СОФИЯ ПРИВИС-НИКИТИНА. Дорогие мои лабухи!

Люля жила и училась у бабушки в Киеве, где вписана была в еврейскую диаспору, и ей было, что сказать за тогдашний Киев и ту, раньшую жизнь.

 Люля жила с бабулей на Шулявке, в коммуналке. Одну комнату занимали они с бабулей, а в большой жила украинская семья из пяти человек. Жили дружно. Не в том обычном смысле, что без склок. А в редком каком-то даже по тем времени родственном единении.

А на субботу и воскресенье Люля с бабулей обычно сваливали к своей родне. Самая ближайшая родня жила на Русановке. Люля ездила с бабулей туда с ночёвкой. Иногда зависали на два- три дня.

Дом у тёток был кооперативный. Девятиэтажка. Их подъезд считался еврейским, как, впрочем, и весь дом. На двадцать семь квартир в подъезде было только пять украинских семей. Ненавидели они жидов, искренне и люто, что заставляло гонимый всегда и везде народ сплотиться и дружить семьями. Они и дружили.

Тесная дружба была с семейством Меерзонов. Устраивали музыкальные вечера, справляли праздники. Всё чинно- благородно. Когда Люле было лет двенадцать, она впервые столкнулась с мужским неуправляемым напором. Напор случился в лице Мишки, интеллигентного пухленького сына Меерзонов. Мальчик, можно сказать, херувим, бросался коршуном на свою жертву ( на Люлю, то есть) во всех тёмных углах квартиры. Поджидал в подъезде, нашёптывал сальности. Естественно, получал по морде, но не сдавался. Когда измученная Люля подсветила ему под глаз внушительный фонарик, было решено оградить её от общения с приличными детьми. Тётка кричала на бабушку:

– А шо ты хочешь, Хана? Она же наполовину гойка! Тебя ждёт позор и бесчестье! Отдай её обратно её мамочке- шлюхе! Ты поимеешь через эту курносую шиксу много неприятностей!

Бабушка плакала, но отдавать Люлю маме отказывалась.

  Всё это Люля слышала собственными ушами, когда сидела за фортепьяно с двоюродной сестрой Идой и, якобы раскладывала ноты. Они раскладывали ноты и слушали всё, что обсуждалось на кухне, включая то, что им слушать было не положено и о чём они знать не должны были. Но наивные тётки были уверены, что если девочки их не видят, то, естественно, и не слышат. Но девочки слышали, мотали на ус и умнели… умнели… умнели.

Вторая, вхожая в элитную гостинную тёток семья – Эпштейн: Тамара с сыном Мариком. Про отца умалчивали. Тамара была женщиной колоритной, очень крупной и громкой. Она не совсем дотягивала до общества профессора – мужа тётки. Но тем не менее, Тамару принимали, но приходила она чаще всего без Марика. Марик заканчивал консерваторию и имел себе на уме совершенно другие интересы. На Люльку внимания не обращал.

Люлю это не расстраивало. Даже в юном возрасте она понимала, что и не расстроит. Он был мелкий, рыжий и некрасивый. Правда, девчонок к нему тянуло. А уж он-то как к ним тянулся – ни в сказке сказать, ни пером описать. Люлька долго не могла понять истоков женского интереса к нему. Поняла, когда повзрослела и для неё понятие «отрицательное обаяние» перестало быть тайной за семью печатями.

А пока Люля прыгала в классики, бегала в казаки- разбойники, играла в лапту. Жила полной жизнью. На Марика обращать стала внимание где-то лет в тринадцать, когда уже понимала, что сама она одета более чем скромно. То, во что был одет этот Марик сволочной, её выбивало из колеи. А когда он вёл к себе в гости какую-нибудь девицу, Люлю обдавало жаром обиды и зависти! На них были такие шмотки! Такие шмотки! Про то, что Марик ещё и фарцевал Люля узнала гораздо позже. Пока она знала только, что Марик недавно вылетел из оркестра украинского радио и телевидения. С треском!

Там у них такая заваруха произошла! Слышала это Люля за фортепьяноЙ сидевши. Оркестр осуществлял музыкальное сопровождение к песням, исполняемым Юлией Тищенко, женой самого Тищенко, который « Толопунька». Да! Да! Тот Тищенко и Бермин. Они же: Знаменитая на всю СССРу парочка юмористов.

 Жена Толопуньки была красива, ладно сложена, одета как королева. Ни на одной репетиции в одном и том же наряде её никто не видел. Но голос имела простой общежитовский. И никаких тебе обертонов, оттенков. Но самая трагедия была в том, что слуха у неё не было вааще!

Оркестр просто стонал. У них раскалывались головы и болели уши. Слон – друг и собутыльник Марика после каждой репетиции грозился певицу задушить. Грозя, пугался сам, глядя на свои огромные лапы. Это были лапы гориллы, а не человека. Но Слон был скрипачом. Да! Да! Прекрасным скрипачом.

Марик сидел на ударных. И в одну из репетиций, глянув на красного, потного и почти впадающего в инсульт Слона, сказал Юле слова. Этих слов говорить не надо было, и бл@ью называть тоже не надо было, а сломать пополам барабанные палочки и посылать всех на три буквы- это уже полный и безоговорочный закат карьеры. Но проделав всё это, Марк ушёл прямо с генеральной репетиции и за ним во след, конечно, понёсся одуревший от такого лёгкого и лаконичного освобождения Слон.

Сейчас Марик играл в одном из лучших ресторанов Киева. С ним, конечно играл Слон, и сманенный Сашка- саксофонист. Жизнь они вели недопустимо роскошную и говорили об этом тётки обычно только шёпотом. Типа: «Бедная Тамара! Такой позор на её голову! Кто бы мог подумать: еврейский мальчик? Лабух! Ой! Вэй!»

Очередное гостевание на Русановке связано было с празднованием Люлиного пятнадцатилетия. Отпраздновали, переночевали, а днём она играла в классики сама с собой. Прыгала с биточкой. Было жарко. Июль. Все на пляже. Люлю на пляж бабушка не пускала даже с верными людьми. Решила, что Люлечка обязательно утонет.

И вот прыгает эта фря в сарафанчике детском, с ней прыгает всё то, что обещало стать красивой женской грудью, а тут идёт Марик. Солнышко печёт, малая придурковатая в классики прыгает, сиськи из сарафана вываливаются. А дома никого. Вина полный бар. Позвать что ли?

И он, значит, полным курсом к ней. Та обмерла, стоит на одной ножке. Забыла опустить. На нём джинсы белые, аж глазам больно! Рубаха в пальмах и запах от него исходит изумительный!

– Ну чо, малая! С днюхой тебя? Уже пятнадцать? Старуха совсем. Ногу-то опусти. Я уже всё, что надо видел. Пошли ко мне. Я тебя угощать буду.

– Так меня ж баушка не пустит!

– Ну ты даёшь, малая: «Баушка не пустит! А кто ж ей докладывать-то будет, баушке? План такой: я плавно удаляюсь в сторону моря. Ты ещё маленько попрыгай, потом нырнёшь в подъезд и шпиль ко мне на пятый. Всё. Пошёл. Жду.

Люля и обомлела. Размякла. Поскакала. На тёткин второй этаж глазом косила, косила и нырк! И она уже в лифте, уже у двери и звонит в квартиру Эпштейнов. А сердечко бьётся и в голове: «Что я делаю? На фига мне тот Марик? На той же неделе Тамарка приходила и плакала, что у него девка новая путёвая. Ноги от ушей, покорная – лепи, что хочешь, а он пренебрегает и от этой, красивой к шлюхам таскается. А ещё что-то про фарцовку и доллары…»

Марик дверь открывает на раз. Люля видит, что он Мефистофель. Чистый Мефистофель! Ей уже бежать охота, она уже в мыслях обесчещена, бабушкина седая голова опозорена, и бредёт она по направлению «Ад», и другого пути ей в жизни нет. Надругался над ней этот гад ползучий, Марик, чтоб его….

– Ну и чо ты замерла? Не ссы, заходь! Я не голодный. Не трону. Хотя уже пора тебя, малая, в дело пускать.

После этих слов бежать бы надо без оглядки, но вот тут-то и сказалась эта гойка( чтоб её!) в Люле.

– И ничего я не испугалась. Много про себя понимаешь, Марик!

– Проходи в комнату. Сейчас будем день рождения справлять.

И пошла та, как на эшафот. Комната просторная, уютная. Все принципы куртуазии были соблюдены: гитара, конфеты «ассорти», вино, покорный взгляд и влажный рот. Села в кресло. Конфетку за щеку затолкала и вроде, как отпустило.

– Малая, я только матерюсь сильно. Так — то стараюсь держать на контроле, а если бухнУ — просто удержу нет. Не воспринимай. Ладно?

– Та я весь-перевесь матерный язык знаю. У меня сосед, как выпьет, так только на нём и разговаривает.

 Марик с одобрением, даже можно сказать уважительно на Люлю глянул и наполнил бокалы. Вино Люля пробовала до этого один раз в жизни. С подружкой на Крещатике, катаясь в лифте четырнадцатиэтажного дома. Прогуливали в первый раз в жизни школу. А под это дело с денег на булочки накопили на бутылку бормотухи красной. Купила им это пойло (а на большее у них и не было!) взрослая соседка Натка. А рюмочку они спёрли из буфета подружкиной мамы. Одну на двоих. Опыт был не очень. Тошнило и очень хотелось домой, к бабушке.

Марик лаконично спросил:

– Жрать будешь?

Люля так же лаконично ответила:

– Буду.

 И понеслась гулянка! В процессе гулянки выяснилось, что у Люли просто необыкновенное чувство ритма. Люля била вилочкой по тарелочкам. И по бокальчику, создавая видимость присутствия ударных инструментов за их дружественным столом. То есть, выпивали и закусывали весело. Под гитару и ударные.

Дальше – больше. « А напой –ка мне, голубушка!» И голубушка хоть вино не трескала стаканАми, как Марик, а только губы в бокале мочила и лопала, всё же запела.

О! Как они неисповедимы, эти пути Господни!

– Писец! Это полный безоговорочный писец!!! А напеть из оперетты что-нибудь можешь?

– Могу! Я и оперу могу! – Сыто икнула Люля.

  И понеслось: «Сильва», « Марица», « Мистер икс» ! И как венец всему: ария Аиды из одноимённой оперы Верди. Марик бледнел лицом и становился похожим на старателя, напавшего на золотую жилу.

– Всё! К х@ям всех этих б@дей! Будешь с нами лабать ресторне.

– Та ты шо, сдурел, Марик? Меня бабуля не пустит! Она меня убьёт на месте! И что такое» лабать»? Лабать я никого не буду.

 – Ой, Вэй! Да ты совсем безграмотная, фейгеле моя! Лабать- это играть и петь в ресторане. За Деньги. И люди, которые этим занимаются, называются лабухами! Бабулю я беру на себя! Лучший ресторан города. Денег будешь напевать тыщи! Тыщи! Ты посмотри во что ты одета? Стыд и срам! Ходишь, как шлейперка! Трындец полный. А ты же вся при пи@де, при шпаге! Такая рожа изумительная, фигурка! Ножки! – Марик протянул опытную музыкальную лапу к Люлиной девственной груди.

– Марик! Лапы убери! В морду дам!

– Та сто лет ты мне не снилась! Готеню! Какая девочка! Какая девочка! Всё! Решено!

– Марик! Мне домой пора. Там уже полный шухер!

– Не-не-не! Какое домой? Посмотри во что ты одета! Сейчас будем переодеваться!

– Совсем ты что ли, Марик пьяный? Ну как это я явлюсь пред светлые очи своей родни? Ушла из дома в сарафане и шлёпках, а вернулась прынцессой.

– Логично! Но шлёпки твои я тебе обуть больше не позволю. Это не шлёпки даже. Это опорки какие-то! Короче, есть у меня одни эспадрильи. Размер тридцать пять. Никому не идут. Кругом одни коровы.

– Во-первых: у меня тридцать четыре, а во-вторых: меня бабуля этими эспадрильями по щекам нахлещет. И что такое «эспадрильи»?

– Целина, блин! Непаханая целина! Это такие лёгкие летние туфельки матерчатые. Щас!

Марик юркнул в смежную комнату, выскочил с красивой большой коробкой. Буквально сдёрнул с неё крышку, и стало больно и радостно глазам. Нежно-голубые волшебные туфельки из полотна, на беленькой танкетке и шутейной шнуровке. Люля даже и не знала, что такие вещи в природе существуют. Соблазн был велик. Но Люля взяла себя в руки и заладила:

– Нет! Нет и нет! Не могу я ввалиться в дом с этим. Меня и так уже обыскались. Побегу я, Марик!

– Никуда ты не побежишь. Вот телефон. Звони, как будто из автомата на улице. Кричи, мол, у подружки. Встретила случайно, поехала смотреть туфельки на лето. Очень красивые и не дорогие. Деньги можно потом. Сейчас привезу.

И позвонила, таки Люля. Много про себя наслушалась. И про «вся в мамашу свою непутёвую. Скорая с сиреной к бабушке едет, а милиция Киева её ищет уже. И найдёт мерзавку! Обязательно найдёт!». Но эспадрильи сделали своё дело. Люля проявила твёрдость, и получила разрешение привезти эту «дрилью».

– Так я аж на «Нивках»! Через час буду! – И Люлька бухнула трубку на рычаг!

Началась примерка обувки. Люля всунула в атласное нутро туфельки свою ножку и поняла, что такое счастье!

– Скока стоит-то щастя это? – с достоинством спросила Люля.

– Какое стоит? С ума сошла? Ты – сама золото! Мне с тобой во век не рассчитаться, если ты у нас петь будешь!

– Без денег не возьму! Я тебе не проститутка какая-нибудь!

– Малая! Ну какая проститутка? И слова-то такие говоришь. Кто тебя, б@ядь, таким словам научил?

– Баушка. Я про них всё знаю. Они за деньги всяко-разно… Да и читала я.

– Шо читала? Иде?

 – Мопассана читала, Золя, Флобера.– Люля загибала свои музыкальные пальчики.

– Это тебе в вашей пионЭрской библиотеке такие книги предлагают?

– Не я у дядьки в шкафу беру.

– Воруешь значит?

– Я потом обратно ставлю.

– А Карла Маркса ты не пробовала прочесть? Там у него прекрасный роман есть «Капитал» называется.

 – Пробовала. Не интересно.

– Малая! Ты внушаешь мне симпатию плюс большие надежды. А баушка… баушка… Короче, будешь работать, рассчитаемся. Бабке своей развратной скажи, что должна подруге три рубля, чтобы отстала. И хватит. Давай, сбрызнем обновку, чтобы носилась.

Сели, сбрызнули эспадрильи, но Марик уже затухал. Шла третья бутылка вина. Становилось неинтересно. Марика прошибла слеза. Он запросил еврейскую песню про маму. Люля спела. Потом пошла « Тумбалалайка». Два разА!

 Потом танцевали, но Марик сильно падал на Люлю. Люля визжала, боялась, что они мебель антикварную разобьют. А Марик всё сбрызгивал и сбрызгивал.

Марик уже рыдал. А Люля взяла коробочку, обулась в шлёпки и тихонечко спустилась на свой второй этаж.

 Дверь открыла тётка, которая старшая. Мамашка профессорской жены. Смотрела на Люлю откровенно враждебно с приговором по судьбе в глазах. Быстро слетелась в махонькую кухню вся мешпуха, и началось. Там было всё: и грядущие кары за самовольное отлучение со двора, и оторопь от эспадрильев, которых даже обеспеченные дети тётки в глаза не видывали. Бабушка злилась и радовалась одновременно. Весь этот переполох, как приговор, саркастически наблюдал недоброжелательный умный взгляд ушлой старшей тётки.

К вечеру всё улеглось. Бабушка отдала Люле разглаженный трояк и велела завтра же отвезти на «Нивки» Ирке. В долгу бабушка быть не любила. Трояк жёг руки, ночью трёшка толкала Люлю на безумные завтрашние траты. Процесс разврата личности начался…

Две недели прошли спокойно. На дворе каникулы, Люля с бабулей на «Шулявке», а три рубля зарыты в книги. Один раз были на «Русановке», но никакой Марик с предложениями ресторанной работы к ним не подкатывал. Сердечко успокоилось. Видать, спьяну это он брякнул. А сейчас и сам не рад.

Люля ходила по району в прекрасных голубых эспадрильях и в новом сарафане небесного цвета. Покрой – солнце-клёш, и прекрасней её не было девочки на свете. Хотя небесный сарафан к обувке пробил ещё одну брешь в бюджете их маленькой семьи. На душе покой. Но относительный. В душе нарастало желание петь на публику и крутиться в сферах. И чтобы Марик умолял, а она снизошла.

А вскоре позвонила тётка и приказала в субботу обязательно быть к обеду. Есть серьёзный разговор.

Прибыли они к обеду, но пищу принимали не в гостиной, а в кухне, как приживалки. Бабушка ела с видом попранной добродетели. Люля ела и понимала, что неспроста их усадили в кухне. Там в комнатах, в кабинете дядьки что-то происходило. Какой-то тяжёлый разговор. Идеальный слух улавливал тембр и интонации. Дядька гремел, как сам громовержец, ему робко подпискивал интеллигентный голос воспитанного еврейского юноши. И в том, что воспитанный еврейский юноша – это Марик, к середине этого унизительно и своеобразного обеда, Люля уже не сомневалась.

 Около часа тянулась эта пытка. Потом в дверь кухни вплыл айсбергом дядька. Профессорская рожа красная и волосы дыбом. Жив ли Марик? Оказалось, что жив. Просквозил мимо кухни, но успел состроить Люле такую рожицу, что она поняла: к позорному столбу её приковывать на сей раз не будут.

Стол накрывали по новой. Но уже в большой комнате. Люля за этот взрослый стол с лёгкими закусками и вином была приглашена. Дядька объявил, что она будет петь на летних каникулах в ресторане у Марика. А дальше посмотрим. Ребёнок талантлив. Пусть развивается. Уезжать на спевки будут с Мариком, с Мариком и приезжать. Ночевать будет на «Русановке», у них в большой комнате.

Бабушка схватилась за сердце. Но дядя прогремел, что Марик, конечно шлемазл, но человек он порядочный и девочку нашу будет беречь, как зеницу ока. Дядя имеет веские аргументы, чтобы в Марике не сомневаться. Так, что пусть стрекоза наша лето красное пропоёт, а там посмотрим.

Женская половина молчала в ступоре. Люля ликовала.

Первый же день в ресторане навсегда остался самым радостным и победоносным в Люлиной короткой карьере певицы. Ах, какой был успех! Какая разливалась по телу волшебная радость, когда её одаривали громкими хмельными аплодисментами. Вечер пронёсся праздничным фейерверком и остался в сердце на всю жизнь. Люлю полюбили все и сразу. А Слон, который Сашка Кутько, влюбился и погиб на всю жизнь.

Когда вечером Марик сунул в её потную ладошку пятьдесят рублей, Люля потеряла дар речи: две фиолетово-сиреневые бумажки. До этого такие купюры она видела только в чужих руках.

– Марик! Ты что? С ума сошёл?

– Понимаю, малая. Сегодня день не очень. Вот в пятницу и в субботу будет настоящий урожай. Блин! Связался я с тобой! И не посидеть часик с друзьями в своём же кабаке после трудов тяжких. Нет, извольте королевишну домой везти. Короче, поехали. Деньги бабке отдай. Родне ни слова. Поняла? И бабку предупреди! А в тебя Слон влюбился по самое «не балуйсь». Парень хороший. С перспективой.

 – Но Марик! За что мне такие сумасшедшие деньги? Я же каждый день пою: и на кухне и в комнате…

– Цены себе не знаешь, малая. Не войдёшь в уважение к своему таланту – пропадёшь ни за грош. Да! И на Слона обрати внимание.

– Да пошёл ты со своим Слоном! Знаю я вас, развратников. И не говори! И слушать не стану!

– Баушка накрутила? Ну ладно Жизнь покажет!

И жизнь показала. Пропела Люля в ресторане пять долгих лет. Было всё. Безумная любовь со Слоном, который Сашка Кутько. Необыкновенные наряды. Окончательное расставание с нищетой. Айсберги сплетен. Верные друзья. Развесёлые посиделки. И ни одного! Ни одного предательства.

Как они любили друг друга все! Это была семья. Состав подвергался некоторым изменениям. Редко, но уходили ребята, Поступали в консерватории, пробивались на большую сцену. Кто-то просто уходил в семью или пьянку. Но приходили другие и вливались в этот волшебный ручеёк жизни.

Люля вышла замуж, родила мальчишку, но частенько уже, не работая официально в этом ресторане, приезжала под конец программы. Пела несколько песен и оставалась только для того, чтобы посидеть за сдвинутыми после закрытия заведения столами. Прикоснуться сердцами, поговорить за жизнь.

 Потом Люля с мужем переехали совсем в другую страну, из которой им грозили, что в СССРе они уже никогда не покажутся. Пройден был трудный жизненный путь. И через пятнадцать лет Люля приехала в Киев в гости к друзьям. Родни почти не осталось. Кто почил в бозе, а кто тоже жил за другими морями. Уехал и Марик. Вот это был удар!

Почти без надежды Люля набрала номер телефона Сашки-Слона. И чудо случилось. Трубку взял Слон! Сразу узнал Люлин голос!

– Где ты? Люлёк? Любимый! На Гидропарке? Я буду через пятнадцать минут. Стой у нашего колеса!

И Слон приехал. Он играл в том же ресторане, но выглядел ресторан по- другому. Публика была другая. А котлеты по-киевски те же. Песни те же. И друзья слетелись все те же. Все, кто остался в Киеве. Приехали все. Даже если они уже давно ушли на другие хлеба.

 

И Люля пела, а потом за закрытыми дверями столичного ресторана и за сдвинутыми столами они просидели до первых петухов. Ребята бренчали на гитаре. Люля плакала на груди любимого по сей день Слона. Плакал Слон, проживший бобылём всю жизнь, и с уходом Люли потерявший умение любить.

Их расставание было трагичным. Мать Саши не приняла невестку. Сидя на лавочке у подъезда дома, иначе как «жидовка» её не обозначала. Саша делал маме замечания, но мама горела пламенем ненависти, а Саша метался между двух огней. И Люля собрала свои вещички и ушла. Молча и навсегда. Работать вместе было сложно. Саша зверел от ревности и требовал возврата былого. Потом пошла неприкрытая агрессия. Марик пытался набить морду Слону. Драка окончилась смешно. Слон держал в воздухе дрыгающего ногами Марика и раскачивал его как маятник. Конец раскачки был печален. Марик сломал при приземлении два ребра.

 

Люля вышла замуж за стопроцентного еврея. Там тоже был не сахар. Свекровь её на лавочке у дома не сидела. Она надевала шляпку с вуалеткой и шла гулять с приятельницами в парк Шевченко. Там она вела беседу, в которой Люлю хвалила, сожалея и скорбя только об одном: «Гойка»!

 

Умный молодой Люлин муж пригласил маму в ресторан. После ресторана свекровь не только простила Люле её национальную неполноценность, но и полюбила всей душой. А потом они всей семьёй уехали за лучшей долей. А сейчас Люля плакала на Сашкиной груди. Плакал Саша. Они оба плакали. Плакали. Плакали.

 

И очень много смеялись. Вот сейчас, здесь за этими сдвинутыми столами оживала лучшая часть их души, их жизни. Самый юный из всего состава музыкантов ресторана – Юрка, подсел к Люле, настроил гитару, и разлилось по залу:

– Дорогие мои лабухи!

Дайте я вас сейчас расцелую.

Молодые мои лабухи!

Мы ещё, мы ещё повоюем!»

13.04. 2020.