(вариант первый) 

РАССКАЗЫ = ПОВЕСТЬ

для детей младшего и среднего школьного возраста

Санкт — Петербург  

 СОДЕРЖАНИЕ СБОРНИКА

ЛЕНТЯЙСКОЕ СОЧИНЕНИЕ

 КОРОВА ПОД КУПОЛОМ ЦИРКА 

•   Привет из Крыма
• Ноль внимания, фунт презрения 
• Спортивная причёска
• Картофельный поход
  
• Яблочное питание
  
• «Я так вас ждал…» 
• «Маэстро, вы готовы?»
  
• Пудовый скандал, или Гиревик Михеев – человек с большой буквы
• Скворцовые напевы
• Альбатрос под потолком
• Везучий Борька
• Полярники – народ надёжный
• Лентяйское сочинение
• Велосипедный сыщик
• Дела-делишки
• Два землекопа 
• Корова под куполом цирка 
• Три подлещика на память 
• Пять процентов слуха 
• Лыжный денёк
• В подвале
• Мы завтра должны заболеть
• Императорская собака
• Однажды у молочной бочки 
• Воспоминания  

ГРИГОРЬЕВ С АФАНАСЬЕВЫМ 

• Каторжные работы
• ГригорьевсАфанасьевым
• Про любовь, или Всё будет тип-топ
  

И ШУМ ЛЕСОВ, И ШЕЛЕСТ ТРАВ

ЗОВУТ НАС ЗА ПОРОГ… 

• Мефодий
• Письма
• Дым Дымыч (повесть)

ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА 

 

              Вадька уезжал на юг, к морю. И папа его, и мама – тоже уезжали. Вместе с ним. На целый месяц.

              Вадик пришёл ко мне попрощаться.

              – Я тебе, Вовка, – говорит, – оттуда что-нибудь привезу. Что-нибудь такое морское. Какой-нибудь камешек цветной, какие только там растут. Или ещё чего.

              – А камешки разве растут?! – удивился я.

              – А ты как думал. Они растут, только очень медленно.

              – Значит, мы из твоего камешка сможем целую гору вырастить?!

              – А ждать сколько, пока гора вырастет?! Я лучше тебе письмо пришлю. Маму попрошу, она и напишет. Про всякие впечатления. Мне-то лень будет. Да и некогда: купания, загорания всякие…

              – Ага. А я тебе, Вадька, знаешь что?.. Вот!

              И я стал дарить ему свой любимый свисток. Он свистит как электричка. Я его в прошлом году у Борьки на ручку от старинного патефона выменял.

              – Ты что? Думаешь, он тебе не пригодится? – говорю.

              – А зачем он мне там? – спрашивает Вадька скучным голосом, – на море с ним делать нечего.

              – Эх, ты!.. Ведь в Чёрном море дельфины водятся! Знаешь?!

              – Знаю. Ну и что, что водятся?

              – Ничего ты не понимаешь. Ведь этих дельфинов хлебом не корми, только дай звуки послушать! А если каждое утро выходить к морю и свистеть?! Они же к тебе начнут выплывать! Ты же с ними подружишься! Они к тебе привыкнут! Понимаешь?!

              – А что?! – наконец-то обрадовался Вадька.

              – Ну, вот видишь! – говорю. – А если ты в море шлёпнешься?! Со скалы какой-нибудь! Ты же плавать не умеешь? Тонуть начнёшь.

              – Нет, – говорит Вадька. – Я, Вовка, пожалуй, не буду в море сваливаться.

              – Как так не будешь? А если вдруг! Шлёпнешься и буль-буль, да?

              – Меня всё равно спасут.

              – Так и я про то же! Дельфины, твои друзья, раз!.. И вынесут тебя на берег. Вот кто тебя спасёт! Понял? И ты даже солёной воды почти не нахлебаешься.

              – Конечно не нахлебаюсь! Только, Вовка… а потом как?..

              – Как потом? Когда потом?

              – Да потом, когда мне уезжать надо будет! – кричит Вадька. – Ведь и я же к ним привыкну! К дельфинам! Что же мне их, по-твоему, к нам сюда в город везти?! В холодный Финский залив выпускать?!

              – Верно, – говорю. – Об этом я как-то не подумал. Что же нам с ними делать?

              Вадик повертел в руках свисток, сунул в рот и чуть-чуть свистнул. И свист получился такой, будто электричка далеко, где-то в лесу.

              – Я вот что сделаю, – сказал Вадька. – Я их потом буду понемножку отучать от свиста. Чтобы они постепенно отвыкали от меня. Они ведь очень умные.

              – Конечно!

              – Они поймут, что я уезжаю и никак не могу взять их с собой…

              – Потому что у нас Финский залив холодный! Ты попробуй им как-нибудь!.. растолкуй! Вдруг сумеешь. Ладно?

              – Ладно, – отвечает Вадька. – Хорошо, что у тебя свисток оказался.

              И вот он уехал.

              Я подождал письма три дня, устал и совсем забыл, что мне надо ждать. Потому что на дворе лето. Наступили тёплые денёчки, и у нас с Борькой и Толькой появилась куча летних дел.

              А когда от Вадьки пришло письмо, я всё вспомнил. И так обрадовался, будто совсем не забывал про то, что он мне напишет. У меня даже руки затряслись, когда я стал конверт распечатывать.

              Никакого письма в конверте не оказалось. Зато в нём была фотография. На ней помещалось очень много камней. Впереди – просто огромный, а вокруг него – поменьше. За камнями виднелись деревья. Далеко-далеко. Прямо не деревья, а травинки какие-то.

              Внизу, в углу фотокарточки было написано: «Привет из Крыма».

              Я стал искать на снимке Вадьку, но его не было. И никакого моря – тоже. «Вот так, – подумал я, – написано привет, а от кого – не понятно. От камней что ли?..»

              Папа перевернул фотокарточку и прочёл: «Гурзуф, пятое июня. Вовка, на этом снимке я и горы».

              – Значит, здесь Вадька! – кричу. – На фотографии!

              Папа перевернул снимок, и мы опять увидели одни голые камни.

              – Давай-ка, — говорит папа, – поищем твоего друга среди камней. Здорово он замаскировался, ничего не скажешь.

              И мы стали внимательно разглядывать снимок. По маленьким кусочкам.

              Мы его и вверх ногами изучали. Я даже сбоку посмотрел. Мы так завертелись, что под конец не могли понять где верх, где низ. Хорошо, что надпись была: «ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА»

              – Что за чушь?.. Кроссворд какой-то… Сам чёрт ногу сломит, – бурчал папа.

              – А, может, Вадьку ветром сдунуло? – говорю. – Каким-нибудь самумом?..

              Папа посмотрел на меня.

              – Ты соображаешь что говоришь?

              – А что?

              – А то, что самум случается в пустыне, в песках. А тут пустыней и не пахнет. Это Крым, если верить надписи. Впрочем… Может, действительно твоего дружка сдуло со снимка каким-то ветром?..

              – Или морской волной…

              – Нет. Не может этого быть, – говорит папа. – Вот же написано: «НА СНИМКЕ Я И ГОРЫ» Если бы Вадьку унесло или сдуло, не видать бы нам этой головоломки.

              И вдруг я заметил.

              – Папа, смотри! Чайка!

              Папа покачал головой.

              – Нашёл чайку… Что ж она, по-твоему, скалолаз какой-то, чтобы уцепиться сбоку валуна? Чайки всегда стоят на камнях. Сверху. Да-а, шуточки…

              Вадьки мы не нашли.

              А я так долго рассматривал большой камень, что он мне во сне приснился.

              На камне сидел Вадька. У него на коленях было тарелка с манной кашей, а вокруг стояли дельфины. У них хвосты сильные, и они легко на них стояли. А Вадька зачерпнёт ложкой кашу, подует и даёт одному дельфину. Потом другому. Я не выдержал, кричу ему:

              – Что же ты, дуралей, делаешь?! Ведь у них животы разболятся! Ведь им нужно свежую рыбу! А ты что даёшь?!

              Вадька испугался. И вдруг ка-ак свистнет в мой свисток. Все дельфины прыгнули в море, а Вадьку каким-то ветром сдунуло с камня.

              Я этот сон никому не рассказывал. Потому что дельфинов манной кашей кормить – это же форменное преступление.

              А снимок я показал Борьке и Тольке. Они тоже изо всех сил искали Вадьку. Искали, искали и порвали. Фотокарточку. Пришлось её склеивать.

              Однажды днём я сидел дома и обедал. Вдруг слышу: электричка свистит. Прямо под окном! Я выглянул. Смотрю: во дворе какой-то мальчишка. Весь чёрный. Как негритёнок. Только волосы ужасно белые. Как у Вадьки. Ну, конечно, это был он! Я быстренько окно раскрыл.

              – Вадька! – кричу.

              И поздороваться позабыл. Тут всё на свете можно позабыть, если человека так долго не было.

              — Вернулся! Приехал! – кричу. – Со свистком!

              Выбежал я на улицу. И стал мне Вадька рассказывать про Чёрное море.

              – Оно большое-большое, — говорит. – Синее-синее…

              – Ну, это я знаю, а ещё что? Рассказывай!

              – Мы у хозяев жили.

              – А ещё что?

              – Всё.

              – Как всё?! Финский залив тоже большой и почти синий. А ведь это же – совсем другое море! Чёрное! И при чём тут хозяева?!

              А Вадька говорит:

              – Ещё в Чёрном море медузы водятся. Белого цвета. А хозяева у своих домов углы сдают. Чтобы приезжие жили. Поближе к морю.

              – А-а… А дельфины?! Видел?!

              – Видел. Только очень далеко. В бинокль.

              – Самого-то главного и не сказал! Ты им свистел?!

              – Свистел.

              – Ну и что?

  – Так они же далеко были! Их в бинокль-то почти не видно было!

              – Эх, жалко…

              – А ты фотокарточку получил? – спрашивает Вадька.

              – Получил. Прислал одни камни…

              – Ну, да?! А я где? Нашёл меня?

              – Тебя ветром сдунуло. Тоже мне, «Я и горы…»

              Тут Вадька как расхохочется.

              – Я так и знал, что не отгадаете, где я! – кричит.

              – И отгадывать нечего. Там только одна чайка сбоку большого камня. А тебя там нет.

              – Да какая же это чайка?! Это же я и есть!!.

              – Ты?!.

              – Я, конечно! Я из-за камня этого высовывался, а папа меня снимал. Я плохо высунулся, вот и получился на снимке один козырёк пластмассовый. От моей белой шапки! Понял?!

              – Значит, это ты?!

              – Ну, конечно!

              – Вадька, а ведь я тоже сначала думал, что это ты. А потом стал думать, что это чайка! А потом мы с папой решили, что тебя ветром сдунуло. Ведь мы же не знали, что ты спрятался за камень целиком!

              А Вадька доволен, смеётся.

              – Здорово получилось?!

              – Здорово. Только из-за этого Борька с Толькой порвали твою карточку. Тоже всё тебя искали. Пришлось её склеивать…

              Я думал, Вадька как начнёт про Крым рассказывать, так день и ночь слушать придётся. А получилось так, что я целый день рассказывал ему про то, как мы тут жили без него. Вадька даже расстроился.

              – Жаль, – говорит, – меня с вами не было.

              Пришлось мне его успокаивать.

              – Конечно, – говорю, – хорошо бы, если бы ты никуда не уезжал. Зато ты Чёрное море повидал. Дельфинов. Хоть и в бинокль. А ведь я их только на картинках…

              Вечером я лёг спать и придвинул к себе стул поближе. У меня на стуле лежала длинная водоросль с мелкими листочками. Водоросль была не зелёная, а жёлтая. Потому что Вадька сначала её высушил, а потом привёз и подарил мне. И пока я не заснул, я всё время её нюхал. У неё был такой чудесный запах! Потому что от водоросли чуточку пахло Чёрным морем, в котором живут дельфины.

 

 

 

НОЛЬ ВНИМАНИЯ, ФУНТ ПРЕЗРЕНИЯ

 

 

 

              Если меня просто так послать за чем-нибудь, я, может, и не пойду. Не интересно так. А если скажут: «А ну, Вовка, отправляйся-ка на боевое задание», – совсем другое дело.

              Вот раз послал меня папа на такое задание. В киоск за газетой «Футбол-Хоккей». Отличная газета! Про футболистов и хоккеистов. Чтобы они, когда выходят на поле, не лоботрясничали, а играли. И не на «хиленькую ничью», а на «звонкую победу». Папа так любит говорить. Так что я эту газету тоже люблю. Ну вот. Постоял я в очереди, купил газету, отошёл в сторону. Смотрю: мальчишка ревёт. Отвернулся к стене, ковыряет её пальцем. Только слёзы по лицу катятся. Прямо чудеса. Такой мальчишка, вполне большой и – разнюнился. Я бы, может, пошёл бы своей дорогой, если бы не эти слёзы. Уж больно крупные.

              Подхожу.

              – Ты чего?

              Молчит.

              – Деньги потерял?

              Молчит, только носом хлюпает.

              – Может, ключи потерял, домой не попасть?

              Опять молчит, отворачивается.

              – Ты, наверно, сестрёнку потерял. Понимаю. Они, маленькие, только и смотрят куда бы им подеваться. А потом получай дома за них нагоняй…

              Тут он взглянул на меня сердито. Даже со злостью.

              – Ты чего прицепился?! Чего пристал со своими сестрёнками?!

              – Да я не со своими. Думал, у тебя есть…

              – Заладил тут: потерял, потерял… Сам-то растеряха!

              И верно. Газета у меня под мышкой была, да как-то незаметно на землю упала. Поднял я её.

              – Не хочешь разговаривать, не надо. А за газету – спасибо. Она, правда, немного в лужу упала. Но ничего, высушим на батарее.

              Смотрит он на меня. Хлопает своими взмокшими глазами.

              – Спасибо? За что?.. – спрашивает.

              – За газету, за что! Не заметил бы, так и ушёл бы. Вот и вышло бы, что не выполнил боевое задание.

              – Задания какие-то придумал, да ещё боевые…

              Вижу: человек стал спокойнее. И вообще, весь как-то прояснился.

              – Послушай, – говорит он, – а как твоя фамилия?

              – Зачем тебе?

              – Так… надо…

              – Богданов моя фамилия. Зовут Вовка.

              – Да-а… – вздыхает. – Хорошая у тебя фамилия, Вовка. Почти Суворов.

              – Какой Суворов?

              – Тоже мне, Суворова не знает. Полководца Суворова.

              –А-а! Полководца. Знаю, как же.

              – Суворов – это да. Это – фамилия!

              – Ещё бы, — говорю.

              В это время мимо нас мальчишки бегут. Трое. Бегут и орут во всё горло:

              – Эй, Тюля!

              – Тюля, Тюля – загогуля!

              –Тюля – мятая кастрюля! – и хохочут.

              Рёва мой сорвался с места и помчался за ними. Только кулаки посвистывают в воздухе.

              Напрасно помчался, не догнал.

              Возвращается. Хмурый такой.

              – Дразнятся?

              – Ага, – кивает головой.

              – Ещё больше дразниться будут.

              – Это почему же? Да я, если поймаю, так надаю!..

              – Вот-вот. Ещё больше дразниться будут.

              – Заладил: больше, больше… Почему больше?!

              – Да потому что злишься! Потому что от злости с кулакми бегаешь!

              – А как мне прикажешь бегать?

              – Вообще бегать не надо. Гулять надо. Понимаешь?..

              – Значит, пускай дразнятся, да?!

              – Ты погоди, не злись. Я же тебя не дразню. Чего ты на меня-то злишься?

              – Я не на тебя, я на них.

              – И на них не надо. Вот ты начни дразнить меня.

              – Чего-чего?! Тебя?!

              – Ну да. Придумай как-нибудь и начни. Вот у меня губа вот эта, видишь? Толстая. Прямо толстогубик… Пожалуйста, дразни Толстогубиком. Попробуй! Посмотришь что получится…

              – Не-ет, – говорит. – Толстогубик не годится… Меня ведь из-за фамилии дразнят.

              – Из-за фамилии?! А какая у тебя фамилия?

              Он горько вздохнул.

              –Тюлькин моя фамилия.

              – Тюлькин?! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!..

              Я даже не сразу понял, что это я и хохочу.

              – И ты тоже! – он замахнулся на меня кулаком. И треснул. Но мне было не до боли.

              – Ты постой, не сердись! – кричу. – Да это же я нечаянно! Я совсем не хотел, честное слово! Я же не дразнюсь. Я, знаешь, отчего засмеялся?

              – Отчего?

              – От того, что у тебя лицо было такое…

              – Какое?

              – Глупое, вот какое.

              – А я подумал, из-за фамилии.

              – Фамилия! Что ж, человек, по-твоему, из одной фамилии состоит? А имя?!

              – Верно. Имя тоже очень важно, – согласился он. Меня Серёгой зовут. Ты уж не обижайся…

              – Ничего, – говорю, – в другой раз сдачи получишь.

              – Ладно, – смеётся Тюлькин.

              – Ну вот! Серёга – отличное имя. И ничего смешного. Ну, ты и чудак! Застрял, понимаешь, на своей фамилии и про имя забыл.

              – Нет, не забыл.

              – А вообще-то, не в этом всё дело, – говорю. – Ты вот что, Серёга. Когда начнут дразнить, ты не злись. И кулаками не размахивай. Ты лучше кулакам своим тихо так, про себя, говори: «Спокойно, ручки, спокойно…» Понял? И в ту сторону, откуда дурак кричит, не смотри. Будто это и не тебя дразнят. Стой себе, или гуляй, как ни в чём не бывало. Будто и не слышишь. Смотри на небо, считай голубей или ещё что. Понял?

              Не успел я ему всё растолковать, как из-за угла высунулась голова.

              – Тю-у-лю-а! Эй, Тюля!

              – Не смотри туда, слышишь?! – шепчу Серёге. – Не смотри! Я, если что, и сам надаю по шее дразнильщику, а ты не смей!

              Молодец Серёга. Послушался. Стоит. Как статуя каменная. Смотрит в небо, голубей считает.

              Высунулась из-за угла ещё одна голова.

              – Тюля, Тюля – загогуля, Тюля – мятая кастрюля!

              – Серёга, Серёга, – шепчу, – повторяй про себя: «Спокойно, ручки, спокойно…» Та-ак, молодец. И не вздумай погнаться за ними. Стой себе и на них ноль внимания, фунт презрения. Понял?

              Серёга кивнул головой, а у самого лицо уже туча тучей.

              – Держись, – говорю ему.

              Высовывается из-за угла ещё и третья голова. Я даже глаза протёр. Что за фокусы? Натуральный Змей Горыныч за углом газетного киоска. «Ээ-х! – думаю. – Мне бы сейчас волшебный меч. Так бы и снёс все три башки одним махом!»

  – Эй, ты, Серёга! – кричат три головы. – Се-рё-гаа! Оглох, что ли?!

  – А теперь поворачивай голову, – шепчу Тюлькину. – Тебя же Серёгой назвали. По имени, а не по-глупому!

              А Серёга мой стоит, как вкопанный. И ухом не ведёт. Не слышит, что ли?

              – Поворачивай голову, дуралей! – шепчу ему громким шёпотом. – К тебе же по-человечески обращаются! Будь и ты человеком!

              – Ну? Чего? – хмуро сказал Серёга и посмотрел на Змея Горыныча.

              – Отец твой приехал, – ответили головы и скрылись.

              – Ну?.. Как? – говорю. – Понял?..

              – Здорово, конечно. Только, знаешь, адское терпение надо иметь.

              – А ты как думал! Без терпения он захотел! Видали?!

              – Да кто спорит?

              – И спорить нечего! Ты погоди. Ещё пару разиков с терпением, и всё будет в порядке. Вот увидишь. Уж это проверено. Думаешь, меня не дразнили? Ого-го как дразнили! Бывало дразнят, а я почихиваю. Не сразу, конечно, научился. Постепенно. О-отстали! Знаешь почему?

              – Потому что почихивал.

              – Нет. Потому что языком молоть одно и то же – устать можно. А почихивать легко. Совсем не устаёшь. Только немножко терпения, и всё.

              – Ладно, постараюсь с терпением. Пошли.

              – Куда пошли?

              – Отец приехал.

              – Ну и что?

              – Он на трейлере. По пути заехал. Перекусит дома, и нас с тобой прокатит до проспекта.

              – На трейлере?!

              – На трейлере. У меня отец шофёр первого класса.

              – Первого?! Эх, ты, – говорю, – у тебя такой отец, а ты?!

              – А что я?

              – А ты за дураками с кулаками, как дурак гоняешься! Ладно, на трейлере я никогда не ездил, пошли.

              – Газету только сунь в карман, а то опять потеряешь.

              Ну и машина у Серёгиного отца! Да на ней не то что бульдозер или экскаватор какой-то поместится! На неё можно три «Медных всадника» погрузить! Вместе со скалами! Такая огромная и мощная машина.

              Мы с Серегой наверно полчаса забирались по лесенке в кабину. Я, как глянул с последней ступеньки, с самой верхотуры, так у меня чуть голова не закружилась. Высота!

              Пока мы по лесенке поднимались, тут эти дразнильщики поналетели. Взмолились хором:

              – Серё-ёга!

              – Ну, Тюлечка!

              – Будь другом, прокати!

              – Хоть метров десять!..

              – Хоть пять!..

              – Кыш! Фигушки вам!

              – Ну, Тюлька, берегись!..

              Серёга захлопнул дверь.

              – Зря ты так, – толкаю его в бок, – зря. Вон же места свободного сколько…

              Он что-то буркнул сердито. Машина тронулась, я не расслышал.

              Мы сидели с Серёгой как на балконе пятого этажа. Нет, не так! Мы сидели с Серёгой как на огромном слоне. Слон осторожненько шёл по улице и всё боялся наступить на какую-нибудь легковушку-муравьишку под ногами.

              И Серёгин отец легко управлял такой махиной. Только папироску посасывал. Посасывал и не спеша крутил руль. Его могучие руки спокойно лежали на баранке трейлера. Посмотришь на такие руки, и сам становишься чуточку могучее…

              – Всё, – толкнул меня Серёга. – Вылезай, приехали.

              Мы спустились на землю.

              – Ну и машина?! – говорю. – Вот это машина!

              – Понравилась?

              – Спрашиваешь!

              – Приходи ещё.

              – Возьмёшь?

              – Возьму.

              – И ребят возьми.

              – Больно нужно…

              Так, так… Раз не хочешь брать, значит злишься на них. А раз злишься, дразнить будут.

              – Думаешь?

              – Вот увидишь.

              – Ладно, посмотрим.

              И мы расстались.

              Несколько дней я не видел Серёгу. А вчера иду на боевое задание, вижу – он. И с кем?! С дразнильщиками! О чём-то говорят. Вернее, Серёга говорит, а они слушают. Внимательно так.

              «Вот тебе раз, – думаю. – Неужели так быстро научился почихивать?!»

              И тут у меня, не знаю как, зачем и почему открывается рот и я:

              – Эй, Тюля! – кричу. – Тюля – ржавая кастрюля!

              Не успел я рта закрыть, как на меня налетели, повалили, оседлали. Прямо не вздохнуть, не охнуть.

              Подходит Серёга.

              – Отпустите его, – говорит спокойным, полководческим голосом. – У меня на дурака ноль внимания, фунт презрения.

              Сказал и посмотрел в небо.

 

 

 

СПОРТИВНАЯ ПРИЧЁСКА

 

 

 

              Папа сказал, что я зарос, как гималайский медведь.

              Ещё он сказал:

              – Мне некогда, держи деньги и отправляйся в парикмахерскую сам. Пусть тебя приведут в божеский вид. Не забудь сдачу принести. И скажи, чтобы тебя там не прыскали одеколоном.

              Я взял деньги и отправился. По дороге зашёл к Борьке. Я решил прихватить его с собой. За компанию.

              Борька идти не захотел.

              – Слушай, Вовка, – сказал он, – зачем тебе тащиться в какую-то парикмахерскую? В такую далищу! Да ещё зря деньги тратить!

              – Ну, а как же? – говорю. – Постричься-то надо?

              – Надо.

              – Кто ж меня без денег будет стричь.

              – Я, – говорит Борька.

              – Ты?!. – я прямо расхохотался. – Он меня пострижёт! Слыхали?!.

              Борька обиделся.

              – Смеёшься? Ну, ладно… смейся, смейся…

              – Да как же тут не смеяться? – говорю. – Какой из тебя парикмахер?

              – Я сумею! – закипятился Борька. – Я причёски знаю! И постригу тебя совсем бесплатно. Просто так. Задаром!

              – Интересно, какие причёски ты знаешь?

              – Я знаю даже спортивные. Например, бокс, полубокс. Под бокс стригутся чемпионы, а под полубокс – остальные. Между прочим, Мохаммеда Али знаешь?

              – Кто же его не знает. Боксёр, чемпион мира.

              – Так вот, он всегда стрижётся под бокс.

              – Правда?

              – Я же тебе говорил: знаю. Так что смотри уж сам… Я ведь советую тебе как лучше.

              – Вижу, Борька, знаешь. Только вдруг ты из меня чучело сделаешь? Пошли лучше в парикмахерскую.

              – Я только чуть-чуть! – кричит Борька. – Не понравится – иди в свою парикмахерскую, трать свои деньги! Там тебя достригут.

              Тут я подумал: может, и правда?.. Чего тащиться в такую далищу? Да ещё там, наверное, очередь – стой и жди. А тут тебе без всяких. Раз, два и – готово.

              – Ладно, Борька, – говорю, – давай! Под бокс. Как у Мухаммеда Али.

              – Борька достал из шкафа огромную простыню. Она прямо вся трещала, когда он её разворачивал.

              – Вот. Крахмальную простыню для тебя приготовил, а ты…

              А я пошёл искать какое-нибудь кресло. Кресла у них не оказалось, поэтому я сел на диван.

              – Уселся!.. – сказал Борька. – А сзади как я тебя буду стричь, соображаешь? Садись давай на табуретку.

              Я сел. Борька закрутил меня в простыню и куда-то ушёл. Вернулся он в домохозяйском переднике. В руках у него были ножницы и расчёска. Борька стал быстро-быстро, как настоящий парикмахер, щёлкать ножницами и постепенно подходить ко мне.

              – Погоди! – кричу ему. – А машинка где?! У тебя машинка-то есть?!

              – Какая машинка?

              – Какая, какая… Которой стригут!

              – Ты хоть знаешь зачем она? – спрашивает Борька.

              –Чтоб стричь, — отвечаю.

              – А ножницы?

              – Тоже.

              – Так зачем тебе машинка, я тебя спрашиваю?!

              – Кто же стрижёт без машинки?!

              – Да эти машинки для чего? Для быстроты! Понятно?! А нам спешить некуда. Я тебя не спеша так постригу, что потом спасибо скажешь.

              Я немного успокоился.

              – Ладно, – говорю, – давай не спеша. Потому что если спешить, то тяп-ляп получится. Верно?

              – Верно.

              Борька почикал-почикал ножницами и начал. Здорово так. Только клочки в разные стороны летят. И, главное, ни капельки не больно. Надо же!

              – Дай хоть в зеркало посмотреть, – говорю ему.

              – Сиди, сиди. Ещё налюбуешься, – отвечает.

              Слышу: Борька всё реже и реже чикает ножницами.

– Ну, как там дела? – спрашиваю.

– Где?

              – У меня на голове.

              – Ничего, – отвечает. – Сиди смирно. Сейчас спереди начну.

              Начал он спереди стричь.

              – Ну, как там у нас?.. – спрашиваю.

              – Что-то, Вовка, не очень…

              – То есть как не очень?!

              – Вместо бока полубокс получается.

              – Ладно, Борька, не горюй! Лишь бы причёска была настоящая. Спортивная.

              – Не очень-то, Вовка, она спортивная получается…

              Тут я взревел:

              – Что-о?!!

              Выкарабкиваюсь из простыни, бегу в ванную к зеркалу. Смотрю: я – не я. Глядит на меня кто-то и глаза у него выпучиваются, вот-вот лопнут. Потому что на голове… ну будто двести кошек напали на меня в тёмном переулке. Только что исцарапать не успели.

              А Борька стоит сзади, льёт мне на голову одеколон из пузырька и расчёской водит. А тут хоть причёсывай, хоть не причёсывай – всё равно в зеркале не человек виден, а сплошное чудище. Огородное пугало.

              – Борька! – говорю.

              – Ну что тебе?.. – отвечает дрожащим голосом.

              – Ты же меня искалечил!

              – Скажешь тоже… искалечил… Что я тебе руку прищемил или ногу вывихнул?

              – Ты же мне голову изуродовал!

              – Чего ты орёшь: голову, голову!.. Можно подумать, что она у тебя соображать перестала. Ведь я же не нарочно. А не нравится – иди в свою парикмахерскую. Достригайся! Трать там свои деньги!

              – Тут достригать нечего! А потом, как я пойду?!.

              – Ногами! Как…

              – Да ведь меня люди увидят, – с перепугу начнут на дома натыкаться!

              – Ну, это мелочи, – говорит Борька. – Полотенце намотаем и пойдём. Между прочим, у индийских фокусников головы всегда полотенцем обмотаны.

              – Не хочу я быть индийским фокусником!

              – Не хочешь, давай найдём что-нибудь другое.

              Мы стали искать. Борька предложил мне свою зимнюю шапку. А какая тут шапка, когда на улице лето. Жара стоит.

              – Ты, – говорит он, – завяжешь уши, и получится, будто у тебя зубы. Сильно разболелись, и ты идёшь в поликлинику. Можешь и пальто моё надеть, если тебе стыдно в одной шапке идти. Ну, будто ты весь заболел.

              Я чуть не заплакал.

              – Ты что? – говорю. – Издеваешься, да?!. Какие зубы, какое пальто?! У меня же голова не в порядке… То есть мне же в парикмахерскую надо!

              – Да нет у меня летних шапок! – кричит Борька. – Куда-то все подевались. Видишь: нет! Только одна зимняя. Не одевать же тебе женский платок или шляпку с пёрышком…

  И пришлось мне надеть кепку Борькиного дедушки. Такую серую в клеточку. Большую, как морская черепаха. Ей всё не сиделось, и она ползала по моей голове, как живая.

              Мы вышли на улицу. Из-за этой кепки я ничего вокруг себя не видел. Борька держал меня за руку, как маленького. И вёл, как слепого.

              – Ничего, Вовка, приговаривал он, – не волнуйся. Ты только под ноги смотри, а уж я тебя доведу.

              – Не волнуйся, не волнуйся… Парикмахер криволапый. Натворил, а теперь успокаивает…

              Дотащились. Стали входить в дверь, а она не открывается.

              – Мальчики, вы что хулиганите? Разве можно двери ломать? – сказал какой-то прохожий.

              – Мы не хулиганим, – отвечает Борька. – Мы в парикмахерскую.

              – Так ведь сегодня парикмахерская не работает. Выходной у них сегодня.

              Тут меня зашатало. Приподнимаю козырёк кепки.

              – Почему выходной?

              – Потому что парикмахеры сегодня отдыхают.

              – А я как же?

              – Подожди, ты! – перебил меня Борька. – Скажите, пожалуйста, а на Гражданском проспекте парикмахерская сегодня работает?

              – А там, кажется, ремонт начался.

              – Спасибо, – отвечает Борька.

              Прохожий ушел, а мы остались.

              – Борька, что делать будем?

              – Не знаю, – говорит.

              – И я не знаю.

              – Придётся тебе, Вовка, потерпеть. До завтра. А завтра с утра – в парикмахерскую. Тебе только ночь переночевать. Заснёшь, а во сне ведь тебе всё равно какой ты…

              – А что я дома скажу?

              – Скажешь, что парикмахерская закрыта на выходной.

              – Это я и без тебя знаю! А про голову?!.

              – Скажи, скажи… это…

              Борькины ноги затоптались на месте. Я даже подумал, что он сейчас убежит.

              – Ладно, – говорю, – веди меня домой.

              – Вовка, может ты у меня переночуешь?

              – Думаешь, тебе не влетит?

              А мне за что?

              – А за крахмальную простынь. Ты же её теперь так не сложишь как она была.

              – Да, – тяжело вздохнул Борька.

              Привёл он меня домой. Звоним. Открывает папа. Я его по брюкам узнал и по тапочкам.

              Папа долго стоял в открытых дверях.

              – Боря, – спросил он, – ты не знаешь где Вовка? С ним ничего не случилось?

              – С ним? Он вот. С ним ничего…

              Папа снял с меня кепку.

              – Как же ничего, когда он так благоухает. От него пахнет, как от целого розария Ботанического сада.

              Борька понюхал меня. Говорит:

              – Немножко пахнет. Цветами.

              – Это называется немножко? А кто его так немножко оболванил? Неужели это он сам себя умудрился?..

              Борька молчит. Я тоже.

              – Та-ак…

              Тут папа хлопнул меня по шее и рассмеялся. А Борька от папиного смеха вдруг расхрабрился.

              – Это я, – говорит, – вашего Вовку так. Я под бокс старался. А парикмахерская оказалась закрытой.

              – Получай своё, мастер по причёскам! – сказал папа и хлопнул Борьку. Только он его хлопнул, будто у Борьки такая больная шея, что по ней нельзя треснуть как следует. А ведь мне ещё и от мамы… что-то будет…

               

 

 

КАРТОФЕЛЬНЫЙ ПОХОД

 

 

 

              Была суббота. Папа лежал на диване с газеткой. Отдыхал. Я тоже лежал. С ним рядом. Лежал и рассматривал в газете снимки.

              Папа почитает-почитает, посмотрит на меня и говорит:

              – А хорошо, Вовка, вот так иногда поваляться, побездельничать. Верно?

              – Спрашиваешь.

              – Только вот меня что-то в сон клонит. А тебя?

               И меня, – говорю.

              – Покемарим?

              – Покемарим.

              – Чур, без медвежьего храпа и львиного рыка.

              – Чур.

              Только мы устроились, накрылись газеткой, как вошла мама.

              – Подъём, мужики!

              Но мы с папой притворились, будто давно заснули.

              – Эх, спит моя оравушка богатырским сном. А в доме картошки нет, – тихо сказала мама совсем другим голосом.

              Мы лежим себе. Папа даже носом посвистывает. Вдруг перестал посвистывать, заворочался, зашелестел газетой.

              – Придётся отправляться в картофельный поход, Вовка, – сказал папа кислым голосом. – Ну, раз мы с тобой мужики.

              А я сплю себе. Так не хотелось вставать с тёплого дивана. Ещё бы. На улице дождь, сыро, ветер дует. Какой тут поход?..

              – Ничего не попишешь, картошка нужна, – вздохнул папа.

              Я чуть приоткрыл один глаз. Вижу, папа смотрит в окно. А там за окном одна холодная осень.

              – Думаю, Вовка меня одного не отпустит в такое ненастье, – папа посмотрел на маму.

              – Конечно, не отпустит, – засмеялась мама и скомандовала: – Оба, шагом марш, за картошкой!

              Пришлось и мне вставать.

              Приходим в магазин, а там картошки нет. Была, да кончилась.

              – Во, хорошо! – говорю. – Пошли домой. Так и скажем маме.

              – Предлагаешь вернуться без добычи? – удивился папа.

              – А что? Мы же не виноваты.

              – А есть что будем? И потом, какие же мы с тобой мужики, если вернёмся домой пустыми. Поехали-ка на рынок. Ну, чего скуксился?

              – Да ну! На рынок…

              – Тебя, я смотрю, назад потянула. К тёплому дивану.

              Мне очень не понравилось, что папа так посмеивается надо мной.

              – Ладно, поехали, – говорю.

              Приехали мы на рынок. Народу-у!..

              Папа взял мою руку, говорит:

              – Держись за карман куртки. И смотри у меня, не отстегнись.

              Идём. Проталкиваемся.

              А кругом чего только не продают!

              Некоторые продавцы покупателей так и подзывают. Громко, весело:

              – Огурчики малосольные! Кому огурчиков?! С рассолом и без рассола – как душе угодно.

              – Кому помидоры?! Краснодарские – краснее не бывает.

              – Капуста свежая, белокачанная! Хоть в щи, хоть в засолку!

              – Яблоки, гранат, орех грецкий! Подходи, пробуй! Попробуешь, сразу купишь!

              Я посмотрел на продавца. У него так сверкали чёрные глаза, что подходить было страшно.

              Вот и картофельный ряд.

              Папа так сразу и направился к дедушке в брезентовом фартуке. Дедушка худенький, в очках. На голове чёрная ушанка. Одно ухо – вверх торчит, другое – просто болтается. А лицо почему-то сердитое. Он никого не подзывал, и товар свой не нахваливал.

              – Это у вас кобблер? – папа взял в руки картофелину. Вертел, разглядывал. Даже понюхал.

              – И не угадал! – дедушка прямо обрадовался.

              – Ну, тогда… кореневский!

              – Ишь ты, угадал, – совсем расстроился продавец. – Да ты, поди, ни одного другого-то сорта и не слыхал.

              – Слыхал, – папа смотрел на дедушку и улыбался. – Например, сорт берлихинген.

              – Ишь ты, какой заковыристый угадчик выискался.

              – А картошка ваша из каких мест будет?

              – А ты, дорогой заковыристый, сам смекнуть должен.

              – Думаю из новгородских.

              – Попал. В точку. А теперь ступай, раз всё угадываешь…

              – То есть как это ступай?! – нахмурился папа.

              Рядом с дедушкой стоял другой продавец картошки. Он слушал-слушал и говорит:

              – Ну, какая же ты заноза, Федотыч! Ты же так всех покупателей распугаешь. Так и останешься со своими мешками.

              – А ты в мою торговлю не суйся, — ответил сердито дедушка. – Мне, может, особый покупатель нужен. Это тебе только бы продать, да и дело с концом…

              – Какой тебе ещё такой особый покупатель нужен?

              – Такой… Чтобы и поговорить, и поспорить. Тебе не понять…

              – Стоп, ребята, – сказал папа и посмотрел на дедушку. – Я и есть такой покупатель.

              – Ты?! – усмехнулся дедушка.

              – А то кто же?

              – Затейно. Это почему же?

              – А потому. Вижу, картошка у вас – отменная. И продавец её – весьма симпатичный человек…

              – Это он-то симпатичный? – удивился другой продавец.

              – Он, он… Так что прошу взвесить десять кило. Без вашей картошки мы не уйдём. Верно, друг Вовка, – папа подмигнул мне.

              – Верно, – говорю.

              Дедушка поманил папу тёмным корявым пальцем.

              – Слухай суды, – сказал он ему на ухо. – Я те, заковыристый, за твою беседу да за твою не обидчивость спущу картоху подешевле. Годится?

              – Да это же вам в убыток, чудак человек!

          – Не мели языком-то. Давай свой сидор да плати деньги. Ты заковыристый, а я чудак – почитай родня.

              Папа завязывал рюкзак и всё посмеивался. Посмеивался и дедушка. Только у него смеялись одни глаза под густыми бровями. Остальное лицо так и оставалось сердитым.

              – Ладно, бывайте, – сказал он нам на прощанье.

              Папа помахал ему рукой и сказал:

              – Славный человек – этот старик.

              Теперь можно было ехать домой. Но папа не спешил. Подходил к прилавкам. Рассматривал морковку, лук, всякую зелень. Разговаривал с продавцами. Всё посмеивался, причмокивал губами от удовольствия:

              – Вовка, ты только взгляни на тыкву! Это же не тыква, а спускаемый на землю космический модуль!

              Вдруг папа нагнулся.

              – Стоп, молодой человек. Ты откуда и куда?

              Папа держал за руку какого-то мальчишку. Это был даже не мальчишка, а так… ребёнок в коричневой куртке. И ростом меньше меня. И, видно, совсем ещё без понятия. Обычный дошкольник.

              – Я не откуда, я приехал, – сказал ребёнок.

              – А ты один приехал или с толпой родственников? – спросил папа.

              – Я без родственников. Я сам и с мамой.

              – А мама где?

              – Где-то потерялась, – бодро сказал ребёнок.

              Папа даже присвистнул.

              – Что ж это у тебя за мама, что ты даже искать её не собираешься.

              – Сама потерялась, пусть сама и находится. Она всё время теряется. В магазинах. А потом сама находится.

              – Вот это парень! Вот это я понимаю. Никаких слёз, никакой паники. Молодец! – папа потрепал его по плечу. – Звать-то тебя как?

              – Димочка, – ответил смелый ребёнок.

              – Ну, Димочка!.. Да ты не Димочка, а целый Дмитрий. Прямо вылитый Дмитрий Донской.

              Папа поднялся. Стал кричать, будто тоже что-то продовал за прилавком:

              – Женщины! Женщины! Милые женщины, кто потерял мальчика по имени Димочка?!.

              Люди останавливались. С удивлением смотрели на нас, шли дальше.

              Пока папа кричал, потерявшийся Димочка увидел большие весы. Они стояли на земле. На них ещё мешки взвешивают. У Димочки глаза сделались большие и круглые. Он так и полез к этим весам. Стал дёргать рычаг, вертеть круглые гирьки.

              – Понятно, – сказал папа. – Мамаша Дмитрия Донского, возможно, сейчас покупает творог в другом конце рынка. Отсюда мне не докричаться. Вот что, Вовка, одной рукой держи Дмитрия, другой – рюкзак, чтобы оба не разбежались. Ясно?

              – Ясно, – говорю.

              – И чтобы оба здесь оставались, как гвозди вбитые. Я мигом.

              И папа исчез в толпе.

              Я схватил Димочку за шиворот. Уж теперь-то он у меня не вырвется.

              Держу его, а он всё лезет и лезет к весам.

              Рядом с весами стоял здоровый парень в ватнике. Он щёлкал семечки и с интересом смотрел на Димочку.

              – Это ваши весы? – спросил я у парня.

              – Наши.

              – Это Димочка, – говорю. – Он потерянный…

              – Да всё я слышал, – сердито сплюнул шелуху парень.

              – Он ещё без понятия – этот Димочка. Явный дошкольник, – говорю. – Только вдруг он поймёт, что потерялся. Ведь заревёт тогда. Поэтому давайте мы его пока взвесим…

              – Отвлекающий маневр предлагаешь? – перебил парень.

              – Ну да!

              – Ладно, пусть лезет на весы.

              Я чуть-чуть приотпустил Димочку. Он с кряхтением взобрался на весы. Лицо у него было как у очень занятого человека. А теперь оно ещё стало красным.

              Парень щёлкнул, брякнул железками, говорит:

              – Потерянный малец весит двадцать кило. С граммами…

              А потерянный малец засмеялся. Начал прыгать. Схватился руками за стойку и давай раскачивать весы.

              – Ещё взвесьте! Ещё взвесьте! – кричит.

              – Эй ты, потерянный, – строго сказал парень, – не курочь мне прибор!

              Поднимаю голову, вижу совсем рядом милиционера. Рядом – папа стоит. На груди у милиционера висит мегафон. Это такое устройство для громкого говорения и кричания.

              Милиционер посмотрел на Димочку без всякого интереса. Будто это не ребёнок потерявшийся, а какой-нибудь мешочек с морковкой.

              – Этот что ли? – спросил милиционер.

              – Он самый, – ответил папа.

              – Ох ты, Господи, – недовольно взглянул милиционер. – У меня уже от этой потерявшейся мелкоты в глазах рябит и голос сел.

              – Да вы давайте мне мегафон, – предложил папа.

              – Да уж, удружите, – сказал милиционер и снял мегафон.

              Папа стал в него говорить. Я даже голоса его не узнал. Будто это не мой папа, а какой-нибудь диктор. Выступает на вокзале.

              – Прошу маму, потерявшую мальчика по имени Димочка, подойти сюда. Повторяю…

              – Надо бы указать особые приметы потерянного, – сказал милиционер.

              Папа посмотрел на Димочку.

              – Малец весит двадцать кило. Вот вам и примета, – сказал парень, который всё щёлкал семечки.

              – Двадцать кило с граммами! С граммами!.. – весело закричал Димочка.

              – Вылитый Дмитрий Донской, – улыбнулся папа и сказал в мегафон: – Прошу маму, потерявшую мальчика по имени Димочка, подойти сюда. Одна из примет продаваемого Димочки…

              – Почему продаваемого? – строго перебил милиционер.

              – А как же? Мы же на рынке… – усмехнулся папа.

              Народ вокруг засмеялся, а папа сказал:

              – Прошу прощения, одна из примет Димочки: он весит двадцать кило. Как хорошая тыква-рекордистка!

              Все опять засмеялись. Громче всех заливался Димочка.

              – Эх вы, про граммы-то забыли! – кричал он.

              Только милиционер устало и скучно смотрел по сторонам.

              Какая-то женщина расталкивала людей. Она пробиралась к нам. Оказалось, это Димочкина мама. В руках у неё был огромный качан капусты. Она присела перед Димочкой, прижала к себе и пропавшего сыночка, и качан капусты.

              – Ты чего опять потерялась? – строго спросил Димочка. – Вытри слёзы и больше не теряйся.

              – Димочка, прости, я больше не буду, – ответила мама.

              Я помахал на прощание Димочке рукой, и мы пошли на автобусную остановку.

              Уже темнело. Дождь так и не кончился. Я шёл и думал про то, что дома нас ждёт мама с ужином. А ещё нас ждёт диван. Сейчас на нём, наверно, спит Кузя. Спит и греет нам с папой место.

 

 

 

                                ЯБЛОЧНОЕ ПИТАНИЕ

 

 

 

– Дуй к нам! – крикнул Толька, когда я вышел из парадной.

 Толька с Вадькой сидели на лавочке. У Вадьки в руках была полиэтиленовая сумка. Оба они что-то жевали

  – Угощайся, Вовка! – сказал Вадька и раскрыл сумку. В ней лежали крупные зелёные яблоки. – Бери, не стесняйся.

  Ребята так аппетитно хрустели, что я полез в сумку, нащупал огромное, вытащил.

  – Во подцепил! Прямо с футбольный мяч. Теперь попробуй его укуси, – сказал Вадька. – Такое укусить сможет какое-нибудь рогатое животное, а у тебя рот маленький.

  – Это мы ещё посмотрим, – говорю. – А сам верчу яблоко. Стараюсь к нему приладиться. Наконец вгрызся. Сладкий сок так и ударил фонтанчиками в рот.

  – Ну, как? – спросил Толька.

  – Вкуснота! – говорю.

Вкуснота не главное, – сердито сказал вдруг Вадька.

  – А что главное?

  – Понимаешь. Я Тольке уже рассказывал. Папа тут прочёл статью интересную. Оказывается, человеку совсем не обязательно есть мясо, лапшу и булку с маслом. Без всего этого человек может очень даже легко обойтись. Достаточно съесть пару свежих яблок.

  – Да?! А свежие яйца? Если из них яишенку сделать?

  –              И это – чепуха. Лишнее. Понимаешь, ежедневно два яблока и – все дела. От яблочного питания у человека мозги становятся чистыми, ясными. Соображают быстро, легко. И всякий лишний вес пропадает. И проживёшь сто лет.

  Я посмотрел на Вадьку. Тощий, как карандаш. И какой тут лишний вес, какие сто лет?..

А Вадька не унимается:

  –              Особенно это хорошо для изобретателей.

  Я чуть не подавился кусочком яблока.

  –              Как это?

  – А так. Если у тебя чистые, свежие мозги, то ты можешь такое изобрести! Такое, что тебе люди всего мира спасибо скажут.

  – Не ври, Вадька.

  – Ну, может, и не скажут. Это неважно. Главное – изобрести можно. Так что мы с Толькой решили перейти на яблочное питание. Верно, Толька?

  Толька кивнул.

  – А ты? – спросил Вадька.

  – Пока не знаю.

  – Ага, не знает, – подмигнул Вадька Тольке. – Решить не может. Такую простую задачку! Сразу видно, голова не работает. Съешь ещё одно яблочко, совсем другое дело будет.

  – Да в меня не влезет, – говорю. – Вон ведь какое съел.

              – Ладно, вечером ещё съешь, – и Вадька сунул мне в карман яблоко.

              Дома вечерком я съел это яблоко и стал думать. Я давно думал как придумать такую машину, вернее двигатель, чтобы он работал без бензина. Чтобы воздух на земле стал чище. На чём же работать моему двигателю? Ведь на земле так мало всего осталось: и угля, и нефти, и дров. И даже простого воздуха. И даже простой воды.

Я ходил по комнатам и соображал. Мне казалось, что мозги у меня стали чистые и ясные.

              Я подошёл к нашей большой географической карте с материками и с морями – океанам. Она висит на стене. И вот я просто так посмотрел на карту и вдруг догадался. Сообразил! Надо чтобы двигатель работал на морской воде. Вот! Ведь вон её сколько!

              От радости я даже хлопнул себя по лбу. Надо же! Сообразил. «А Вадька, похоже, был прав», – подумал я.

              Оставалось придумать как построить такой двигатель. Но это уже пустяки. Ведь я же ещё не перешёл на яблочное питание по-настоящему.

              И вот я перешёл… Уговорил маму купить яблок.

              На следующее утро я встал и сразу съел два. Чтобы уже наверняка. «Хуже не будет», – подумал. А от остальной еды отказался. От сырников со сметаной отказался.

              – Это ещё что за забастовка? – рассердилась мама. Ей было некогда, она спешила на работу.

              Вечером она сказала папе, что я, видно, заболел.

              – Нет, я здоров, – говорю. – Очень даже. У меня чистые, свежие мозги.

              – Ты посмотри какой он… Бледный, как смерть. Ничего не ест. И про мозги ерунду какую-то несёт.

              – Давайте градусник, – нахмурился папа.

              Смеряли температуру. Температура у меня была тридцать шесть и шесть. Очень здоровая температура.

              – Ты почему не ешь? – спросил папа. – Решил доходягой стать на заре своей жизни?

              – Нет, я ем. Регулярно.

              – Чем, интересно знать, питаешься?

              – Питаюсь регулярно яблоками.

А-а… – папа махнул рукой. – Яблоки – тоже пища.

– Какая же это пища?! – возмутилась мама.

  – Оставь его в покое. Проголодается, сразу перестанет дурака валять. Думаю, этой же ночью полезет в холодильник за сосисками. Вот увидишь.

              Но ночью я не полез в холодильник. Ночью я съел пару свежих яблок. Во рту у меня давно уже было кисло, неприятно. Будто я всю неделю сосал ржавую железку. Странно, яблоки-то были сладкими.

              На утро мозги у меня были чистые, свежие. Голова ясная. Но почему-то кружилась. Немножко. А когда я шёл одеваться к вешалке, меня качало, как на корабле в море. Не очень, но качало. И про двигатель на морской воде как-то совсем не думалось. Видно, я ещё не втянулся в яблочное питание. Правда, теперь, посмотрев на карту, я видел не материки с морями- океанами, а две огромных половинки яблока. И в голове всё вертелось: съесть их трудно будет, но надо. От этого у меня сами собой закрывались глаза, и меня ещё больше качало.

              Я продержался на яблочном питании ещё два дня, а потом решил сходить к Вадьке. Узнать как там у него с этим делом. Может, у него всё в порядке. Может, уже изобрёл кое-что для людей всего мира. А я, может, не те яблоки ем. Или не так как надо. Может, их надо с солью есть. Как помидоры. Или с хреном. Как горячие сосиски или медвежье сало. А я только мою их под краном и сразу принимаю в пищу…

              Отправился к Вадьке. Хорошо, у парадной валялась палочка. Я взял её и пошёл. Медленно, осторожно. Потому что ноги у меня не очень-то слушались. А вот мозги были чистые, свежие. Так что по дороге я сообразил, что в руках у меня не просто палочка, а посох. С таким ходят пенсионеры и пастухи в горах.

              Пришёл к Вадьке. Позвонил. Стою, жду. Обеими руками и даже подбородком навалился на посох. Как утомлённый путник. Вдруг чувствую, чем-то пахнет. Странно, но очень знакомым и страшно приятным.

              Открыла Вадькина мама. И тут в нос мне ударил тот самый запах. Сильно ударил. Я чуть не упал от этого удара.

              Светлана Владимировна подхватила меня по руку.

              –Ничего, ничего, – говорю. – Мозги у меня всё равно чистые, свежие. Да–а… – говорю, а сам качаюсь, как прутик на ветру.

              Опираюсь на посох, иду в кухню с закрытыми глазами.

              Открываю глаза и вижу: сидит за столом Вадька и уплетает за обе щеки котлеты с макаронами.

              От этой картины да ещё от котлетного запаха я повалился на стул, а голова моя так и осталась повёрнутой к плите. Потому что на плите в сковороде, обливаясь жирным соком, громко шкварчали целых четыре котлеты. Я закрыл глаза и всё равно видел эти весело подпрыгивающие четыре котлеты.

              Светлана Владимировна что-то говорила, что-то спрашивала, но я ничего не слышал. Слышал только котлетную музыку, доносившуюся со сковороды.

              Я не заметил как мне поставили тарелку. Как две котлеты из сковороды перепрыгнули в тарелку, а потом зарылись в макароны. Я ничего не видел.

              Я только увидел как пусто стало в моей тарелке. А потом увидел сковороду. На ней оставалось две румяных котлеты, и я никак не мог отвести от них взгляд.

              Потом в моих мозгах стало чище, свежее. Вспомнилось про двигатель на морской воде, и тут я услышал Вадьку:

              – Это у него, мама, от яблочного питания.

              Светлана Владимировна гладила меня по голове.

              Вадька посмотрел на меня и сказал:

              – Влезут в тебя ещё две котлеты?

              Голова моя кивнула.

              В чистых и свежих мозгах появился туман. Такой приятный-приятный. От него ещё спать хочется.

 

 

 

«Я ТАК ВАС ЖДАЛ…»

 

              Папу послали на два дня в совхоз убирать картошку. Мама собиралась поехать с папой, а меня они решили отвезти к тёте Гале. Я у неё ещё никогда не был.

              – У тёти Гали, – сказала мама, – есть пудель Чарлик. Так что скучать тебе не придётся.

              Я, конечно, обрадовался. Потому что люблю ездить в гости. А тут на целых два дня! Да ещё у них там пудель есть!

              – Везите меня, – говорю, – и можете за мной не приезжать!

              Мама даже огорчилась.

              – Как ты легко, – говорит, – с нами расстаёшься.

              – А чего ему? – улыбнулся папа. – Надоели родители, вот и радуется.

              – Да это я так, мама! Потому что мне ужасно хочется скорее к тёте Гале и Чарлику!

              И вот рано утром меня привезли.

              Дверь открыла тётя Галя. Она меня ждала. Чарлик, весь в чёрных завитушках, тоже ждал меня в прихожей. Он не гавкнул и не взвизгнул. Просто сидел и смотрел на меня своими умными пуделиными глазами. Я сначала подумал, что он ужасно дрессированный пёс, зря лаять не станет. Я подошёл к нему и потрепал его за ушами.

              – Ну, здорово, Чарлик!

              Чарлик лизнул мою руку своим шершавым розовым языком, завертел хвостом и затопал лапами по своей подстилке.

              – Место. Место! – строго сказала тётя Галя ему.

              Не успел я осмотреться вокруг что и как, слышу:

              – Вова, иди сюда на кухню. Позавтракаешь.

              – Спасибо, тётя Галя, – говорю. – Я дома перед отъездом так нарубался, что в меня теперь больше не влезет.

              Тётя Галя вышла из кухни с полотенцем в руках.

              – Что это у тебя за слово такое «нарубался»? Где ты его слышал?

              – Это мы с папой так говорим, когда нас мама накормит.

              – Ужас какой-то! «Нарубался», «больше не влезет» – хорош твой папа с такими словечками… Иди пить молоко, пока тёплое.

              Я пошёл на кухню и сел за стол.

              – А руки? – говорит тётя Галя.

              – Что руки?

              – А руки мыть?..

              – Они у меня, тётя Галя, чистые. Я с утра всегда умываюсь.

              – А собаку трогал?..

              – Чарлик-то у вас совершенно чистый.

              – Не спорь. Сейчас же иди мыть руки.

              Я вымыл руки и выпил молоко с такой вкусной горячей булочкой.

              – Ну, как, Вова? – спрашивает тётя Галя.

              – Здорово! Я бы, знаете, ещё с такой булочкой справился. Уж очень вкусная. Вы сами пекли?

              – Сама, – обрадовалась тётя Галя. – А говорил сыт. На тебе ещё, ешь на здоровье.

– Спасибо.

              После завтрака тётя Галя разрешила мне погулять с Чарликом. Только она подвела меня к окну и сказала:

              – Гуляйте вот от этого столба до того. Понятно?

              – Тётя Галя, да ведь тут и гулять негде! Что ж нам стоять под вашими окнами и всё?.. А ведь Чарлику, наверно, побегать хочется. И мне с ним…

              – Нет-нет! Не спорь со мной! Что у тебя за привычка во всём возражать.

              – Я не возражаю.

              – Как же не возражаешь?.. – сказала тётя Галя недовольным голосом и пристегнула к ошейнику Чарлика поводок.

              И вот мы с Чарликом гуляем от столба до столба. А из окна на нас поглядывает тётя Галя. Ей, наверно, очень нравится как мы себя ведём. Только я решил, что так дело не пойдёт. Что такие гуляния нам и даром не надо.

              Как только тётя Галя зачем-то отошла от окна, я дёрнул поводок и мы с Чарликом нырнули за угол дома.

              Чарлик оказался молодец. Он сразу меня понял. Рядом с домом был сквер и мы помчались туда, к деревьям.

              На лужайке я отстегнул поводок и повалил Чарлика в траву. Он быстро вскочил и бросился мне лапами на грудь. И тут мы с ним начали бороться, кувыркаться и прыгать друг через друга.

              Чарлик схватил меня своими зубами за руку. Кажется, ну вот сейчас укусит. А на самом деле он только чуть-чуть. Совсем не больно. Понимает, что с ним играют.

              Нам обоим было так хорошо, что мы залаяли. Я первый, Чарлик – второй. Оказалось, у него красивый звонкий лай. А я-то думал, что он безголосый.

              А как Чарлику нравилось когда я его догонял, чтобы поймать! Он так неожиданно и быстро прыгал в сторону, что я бухался на пустую траву. Тут уж Чарлик вскакивал мне на спину и влажными зубами хватал меня за шею. А мне от этого становилось щёкотно. Я чуть не лопался от смеха.

              Мы с ним бегали, бегали и устали. Я лёг, раскинул руки-ноги, а Чарлик положил мне на грудь свою вислоухую чёрную морду. Из раскрытой пасти болтался длинный красный язык, и Чарлик горячо дышал мне прямо в лицо. Я лежал и чувствовал рукой, как под курчавой шерстью Чарлика весело бьётся его молодое собачье сердце.

              Дома тётя Галя спросила:

              – Где вы так долго пропадали? Почему я вас не видела в окно?..

              – Мы были на другой стороне дома. Сидели на лавочке, – соврал я.

              Тётя Галя строго посмотрела на меня.

              – А почему ты такой растрёпанный?

              – Это… Это от ветра…

              – По глазам вижу, что говоришь неправду. Ты ещё, оказывается, и лгунишка?.. Иди мой руки и приводи себя в порядок.

              А Чарлика было не узнать. Он сидел на резиновом коврике у дверей и виновато, будто просил прощения, заглядывал в лицо тёте Гале.

              Тётя Галя вытерла ему лапы тряпкой. После этого он сам пошёл в ванную. Там ему вымыли лапы с мылом.

              – Теперь на место, безобразник, – сказала тётя Галя.

              После обеда она отправила меня спать.

              Я лежал на широком диване под красивым толстым одеялом и не спал. У меня под головой была такая большая мягкая подушка, а я думал, что лучше бы сейчас лежать с Чарликом на его подстилке. Только тётя Галя разве разрешит…

              Мне совсем не хотелось спать. Я представлял себе как папа с мамой убирают в совхозе картошку. Папа шутит или поёт во всё горло свою любимую песню про молодого парня, как он загулял, загулял в красной рубашоночке хорошенький такой. И всем вокруг весело. Все смеются и подпевают.

              Я лежал очень долго. Пока не зазвенел тёти Галин хрустальный будильник.

              Потом мы пили кисель. Потом тётя Галя усадила меня за стол и принесла три толстенных альбома с фотографиями. Чтобы я рассматривал. На всех фотографиях сидели и стояли совсем незнакомые мне взрослые люди. Они думали о чём-то важном, а мне казалось, что они хотят спросить: «А ты руки вымыл?»

              Вечером пришёл с работы Виктор Георгиевич, муж тёти Гали. Он закрыл за собой дверь на ключ и шумно втянул носом воздух. Будто расчувствовал какой-то нехороший запах.

              – ЗдорОво, гость, – сказал он. – Ты чего ж это?.. Тапочки свои из дома не привёз?

              И тут я увидел, что стою в кедах на таком полу. Он блестел, как каток.

              Я прямо растерялся.

              – Забыл, – говорю.

              – А ты в шахматы играешь?

              – Нет ещё…

              – Что ж это?.. Твой отец, выходит, совершенно тобой не занимается…

              Я не знал что сказать, и поэтому промолчал.

              После ужина Виктор Георгиевич сел смотреть телевизор.

              Передавали программу «Время». Показывали как люди на тракторах убирали с поля пшеницу. Её побило градом, а люди, прямо ночью, изо всех сил старались, чтобы пшеница не погибла. Потому что пшеница – это хлеб.

              Виктор Георгиевич обернулся, увидел меня.

              – И ты здесь?.. Эта передача не детская, – он достал из шкафчика бумагу и карандаш. – На вот. Иди в другую комнату, сядь и рисуй. Пароходики, самолётики, танки…

              Мне совсем не хотелось рисовать танки. Да я и не умею. Но я взял бумагу и пошёл в другую комнату.

              Нарисовал большой круг и стал попадать в него карандашом. Будто у меня в руках острое старинное копьё, и я учусь попадать в цель.

              – Виктор, смотри что он делает?! – испуганно сказала тётя Галя.

              Вошёл Виктор Георгиевич. Он посмотрел, покачал головой.

              – Только стол портит, – сказал и ушёл к телевизору.

              На другой день тётя Галя не отпустила меня с Чарликом. Она сама вывела нас обоих гулять. И мы ходили от столба до столба.

              Чарлик даже хвостом не вилял, а только иногда незаметно лизал мою руку. Я тоже незаметно трепал его за шею. Мол, ничего не поделаешь, Чарлик, терпи…

              Тёте Гале надо было выбить пыль из ковра. Мы вытащили его на улицу. И тут я обрадовался. Ведь на таком ковре кувыркаться – наверно, одно удовольствие. Только тётя Галя не разрешила. Сначала потому, что он пыльный, а потом – потому, что он чистый…

              А время так волочилось, так волочилось. Я и за обедом думал: почему оно так долго тянется? И когда тётя Галя отправила меня на дневной сон, я и под одеялом всё думал об этом. Ведь когда мы с Борькой, Вадькой и Толькой однажды нашли огромную лужищу, и всё бороздили её ногами в резиновых сапогах, то целый день проскочил за одну минутку. Прямо чудо какое-то случилось тогда.

              Хорошо, что я про всё это думал. Потому что так ещё можно терпеть и ждать когда зазвенит будильник.

              Кончился мой дневной сон и тётя Галя напоила меня горячим чаем с печеньем. Я сказал спасибо два раза. Потому что чай был вкусный, душистый. И потому что я не такой уж и невоспитанный…

              – А теперь, – тётя Галя села рядом со мной, – расскажи мне как вы дома питаетесь?

              – Нормально питаемся, – говорю.

              – Что же мама вам готовит?

              Я, как назло, ничего не мог вспомнить кроме супа, картошки, макарон и котлет.

              – Суп, – говорю.

              – А суп с чем?

              – С приправой.

              – Да-а… – задумчиво протянула тётя Галя.

              Мы долго сидели и молчали. И вдруг, сам не знаю почему, я взял табуретку с тремя ножками и пошёл в коридор.

              – Ты чего же ушёл? – спросила тётя Галя.

              – Я тут побуду. Мама с папой уже скоро придут за мной.

              – Ну-у… Ещё ждать и ждать. Не сиди в прихожей, иди в комнату.

              – Спасибо, тётя Галя. Мне хорошо тут. И Чарлик рядом.

              Сквозь стеклянную дверь кухни я смотрел в окно на улицу. Там, наконец, постепенно начинало темнеть. «Эх, скорей бы фонари зажглись», – думал я.

              Вот и фонари зажглись. Уже и Виктор Георгиевич пришёл с работы. А за дверью всё раздавались шаги. То быстрые, то медленные. Если кто-нибудь там на лестнице останавливался, я весь прислушивался: ну, сейчас нажмут звонок. Хорошо, что он у них громкий.

              И когда он зазвенел, я от неожиданности чуть не свалился с табуретки. Я даже не сразу сообразил, что звонят, что надо скорее открывать дверь.

              И вот тётя Галя открыла сама. И я увидел моего папу. В мятых перепачканных брюках. А с ним рядом – маму.

              Тут я очнулся. Бросился к папе, он подхватил меня на руки, и я уткнулся носом в его колючую щеку. От этой щеки пахло вольным воздухом, папиросным дымком и ещё чем-то, совсем не домашним.

              – Я так вас ждал… так ждал… – сказал я папиной щеке.

              – Ой, как соскучился! А что говорил? « Останусь у тёти Гали навечно…» – рассмеялась мама.

              – Так соскучился, что полдня просидел в прихожей, – сказала тётя Галя. – Я уже боялась: не простыл бы. Всё-таки от дверей дует.

              Мы втроём спускались по лестнице. И вдруг я вспомнил, что не попрощался с Чарликом! Со всеми попрощался, а с ним – нет!

              Я бросился назад.

              Виктор Георгиевич открыл мне, я подбежал к Чарлику, схватил его за мягкие тряпичные уши и поцеловал в чёрный мокрый нос. Чарлик взвизгнул, рванулся за мной, но тётя Галя строго сказала:

              – Место, Чарлик! Место…

              И вот мы в трамвае. Едем домой.

              – Что-то не очень-то весёлый возвращаешься ты из гостей, – сказал папа. – Поиграл хоть с Чарликом?

              – Совсем немножко, – говорю.

              – Кажется, я догадываюсь в чём дело…

              – Мне Чарлика жалко, – говорю. – Ему у тёти Гали тоже не очень-то весело.

              – Да-а… – промашку дали… – сказал папа. – Прости уж, Вовка… В следующий раз возьмём тебя с собой. Обязательно. Ночевать будем в душистом сене. Увидишь, как в небе смеются далёкие звёзды!..

 

 

 

               

 «МАЭСТРО, ВЫ ГОТОВЫ?»

 

 

              Толька потерял три рубля.

              Мама велела ему купить в хозяйственном магазине пять лампочек по шестьдесят ватт. И рубль ещё должен был остаться. И вот – ни ламп, ни сдачи…

              Мы сидели у меня на кухне, жевали соломку и обсуждали как могут потеряться три рубля. Вот, скажем, как монета может затеряться – это мы все себе хорошо представляем. Монета может укатиться, закатиться, провалиться. Хоть пятак, хоть рубль металлический. И даже юбилейный. А вот как «трёшка»? Ведь это всё-таки денежная бумажка. Мы решили, что «трёшка» может прилипнуть к чужой подмётке и уйти. Может прилепиться к прилавку и остаться. Может свернуться в трубочку, а потом ветром её затащит за какую-нибудь урну.

              В конце концов решили мы ждать моего папу, чтобы посоветоваться как быть. Потому что Тольке без «трёшки» лучше домой не приходить.

              И вот, пока мы с Борькой спорили может ли «трёшка» с полу залезть в урну, Толька смотрел в окно. Он молчал. Ведь он уже где только не искал свою «трёшку».

              А Вадька ходил по кухне и ворчал:

              – Потерялась и – потерялась. Сколько можно об этом говорить. Может, завтра кто-нибудь из нас «пятёрку» найдёт. Отдадим Тольке и всё будет хорошо. Даже два лишних рубля получится…

              Вдруг он:

              – Ля-ля-ля-ля! Го! Го! – прокашлялся в кулак и опять: – Тира-тира-тира! Туру-руру-руру! Ра-ра-ра! Конечно, – говорит, – плохо, что Толька потерял «трояк». Из-за этой потери мы все очень расстроенные. Так что давайте я вас немного отвлеку. Спою-ка я вам что-нибудь.

              Дело в том, что Вадька уже восемь дней ходит в кружок пения. Говорит, что там в кружке из него вырастят солиста-вокалиста. Говорит, что там в кружке у него откопали и слух, и голос кой-какой. Понятное дело, можно откопать, если человек с утра до вечера мурлычет себе что-то под нос. Когда он узнал, что из него может получиться солист-вокалист, он перестал мурлыкать и стал во всё горло руруркать и рараракать.

              – Ри-ра-ра-ра! – протарахтел Вадька. – Кажется я сегодня в голосе. – Ого-го-го!

              Борька поморщился от Вадькиных звуков и сказал:

              – Давай уж что-нибудь повеслее.

              – Можно было бы спеть «Блоху» композитора Мусоргского, но это вам не понравится, – говорит солист-вокалист. – Ничего вы в ней не поймёте. – Вадька вдруг заорал: – «Жила-была Блоха – ха–ха–ха–ха!..»

              Он так страшно и неожиданно захохотал, что Борька подпрыгнул на стуле, у меня причёска дыбом стала, а бедный Толька икать начал.

              – Ты это… Ты уж какую-нибудь песню давай, – сказал Борька.

              – Ну, песню, – скривился Вадька. – Арию бы… Жаль вот, ни одной не знаю от начала и до конца. Так, кусочки. Лучше я вам исполню романс.

              – Валяй. Спой романс.

              – И не «валяй», – обиделся Вадька, – и не «спой», а исполни.

              Вадька просунул руку между пуговиц рубашки. Отставил одну ногу, топнул ею. Дёрнул головой. Хмуро на нас посмотрел. Мол, перед такими балбесами и растеряхами приходится сложнейшие романсы исполнять.

              – Кхэ! Кха! – откашлялся и начал: – Выхожу-у оди-ин я на подмогу, сквозь туман та-ра-ра-ра блестит…

              Мы с Борькой – ничего, спокойно слушаем. А у Тольки почему-то потекли слёзы по щекам. Стоит, хлюпает носом.

              Вадька, как увидел, что Толька прослезился, так и уставился в его мокрое лицо. Поёт дальше. Здорово так. Голос его потащился куда-то высоко на гору и вдруг рухнул вниз, оборвался.

              Он закашлялся. Говорит:

              – Высоко взял. Надо на октаву ниже. Го-го-го! – вот так. Эх,

кто бы мне сейчас камертоном ноту «ля» дал. Я бы подстроился.

              Мне показалось, что щёлкнула дверь. Выхожу из кухни, смотрю: папа пришёл с работы. Стоит, уши руками зажал.

              – Это кто там колотится, как козёл об ясли? – тихо спрашивает меня.

              – Вадька, – говорю. – Он теперь серьёзно занимается пением.

              – Во даёт! Ещё один Штоколов. От его вокала, того и гляди, цветы на подоконнике завянут. А по какому случаю сборище и этот концерт?

              Я рассказал.

              – Понятно, – сказал папа. – Позови-ка мне Тольку, а сам оставайся на кухне с ребятами. Ясно?

              – Ясно.

              Я вернулся на кухню.

              Вадька исполнял романс. Борька смотрел ему в рот и слушал. Он так внимательно смотрел, будто считал у Вадьки зубы.

              Я говорю Тольке шёпотом:

              – Папа пришёл. Иди, он тебя зовёт.

              Толька застеснялся, засопел, замахал рукой.

              – Иди, – говорю ему и подталкиваю в спину.

              Вадька перестал петь. Набросился на меня:

              – Ты чего его выпроваживаешь? Он же слушает!

              – Никуда я его не выпроваживаю. Сейчас придёт, – говорю.

              Борька, было похоже, понял в чём дело.

              – Ну что ты завёлся, Вадька? Спой-ка лучше ещё разок свой романс.

              Вадька так и остался стоять с открытым ртом.

              – Тебе нравится? – спрашивает.

              Тут в кухню вошли папа и Толька. Совсем недавно Толька был такой несчастный, а тут стоит улыбается.

              – Вадик, – сказал папа, – а ты не мог бы спеть ещё раз? Для меня.

              – Для вас?.. – Вадька замялся. – У меня ещё плохо получается.

              – Ну, пожалуйста… – папа достал из пакета соломку. Откусил кончик. – Внимание, – лицо у папы стало серьёзным. Он посмотрел на Вадьку. – Маэстро, вы готовы?

              Вадька чуть покраснел. Но руку засунул между пуговиц рубашки ещё глубже. Отставил ногу, топнул и говорит:

              – Готов.

              – Попрошу с первого такта. И–и… – папа взмахнул дирижёрской палочкой из соломки.

              – Выхожу-у оди-ин я на природу-у-у… – заголосил Вадька.

              Папа постучал соломкой по чайнику.

              – Стоп, стоп, стоп!.. Маэстро, про какую природу вы поёте? У поэта сказано: «Выхожу один я на дорогу…» На дорогу. Понятно?

              Вадька кивнул.

              – Начнём снова. И–и… – папа взмахнул соломкой.

              – Выхожу один я на доро-огу-у. Сквозь туман та-ра-ра-ра-ра-ра…

              – Стоп! Маэстро, у поэта, между прочим, сквозь туман кремнистый путь блестит, а не та-ра-ра-ра.

              Вадька замолчал. Стал красный, как пожарная машина. Насупился.

              – Я ещё не как следует выучил. А вообще, я домой пойду, – и направился к двери.

              Папа нам говорит:

              – Проводите его. Он сейчас очень расстроен и нуждается в дружеском сочувствии.

              Догнали Вадьку. Спускаемся по лестнице. Он молчит.

              – Никакой из меня вокалист не получится, – вздохнул наконец.

              – Это почему же? – говорю. – Главное желание и способности.

              – А ещё тренироваться надо всё время, – сказал Борька.

              – Да какие способности, – махнул рукой Вадька. – Я ведь в хоре пою. И то только припевы. А Витька Кочерыжкин, солист наш, смеётся. Говорит: «Тебе, Вадька, медведь на ухо наступил».

              – Да не слушай ты своего Кочерыжкина! Врёт он! Вспомни: ты когда запел, так у Тольки даже слёзы потекли от твоего пения. А ведь ему не до того было.

              – Это он из-за трёшки.

              – Может, и из-за трёшки, – говорит Толька. – Да и романс ты пел грустный. До сих пор не очень-то весело, хоть и трёшка нашлась.

              – Как нашлась?! – остановился Вадька. – Пока я пел?

              – Ну да.

              – В кармане?

              – Нет, на улице. У хозяйственного магазина, на ступеньке.

              – Значит нашлась! – обрадовался Вадька. – Как же она нашлась – ничего не понимаю?!

              – Вовкин папа нашёл. Он как раз мимо шёл. С автобуса. И увидел.

 – Вот это здорово! – совсем повеселел Вадька.

– Конечно! – сказал Борька. – Теперь ему дома не влетит.

              – Ещё бы! – говорю. – Теперь-то не за что.

          И мы пошли в хозяйственный магазин. Купили лампочки и сложили их в Толькину сумку.

              Вадька ещё раз проверил Толькины карманы. В самый надёжный – с пуговкой – он положил сдачу. Положил и пропел:

              – Та-ра-ра, смотри не потеряй!..

 

 

 

 

ПУДОВЫЙ СКАНДАЛ, или ГИРЕВИК МИХЕЕВ – ЧЕЛОВЕК С БОЛЬШОЙ БУКВЫ

 

 

 

              Двери парадных, как увидят Михеева издалека, начинают дрожать от страха. Потому что им некуда деться. Потому что если шестиклассник Михеев заденет дверь плечом, она может вылететь вместе с петлями. Такой уж он могучий. Ещё бы! Михеев играет в железные игры. У него есть две пудовые гири. И вот он ими поигрывает. Правда, не двумя сразу, а только одной.

              Что там про двери говорить. Нам от Михеева тоже достаётся. Когда он идёт по двору, прямо сплошной треск стоит. От подзатыльников. Михеев раздаёт их направо и налево. Если попадёшь под его спортсменскую руку, так летишь со скоростью звука. Летишь и долго остановиться не можешь. Как в космосе. А остановишься, оглянешься – его уже и след простыл.

              Только слышно:

              – Не оскудела сила грозной длани. Хоть муха ты, – лети быстрее лани. Хлобысть!..

              Ну и хвастун этот Михеев!

              Мы всё думали: что с ним делать? Проучить бы. Чтобы хоть хвастался поменьше. А как проучишь? Силач всё же. Думали-думали, ничего придумать не можем. Но однажды всё вышло само собой. Однажды Михеев получил такой щелчок по носу, что после него научился тоже – летать быстрее лани. И, главное, от кого щелчок. От своего друга, Кости Пушинкина.

              Вот как всё вышло.

              Любит Михеев устраивать у нас во дворе показательные выступления с гирями. В такой день Михеев свои силы бережёт и на подзатыльники зря не тратит. Тут уж ребята сбегаются со всех домов. Посмотреть. Ещё бы. Михеев пришёл с Пушинкиным. Тоже силач. Их сдружили гири. Поэтому Михеев называет Костю Пушинкина «мой лучший ученик» или Пух-Перо. А Костя зовёт его просто Михей.

              Много собралось ребят, но Михеев как всегда сказал:

              – Что-то сегодня маловато зрителей. Кто не пришёл, потом пожалеет… – и добавил: – Известно миру: дважды два – четыре. Вострепещи чугун – Михеев вышел к гире!

              Уж такой он – Михеев.

              – Достать снаряд, – приказывает Пушинкину.

              Пушинкин полез в большую кожаную сумку. В ней они гири свои носят. Вытащил одну, положил в сторонку.

              – Перед вами спортивный снаряд под названием гиря пудовая, – сказал Михеев. – Все видите?

              – Все!

              – Ну вот! Опять с лекции начал…

              – Да слышали мы это!

              – Многие из вас считают, что пудовая гиря весит пуд, – грозно сказал Михеев, и все замолкли. – То есть шестнадцать килограммов и триста граммов. Сами понимаете, как тяжело с таким снарядом идти на побитие мирового рекорда…

              – Михей, давай ближе к делу, – нахмурился Костя Пушинкин.

              – Цыц! – сердито ответил Михеев. – Чуть с великой мысли не сбил. Запоминайте: – говорит нам, – из любого хилятика гиря сделает Человека с большой буквы. Мой лучший ученик, верно я сказал?

              – Верно, верно… – буркнул Пушинкин.

              – Ты что, Пух-Перо?.. Не в духе что ли?

              – В духе, в духе… Давай начинай. А то развёл…

              – Смотри у меня, – Михеев погрозил пальцем Пушинкину. – Ладно. Обращаюсь к зрителям: найдётся ли среди вас храбрец поднять гирю разок – другой?

              Где там. Я сколько пробовал, ничего не получалось. Нет, один раз получилось. С Вадькой мы её подняли. Так ведь вдвоём. А вдвоём не считается.

              Михеев начал растирать руки, плечи. Начал вертеть головой для тренировки шеи.

              – Ну как? – спрашивает. – Нет смельчаков?

              – Они смелые только подзатыльники получать, – сказал Костя.

              – Верно! – рассмеялся Михеев. Он хотел было уже скомандовать: «Убрать снаряд!» Михеев не любит, чтобы гиря была у него перед глазами, пока он разминается. Но тут выскакивает мальчишка. Меньше меня ростом. Коренастый такой. Я его раньше и не видал что-то.

              – Можно мне?

              – Тебе-е?! – удивился Михеев. – Пух-Перо, подай-ка мне микроскоп, малька разгляжу. Та-ак. Да ты сможешь ли, маленькая инфузория?..

              – Попробую.

              – Ты что?! – закричали ребята. – Где тебе?!

              – Это же гиря!

              – Пудовая!

              – Тихо, тихо, болельщики. Малёк, ты лекцию мою прослушал?

              – Меня не малёк, меня Саша зовут.

              – Саша? Шурик, значит. Ишь ты какой Шустрик выискался. Ну-ну… Пробуй, Шустрик, пробуй. Смотри только снаряд на голову не урони. Останется от тебя одно мокрое пятнышко. В снаряде ведь больше пуда…

              – Знаю.

              – Ладно тебе, Михей. Попугал и будет, – улыбнулся Пушинкин.

              – Я что? Я ничего. Умываю руки и отхожу в сторону, – тоже с улыбкой ответил Михеев.

          И вот этот Сашка подошёл к гире. Ухватил двумя руками за чугунное ухо, оторвал её от земли и… как начал. Как начал её одной рукой выжимать. Мы только жимы считаем.

              Михеев улыбаться перестал. Толкает в бок Костю Пушинкина.

              – Ты… Пух-Перо… Чего это Шустрик выкомаривает?

              – Гирю жмёт.

              – Какую гирю?!.

              – Не волнуйся, Михей, чугунную. Просто Шустрик такой попался…

              – Ну-у, малёк…

              А этот Сашка жмёт и жмёт. Уже двадцать два жима сделал.

              – Ай, да Шустрик! – кричат ребята.

              – Молодец Сашка!

              – Вот вам и малёк!

              – Михеев! – кричит Вадька. – Можно, я потом?!.

              – Сиди, сиди. Хватит нам Шустрика. Да и некогда мне с вами возиться, серьёзные рекорды ждут…

              А Сашка всё жмёт и жмёт.

              – Стоп, Шустрик! – говорит Михеев. – Хватит! Надорвёшься, потом отвечай за тебя – инвалида гиревого спорта. Хватит, кому говорю?!. Пух-Перо, забери у него снаряд.

              Костя отобрал у Сашки гирю, засунул в сумку.

              – А я бы ещё мог, – сказал Сашка.

              – Вижу, что дома тренируешься, – сказал Михеев. – Наверно, по ночам с телевизором в руках приседаешь. Только знай, маленькая инфузория, телевизор не сделает из тебя человека с большой буквы. Нужны пудовые гири.

              – А у меня гантели.

              – Гантели – мелочь. Пшено! А пока записываю тебя к себе в ученики. Ученик Михеева – это звучит громко. Не так ли, Пух-Перо?

              – Так, так…

              – Ладно, пошутили и хватит, – сказал Михеев. – Попрошу соблюдать тишину. Кто помнит мой прошлый мировой рекорд?

              – Двести!

              – Двести жимов!

              – Правильно. Сегодня я чувствую себя в отличной форме. Подарю-ка человечеству новый рекорд, – Михеев задумался. – Двести пятьдесят! – говорит.

              – Ого!

              – Вот это да!

              – Ай да Михеев!

              – Да что он, очумел? – спросил кто-то тихим голосом. – Хоть бы двести десять, а то сразу двести пятьдесят.

              – Ну, ты?!. – зашикали на тихоню со всех сторон. – Не видел, так помалкивай!

              А Михеев выпятил грудь колесом. Растопырил руки. Пальцами потрясывает. Кругами ходит. Отфукивается.

              – Тихо, ребята.

              – Михеев с мыслями собирается.

              – Сосредотачивается, – зашептались вокруг.

              Смотрел я на Михеева, как он сосредотачивается, и думал: «Ну, в каком ещё дворе есть такой чемпион? Таким гордиться надо, а мы его проучить хотели. Ведь на двести пятьдесят жимов пойдёт человек! Считать – и то устанешь. Это же какую силищу надо иметь… Наверно, потому он и подзатыльники раздаёт, что некуда ему девать эту силищу. Прямо жалко его. Ладно уж… Потерпим. Щёлкай своей чемпионской рукой. Только не так больно. А ещё лучше, наверно, не попадаться тебе, если у тебя руки не заняты гирями…»

              А Михеев всё ходит кругами. Всё сосредотачивается.

              – Так, – говорит. – Почти готов. Пух-Перо доставай снаряд. Не забудь пыль обтереть. Лишние граммы нам поднимать ни к чему.

              – Гиря обтёрта, – отвечает Пушинкин. – Снаряд к бою готов.

              – Хорошо. Благодарю, – отфукнулся Михеев. – К бою, так к бою.

              Посмотрел он на гирю, как на вражескую мину. Потом ка-ак бросится на неё.

              – Иэа-ах! – гаркнул.

              И поднял её над головой. И застыл.

              – Ра-аз! – начали считать ребята.

              – Михеев, уже почти раз!

              А Михеев стоит и держит гирю. Красиво держит. На вытянутой руке. Только лицо розовое-розовое. Как после горячего душа.

              Михеев согнул руку и с трудом её вытянул.

              – Два!

              – Два, Михеев!

              – А что он так тяжело?.. – спросил кто-то.

              – Погоди. Сейчас у него рука разработается, только успевай жимы считать. У него манера такая.

              – Три!

              – Четыре!

              – Восемь!

              – Десять!

              – Давай, давай! Двести сорок жимов осталось, Михеев!

              А Михеев вдруг застыл. Стоит. Красный, как варёный рак. Отфукивается с диким шумом. И гиря у него над головой так и пляшет.

              Наконец отфукался. Успокоился немного.

              – Пух-Перо, – говорит сдавленным голосом. – Ты какую мне гирю подсунул?

              – Твою. Личную. Алюминиевую. Которая для показательных выступлений…

              – Врёшь! – гаркнул Михеев. – Ты мне чугунную подсунул!

              И пудовая гиря шлёпнулась к ногам Михеева.

              Что тут было!.. Шуму-то, шуму! Целый скандал получился.

              И до чего же алюминиевая гиря оказалась похожей на чугунную. И тоже чёрной краской покрашена. С виду не отличишь. Зато лёгкая, как спичечный коробок без спичек.

              С тех пор двери парадных, как увидят Михеева, не дрожат от страха, а трясутся. Потому что из-за каждой двери Михееву кричат:

              – Эй, ты, человек с большой буквы!

              И тогда Михеев «летит быстрее лани». И врывается в парадную, как артиллерийский снаряд сверх большого калибра. Только мы не боимся. Потому что такой снаряд издалека слышно. Потому что зачем же попадаться Михееву, когда у него руки не заняты гирями…

 

 

 

СКВОРЦОВЫЕ НАПЕВЫ

 

 

              Уже весна началась. На улице грязь со снегом и просто грязь – из прошлогодних листьев. Так что мы не вылезаем из резиновых сапог.

              Всё время хочется на улицу. А выйдешь, почему-то вдруг начинаешь зевать, зевать, зевать. Хоть отправляйся домой и ложись спать среди бела дня.

              И вот раз, когда мы стояли у большой лужи и громко зевали, Борька достал из кармана лист бумаги. Развернул его.

              – Вот, – сказал.

              Мы посмотрели. На бумаге были нарисованы линии по линейке, стрелочки, цифры.

              – Ну и что это? – говорю.

              – Это, – Борька зевнул, – чертёж.

              – Понятно, что не колбаса. А что на нём нарисовано?

              – На чертежах не рисуют, а изображают.

              – И что ты на нём изобразил? – спросил Вадька.

              – Это дедушка изобразил. Он начертил дом.

              – До-ом?! – удивился Толька.

              – Обыкновенный дом для скворцов. На чертеже всё видно.

              – Может, дом для воробья?

              – Нет. Это для скворца. Воробьям дома не надо. Они гнёзда вьют где попало.

              – Дом, дом!.. А ничего не понятно. Может, это чертёж раскладушки!

              – Из чего хоть он, дом твой?

              – Из досок. Вот же написано: «Толщина доски 2 см.» Значит два сантиметра.

              – А-а.

              – А дальше-то что?

              – Ничего. Давайте построим этот дом. По чертежу.

              – Ну и дом! – закричал Вадька. – Ни окна, ни двери!

              – А это что? – спокойно говорит Борька и тычет пальцем в чертёж.

              – Это дырка!

              – Сам ты дырка. Это окно и дверь. Она не закрывается. Чтобы свежий воздух был в доме всё время.

              – Если всего одна дырка, – говорит Толька, – то тут и делать нечего. Пустяки. А вот из чего всё это делать?

              – Пошли ко мне. Дедушка и доски даст, и инструмент.

              Пришли к Борьке.

              – Здорово, партизаны, – сказал Григорий Васильевич. – За чем пожаловали?

              – Вот, – сказал Борька, – привёл. Хотят скворечню делать.

              – Все что ли?

              – Все, – говорим.

              – Только мы будем скворечник делать, а не скворечню, – сказал Вадька.

              Григорий Васильевич посмотрел на Вадьку с усмешкой, даже очки приподнял. Хмыкнул в седые усы и сказал:

              – Можно, конечно, сказать и скворечник. Но правильнее скворечня. Потому что скворечник – это человек, любитель певчих птиц, скворцов. А домик для скворцов в старину чаще называли кузовок. Ну, да это не главное. Чертёж у вас есть. Вот инструмент. Молоток, ножовка, гвозди, долото. Материал – сосновая доска. Вот здесь у верстака и начинайте. Хорошее вы дело сделаете. К тому же, глядишь, научитесь молоток держать в руках.

              Вадька за молоток так и схватился. Толька – за ножовку. А я смотрю в этот чертёж и ничегошеньки не понимаю: как? что? куда?

              Но оказалось, что Борька всё хорошо понимает.

              Начали мы пилить заготовки по очереди. А перед этим Борька с Толькой провели нужные линии на досках. По этим линиям и пилили. Несколько заготовок испортили. Потому что сначала у нас не очень-то ровно получалось по линиям.

              Вадька взял рубанок.

              – Я, – говорит, – сделаю, чтобы у дома были гладкие стенки.

              – Верно, – говорю, – красиво будет.

              А Борька набросился на нас:

              – Вы что?!

              – А что?

              – Нельзя чтобы стенки были гладкие.

              – Это почему же?

              – Да потому, что у скворца и скворчихи из яиц скворчата выведутся.

– И пускай выводятся. На здоровье.

              – Ага! А потом скворчата подрастут. Они же захотят из кузовка выбраться.

              – И пускай выбираются. Что мы им помешаем что ли?

              – Да за что они будут своими слабыми коготками цепляться, если стенки гладкие?!.

              – Тогда я только сверху подстрогаю.

              – И сверху не надо.

              Я подумал, что Борька совсем заработался, чепуху мелет. Но пришёл Григорий Васильевич и сказал, что Борька прав.

              – Ну-у, – сказал недовольно Вадька. – А я-то думал ещё и краской весь кузовок покрасить. Для красоты.

          – И это не годится, – сказал Григорий Васильевич. – Известно, всякая птица вьёт гнездо в укромном месте. Так чтобы посторонний глаз не заметил. Вот и скворечня должна быть серенькой, незаметной.

              – А у нас кузовок совсем не серенький, из новенькой доски.

              – Это ничего, – сказал Григорий Васильевич. Повесит кузовок на ветру, под дождём и станет сереньким, в самый раз. Главное – сколотить плотно, без щелей. Чтобы в кузовке было в любую погоду всегда сухо.

              Выдолбили мы долотом леток – он и окном, и дверью в кузовке будет.

              Начали сколачивать заготовки. Начали мы, а кончил Григорий Васильевич. Потому что мы себе пальцы поотбивали молотком. От неумения, конечно.

              – На долго запомните свой первый кузовок, – посмеивался Григорий Васильевич.

              Кузовок получился что надо! Мы вертели его в руках, рассматривали. Даже не верилось, что это мы его сделали. Почти сами.

              Вадька предложил накидать в кузовок ваты. Чтобы скворцам меньше заботы было.

              – Пустое дело, – сказал на это Григорий Васильевич. – Скворцы лучше нас знают что им и как уложить для гнездовья. К тому же, выстилать гнездо для них не только труд, но и большая радость.

              Нам так не терпелось увидеть свой кузовок на дереве, что мы уговорили Борькиного дедушку дать нам лестницу.

              Он согласился и даже пошёл с нами. Только сначала прибил к кузовку «вешку». Вообще-то это узенькая дощечка.

              Выбрали мы под окнами Борьки берёзу. Приставили лестницу и – полезли. Впереди всех Борька. Когда кончилась лестница, Борька полез по веткам.

              – Хорош! – крикнул дедушка.

              Он передал Тольке кузовок, Толька – Вадьке. Вадька – мне. А я уже – Борьке. Потом по цепочке передали и алюминиевую проволоку. Чтобы ею прикрутить вешку к стволу. А гвоздями приколачивать не хорошо. Это дереву неприятно и даже больно.

              Борька всё сделал как надо. Леток кузовка был направлен на восход солнца. Григорий Васильевич сказал, что скворцы очень это любят. Что они тогда поют «особо радостно».

              И когда Борька слез с дерева, Григорий Васильевич сказал:

              – Осталось дожидаться прилёта хозяина. Если кузовок сделан на совесть, то в нём обязательно поселятся скворец и скворцовка. Но сначала кузовок облюбует скворец – будущий глава семейства.

              Мы стали ждать прилёта главы.

              День прошёл, другой, третий – не летит глава. Уже и кузовок стал сереньким. Вадька с Толькой всё ныли, что скворец его издалека не разглядит. Вадька даже как-то тихо сказал Борьке:

              – Некоторым скворцам, может, очки полагаются?..

              – Ты что мелешь? Где ты видел скворцов в очках?!

              И вот однажды прибегает ко мне Борька.

              – Прилетел? – спрашиваю.

              – Нет, – говорит. – Понимаешь, кузовок пропал.

              – Как так пропал?

              – Так. Нет его. Берёза есть, а кузовка – нет.

              Пошли к Вадьке с Толькой. Рассказали им. Они не поверили.

              Подошли к Борькиному дому и – правда. Нет кузовка. А мы-то старались…

              Стали искать. Нашли. За три дома от Борькиного. И тоже на

берёзе. И повешен правильно: летком на восход солнца.

              Один мальчишка нам сказал, что это Пашка Бутылкин, он в восьмом классе учится, повесил у себя под окнами этот скворечник.

              – Ну-у, жук! – сказал Борька.

              – Это не скворечник, а кузовок, – говорю мальчишке. – Мы его сами делали. Собственными руками.

              – Вот, – Толька показал мальчишке чёрный ноготь. – Гвоздь забивал в кузовок, а попал по пальцу. Видел? Так что Бутылкин просто украл наш кузовок.

              – Сейчас мы его снимем, – говорю.

              И мы пошли за лестницей к Борьке.

              Григорий Васильевич был дома. Мы ему всё рассказали.

              – Вообще-то за такое по ушам полагается: не хорошо чужое трогать. А с другой стороны… – Григорий Васильевич усмехнулся. – Значит решили отобрать своё?

              – А как же?! – говорим.

              – И не лень в такую даль лестницу тащить? – посмеивается Борькин дедушка.

              – Мы старались-старались, – заныл Вадька. – У Тольки ноготь до сих пор чёрный. А теперь отдавать какому-то балбесу Бутылкину?..

              – А кузовок правильно висит? – спросил вдруг Григорий Васильевич.

              – Правильно. Леток – на восход.

              – Ну и нечего ныть.

              – Это как же?! – загорячился Вадька.

              – А так. Вы кузовок для Бутылкина делали?

              – Получается, для него.

              – Ни черта подобного! – Григорий Васильевич даже хлопнул рукой по столу. – Вы для скворца делали. В кузовке поселится он, а не какой-то Бутылкин. Верно я говорю?

              – Вообще-то, конечно…

              – А что же нам делать? – спросил Толька.

              – Вот это деловой вопрос, – сказал Григорий Васильевич и подмигнул нам. – Опыт у вас уже кой-какой есть. Взяли да сделали каждому по кузовку, а?.. Молоток хоть научитесь в руках держать.

              Мы так и сделали.

              Сделали каждому по кузовку. И повесили на деревьях каждому под окна.

              И стали ждать прилёта скворцов. И не просто потому, что скворец красивая и полезная птица. Ведь он ещё и поёт очень здорово. Григорий Васильевич говорит, что у скворца есть напевы. Они называются: «полукурант», «ямской свист», «клыканье», «ржание», « червякова дудка».

              Скорей бы уж они прилетели. Ведь мы никогда не слышали скворцовых напевов. Только по телевизору. Да по пластинке «Голоса птиц». Потому что раньше мы этих скворцов просто не замечали.

 

 

АЛЬБАТРОС ПОД ПОТОЛКОМ

 

 

 

              Спускаюсь по лестнице. Смотрю: дверь квартиры открыта. У дверей мужчина стоит в клетчатой рубахе. Стоит, курит. За спиной его, в комнате под потолком, я увидел огромную птицу с большим длинным клювом. Настоящую. И крылья у неё были расправлены. Она будто летела. Я так и уставился на эту большую красивую птицу.

              – Что? Нравится?

              – Да-а! А кто это?

              – Альбатрос. Океанская чайка. Слыхал про такую?

              – Слыхал. Только не видел. А откуда она у вас?

              – У меня? – почему-то переспросил мужчина.

              – А у кого же?

              – А-а… Из плавания привёз. Заходили как-то в Голифаксе. Это порт в Канаде. Вот там в лавчонке и приглянулся мне он. Может, рассмотреть хочешь?

              – Хочу, – говорю. – А вы моряк? Дальнего плавания?

              – Что-то вроде того… – усмехнулся мужчина. – Знаешь, я тут звонка телефонного жду. Ты не мог бы не в службу, а в дружбу ведро мусорное вынести?

              – Давайте, – говорю.

              – Ну, спасибо. Придёшь, посмотришь на альбатроса. И ещё на кое-что…

              – А можно я ребят приведу? Посмотреть.

              – Дружков что ли?

              – Ага.

              – Много их у тебя?

              – Трое.

              Мужчина подумал.

              – Ладно, веди.

              Я взял ведро и побежал на помойку. Ведро лёгкое – один бумажный мусор. Но мне вдруг показалось, что это не простое мусорное ведро. Может, и оно плавало вместе с хозяином на настоящем океанском корабле… Я внимательно рассмотрел его, но что-то никаких океанских следов на нём не увидел. Хоть бы одну засохшую брызгинку от волны. Простое пластмассовое ведёрко. Самое обычное, из хозяйственного магазина…

              Прямо с ведром забежал я за Вадькой с Толькой. У Борьки никого не оказалось дома.

              По дороге рассказал ребятам про моряка дальнего плавания.              – Между прочим, – говорю, – вот это ведро не моё. Это моряка дальнего плавания. Оно вместе с ним на океанском корабле плавало…

              – Иди ты?! – сказал Толька. – Ну-ка, дай подержать?

              – Держи.

              – Да-а, похоже, – говорит. – Давай я его понесу.

              – Тоже мне, нашли корабельное ведро. Да на таком бы ведре обязательно название корабля было бы написано, – сказал Вадька.

              – И не обязательно! – сказал Толька.

              Дверь была уже закрыта. Мы позвонили.

              – Входите, входите, – услышали.

              Вадька сразу набросился на хозяина:

              – А вы моряк?

              – Что-то вроде того…

              – Дальнего плавания?

              – Угу.

              – А как вас звать?

              – Сергей Константинович. Может, паспорт предъявить?

              – Не-ет, – засмеялись мы с Толькой.

              – Кстати, а много лет вы плаваете? – опять прицепился Вадька.

              – Изрядно, – совсем смутился Сергей Константинович.

              Толкаю Вадьку, мол, отстань от человека.

              – Ты взгляни на альбатроса, – говорю ему. – Видишь, у тебя над головой летит.

              – Ну и крылья, – удивился Толька. – Большие какие!

              – Ничего удивительного, – сказал Вадька. – Крупнее альбатросов, чаек не бывает. А вот это морская раковина, – Вадька взял со стола огромную розовую раковину. Раковин было много. И на подоконниках, и на книжных полках.

              Вадька приложил раковину к уху.

              – Тихо! Будем слушать шум моря.

              – Ну как, слышно? – спросил Толька.

              – На, послушай.

              Я тоже послушал. И верно: было слышно как где-то далеко нарастал шум, и было похоже, что это на берег накатывается волна. Шум вдруг обрывался. Но потом он снова был слышен. Едва-едва.

              – А вон у вас на стене кокосовый орех, верно? – сказал Вадька и посмотрел на Сергея Константиновича.

              – Верно. Всё-то ты знаешь, – сказал недовольно Сергей Константинович. – От тебя, наверно, мать с отцом давно устали.

              – Может и устали. Только они не жалуются.

              За стеклом книжного шкафа мы с Толькой увидели макет корабля. На носу и на корме у него было написано «ВЫБОРГ». И на маленьких спасательных кругах – тоже «ВЫБОРГ».

              Корабль нам очень понравился.

              Вадька подошёл и сказал:

              – Это современный контейнеровоз. Сергей Константинович, вы на таком плаваете?

              – Да, брат, на нём, – Сергей Константинович вдруг засобирался: – Вот что, ребята, пора мне уходить. Дела ждут.

              – А кто же нам расскажет про океанские плавания? – спросил Толька. Он прямо расстроился.

              – Вот он, – хмуро сказал Сергей Константинович и показал на Вадьку.

              Вышли мы из квартиры моряка дальнего плавания, и попали в неё снова не скоро…

              Конечно, мы после того случая несколько раз звонили в ту дверь. Но никак было не застать Сергея Константиновича. Мы решили, что он в далёком плавании.

              Как-то поехали мы все вместе купаться в Кавголово. На электричке, с Борькиным дедушкой. Едем обратно. Видим: контролёры идут. Щёлкают щипчиками: «Билеты… Предъявите билеты». И тут подходит к нам с щипчиками, в железнодорожной фуражке… Кто? Сергей Константинович. Я даже глаза протёр, думал, померещилось. Да нет, это был он.

              – Здравствуйте, Сергей Константинович, – говорит Толька. – Вы уже вернулись из дальнего плавания?

              Он посмотрел на нас, пожал плечами.

              Я хотел напомнить ему про мусорное ведро, но он положил щипчики в карман, повернулся и пошёл по проходу.

              – Женя, ты у ребят проверил билеты? – спросил его другой контролёр.

              Но Сергей Константинович будто не слышал. Он шёл к двери.

              Второй контролёр махнул рукой, говорит:

              – Ну-ка, ребята, ваши билеты.

              Показали билеты. Сидим, хлопаем глазами.

              – Это тот?.. Моряк дальнего плавания, про которого рассказывали? – спросил Борька.

              – Ну да. Тот самый. Сергей Константинович…

              – Странно. А чего же его зовут Женей?

              – Это его морская кличка. Моряк… Моряк – с печки бряк, – сказал Вадька. – Я тогда ещё догадался какой он моряк… Напокупал всяких диковин, а сам, может, и моря ни разу не видел.

              Больше мы Сергея Константиновича не встречали.

              Но однажды… спускаюсь по лестнице. Смотрю: у двери квартиры, той самой квартиры, мужчина стоит. В тельняшке с засученными рукавами. Здоровенный такой. Стоит и курит. Я бегу себе дальше. Подумал только: вот ещё один железнодорожник…

              – Эй, друг! Не желаешь ли взглянуть на океанского альбатроса?

              – Видели мы эту птичку, – говорю.

              Хотел я дальше бежать, а он:

              – Погоди, дружище. Как это видели?

              – Показывал нам тут один… Сергей Константинович.

              – Кто-кто? Сергей Константинович?..

              – Ну да.

              – Сергей Константинович – это я. А я тебе ещё ничего не показывал.

              – Вы?!. А, может, вы ещё и Женя? Такой дядя Женя. Железнодорожник…

              – Ах, вон оно что! Всё понятно. Всё ясно, – говорит. – Женька, вернее Евгений Андреевич – это же мой старый друг. Я ему ключ оставил, чтобы за порядком в квартире приглядел. Пока я в морях.

              – Значит Сергей Константинович – это вы?

              – Я.

              – И вы моряк дальнего плавания?

              – Не просто моряк, а механик по судовым дизелям. Так, может, зайдёшь ко мне? Я тут трое суток отсыпался. Словом, соскучился по человечеству.

              Я зашёл.

              Зашёл и не заметил как целых три часа пролетело.

              А когда я спохватился, засобирался домой, Сергей Константинович сказал:

              – Вовка, стоп машина! Один момент!

              Я опять оказался на диване. На коленях у меня огромная раковина и кокосовый орех. Рядом – Сергей Константинович. Положил мне руку на плечо и всё приговаривал:

              – Вовка, улыбку! Ведь улыбка – это флаг корабля!

              Перед нами стоял фотоаппарат на штативе. Уже жужжал механизм автоспуска. Чик!

              – Готово! – сказал Сергей Константинович. – Через пару дней заходи за фотографией.

              И мы попрощались.

              Я рассказал ребятам про Сергея Константиновича. Они давай смеяться. Особенно Вадька разорялся:

              – Знаем мы его! Его дядя Женя зовут. Моряк – с печки бряк!

              Но сегодня я показал им фотографию. Цветную.

              Они посмотрели, говорят:

              – А рядом с Вовкой вовсе не дядя Женя!

              – Рядом с Вовкой, похоже, настоящий моряк.

              – Дальнего плавания, – говорю. – Между прочим, дядя Женя очень даже мечтал стать моряком дальнего плавания. Тоже хотел…

              – Ну и что?

              – А то. Его даже на учёбу не приняли.

               – Наверно, из-за здоровья не приняли.

              – Не из-за этого. Его отец во время войны в плен попал. К немцам, раненый…

              – Ну и что?

              – А то. Отец его попал в плен. Мучался там, а потом и умер, – говорю.

               – Вон как?.. Так за что же дядю Женю не приняли на учёбу если так?

              Я подумал-подумал, говорю:

              – Не знаю, ребята. Только я Сергея Константиновича тоже об этом спрашивал. Он мне объяснял, а я никак понять не мог. Понял только: тогда были другие времена. Совсем другие…

              – А-а, – сказал Вадька. – Верно. В газетах про эти времена пишут, по телеку показывают. Точно- точно.

              – А жаль, что дядю Женю не приняли на учёбу, – сказал Борька. – Сейчас бы он тоже плавал…

              – Ещё бы, – говорю. – Сергей Константинович рассказывал, что дядя Женя хорошо знает устройство любой яхты. Любого старинного парусного судна.

  – Правда?! – удивился Вадька.

              Он давно уже не смеялся. Стоял, ковырял носком ботинка асфальт.

              – Если так, – говорит, – из него бы не какой-нибудь моряк с печки бряк получился бы, а настоящий. Может, не хуже Сергея Константиновича…

 

 

ВЕЗУЧИЙ БОРЬКА,

 или

 ДВА ИСПЫТАТЕЛЯ ОДНОГО САМОЛЁТА

 

 

              У бабушки Оли за домом есть огурцовая грядка. Я её поливаю каждый день. Бабушка Оля говорит, что это мой огуречный урок. А с уроками надо справляться. Вот я и стараюсь. Только это очень трудно. Ещё бы! Вчера их поливай, сегодня поливай, завтра… А они пьют и пьют. И никак им не напиться. Хоть бы они в пустыне росли? А то ведь в нашем мокром климате. У нас ведь какой климат? Одни дожди. А бабушкиным огурцам и этих дождей мало. До того напьются, что у них на спинках пупырышки вскакивают. Я заметил как это получается. Вот льёшь из лейки на огурец. Вода капельками на нём и остаётся. А ночью, пока мы спим, эти капельки постепенно превращаются в зелёные пупырышки. Вот так всё и выходит. Только мне уже давно надоели эти огуречные уроки. Прямо во как!..

              Вот раз иду от грядки. Иду к колодцу. Усталый. В руке лейка пустая. Вдруг!.. Навстречу мне Борька! Мой друг Борька! С командирской сумкой на боку. На руке – компас. А ведь я его не ждал. Только так… два раза во сне видел. И то не одного, а с Толькой и с Вадькой.

              – Борька! – кричу. – Приехал! Добрался!

          – Подумаешь, в ваши Осельки добираться. Сел в электричку, глянул разок в окно и – приехал. А от станции я дорогу знаю. Да и компас вот… Штука надёжная.

              – До чего же здорово! А я тут, понимаешь, один. С этими огуречными уроками. Во как надоело!

              – Считай, что кончились твои мучения. Я ведь не просто показаться. С ночёвкой приехал. Так что помогу.

              – Молодчина ты, Борька! Бабушка! – кричу. – К нам Борька приехал! С ночёвкой!

              – Да знаю я, знаю, – отвечает бабушка с крыльца.

              – Вот что, – говорит Борька, – мне бы с дороги умыться и перекусить. Я, понимаешь, провизии с собой не взял. Вот только: сумка, компас и сам. В сумке, между прочим, коробок спичек. Так… на всякий случай. А насчёт подкрепиться, думаю, приеду, – так у тебя.

              – Конечно! – говорю. – Какие разговоры?! Мы это сейчас, мигом!

              Но бабушка Оля разворчалась:

              – Перекусы надумали. Ещё не наработали, а уже за перекусы… Обед поспеет, сядете за стол, тогда и будет по-людски.

              – Ну, бабушка, – говорю, – человек с дороги! И умылся уже. Что ж он, зря что ли умывался?

              – Нечего, нечего на дорогу кивать. Тоже мне, не ближний свет… – всё ещё хмурилась бабушка Оля, отрезая от буханки два здоровых ломтя. Она намазала их мёдом. Густо, от души.

              – Нате, – говорит, – голодающие приезжие. И только посмейте мне потом обед не съесть.

              – Знаешь, Вовка, – говорит Борька. – Я за город приехал. Так что пошли на улицу дышать загородным воздухом. Чтобы время зря не терять.

              – Пошли.

              Стоим мы во дворе у колодца. Дышим, жуём хлеб с мёдом.

              – Хорошо? – спрашиваю.

              – Вкусно, чего там, – отвечает Борька.

              – Да-а… хорошо здесь, – говорю. – И хлеб с мёдом – вкусно.

              – Смотри, Вовка. Муха на мой мёд села. У, противная! Уж точно какую-нибудь болезнь на лапках принесла.

              – Какая же это муха? Пчела обыкновенная.

              – Пчела? А у вас и пчёлы есть?

              –У нас нет. Это у соседей есть. Ты смотри с ней поострожней.

  – Зна-аю. Ишь ты, на спине тельняшечка полосатая. Сидит, подкрепляется. И правильно. Кусок большой, обоим хватит. Пчёлы, Вовка, трудолюбивые. Дай-ка я тебя, трудяга, поглажу за это. Ну-ка, ну-ка…

              И Борька осторожно провёл пальцем по спине и крыльям.

              Пчеле не понравились эти Борькины нежности. Она сердито зажужжала и отползла в сторону.

              – Не трогай ты её, – говорю. – Оставь в покое.

              – Что ж я, по-твоему, приехал пчёл обижать? – сказал Борька.

              И снова погладил пчелу.

              Ей, видно, надоел Борькин палец. Она села ему на лоб. Прямо над бровью.

              Борька так и застыл.

              – Сидит? – спрашивает.

              – Сидит. Мёд кушает. Там у тебя капелька как раз.

              – Ну вот! – обрадовался Борька. – Выходит, не зря за город съездил, дикую пчелу приручил.

              Он прошёлся взад – вперёд.

              – Ну, как? Сидит?

              – Сидит.

              – Совсем мы с ней подружились. Надо же! Такая маленькая и такая умница.

              И тут Борька качнулся, будто его прошили из пулемёта. Но не упал. Даже не вскрикнул. Только выронил кусок хлеба с мёдом.

              Лицо его стало белым, как чистая тарелка для супа. А глаза превратились в кружочки. В круглые кнопочки. Как у звонков на дверях. И в этих Борькиных кнопочках не было никакого взгляда.

              Я испугался.

              – Борька! – кричу. – Ты жив?!.

              – Не знаю, – отвечает замогильным голосом. – Кажется, укусила она меня…

              – Да не укусила, а ужалила! Это собаки кусаются.

              – Мне теперь всё равно, – вздохнул Борька. – Лучше всё же бы собака. Потому что кусаются только злые собаки…

              И пока Борька заговаривался, голова у него раздувалась. Она стала похожа на старый чайник с вмятинами. А шишка над бровью была уже не шишка, а носик этого чайника. И куда-то совсем подевался один глаз.

              Борька потрогал шишку и вдруг сказал с радостью:

              – Хорош-шо! Замечательно!

              – Борька, чего ж хорошего?!.

              – Молчи! Ничего ты не понимаешь. Бинт у вас найдётся?

              – Наверно, найдётся.

              – Та-ак, хорош-шо… Пусть шишка подрастает. Потом забинтуете меня и я – поехал.

              – Куда поехал?! Ты что заговариваешься! Пошли скорее к бабушке!

              – Не ори. Сяду в электричку и поеду. А к бабушке мы ещё успеем.

              – Какая электричка?!. Ты же к нам с ночёвкой приехал!

              – Ну кто же знал, что так получится.

              – А я тебя, дурака, во сне видел! Как ты ко мне приезжаешь.

              Но Борька не слышал меня. Наверно, он и слух потерял. Только говорить ещё мог.

              – Войду, – говорит, – в электричку. Весь забинтованный. Мне сразу место у окна уступят. Раненому лётчику кто ж не уступит? Любой уступит. Лётчику испытателю…

              – Какому лётчику?! – кричу. – Какому испытателю?!. Ты что мелешь?!

              Борька посмотрел на меня молча. Единственным глазом. Посмотрел, будто хотел сказать: «Эх, ты-ы… Бестолочь, а не друг…»

              – Да пойми ты, Вовка, – вздохнул он. – Я на самолёте летел. На совсем новом. Испытывал его. Понимаешь?..

              – На самолёте? Испытывал?..

              – Ну да! Лечу, значит, на новейшем самолёте. И вдруг – бац! Сломался мой самолёт. Мотор испортился. Падаем. С жуткой скоростью. Что делать?

              – На парашюте выпрыгивать!

              – На парашюте?.. Что ж, по-твоему, – закричал на меня Борька, – новейший самолёт разбивайся, а я на парашюте, да?!

              – А как же тогда? Врезаться в землю?!.

              – Сам врезайся… Пробую починить самолёт в воздухе. Не выходит. Вдруг вижу: впереди внизу большое поле, с картошкой. Уж совсем близко. «Нет, – думаю. – Мы ещё повоюем…» И направляю самолёт из последних сил на это поле…

              Борька замолчал.

              – Ну?! – кричу. – Сели?!.

              – Сели.

              – Молодец, Борька!

              – Что молодец?.. Крыло у самолёта при посадке отломилось. И колесо одно… куда-то закатилось. Да и я вот… Видишь?.. Хорошо, сельские жители прибежали. Вытащили из кабины меня, забинтовали. Говорю им: «Надо мне на электричку. В город надо. Доложить командованию».

              Борька потрогал пухлую щеку.

              – Пора ехать. Доложить командованию надо.

              Вот ведь оказывается как!

              – Послушай, Борька, – говорю, – а у тебя в самолёте нашлось бы ещё одно место?

              Борька подумал немного.

              – Смотря для кого.

              – Понимаешь… Для меня, Борька…

              Борька помолчал.

              – Для тебя?.. Для тебя нашлось бы.

              Тут я вспомнил про свой кусок хлеба с мёдом. Смотрю на него, а на нём ни одной пчелы. Хоть бы одна какая-нибудь пчёлочка под рукой оказалась. С жалом, конечно.

              Мазнул я себя мёдом по лицу, и забегал по огороду. Гоняюсь за пчёлами, подкрадываюсь к ним, а толку никакого. Я уж из сил выбился.

              – Брось, Вовка, – говорит Борька. – Ничего у тебя не получится. Невезучий ты. А ещё потому, что нарочно хочешь…

              – Невезучий?! Да ты погоди! Вот увидишь!

              – Некогда. Пора ехать. А хочешь, поехали вместе. Докладывать.

              – Соображаешь, что говоришь?!. Будем докладывать, а командование скажет: «Молодцы, что посадили самолёт. Можно и по ордену выдать, раз вы такие смелые и боевые. Только, странно, один израненный весь, а второй – нет. Как же это, дорогие лётчики – испытатели, получилось у вас?..» – спросят. Что ж, прикажешь мне незаслуженный орден получать?

              – Да, верно, Вовка. Придётся мне одному. Ладно, пошли. Поможешь мне раны забинтовать.

              – Батюшки! – всплеснула руками бабушка Оля. – Борька?! Эк тебя разнесло! Да и на один глаз окривел. Где ж это тебя угораздило? Стряслось как?..

              – Он, бабушка, с самолётом падал, – говорю.

              – Чего-чего?!. А не с сарая ли, часом, сверзился?

              – Да мы на сарай и залезть не успели! А вообще-то это его пчела.

              – То-то оно и видно. Я человек старый, меня на самолётах этих ваших не проведёшь.

              – Бабушка Оля, вы, пожалуйста, забинтуйте меня как следует, – говорит Борька. – Ну, как раненых на войне забинтовывали. Только лекарств никаких не надо, хорошо?

              – Какие лекарства, Господь с тобой! Мы тебя по-своему, как в старину лечили.

              – И бинтов не жалейте, ладно? Чтобы, знаете, побольше…

              – Хорошо, хорошо. Намотаю, что не голова, а кочан капустный будет. Помалкивай только, коли раненый.

              Бабушка забинтовала Борьку и он сказал:

              – Ну всё. Спасибо вам, сельские жители. Пора мне на электричку. Пока.

              – Э-э, постой, постой, касатик. Тут я командую. Какая ещё там электричка? – строго сказала вдруг бабушка. – Я тебе покажу «пока»! Пчела, видите ли, его укусила, так он со страху бежать надумал! Я тебе убегу без обеда-то!..

              – И вовсе не бежать. И вовсе не со страху, – нахмурился Борька. – Со страху люди трясутся. А я, смотрите, стою себе совершенно спокойно. Просто раненый лётчик. И всё.

              – А ну, марш за стол, балаболка раненая! Кому говорю?!

              Да-а, с бабушкой Олей не поспоришь. Она такая.

              А после обеда она прямо насела на нас.

              – Теперь вы у меня покрутитесь, – говорит. – Как миленькие. Всё вам будет: и пароходики, и самолётики, и паровозики…

              И как пошли огуречные, капустные, дровяные уроки. Только успевай поворачиваться. До самого ужина.

              Поужинали.

              Бабушка захотела снять повязку с Борькиной головы, но он заорал:

              – Не надо!

              – А чего не надо, когда голова у тебя давно выправилась, – сказала бабушка.

              – Как выправилась? Не может быть!

              – Вот Фома неверующий. Да ты сними бинт.

              Борька подумал, подумал.

              – Ладно, – говорит, – снимайте осторожно. Посмотрю.

              Сняли.

              Борька потрогал голову.

              – А где моя шишка?! – орёт.

              – Шишка ему нужна! – рассмеялась бабушка. – Попроси Вовку, он тебе живо шишку наставит. По-дружески…

              – Вот вы смеётесь, бабушка Оля, – обиделся Борька, – а мне ехать надо. Что ж я, не забинтованный что ли поеду?..

              – Опять ты про своё «поеду». Давай снова забинтую и езжай себе!

              – Езжай… Люди мне место в электричке уступят, а я, оказывается, вовсе не раненый…

              – Заладил: раненый, не раненый… – нахмурилась бабушка. – А ну, шагом марш спать! Ведь устал от работы, да шишку на лбу таскаючи целый день!

              Заснули мы с Борькой, как убитые.

              Утром выхожу во двор к умывальнику. Мимо Борька бежит.

              – Куда? – спрашиваю.

              – В огород. Пока ты моешься, я на вашем загородном воздухе парочку физических упражнений сделаю.

              – Давай, давай, – говорю. – Здесь просторно, есть где размяться.

              Только я вытерся, Борька идёт. Идёт, едва ноги переставляет. Наверно, не парочку упражнений сделал, а побольше. Да ещё, наверно, очень утомительных. Уж Борька придумает. Только что это?..

              Смотрю на Борьку, а у него голова вроде чайника. И на лбу шишка. Большая. Розового цвета.

              – Борька! – кричу. – Опять?! Пчела, да?!.

              – Какой там пчела. Ты лучше скажи: какой дурак грабли бросил у сарая? В траве лежали.

              – Сам же вчера их тащил, на место ставил.

              – Сам?.. – задумчиво переспросил Борька. – Я, понимаешь, прыжки делал. Прыгал, прыгал. Вдруг ка-ак треснет по лбу. Аж цветные пятнышки в глазах закачались. Не сразу и разглядел, что грабли это…

              От зависти меня так и зашатало.

              – Эх, Борька, до чего же ты везучий, – говорю. – Теперь в электричку сядешь. Поедешь командованию докладывать…

 

 

ПОЛЯРНИКИ – НАРОД НАДЁЖНЫЙ

 

 

              Пришла зима. Мы давай лепить во дворе снежных баб. Сначала было интересно: из чего глаза сделать? нос? рот? Но как-то быстро надоело нам это занятие. Налепили этих баб. Стоят они, будто очередь в магазине. День стоят, ночь. И ничего с ними не происходит. Подумаешь, нос кто-нибудь снежком собъёт или свалится плохо прилепленная голова.

              Решили строить снежные крепости, играть в снежки. Совсем другое дело оказалось!

              А с каждым днём всё холоднее. И снег – сухой, рассыпчатый. Как песок. Из него ничего не слепишь.

              Вот раз в такой день Вадька и говорит:

              – Ребята, а вы хотели бы стать полярниками?

              – На полярных станциях что ли сидеть?

              – Ну да. Только не сидеть, а работать.

              – Конечно! Спрашиваешь!

              – Только мы ведь ещё ничего не умеем.

              – Ерунда! – Говорит Вадька. – Вырастем – научимся. Главное – это хотение. А ещё закалённость. Верно?

              – Верно, – говорим.

              – Ну вот. Хотение у нас у всех есть. А вот закалённости маловато.

              – Какой там маловато! – сказал Борька. – Её совсем нет!

              – Вот-вот-вот! – говорит Вадька. – Ведь посмотрите на свои руки.

              Мы посмотрели.

              – И что увидели? – спрашивает он.

              – Ничего.

              – Ничего интересного, – говорит Толька. Он даже на локти посмотрел.

              – Эх, вы-ы! Да что вы можете увидеть, когда у вас на руках варежки?! Варежки свои вы видите! Понятно?

              – Понятно. А ты-то что видишь?

              – Да. Сам-то…

              – Я-то? – и Вадька показал нам свои руки. – Я-то вижу ладошки, десять пальцев, ногти на них вижу…

              – Почистил бы свои ногти, – говорю.

              – Почищу, почищу. В свободное от вахты время…

              – От какой вахты?

              – На полярных станциях работают по переменке. Сначала один вахту дежурит, потом другой.

              – Это точно, – сказал Толька. – Я по радио слышал передачу про полярников.

              Только тут мы увидели, что Вадькины варежки засунуты в карманы. И когда он увидел, что мы это увидели, он сказал:

              – Я, между прочим, уже два дня так… Потихоньку закаляюсь.

              – Надо же! – сказал Борька. – И молчал.

              – А что мне, хвастать прикажешь? Кричать: смотрите, какой я молодец, да? Нет, не дождётесь.

              Вадька повернулся.

              – Пошли, – сказал.

              Он завёл нас в нашу старую крепость. На ней даже крыша из картонных ящиков сохранилась.

              – Вот наша станция, – сказал Вадька. – Простая полярная станция. Годится?

              – Годится! – говорим.

              – Значит так, – Вадька потёр руки, нахмурился и сказал по-командирски: – Ты – Толька, пойдёшь на метеостанцию, посмотришь градусы в градуснике. Придёшь, скажешь мне, а я запишу куда надо. Вернее, в вахтенный журнал.

              – А мне что? – говорю.

              – А ты у нас радист. От тебя вся наша жизнь зависит. Ты пока свяжись с Центром и передай привет нашим родным и близким. Только не вздумай болтать, что от полярных ветров мы тут почти околели. Нечего жаловаться. Понятно?

              – Понятно, – говорю.

              – А потом передашь температуру. Когда Толька вернётся. Температура – важнее всего.

              – Есть! – говорю. – Только из чего мы радиостанцию сделаем?

              – Вот из этого ящика, – говорит Вадька. – Сам бы мог догадаться.

              – А я, – говорит Борька, – схожу пока подстрелю белого медведя. На обед. Полярникам обедать ведь тоже надо.

              – Надо. Только стрелять белого медведя не годится. Сам подумай, если каждый будет себе на обед по белому медведю подстреливать…

              – Да я же не себе! – рассердился Борька. – Я для всей нашей полярной станции! На весь наш отряд!

              – Всё равно не годится. Белых медведей давно запрещено истреблять, – сказал Толька.

              – Верно, – говорю.

              – Что же тогда делать? – спросил Борька.

              – Ты вот что, – нахмурился Вадька, – зайди в наш соседний полярный домик. Там ящики с мясными консервами. Помнишь, нам их полярной ночью с самолёта сбрасывали?..

              Борька сначала захлопал глазами.

              – А-а… припоминаю, – говорит.

              – Возьми банки две.

              – Три пусть возьмёт, – говорю. – Две мало.

              – Ладно. Возьми три, – недовольно проворчал Вадька. – Продукты надо экономить. И ружьё не забудь.

              – А ружьё-то зачем?

              – Ты что, в продуктовый магазин идёшь? Тут же кругом дикая природа. Торосы всякие. С ними шутки плохи. Вдруг заблудишься, и на тебя белый медведь нападёт. Бродячий какой-нибудь…

              – Ну, Вадька! То говоришь: стрелять в них нельзя! Теперь – можно!

              – Можно, если он первый нападёт. И не в него стрелять, а только попугать. То есть в воздух. Понятно?!

              – А-а…

              – И вот что ещё, – Вадька посмотрел на нас. – Снимите свои чёртовы варежки. Вы же так никогда не закалитесь. А полярники – народ закалённый. Ещё полярники – народ дружный и надёжный. Вот так…

              – Само собой, – говорим.

              Мы дружно выполнили приказание начальника станции, и работа у нас закипела.

              Я слушал звуки по приёмнику нашей радиостанции. Толька бегал смотреть температуру на градуснике. А Вадька бегал то выручать Тольку – он то и дело проваливался в трещины, то бегал помогать Борьке нести консервы. Потому что у Борьки пальцы уже не гнулись и банки выскальзывали из рук. Выскальзывали и катились почему-то в сторону Северного Полюса.

              У меня уже от Вадькиных команд голова трещала. А он всё носился как угорелый и покрикивал. Он уже и шапку снял, и куртку скинул – так ему жарко стало.

              Я-то весь закоченел. Толька с Борькой тоже. А Вадька отвернётся, подует на руки, кричит:

              – Не падать духом, друзья! Как связь? Как температура? Как с обедом для дружных и надёжных полярников?

              – Вадька, – докладывает Толька, – а ведь у тебя нос это… побелел.

              – Да? – Вадька схватился за нос. – Ничего! Главное – не падать духом, – гундосит.

              – Побелел самый кончик, – докладывает Толька.

              – Когда же это он успел? Ну, чего стоите?! Давайте оттирайте мой нос! Снегом, снегом. И дружнее.

              Дружно оттёрли Вадькин нос и пошли ко мне, потому что как раз кончилась наша вахта.

              – До следующей вахты, – сказал Вадька, и помахал на прощание нашей станции рукой. Рука у Вадьки была красная, как лапка голубя.

              Пришли ко мне. Дома никого. Кое-как разделись.

              Только разделись, звонок.

              Открываю. Почтальон. Пожилой дядечка в очках. Очки у него запотели и усы – белые от инея.

              Я сразу догадался, что это телеграмма. Нам. От папы. Он вот-вот должен был из командировки приехать.

              – Богдановы есть? – спросил почтальон. Он снял очки, протёр их.

              – Есть, – говорю.

              – Давай-ка быстренько распишись. Вот здесь, где «птичка».

              – Сейчас, – говорю.

              Беру ручку, хочу написать первую букву, а ручка у меня раз – и выпала из руки.

              – Ты чего дурака валяешь? – сказал почтальон.

              – Я не валяю… Я сейчас… – говорю и поднимаю с пола ручку.

              – Как же не валяешь, когда ручку берёшь в левую руку. Ты что, левша?

              – Нет, – говорю. – У меня пальцы это… не слушаются.

              – Не умеешь расписываться, так и скажи. Мне ещё тут с вами возиться… – рассердился вдруг почтальон.

              – Да он умеет, – говорит Вадька. – Мы все умеем. Просто у нас ещё не закалённые руки. Давайте я за него.

              Вадька выхватил у меня ручку.

              – Вот та-ак… – и он нарисовал вместо буквы «Б» такую каракулину, такую загогулину! Я уж думал, следующую букву он получше нарисует, а у него – трах! – ручка упала на пол.

              – Вы что, издеваетесь?! – закричал почтальон. – Нашли время! Я же на работе, спешу, а вы!..

              – А что вы кричите? – сказал Толька. – Мы же не виноваты, что у нас пальцы не гнуться?

              – Постыдились бы!.. С чего им не гнуться?

              – Замёрзли, вот с чего.

              – Когда только врать научились?! – почтальон сунул тетрадку в сумку и хлопнул дверью.

              Мы переглянулись.

              – Чего это он?

              – Налетел… И злой чего-то.

              – На нас разозлился.

              – А вы его запомнили? – говорит Вадька. – Я-то его хорошо запомнил…

              – А зачем?

              – Да так. Пригодится… Я когда уже не смогу на полярных станциях работать, стану почтальоном.

              – Ну и что?

              – А то. Этот дядька к тому времени совсем старым станет. Понимаете? У него тогда голова и руки трястись будут. От старости. А я приду к нему с телеграммой или письмом и скажу: «Распишитесь». Он заохает, начнёт каракули выводить. А я ему скажу: «До старости дожили, а расписываться не научились». И ещё кое-чего скажу…

              – И правильно, – сказали Толька с Борькой.

              – А ты чего молчишь? – спросил меня Вадька.

              – Я?.. Не знаю чтобы ему сказал…

              – Он не знает, – хмыкнул Вадька.

              А потом я забыл про тот случай. И мы все уже забыли. Папа мой вернулся из командировки. И опять уехал. И опять вернулся.

              И вот однажды иду я из булочной, смотрю: на скамейке сидит. Тот самый почтальон. Я его сразу узнал. И он меня, видно, тоже.

              – Привет, – говорит. – Научился расписываться?

              – А я тогда ещё умел.

              – Я потом-то сообразил, что у вас тогда просто руки замёрзли после гулянки, – говорит. – Присядь, если не спешишь, – он похлопал рукой по сиденью.

              Я сел.

              – А можно вас спросить? – говорю.

              – Давай, спрашивай.

              – А почему вы тогда такой сердитый были?

              – А-а… – он нахмурился. Посмотрел на меня в свои очки. Серьёзно так. – Понимаешь, – говорит, – не до вас мне тогда было. Я в тот день тоже телеграмму получил. Из Саратова. Брат у меня там жил. И вот сообщили мне, что он погиб. В автомобильной катастрофе… Был он шофёр «дальнобойщик». Знаешь, такие большие машины?..

              – Междугородные перевозки.

              – Вот-вот. Потом мне рассказали. Ночью он шёл. На повороте столкнулся с оторвавшимся прицепом встречного грузовика. Так всё и случилось… Я, как получил телеграмму, отпросился у начальства. Мне только надо было кой-какие срочные телеграммы разнести, и в аэропорт мчаться, билет до Саратова доставать. Вот какие, брат, пироги…

              Мы ещё долго с ним сидели. Сидели и молчали. А я всё думал: «Вон, оказывается, как…»

              А потом обо всём этом я рассказал Вадьке.

              – Ну-у, другое дело, – насупился он. – Кто же знал… Только я всё равно к нему приду. Обязательно.

              – Ну, олух! Ничего не понял!

              – Да ты не ори, – говорит. – Я всё понял. Я к нему приду. И если у него рука будет трястись, я возьму её в свою руку и помогу расписаться. А потом схожу в аптеку, в булочную и в молочный. Ведь мы же бывшие полярники. А полярники – народ надёжный… Ведь так, Вовка?..

 

 

 

 

 

 

ЛЕНТЯЙСКОЕ СОЧИНЕИЕ

 

  Ольге Тимофеевне Ковалевской

 

 

 

              Виринея Семёновна задала нам сочинение. На дом. Написать кто про что хочет. И чтобы через неделю принести в школу. Виринея Семёновна сочинения прочтёт, и каждому поставит заслуженную отметку.

              Мы страшно обрадовались. Потому что это очень здорово: пиши про что хочешь. Тут ведь можно столько поначирикать, что в тетрадку не поместится. Да ещё целая неделя впереди. Так что я про сочинение сразу забыл. А через три дня приходит ко мне Вадька и говорит:

              – Вовка, написал сочинение?

              – Какое сочинение?

              – Здрасьте! Какое… какое на дом задавали.

              – Нет, не написал. Успеется ещё.

              – Эх, ты-ы… А я уже.

              – Уже?! – удивился я. – Ну, ты герой!

              – Ага, – ответил Вадька и покраснел. От скромности наверно.

          И зря покраснел. Такое сочинение написал! Про крокодилов. Как они живут в жарких странах и плавают в тёплых водах. Как ныряют без единого звука, как без единого звука выползают на берег подлечиться. После обеда у крокодила в пасти застревает много всякой пищи. В зубах, конечно. Крокодилу становится больно от этой пищи так, что он начинает проливать крокодиловы слёзы. Но тут к нему на помощь прилетает маленькая птичка. Крокодил разевает рот, и птичка-доктор смело входит в зубастую пасть. Войдёт и своим клювом начинает чистить крокодилу зубы. И ещё не было случая, чтобы какой-нибудь рассеянный крокодил съел своего доктора. Наоборот, пернатым докторам от крокодилов только: «Большое спасибо!» За лечение.

              Я, конечно, сказал Вадьке, что он просто молодец. И название хорошее придумал: «Крокодилы и их жизнь». Только зачем вот про добрых докторов, про этих птичек насочинял. Разве может быть такое? Вадька обиделся. Притащил толстую книгу и показал мне цветную фотографию. На ней я увидел и плачущего крокодила, и ту самую птичку. А в разинутую пасть длинного хищника даже страшно было смотреть. Всё-таки в ней помещались четыре огромные пилы с белыми острыми зубьями. До чего же смелая оказывается эта птичка–доктор.

              Да за такое сочинение Виринея Семёновна поставит пятёрку. Уж точно. А сбоку ещё и плюс поставит. Большой красный плюс…

              Вечером я лёг на диван и стал думать: про что бы такое написать мне. Про слонов? Про бегемотов? А, может, про крокодилов?.. Лучше всего, конечно, про них. Как они живут в жарких странах и плавают в тёплых водах. Но тут я вспомнил, что про крокодилов уже написано. Вадька написал. Вперёд меня! Мне даже обидно немного стало. «Вот ведь, – думаю, – сунулся со своими крокодилами. Можно сказать, дорогу перебежал…»

              Про что же написать? Хорошо бы, конечно, хоть на часик стать писателем. Ну, хотя бы на десять минут. Я за десять минут такое бы написал, что ого-го! Виринея Семёновна только ахнула бы. И поставила бы мне к пятёрке парочку плюсов…

              Я лежал на диване. В голове у меня были только два красных плюса. Больше ничего. «Ну, ничего, ничего, – думал я, – время есть, успеем ещё. Подумаешь, крокодилы, птички…»

              Через два дня выяснилось, что и Борька уже написал сочинение. С названием «Как строят мосты через маленькие речки». Ай, да Борька! Отличное сочинение написал! Мне больше всего понравилось в нём как в речки заколачивают сваи. Их заколачивают тяжёлой чугунной «бабой». Это такая чушка из чугуна. Она бухается на сваю, будто молоток. И свая, будто гвоздь, заколачивается в дно. Потом к сваям прибивают брёвна, и постепенно получается мост с перилами. По мосту можно ходить и ездить на транспорте. А с моста ловить рыбу или просто любоваться протекающей водой…

              – А ты написал? – спросил меня Борька.

              – Успеется. Пока обдумываю.

              – Что-нибудь дельное придумал?

              – Так, кое-что… А написать успею. Это же пустяк, верно?

              – Верно. Главное придумать. Ну, пиши, время есть ещё. Только про мосты не пиши, понял?

              – Больно нужны мне твои мосты через маленькие речки. Я, может, про большой. Про железнодорожный напишу.

              – Чего-о?! А железнодорожный мост, по-твоему, не мост?

              – Мост.

              – Ну и хватит мостов! Пиши про другое. Про крокодилов, например…

              – Про крокодилов тоже не интересно…

              – Во даёт! Ну, смотри, Вовка…

              И он ушёл.

              Про что же написать? Я ведь так ничего и не придумал. Вот Виринея Семёновна, сказала бы хоть про что. Тогда бы я в два счёта. А тут: про что хочешь. А про что? Ладно, ещё успеется. Пусть там Борька с Вадькой со своими мостами и крокодилами в отличники лезут. Пускай стараются…

              И вот завтра надо сдавать сочинение, а у меня в тетрадке ещё и конь не валялся. Даже число не написано, не то что название.

              Борька, Вадька и Толька помогали мне изо всех сил. Они напридумывали мне всякого, про что написать. Только мне не хотелось. Потому что зачем, если это не я придумал. И тогда они сказали:

              – Вовка, может, заболеешь, а? Может, не пойдёшь завтра в школу?..

              – Ладно, – говорю, – постараюсь заболеть, если смогу.

              Но на это тоже ведь надо время. Так что я пока сижу на кухне за столом у окна. Сижу над раскрытой тетрадкой. В доме тихо, никого.

              Смотрю на кухонную полку. На ней стоят четыре железных банки. Очень большая, чуть поменьше, ещё меньше и совсем маленькая. Они похожи друг на друга, как матрёшки. И на каждой написано слово «крупа». Я прочёл это слово сначала на самой большой банке. Потом приступил к банке поменьше. В это время позвонили в дверь.

              Пришёл Толька. Он шлёпнул на стол свою тетрадку с сочинением «Наше метро». У Тольки мама работает в метро. Он спустился с мамой под землю бесплатно, осмотрел всё и написал. Здорово, конечно, когда мама в метро работает. Правда, у Тольки всё получилось про поезда. Вернее, про двери с шиком. «Шш-ик!» – двери открылись, «Шш-ик!» – двери закрылись. И так целых три страницы.

              – Я знаю, тебе за один вечер не заболеть. Переписывай! – приказал Толька. – Где написано «я», пиши: «Мы с Терентьевым. Будто мы с тобой вдвоём под землёй были. Могла же нас мама обоих взять?

              – Могла.

              – Ну, вот и пиши.

              – Нет, Толька. Я уже про что-нибудь другое. Не про метро…

              – Балда! – закричал Толька. – Да когда же ты писать будешь?! Ведь завтра сдавать!..

              – Ничего, успеется.

              – Да когда же успеется?!

              – Ещё ночь впереди.

              Толька так и застыл.

              – Вовка, знаешь, – сказал он вдруг тихо, – так ведь настоящие писатели делают.

              У меня от Толькиных слов пятка зачесалась.

              – Почему? – спрашиваю.

              – Настоящие писатели по ночам пишут. Днём, сам понимаешь, звонки всякие. Дверные, телефонные. Днём чайники на кухнях шипят. Шум, гам. Не очень-то распишешься днём. Жаль, я не догадался, а то бы тоже… ночью бы… А так, что у меня в сочинении? Одни двери… сам знаю.

              – Ладно, Толька, – говорю, – иди. Мне прилечь надо. Выспаться. Ведь ночью за сочинение садиться.

              – Ты, Вовка, с вечера чаю крепкого напейся. Тогда сна ни в одном глазу не будет, – посоветовал он и ушёл.

              Я прилёг на диван. Закрыл глаза, но спать не хотелось. Встал, побрёл обратно на кухню.

              Пить крепкий чай было ещё рано. Сел за стол и стал читать слово «крупа» на других банках. Дошёл до четвёртой банки, дальше читать было нечего, и я стал читать слово «крупа» наоборот. Получалось «апурк». Какое-то совсем непонятное, скучное слово. Даже голова устала.

              Встал, посмотрел в окно. «Да, конечно, – подумал, – напишу сочинение ночью. Как мне только это в голову пришло? Правильно. А потом приду в школу и на каком-нибудь уроке засну. После бессонной-то ночи. Писатели, наверно, тоже так делают. Ночью пишут, а днём отсыпаются. А Виринея Семёновна испугается: «Мальчики, что с ним? Не заболел ли?» А Толька скажет: «Виринея Семёновна, не будите Богданова. Он ночью сочинение сочинял». В классе станет тихо-тихо. Я быстренько высплюсь, вскочу и скажу: «Извините, Виринея Семёновна, я не хотел. Так уж получилось…» А Виринея Семеновна скажет: «Это хорошо, Вова, что ты сочиняешь, но очень плохо, что ты не бережёшь своё здоровье. Ночью надо спать». А я скажу: «А как же писатели? Они ведь тоже днём отсыпаются». А Виринея Семёновна скажет: «Интересный вопрос ты задал. Подумаем над ним в другой раз…»

              У нас под окном, чуть в сторонке, стоит трансформаторная будка. В ней помещаются трансформаторы. Ночью они гудят, как далёкие самолёты. А на крыше будки чего только нет. Палки всякие, камни, игрушечный автомобиль, чья-то растрёпанная кукла и мяч. Мяч когда-то был красный, я помню. Но от разных осадков он стал совсем белый. И ветром его не сдуло, он застрял между камней. Кто же его туда забросил? Наверно тот мальчишка уже в восьмом классе. А, может, в десятом. Учится себе, и не знает, что его мяч одиноко живёт на крыше с камнями. И в дождь, и в снег, и в жару…

              А вон наша рябинка. Мы её с папой посадили. Очень давно. Мы ездили за нею в лес на электричке. Рябинка была длинная, тоненькая. Мы её корни в рюкзак упаковали. Для перевозки. Обратно мы ехали в тамбуре, и последние жёлтые листья от тряски опали. Прямо в тамбуре. Но папа сказал: «Ничего…»

              А когда мы её посадили в землю, мы стали ждать когда она подрастёт и зацветёт. И однажды она зацвела. И мы очень обрадовались. Потому что осенью на нашей рябинке появились ягоды. Большие красные кисти. И мы стали ждать когда их обдаст морозцем. Хорошо, что их никто не сорвал.

              Потом выпал снег. Ягодные кисти рябины так и вспыхнули огнём. Красным огнём на белом снегу. Теперь нам осталось ждать снегирей. Папа сказал, что они должны прилететь на угощение. Непременно должны. И они прилетели. Круглые, как снежки. Только тёмные и пушистые. С красными грудками. Они склёвывали ягоды и тихо пересвистывались. Нежно так.

              Мы с папой прямо застыли у окна. Хоть мы их и ждали, всё равно это было как чудо. А тут ещё денёк. Морозный, солнечный. «Вовка, – шепнул мне тогда папа, – красота…»

              Я не заметил как сел и стал писать в тетрадке. Про мяч, про нашу рябинку и про снегирей. А когда написал, понял, что вовсе это не сочинение, а так… ерунда какая-то. Даже названия не придумать.

              – Ну, как? – спросил меня на другой день Вадька. – Написал?

              – Написал.

              – Хорошо. И болеть не надо.

              – Ещё бы! – сказал Толька. – Он ночью сидел, строчил. Ночью чего ж не написать. Никаких тебе шумов. Тихо, спокойно. Напился крепкого чаю и пиши себе. Как заправский писатель.

              Вадька не поверил.

              – Верно, Вовка, ночью писал?!

              – Пришлось немного…

              Как-то вдруг не захотелось мне говорить, что написал я днём. Всего за полчаса.

              – Ну и ну!.. – покачал головой Вадька. – Про что хоть? Про крокодилов?

              – Нет.

              – Про мосты?

              – Нет.

              – А про что?

              – Да так… Про всякое…

              – А называется как?

              – Вот названия не придумал.

              – Понятно, – сказал Вадька. – Всё понятно… Влепит, Вовка, Виринея Семёновна тебе кое-что… Ой, влепит… Лучше бы ты заболел.

              – Ну и пускай влепит!

              – Покажи хоть что нацарапал. Нам-то покажи.

              – Не покажу!

              – Во! Сразу видно не выспался. Злой как волк.

              – Ну и пускай своё получает. Отстань от него Вадька.

              Тетрадки мы сдали, и я забыл про сочинение.

              И вот однажды Виринея Семёновна сказала:

              – Ребята, я проверила ваши сочинения. Я осталась вами довольна…

              Тут я вспомнил. И заёрзал по парте.

              – Ты чего? – спросил Толька.

              – Ничего! – огрызнулся я.

              – Не волнуйся. Может, троячок всё же получишь, раз Виринея Семёновна довольна.

              В это время Галька Кирпичёва подняла руку.

              – Виринея Семёновна, а правда, что Богданов написал лентяйское сочинение?

              Я даже вздрогнул от неожиданности. Откуда Кирпичиха-то знает?

              – Какое, какое? – переспросила Виринея Семёновна.

              – Лентяйское. А что?

              Весь класс рассмеялся.

              – Это почему же лентяйское?! – закричал Борька.

              – Ему даже название лень было придумать, вот, – ответила Кирпичёва.

              – Да откуда ты знаешь?! – закричал Вадька.

              – Знаю. Я в тот день собирала тетрадки и увидела.

              – Подглядывала, да?! – крикнул Толька. – Да за такое, знаешь?! – и он погрозил Кирпичёвой кулаком.

              Один я ничего не кричал. Сидел и думал: «Эх, лучше бы мне тогда заболеть…»

              – Тихо, тихо, ребята, – сказала Виринея Семёновна. – Сядь Кирпичёва. Твой вопрос очень неуместен. Поймёшь чуть позже.

              И она стала говорить нам про наши сочинения. И зачитывать по порядку. И всех хвалить. Потому что и вправду, про что только не написали ребята. Да ещё как здорово.

              Дошла очередь до меня.

              – Вова Богданов. Сочинение интересное. Вы только послушайте, ребята…

              Виринея Семёновна читала, а я ничего не слышал. Мне хотелось забраться под парту. Наверно ещё и потому, что на меня уставилась Кирпичёва. У неё даже рот открылся, будто на космонавта смотрела. Я прямо не знал куда подеваться.

              Вдруг Толька толкнул меня локтём.

              – Тебя!

              – Я вскочил.

              – Вова, – улыбалась Виринея Семёновна, – я понимаю, твоему сочинению очень трудно подобрать название. Можно оставить и так. Без названия…

              Виринея Семёновна задумалась.

              Борька ткнул меня кулаком в спину, пробубнил сзади:

              – Молодчага, Вовка! Надо же, без названия придумал. Я вот до такого не додумался. И про снегирей хорошо сочинил. Наврал, а незаметно.

              – Вова, как ты смотришь, – сказала Виринея Семёновна, – а не назвать ли нам твое сочинение «Вид из окна», а?..

              – Отвечай, тетеря! Тебя спрашивают, – зашипел Толька. – Язык что ли проглотил?

              Я кивнул головой.

              – Да, пожалуй. Так будет лучше, – сказала Виринея Семёновна и взяла ручку.

              Раздали сочинения.

              Я раскрыл тетрадку. В самом верху, на второй строке, красными аккуратными буквами было написано: «Вид из окна».

              Толька заглянул в мою тетрадь.

              – Ого! Ошибок-то!.. Красно, как на клубничной грядке.

              – А у тебя?

              В Толькиной тетрадке оказалось ещё краснее. Но в конце стояла тоже четвёрка.

 

 

ВЕЛОСИПЕДНЫЙ СЫЩИК

 

 

              Вадьке купили велосипед. Двухколёсный. Он вытащил его на улицу и стал стоять около него, будто не знал что делают с велосипедами. Радоваться надо, а он стоит такой несчастный.

              Мы как увидели Вадьку с велосипедом, так все и побежали к нему.

              – Новый? – спросил Толька.

              – Не видишь что ли?

              – Ну что же ты на него смотришь?! – сказал Борька. – Садись и поезжай.

              – Поезжай, поезжай… А если я не умею?!

              – Ха-ха-ха! Посмотрите на этого неумеку! Велосипед есть, а он не умеет! – кричал я на всю улицу.

              – Чего хохочешь?! – сказал Вадька. – Сам-то умеешь?

              – Я-то?!

              – А то кто?!

              – Да мне, знаешь, как?!. Как чихнуть! Вот как.

              Вадька немного повеселел.

              – А ну, чихни! Посмотрим как ты чихаешь.

              Ребята расступились. Я схватился крепко за руль. Поставил ногу на педаль. «Ну, – думаю, – сейчас оттолкнусь другой ногой, закину её, сяду на седло и… помчусь. На трехколёсном-то я ещё в детстве катался. Подумаешь, одного колеса нет. Тоже мне…»

              Я оттолкнулся, закинул ногу и… полетел. На землю. Вместе с закинутой ногой.

              – Ха-ха-ха! – смеялся Толька. – Великий наездник шмякнулся с коня!

              – Хо-хо-хо! – смеялся Борька. – Укротитель велосипеда под велосипедом!

              Только я не смеялся. И Вадька.

              Он подскочил ко мне. Поднял велосипед и стал рукавом вытирать руль.

              – Ты знаешь кто, Вовка?.. – говорит.

              Я и сам знал кто я, но промолчал.

              – Ты, Вовка, трепло и хвастун! Вот ты кто. Больше велосипеда никому не дам. И так чуть весь не переломали.

              Мы стояли вокруг Вадьки и его велосипеда. Рассматривали руль, колёса, раму и седло. И звонок. Блестящий звонок нам очень понравился.

              Вадька разрешил нам всем по очереди в него позвонить. И мы звонили, будто мчались на огромной скорости.

              – С таким звонком не пропадёшь! – сказал Борька.

              – Ещё бы! – сказал Вадька.

              А Толька говорит:

              – Ребята! Я придумал! Пусть Вадька сядет на велосипед, а мы все окружим и будем держать его, чтобы он не свалился. А он постепенно поедет. А?!.

              Нам всем это очень понравилось.

              Мы посадили Вадьку и поехали. Вернее, пошли.

              Вадька вцепился в руль и вытаращил глаза. Будто перед его носом вырос столб, и он в него сейчас врежется. Он даже педалями забыл крутить. Он просто сидел и боялся. Наверно, потому, что сидел высоко.

              – Ты чего педалями не крутишь?! – просипел от натуги Борька.

              – Ведь мы уже устали тебя тащить! – пропыхтел Толька.

              И когда мы совсем устали, мы упали. Упал и велосипед. Вместе с Вадькой. Прямо на нас. Хорошо, что на нас. А то бы руль опять поцарапался.

              Мы поднялись. Отдышались. Вадька посмотрел на велосипед. На нём было всё чудесно – только старые царапины.

              Оказалось, Вадька тоже устал, хоть и сидел. И теперь мы посадили на седло Тольку. Мы его немного протащили, мы даже устать не успели, как он закричал:

              – Отпустите! Отпустите меня! Я сам!..

              – Нельзя его отпускать! – кричит Вадька. – Он брякнется как Вовка!

              Но тут как-то так получилось, что мы его не то отпустили, не то он сам вырвался. Смотрим: а наш Толька крутит педалями и его не догнать. Руль только чуть-чуть виляет.

              Мы сначала бежали за Толькой и кричали «Ура!». Но потом отстали.

              А Толька повернул за угол и исчез.

              Ждём его, ждём – нет его. Как сквозь землю провалился. Что делать? Пошли искать.

              Вадька и говорит:

              – Вдруг он на большую дорогу выехал? На проспект. И под машину попал…

              – Ох, и попадёт ему дома! – говорит Борька.

              – А мне, думаете, не попадёт?

              – Тебе-то за что?

              – Как за что?!. От моего велосипеда, может, один звонок останется.

              – Заладил: мой велосипед, мой велосипед… Тут человек, может, погиб, а он за велосипед трясётся!

              – Кто погиб? – спросил чей-то голос.

              Мы даже не сразу поняли чей.

              Оборачиваемся – парень стоит. Здоровенный толстый верзила. В очках. И глаза за очками очень строгие.

              На боку у парня сумка. Из сумки торчит бумага, трубочкой свёрнута.

              Ну и голосок у него! «Бу-бу-бу!..» – страшный такой, будто не человек, а огромный пароход перегруженный. Я даже немножко затрясся. А Вадька побледнел.

              Парень посмотрел на меня. И прямо проткнул своим строгим взглядом. Насквозь.

              – Так кто погиб?..

              – Т-толька по-по-по… – говорю.

              – Сам ты по-по-по!.. Завёл, как попугай! – толкает в бок меня Борька. – Может, он живёхонький! Катается себе, а ты!..

              – Тихо! – пробубукал парень, а потом: – Кхэ! – сердито кашлянул и полез в сумку.

              Достал записную книжку, карандаш.

              – Выкладывайте всё по порядку и начистоту, – говорит. – Кто расскажет толково?

              Тут Вадька приободрился.

              – А с чего это мы должны вам всё выкладывать?

              Парень покосился на Вадьку, но Вадька не дрогнул.

              – Да, – говорим, – с чего?

          – Значит так, – сказал парень. – Зовут меня Бенджамин. Можете звать попросту Бедж. Так будет короче.

              Я посмотрел на Вадьку, Вадька на меня. А Борька на нас с Вадькой. Мол, тут Тольку надо искать, а тут какой-то Бедж взялся… Да ещё с пароходным голосом.

              – Кхэ! – сердито кашлянул этот Бедж. – Вам повезло. Я профессиональный сыщик.

              – Сыщик?!.

              Борька так и остался стоять с открытым ртом. А у Вадьки на голове чёлка приподнялась веничком.

              – Есть специалисты по пропавшим картинам, – продолжал Бедж, – есть – по пропавшим стиральным машинам, есть – по портфелям системы «дипломат». И так далее, конечно. Я – специалист по велосипедам и велосипедистам. Короче, велосипедный сыщик. Ну?.. Так кто будет давать толковые показания? – и он постучал карандашом по записной книжке.

              – Я, – говорит Борька.

              И начал рассказывать. А этот Бедж – записывать.

              – Так, – приговаривает. – Короче! Про то как Вовка шлёпнулся, ты уже третий раз сообщаешь. Короче надо! Давай приметы. И покороче.

              – Какие приметы?

              – Во что был одет, как выглядел пропавший.

              Борька рассказал.

              – А рубашка чисто белая? – переспросил Бедж.

              – Нет, кажется…

              – Вспомнил! У него, знаете, на рубашке лодочки с парусами были нарисованы! Синие лодочки, – сказал Вадька.

              – Кхэ! Да это же яхты!

              – Конечно, яхты!

              – Очень важная деталь. Молодец, – и хмурый Бедж потрепал Вадьку по голове. – А из тебя может вырасти приличный специалист по пропавшим яхтам. Кстати, какого цвета глаза были у Толяна?

              Мы переглянулись. Никак нам было не вспомнить Толькины глаза. Надо же! Какого же они цвета?..

              – Кхэ! Глаза бывают цвета жареного миндаля, зелёно-бутылочного, морской волны, расплавленного свинца, генеральской шинели и чёрные, как цыганская ночь, – сказал Бедж.

              – Они у него зелёноватые были, – говорю.

              – Так и запишем: зелёно-бутылочного. Всё! – Бедж захлопнул записную книжку. – Где тут ближайший узел связи?

              – Почта?

              – Не плохо бы почту, но обойдёмся и телефонной будкой.

              – А зачем нам будка?

              Бедж сердито посмотрел на Вадьку. Покачал головой.

              – А я-то думал, из тебя вырастет сыщик…

              – Ничего из него не вырастет, – говорю. – Вон будка!

              – Спасибо! – и он зашагал к телефону автомату.

              – Бедж, а нам что?

              – А вам, – обернулся он, – не отставать от меня.

              Мы побежали.

              Бедж бочком втиснулся в будку.

              – Понаставили тесных скворечников… Старому сыщику не развернуться, – проворчал. – Эй, ассистенты, держите дверь открытой, а то мне тут кислорода не хватит!

              Мы дружно навалились на дверь. У неё была очень тугая пружина, но мы держали.

              Бедж снял трубку.

              – Дежурный по управлению?.. Докладывает Бедж. Ничего, ничего. Отдыхать буду на пенсии… Да, конечно. Терентьев Анатолий. Возраст – ранне-весенний. Особые приметы. Нос средней курносости. Волосы цвета пшеницы молочно-восковой спелости, глаза – зелёно-бутылочного… На белой рубашке синий рисунок: изображены яхты класса «Дракон». Да, конечно. Объявляйте всероссийский. Да, да. Приступаю к работе на месте. Вышлите Бронетанк. Что?!. На задании!.. Вот чёрт! Да я без него, как пчеловод без пчёл! Легко, сидя в креслах, говорить: справишься. Ладно, доложу. Всё, – и он сердито бросил трубку на рычаг.

              Он вышел весь потный. Посмотрел на часы.

              – Кхэ! К месту происшествия! Быстро!

              – А куда это, Бедж?

              – Где вы в последний раз видели пропавшего?

              – А-а!..

              – Понятно!

              Бедж шёл тяжёлыми шагами. И быстрыми. Мы едва поспевали.

              – Бедж, а танк нам вышлют? – спросил запыхавшийся Вадька.

              – Нет. Только не танк, а Бронетанк.

              – А он бы нам пригодился?

              – Очень.

              – Для чего?

              – Для успешного проведения операции.

              Мы все посмотрели на Беджа, но у него было такое лицо, что спрашивать его больше не хотелось.

              – Пришли, Бедж.

              – Вот здесь мы держали в последний раз велосипед, а Толян в последний раз на нём сидел.

              – Потом он ка-ак рванётся!..

              – И поехал, и поехал! Сам.

              – Дельные мысли надо уметь излагать покороче, – сказал Бедж, оглядевшись по сторонам.

              Он вырвал из блокнота чистый листок. Положил его на асфальт и постучал по нему кулаком. Перевернул листок. Долго и внимательно рассматривал его. Потом дал посмотреть нам.

              Мы увидели пыльные кружочки и чёрточки.

              – Ясно, – сказал Бедж. – Судя по отпечаткам, машина марки «Орлёнок».

              – Верно!

              – Только у нас не машина, а велосипед.

              – Велик у нас Бедж!

              – Велики относятся к классу машин. Ладно… Пойдём по следу вашей машины.

              Мы шли и всё нагибались над дорогой, рассматривали след.

              – Бронетанк бы сюда… – приговаривал Бедж. – Ему бы только понюхать эту бумажку. Одной ноздрёй… В два счёта имели бы перед собой Толяна и машину велик марки «Орлёнок».

              – Бедж, – сказал Вадька, – а разве бывают такие бронетанки, которые нюхают бумажки?

              И вечно этот Вадька сунется куда не надо.

              Бедж остановился, строго взглянул на него.

              – На свете есть один Бронетанк. Единственный и неповторимый. Кхэ! Это гениальный пёс!

              – Пёс?!.

              – Значит это собака?!

              – Да. Служебно-розыскная. Бронетанк – гордость нашего управления. И моя личная гордость. Я сам его воспитал.

              Бедж снял очки и протёр глаза платком.

              – Без него я как… как яркий фонарик без батарейки, – сказал он. – Ладно. Не будем терять светлое время.

              Мы обходили десятиэтажный дом, как вдруг Бедж остановился и потянул носом воздух.

              – Чуете?

              – Нет.

              – Чем пахнет, Бедж?

              – Жжёной резиной. Да-а… Бронетанк бы учуял за версту…

              Бедж сделал ещё три шага, нагнулся.

              – Вот, – показал.

              Мы увидели жирный след, короткую чёрную полоску.

              Я потёр её пальцем. От пальца запахло резиной.

              – На этом месте, – сказал Бедж, – с Толяном случилось дорожное происшествие…

              – От Толяна тут ничего не осталось, – сказал Борька.

              – Если бы его на «скорой» увезли, остался бы велик, – сказал Вадька. – А тут и велика не осталось!

              – Только и думаешь о своём велике!

              – Ладно вам! Бедж, а с Толяном-то что?..

              Бедж ещё раз взглянул на жирный след.

              – Пока могу сказать одно: он жив. Не видно ни обрывков одежды, ни пятен крови…

              Мы все так и вздохнули.

              Бедж вдруг поднялся. Огляделся по сторонам. Тихо пробубукал:

              – Откроете дверь вон той парадной. Видите?

              – Видим.

              – Войдёте. Только без шума у меня… Всё.

              Мы так и сделали.

              И сразу за дверью натолкнулись на Тольку. И велик оказался здесь, под лестницей.

              – Толька!

              – Живой! С велосипедом!

              – А мы его ищем! Если бы не Бедж, не нашли бы!

              А Вадька:

              – Постой, Толян. Ты чего спрятался?

              – Так… – хмуро отвечает.

              – Нет, ты говори! Тут, понимаешь, с ног сбились. Мучаются, ищут его, а он в парадной прохлаждается!..

              Толька помолчал немного, вздохнул.

              – Я тут упал, – говорит грустным голосом, – и звонок от руля… отвалился…

              – Я так и знал, что ты что-нибудь да сломаешь! – закричал Вадька.

              – Подумаешь, звонок, – говорю. – Пустяки! Весь-то велосипед целый!

              Мы с Борькой разозлились на Тольку. Ведь теперь Вадька, конечно, никому больше не даст велика.

              И пока мы злились и ругались, подошёл Бедж. Он потянул меня за рукав, отвёл в сторонку. Даёт монету.

              – Двести пятьдесят – пятьдесят – ноль пять. Телефон управления. Слетай-ка, звякни.

              – Есть! – говорю.

              – Доложишь коротко и ясно: Терентьев найден. Всероссийский розыск отменить. Повтори номер телефона.

              Я повторил.

              Бедж щёлкнул меня слегка по затылку.

              – Дуй.

              Я помчался.

              Звоню.

              – Дежурный по управлению?.. Терентьев найден. Всероссийский розыск отменить. Нет, это не Бедж… Так… хороший помощник. Ага, ассистент… Передам обязательно. Справились. Только нам туговато пришлось без Бронетанка.

              – Сожалею, – ответил дежурный, но Бронетанк занят на другом, не менее ответственном задании, – и повесил трубку.

              Я – назад.

              Прибегаю – ни Беджа, ни велика.

              – Где он?! – спрашиваю ребят.

              – Уехал, – отвечают спокойненько.

              – Как уехал?!.

              – Как, как!.. Сел на Вадькин велик и поехал.

              – Да ты не волнуйся, он на десять минут. По срочному велосипедному делу. По другому.

              – И звонок увёз, – добавил Толька.

              – Тут ему, – говорю, – из управления благодарность от лица службы.

              – Приедет, и передашь. А забудешь, так я передам, – говорит Борька.

              Смотрим: какой-то парень несётся на велосипеде. Прямо на нас. И вовсю звенит звонком.

              – Ур-ра! – закричал Толька. И так и бросился под колёса. – Звонок починен! Видите?!. Звонок-то починен!..

              Парень на полном ходу соскочил с седла.

              Мы даже не сразу сообразили, что это Вадькин велик.

              – Вот ваша машина. Бедж не подходил?

              – Нет ещё.

              – Ну, подождём.

              – Ему тут благодарность из управления, – говорю. – От лица службы.

              – У него таких благодарностей полные карманы, – отвечает парень.

              Я его никогда не видел, а голос показался знакомым. Очень даже. А-а!.. Да ведь это же дежурный по управлению! Куда я звонил!..

              – Вовка! Чего рот разинул?! – Толкает меня Толька. – И ты, Борька! Держите велик. Шины подкачаем.

              Качаем по очереди. Вдруг, поднимаю голову: Бедж. Идёт рядом с какой-то женщиной. И с ним тот… из управления.

              – Опять ты к детворе липнешь, – пробубукала женщина. – Я тебя спрашиваю: когда это кончится? Ведь сессия на носу. Достукаешься, выкинут тебя из института. Ой, достукаешься, Вася…

              – Ну что ты, мама… Не надо, прошу тебя… Ты преувеличиваешь…

              Я страшно удивился, что это Бедж так говорит. Его было просто не узнать. Какой-то совсем другой, убитый горем человек. Он даже похудел немножко. И сгорбился. Будто у него в сумке лежали не тетрадки и бумага трубочкой, а Михеевские гири.

              Они уже прошли мимо.

              Бедж уходил. Его мама всё посматривала на него сердито, всё недовольно, а я прямо не знал что делать, как ему помочь. Ведь нельзя чтобы человек уходил вот такой вот… Да ещё, может, мы его больше никогда и не увидим…

              И я крикнул:

              – Бедж!

              Он не сразу обернулся. А когда обернулся, развёл руками.

              – Бедж сделал своё дело, – сказал. – Бедж может уходить, – совсем не весело сказал.

              – Постой, Бедж!

              – А мы как же?!. – закричали ребята.

              Всей кучей, вместе с великом, мы так прямо и потащились к нему.

              – Стойте! Стойте! – кричал Вадька. – Дайте хоть насос отвинтить!

              И тут Бедж, будто вспомнил про нас. Он вдруг улыбнулся.

              А когда он снял очки, мы все увидели какое у него большое и круглое лицо. И на его таком большом, круглом лице всё улыбалось: и глаза, и губы, и даже ямочка на подбородке.

              Он взмахнул рукой.

              – Спешу, – сказал своим старым сыщицким голосом. – Короче, телефон управления у Вовки в голове. До новых встреч, подрастающее поколение!

 

 

 

ДЕЛА – ДЕЛИШКИ

 

 

 

              Из прихожей портфель полетел в комнату. Завернул за угол и шлёпнулся на диван. Ловко же я его метнул. Как австралийский бумеранг.

              – Вовка! Чуть отца родного не зашиб!

              Вот так раз! Кто же знал, что папа уже дома, лежит на диване. С книжкой, наверно.

              Эх, до чего же не вовремя метнул я свой портфель.

              – Ну?.. – недовольным голосом сказал папа, когда я вошёл. – Как дела?

              Дела – значит учёба.

              – Дела ничего, – говорю.

              – Оно и по тебе видно. Пару троячков схлопотал?

              – Нет. Ничего не схлопотал.

              – Так прямо и ничего? Ну, а делишки как?

              Делишки – значит поведение.

              – Та-ак, молчим… Видно, ты для того и портфель мне бросил, чтобы я сам разобрался. А?

              И папа полез в портфель, достал дневник.

              – С делами и верно: ничего. А это? Вовка, а это что такое? Опять?!

              – Где?

              – Да что ты прикидываешься сладким петушком на палочке. Вот! «Вместе с другими мальчиками залез на крышу школы без разрешения. Прошу принять меры». Написано красным по белому. Кто писал? Старик Хоттабыч или Виринея Семёновна?

              – Это?..

              Папа хлопнул рукой по дивану.

              – Ты присядь, присядь. На поезд не опаздываешь, на самолёт тоже. Ну? Что это?

              – Это… мы на крышу залезли…

              – Понятно, на крышу. Залезли бы на телеграфный столб, Виринея Семёновна так бы и написала. Но за каким чёртом вы полезли на крышу?

              – Понимаешь, папа, я хотел показать ребятам как образуются сосульки.

– Образуются… – передразнил папа.

Он замолчал, и только крякнул с досады.

  – Не могу же я ходить в школу и проверять заперты ли у вас там чердаки. Да и бесполезно. Я – на чердак, а ты со своими мушкетёрами в подвал залезешь. Перекроете газ, воду. Словом, наломаете дров.

              – Да ты что, папа? Что я, дурачок совсем?

              – А кто же ты? Кто? Разве умный залезет без разрешения на крышу? Да… всыпать бы тебе надо. По просьбе Виринеи Семёновны…

              – Вовсе она об этом не просит.

              – Прямо не просит, но понять даёт. Мол, не плохо бы… – папа задумался. – Послушай, Вовка, а как у тебя дела с девочками? – спросил вдруг он.

              У меня даже щека зачесалась.

              – С какими двоечками, папа? У меня в дневнике даже за прошлую неделю ни одной двоечки.

              И я стал очень быстро вспоминать. Может, и правда наломал ещё каких-нибудь дров, только уже позабыл.

              – Эх, ты, двоечник… – сказал папа. – И наяву мерещатся. Я про девочек – одноклассниц твоих. Как у тебя с ними?

              – А-а. Ничего с ними. Вместе учимся, у доски отвечаем, контрольные даже пишем. Они очень красиво пишут контрольные…

  – Похвально же ты о них говоришь. Это на словах. А на деле как? Признавайся: поколачиваешь?

              – Так… иногда. Там по шее, или толкну. За дело, конечно.

              – Хорошо хоть не без дела. А всё-таки, Вовка, не стоит.

              – Это почему же? За дело – и не стоит!

              – Знаешь, Вовка, не стоит…

              – За дело – всегда стоит.

              Папа посмотрел мне в глаза, молча покачал головой.

              – Я ведь, Вовка, тоже когда-то был с тебя ростом. Тоже были у меня дела, тоже – делишки…

              – Вот видишь, и у тебя были делишки!

              – Обрадовался. Что делать, без них ни один мальчишка не растёт. Так и должно быть. Но сейчас я о другом. Совсем о другом… Однажды на перемене я толкнул девочку. Звали её Оля Румянцева. Из-за пустяка, конечно, толкнул. Упала она неудачно, сломала руку. Рука срослась. Но не совсем так, как должна была. Да-а… А девочка выросла и стала, знаешь кем?

              – Кем?

              – Хирургом. Это, брат, так же редко, как женщина – капитан дальнего плаванья. А?..

              – Да-а.

              – Тут надо характер иметь. И голову тоже. А хирургу ещё нужны и руки. Сильные мужские руки. Без них хирургов не бывает. И эти руки тоже должны быть умными…

              – Вот видишь, папа. Ты её толкнул, а она всё равно выросла. Да ещё хирургом.

              – Эх, ты-ы… выросла. Рука срослась, но всё равно это уже не та рука, понимаешь? Тем более для хирурга. Ты пойми главное…

              – Ага…

              – Я вот до сих пор не могу простить себе той мальчишеской глупости. Мотай, брат, на ус и будь с девочками поосторожней. Из них ведь не только хирурги, портнихи, повара и капитаны дальнего и ближнего плаванья вырастают. Из них, между прочим, матери вырастают. Да, да представь себе…

              Я попробовал представить себе Гальку Кирпичёву матерью. Но что-то у меня не получилось. Из этой зануды Кирпичёвой?! Да какая из неё мать? Но я промолчал. Да и потом, если представить, скажем, Тучкину Валю – совсем другое дело. Вот из неё мать получится. Её заденешь – и никакой сдачи. У Тучкиной одни тихие слёзы, а потом улыбка. Совсем человек не умеет обижаться. Такого и обижать не очень-то хочется. Я так, обхожу её за сто километров. Чтобы лишний раз не задеть. А у Кирпичёвой что? Одна голова. И та длинная, как огурец. Правда, хорошо работает. На математике…

              Нет, не зря я так думал про Кирпичёву.

              Однажды, после нашего с папой разговора про девочек, я сидел за партой. В большую перемену. Я заранее писал срочную шифровку для Борьки. Дело в том, что Борька с Вадькой раньше сидели за нами с Толькой. Но Виринея Семёновна пересадила их в другой конец класса. Чтобы мы не очень-то… Мы сначала погоревали, но потом поняли, что для нас так даже и лучше. Можно переговариваться по самодельному телефону и пересылать друг другу зашифрованные шифровки.

              И вот я сидел, весь сосредоточенный, и корпел над хитрой шифровкой. В это время зануда каким-то незаметным образом подкралась ко мне и… выхватила секретную шифровку.

              От неожиданности я так и приклеился к парте.

              А длинноногая Кирпичёва помчалась по классу с криком:

              – Ура!.. Вражеская секретная шифровка! Сейчас я её расшифрую!

              «Чёрт её знает, эту Кирпичёву, – подумал я. – Ведь она со своей головой вдруг и верно – расшифрует!»

              Тут я вскочил и бросился за ней. Догнал. Схватил за шиворот. Но в это время почему-то вспомнил про врачиху-хирурга. И зачем она мне только вспомнилась?

              Стою, как дурак, держу Кирпичёву за шиворот, и не знаю что с ней делать. Треснуть – нельзя. Толкнуть – тоже, потом ещё рука не так срастётся. Что же можно?! Ведь не я же первый полез.

              – Ну, врачиха–кирпичиха! Ну, врачиха–кирпичиха! – твержу.

              – Ах, ты ещё и обзываться?! – взвилась Кирпичёва. Схватила с парты чей-то учебник и по голове меня – тресть!

              Тут я всё забыл. Видно, выбила она у меня из головы последнюю память. Ка-ак толкну её, так она и полетела на пол.

              Опомнился я, бросился к ней.

              – Галя, вставай. Галя, я, честное слово не хотел…

              А она ревёт:

              – Ага, испугался? Уйди! Знаю я ваши честные слова, знаю. Не хотел… Ещё как хотел. Вон как коленку разбил. До крови…

              – Да я же нечаянно, Галька!

              – Называется нечаянно… На, забирай свою шифровку. Тут и расшифровывать нечего. Читай через одну букву, и всё поймёшь.

              Странные всё же девчонки. Про то, что я её толкнул, разбил коленку, Кирпичёва ничего не сказала Виринее Семёновне. А вот про «врачиху» сказала. Пожаловалась. Мол, Богданов дразнится.

              Виринея Семёновна никак не могла понять что же дразнильского в этом слове, если Кирпичёва у нас ещё не доктор и даже не круглая отличница. Но меня она всё же отчитала.

              Я стоял, слушал Виринею Семёновну и кивал головой. Потому что если не кивать, она может потребовать дневник и записать.

              Да, этот день у меня был потруднее вчерашнего.

              Вечером папа спросил:

              – Ну, Вовка, как дела?

              – Ничего, – говорю.

              – В полном смысле?

              – В полном.

              – А делишки?

              – Делишки тоже.

              – А как с девчонками? – вдруг спросил он.

              Я растерялся. Потому что никак не думал, что он вспомнит про девчонок именно сегодня. Видно, как-то догадался. По лицу моему что ли?.. По лицу ведь про многое можно догадаться.

              – С девчонками, папа, не очень, – сказал я прямо.

              – То есть?

              – Толкнул я тут сегодня одну… Гальку Кирпичёву.

              – За что?

              – За дело.

              – Не сильно, надеюсь, толкнул.

              – Получилось сильно. На коленке царапина осталась.

              – Ну, вот видишь. А ведь твоя Кирпичёва…

              – Она не моя!

              – Ну, ваша Кирпичёва. Она ведь тёзка Галины Кулаковой. Знаешь такую?

              – Конечно. Олимпийская чемпионка по лыжам.

              – Верно. Кто знает, может, и Кирпичёва станет лыжницей, а ты ей коленки разбиваешь…

              – Не станет она лыжницей, папа! Знаешь, кем она станет?

              – Кем?

              – Нонной Гаприндашвили.

              Папа даже присвистнул.

              – С чего ты решил?

              – Кирпичёва в шахматы хорошо играет. У неё голова, знаешь, как варит!

              – Не заговаривай зубы.

              – А чего заговаривать… Кирпичёва меня по голове учебником треснула. У меня даже из глаз звёздочки посыпались, вот. А я до её шахматной головы даже пальцем не дотронулся. Так только, за шиворот подержал чуть-чуть…

              – Но ты Кирпичёву всё же толкнул?

              – Толкну-ул.

              Папа хлопнул рукой по ноге, поднялся с дивана, и сердито зашагал по комнате.

              – Своё, значит, получил. Ай да, Кирпичёва! Видно, треснула без лишних слов.

              – Нет, папа. Она сказала. Потом… Про коленку… Я слышал. «Ничего, – говорит, – до свадьбы заживёт».

 

ДВА ЗЕМЛЕКОПА

 

 

Он приехал с родителями из сибирского города Новосибирска. Приехал и поступил в наш класс учиться.

              Добирался он к нам очень долго, на поезде. Пока ехал, учебники, видно, не открывал, всё в окно смотрел на мелькающую природу. Ну и, конечно, отстал. Я так думаю. Потому что я уж точно не стал бы учебники открывать, когда под тобой вагонные колёса весело постукивают, а в окне всякие виды виднеются. Леса, реки, поля, озёра или коза на поляне. Привязана к колышку и бегает вокруг него. Пасётся.

              А зовут нашего новенького Саша Сухоножкин. Ничего мальчишка, хоть и фамилия забавная. Правда, мы его ещё не узнали как следует. Потому что на всех уроках он сидел и помалкивал, как пай-мальчик. Только на большой перемене этот пай-мальчик так по-сибирски свистнул, что стёкла в окнах зазвенели. А, может, это и не он вовсе, а наш Балабанов? Наш Балабанов тоже здоров свистеть. Ну, а новенького мы ещё и потому как следует не узнали, что он один день поучился всего и – заболел. Странно, конечно, закалённый сибирский мальчик и вдруг – на тебе. А ведь у нас ещё и мороз ни разу не тюкнул. Всё дождь – слякоть, слякоть – дождь. Генка Деньгин это так объяснил: «Он привык у себя в Сибири ходить шаляй-валяй, лишь бы не замёрзнуть. А тут, видно, вышел не в резиновых сапогах, а в ботиночках. Конечно, простудишься. Это же Петербург, а не какая-нибудь Сибирь. У нас быстро станешь из Сухоножкина Мокроножкиным…»

          Вот так. Приехал из Сибири, денёк поучился и – отдыхать. Хорошо ему. Да ещё сколько дней смотрел он в окно на природу, а не в учебники. Тут позавидовать человеку можно… Одним словом, Поручила Виринея Семёновна мне и Вадьке навестить этого Мокроножкина. Передать от всего класса привет и пожелание скорейшего выздоровления. Заодно сказать что задано на дом. И особенно помочь разобраться с задачкой. Задачка была в общем-то ерундовой. Про землекопов. Их было двое. Копали две канавы. Один копал два часа, а другой – не известно. Даже в ответе не сказано. Зато оба копали пять часов. И вот надо узнать кто из них копал дольше и на сколько.

              После уроков мы с Вадькой зашли ко мне. Решили сначала с этой задачкой справиться сами. Чтобы видел этот Мокроножкин, что к нему пришли вполне сильные ученики.

              Пока я доставал бумагу и ручку, Вадька включил телевизор. А по телевизору «Приключения капитана Врунгеля». Тут мы, конечно, забыли про землекопов, про их лопаты и про канавы – тоже. Вспомнили, когда фильм кончился. Времени было уже много.

              – Вот что, – говорит Вадька, – пошли к этому Мокороножкину. У него и решим задачку. А потом он, может, тоже не совсем глупый. Может, и сам решит. А не решит, мы поможем.

              Пришли мы к нему. Лежит на диване.

              Спрашиваем:

              – Как дела?

              – Простыл я, – гундосит.

              Видим и сами: у Мокроножкина на одеяле тридцать три мокрых носовых платка.

              – Бывает, – говорит Вадька. – Не обращай внимания, всё пройдёт. Уж такой у нас климат. А мы вот принесли тебе домашнее задание. Виринея Семёновна – это наша учительница. Помнишь нашу учительницу? Для тебя она новая, а для нас старая…

              – Да знаю, – перебил Вадьку больной Мокроножкин.

              – Ну что ж, память у тебя как у здорового. Сразу видно, что скоро поправишься. Так вот, Виринея Семёновна особенно просила объяснить тебе задачку по математике.

              – Она пустяковая, – говорю. – Про землекопов. Мы и сами её ещё не решали.

              – Вовка, прочти задачу, – сказал Вадька.

              Я прочёл. Медленно, не спеша. Чтобы до этого отставшего и больного сибирячка Мокроножкина всё сразу дошло.

              – Ну как? – спрашивает Вадька. – Что-нибудь уловил?

              – Кое-что уловил, – отвечает Мокроножкин и сморкается в тридцать четвёртый платок.

              – Вот и отлично! – обрадовался Вадька. – А теперь представь себе: я – землекоп. Меня Вадька зовут. И вот он – землекоп. Его Вовка зовут. Теперь немного напрягись и представь себе: у меня есть лопата и у него. Мы два землекопа с лопатами.

              – Очень себе представляю, – говорит Мокроножкин.

              – И вот мы, – продолжает Вадька, – сейчас возле твоего дивана начнём для наглядности копать две канавы. Ты, конечно, соображаешь, что канавы будут воображаемые. Потому что если мы выкопаем у тебя настоящие канавы, то твои родители будут очень недовольны. И соседи тоже. Ну, те, которые под вами живут…

              Мокроножкин усмехнулся.

              – Ещё бы, – говорит. – Кому нужны канавы в комнате на паркетном полу.

              – Ладно, Вадька. Хватит, – говорю. – Давай ближе к задаче.

              – Верно, – отвечает Вадька. – Я свою канаву буду копать вот так, – и он показал. – Я её быстро выкопаю, за два часа. А вот он, – Вадька показал на меня, – провозится часов десять. Потому что из него копальщик, как из моей кошки Мурки профессор по точнейшим наукам.

              Я разозлился.

              – Это почему же я десять часов буду возиться?! Я, может, быстрее тебя справлюсь. Ты же больше болтать любишь, профессор кошачий!..

              Смотрим: наш Мокроножкин смеётся, хохочет. Почти как совершенно здоровый человек.

              – Да как же он будет десять часов копать?! Ведь в задаче сказано, что оба вы копали пять часов. Всего пять!..

              – Всё равно я быстрее выкопаю, – сказал Вадька, – он же копать не умеет. А я этим летом у знакомых на даче почти весь огород вскопал.

               Тут я совсем рассердился на Вадьку. Тоже, землекоп выискался!.. Хоть бы уж не врал про огород на чьей-то даче.

              Начали мы замахиваться друг на друга землекопскими лопатами. Кричим, толкаемся, вот-вот драку устроим в квартире больного, не очень-то знакомого товарища.

              А Мокроножкин:

              – Стойте, ребята! – смеётся. – Да что вы в самом-то деле?! Вы же задачку решаете. И не про себя, а совсем про других, настоящих землекопов. Про тех, которые в учебнике. Вот смотрите, – и он нарисовал на листе бумаги две одинаковые канавы. Возле канав нарисовал человечков с лопатами и сказал:

              – Это будет землекоп №1, а вот этот – землекоп №2.

              У землекопа №1 были не руки, а какая-то лапша варёная. «Такими много не накопаешь», – подумал я. А у землекопа №2 оказался нос немного кривоносый и на голове детсадовская панамка. Но руки – ничего, похожи были на две морковки.

              Говорю:

              – Чур, я буду землекопом №2.

              – Ладно, – говорит Вадька. – Так и быть буду землекопом №1 – значит первым.

              И тут выяснилось, что землекоп №1, то есть Вадька, своими лапшовыми руками копал всего два часа. А я целых три, то есть, выходит, я копал дольше. На целый час!..

              Конечно, я с этим не согласился. Даже обиделся. Стал спорить. А Вадька с Мокроножкиным хохочут, тычат мне в нос совершенно правильное решение задачки. Тут, наконец, и я немного успокоился. Раз задачка решена.Смотрю на Мокроножкина и думаю: «Это хорошо, что ты не хнычешь, а смеёшься. Значит скоро поправишься. А кто будет землекопом №1 или №2 – дело десятое…»

 

 

КОРОВА ПОД КУПОЛОМ ЦИРКА

 

               

              – Вот что, ребята, – сказала Виринея Семеновна в конце последнего урока, – через неделю готовьтесь в гости к малышам соседнего детского сада. Хорошо бы придти к ним не с пустыми руками. Но учтите: никаких покупных подарков. Всё должно быть сделано нашими руками. Договорились?

              – Ур-ра! – дружно ответили мы.

              А когда наше «ура» утихло, Виринея Семёновна добавила:

              – Дома на досуге поломайте головы: что и как. Можно приняться за дело вдвоём, втроём – кому как удобно. Это будет коллективное творчество. И побольше выдумки, фантазии. Ясно?

              – Ясно!

              – А пока до звонка осталось немного времени, повторим пройденное.

              Но мы с Толькой тут же начали ломать головы. Насчёт подарков для малышей. Толька писал срочную шифровку Борьке с Вадькой, а я связывался с ними по ниточному телефону. Правда, Виринея Семёновна всё это заметила. Она сделала нам двенадцать устных замечаний. Потом велела положить на стол дневники. Мы положили. Но тут зазвенел звонок. Виринея Семёновна сказала нам:

              – Возьмите свои дневники, но учтите…

              Так что обсуждали мы всё как следует у Тольки дома.

              Собрались в назначенный час.

              – А Вадька где? – спросил Борька.

– Опаздывает. Как всегда.

– Может, без него пока?..

– Давайте.

– Кто что придумал?

                – Предлагаю соорудить модель земного шара. Чтобы малышам с детства запомнились всякие дальние страны, – сказал Толька.

              – Интересно! Глобус что ли?

              – Глобус.

              – Не получится, Толька.

              – Почему?

              – Нам его круглым не сделать, – сказал Борька. – Получится у нас какой-нибудь ящик. С круглыми углами.

              – Ящик!.. Никакой не ящик! Очень даже нормальный глобус получится. Возьмём надувной шарик. Надуем, завяжем. Потом начнём его обклеивать газетами. А потом толстой бумагой. Потом можно и картоном.

              – А чего?.. Толково!

              – Нет, не то всё это, – махнул рукой Борька. – Подумаешь, глобус… А где Вадька?

              – Придёт твой Вадька! Никуда не денется. Ты-то что предлагаешь?

              – Я-то?.. Может, сделаем своими руками хорошую крепкую табуретку? Доски у меня есть. Инструмент я у дедушки возьму.

              Мне понравилась Борькина идея.

              – Толково! Давайте соорудим табуретку! Настоящий подарок. Но Тольке, конечно, было обидно. Из-за глобуса.

              – Тоже мне, подарок… Малыши в детском саду на маленьких стульчиках сидят. Совсем вы забыли…

              – Ну, сделаем несколько маленьких стульчиков! Делов-то!

              – Может, у них этих стульчиков больше чем детей. Стульчики… Сел на него и забыл, что сидишь на подарке… – ворчал Толька.

              – Вот что, ребята, – предложил я, – давайте соорудим змея.

              – Воздушного?

              – Да. Запускать в небо. Ведь его делать – пустяки!

              – Нечего пустяки дарить малышам. Это во-первых, – сказал Борька. – Во-вторых. Побегут малыши за твоим змеем по лужам, не разбирая дороги. Так вымокнут, что потом ни одна воспитательница не станет его больше запускать. Ещё и Виринее Семёновне пожалуется: «Вот подарили змея, а у меня от вашего подарка пол группы насморком заболело». Ерунда всё это… А где Вадька?

              – Верно. Что это он не идёт?

              – Может простудился, заболел?

              – Заболел… Днём носился по школе как угорелый, и вдруг заболел. Откололся он от нас и всё… Наверно делает подарок для малышей. В одиночку…

              – Откололся… Сначала надо узнать, а потом говорить. Может, и правда заболел он.

              Сразу стало тихо.

              – Да-а… – вздохнул Борька. – Что-то не клеится у нас без Вадьки. Пошли, узнаем что с ним.

              Вадьку мы застали дома. Совершенно здоровым, но очень перемазанным. Он деловито вертелся с кисточкой в руках у доски. Такая большая чертёжная доска на ножках. Кульман называется. На ней работает Вадькин отец. Чертит – проводит по линейке линии. Он и по выходным дням тоже проводит линии. Поэтому у них вся квартира завалена рулонами с чертежами.

              И вот мы видим Вадьку у этой доски. На ней здоровенный лист бумаги. И на этом листе Вадька что-то такое рисует.

              – Та-ак… – сказали мы.

              – Его, понимаешь ли, ждут…

              Но Вадька будто не слышал. Глаза у него горели, как две включённые лампочки. И вообще, весь он светился, будто у него внутри была ещё одна. Очень большая включённая лампа.

              – Нечего рассусоливать! – говорит. – Берите кисти и – за работу!

              Он протянул стеклянную банку со всякими кисточками.

              – Давайте, давайте! Собирался за вами сбегать, да вот – не оторваться от работы. Просто здорово, что сами пришли.

              Вадька макал кисточку в краску, а потом подбегал к чертёжной доске и тыкал ею в бумагу.

              Ему действительно было некогда.

              Мы подошли поближе.

– Что это? – грозно спросил Борька.

– Картина, Боря, картина! Художественное полотно!

– Понятно и без тебя, что полотно… Для кого малюешь?

  – Как для кого?.. Не задавай глупых вопросов. Для малышей, конечно!

              Борька покачнулся, будто по плечу его хлопнул ручищей богатырь Добрыня Никитич. У Борьки даже лицо скривилось.

              – Слы-ыхали?! Я же говорил, что он откололся! А мы, дураки, жалели его: «Заболел, заболел…» Айда, ребята, отсюда!

              – И верно. Пошли!

              – Пускай один с полотном своим остаётся, раз откололся!

              – Такое, Вадька, ни в какие ворота не лезет, – сказал Толька.

              – И мы пошли.

              Но с дверью что-то случилось. Её никак было нельзя открыть.

              – Эй, вы, не ломайте мне двери! – крикнул из комнаты Вадька. – Ключи у меня в кармане. Пока все вместе не закончим картину, я вас всё равно не выпущу. Так и знайте.

              Мы переглянулись.

              – Вадька-то наш того… – говорю.

              – Ошалел. Красок, наверно, нанюхался…

– Э-эх, ну будто чувствовал, что с ним что-то стряслось, – сказал Борька.

– Вот именно. Чего ж на него сердиться? Он же не виноват.

–А потом, с ним стряслось, а мы – уходить…

– Он сейчас в ошалелом состоянии, может, знаете что?..

–Что?

– Всё может… Порисует, порисует, а потом возьмёт и подожжёт отцовские рулоны. Пожар устроить может…

              – Верно. Теперь его одного нельзя оставлять.

              – Вернулись?! Молодцы! – обрадовался Вадька. – Держите кисти! Так! Понятно, что мы придумали?!

              – Мы… мы… замычал… – буркнул Борька, и опустил кисточку в банку с водой.

              Только теперь мы внимательно посмотрели на картину.

              – Вадька, что это у тебя?.. Большая коза нарисована?

              – Не у меня, а у нас! И не коза, а корова.

              – Корова?!.

              – Да. Обыкновенная молочная корова. Бурая с пятнами. А что?

              – А чего она в небе висит?

              – Хоть бы с крыльями была…

              – Сам ты с крыльями! – крикнул бешеный Вадька. – Не видишь что ли, что она идёт! По канату! По натянутому! Вот же он нарисован! Смотреть надо!..

              Мы переглянулись. Толька шепнул мне: «Во даёт!..»

               – По канату? – переспросил Борька.

              – Да. Потому что картина называется «Под куполом цирка».

– Вот оно что?!

– Совсем другое дело!

  – Так бы сразу и говорил!

              – Да кто же про картину говорит такие вещи?! На картину смотрят, и сразу всё видят и всё понимают!

              – Поймёшь тут… когда ещё никакого цирка не нарисовано.

              – Нарисуем!

              – А я-то думаю: зачем корове сбоку синий бантик?

              – Послушай, Вадька, – сказал Борька, – ну что это за копыто у нашей коровы?

Какое?

Вот это.

А что? Нормальное копыто.

Да это же консервная банка.

Не нравится, нарисуй лучше!

А серая краска у нас есть?

  – Серой краски не бывает! Возьми чёрную и смешай с водой. Что – нибудь и получится…

                – Верно.

                – Вадька, а мне рога не нравятся, – сказал Толька. – Какие-то они развесистые. Как у оленя…

               Вадька со злости швырнул кисточку в банку с водой.

           – Да что вы ко мне пристали?! – кричит. – Вот кисти, вот краски, вот полотно! Это же общее полотно! Борька – копыта пусть рисует! Ты – рога! Вовка – хвост. Я – верёвку! Вернее, канат. Потом много зрителей нарисуем. Купол, прожектора, оркестр с музыкой.

              – Верно! Молодец ты, Вадька!

              – Только не надо так горячиться. Спокойней работай.

              – Потому что под горячую руку я могу нарисовать лишнюю ногу, – хмуро сказал Борька.

              Работа у нас кипела.

              Вадька то и дело отходил подальше. Хмурился. Смотрел, смотрел. То один глаз зажмурит, то другой. Да ещё недовольно хмыкнет.

              Мы тоже отходили. Тоже жмурили глаза. И никак не могли понять: чего же Вадька хмыкает.

              – Эх, с тенями у нас плоховато, – сказал он наконец, – просто никуда не годится.

              – А что с тенями?

              – У нас вроде всё очень хорошо. Никаких теней.

              – Вот и плохо, что никаких! Что это за картина без теней?

              – С тенями мазня одна получится.

              – Много ты понимаешь… Ладно. Что-нибудь придумаем.

              И Толька придумал. Он придумал на одном конце каната нарисовать такую площадку. С перильцами. И на этой площадке мы нарисовали телёнка. С зелёным пучком вкусного сена во рту. Телёнок смотрел на корову и будто говорил: «Смелее, мама! Вниз не смотри. Смотри только на сено и всё будет хорошо».

              Но Борьке этого показалось мало.

              – Ребята, а вдруг она всё же свалится? – сказал он.

              – Куда ж она свалится, если она у нас уже почти нарисована? К тому же, она хорошо стоит.

              – Сам же вон какие копыта ей нарисовал. Таким даже лошадь позавидует.

              – Нет, так дело не пойдёт, – покачал головой Борька. – Нужно это… страховочный тросик. На всякий случай. Кто ж выступает под куполом цирка без всякого тросика? Как хотите, а без него я нашу корову на арену не выпущу. Да. Мало ли что…

              – Пожалуй, верно. Всё же корова. Не какая-нибудь ловкая гимнастка.

              – Ладно, рисуй свой тросик. Только что бы не очень-то заметно было, – согласились мы.

              Борька нарисовал.

              Мы отошли подальше. В который раз рассматриваем полотно.

              – Эх, с тенями плоховато, – бубнит Вадька. – И этот тросик Борькин… совсем лишняя верёвка… Да и на хвосте у телёнка вон… что-то многовато бантиков…

              – Вадька, послушай, а чего тебе взбрело в голову нарисовать корову? – спросил вдруг Толька.

  – Действительно!

              – Я что-то не слышал, чтобы коровы выступали в цирке, – говорю. – Да ещё чтоб прогуливались по канату. Они по ровному-то полю едва ходят.

              – Ну, там, скажем, тигры, ягуары – те ещё туда-сюда. Они по канату ходят, я видел. А вот коровы… Они же дрессировке не поддаются, молочные коровы.

              Мы посмотрели на Вадьку.

              – Что?.. Не нравится картина? Корова не устраивает? – обиделся он.

              – Нет, картина ничего получилась. И корова симпатичная. Добрая такая. И ещё, оказывается, смелая.

              – Конечно. Картина ничего. Только почему корова, а не ягуар или тигр?

              Лицо у Вадьки стало грустным.

              – Так уж меня осенило, – сказал он не сразу. – Пришла в голову корова и всё. А вот ягуары что-то не пришли…

              – Ладно вам, – сказал Толька, – привязались к человеку со своими хищниками. Хорошо он придумал. Помните, Виринея Семёновна говорила: побольше выдумки, фантазии.

              – Верно.

              – Вот именно! – обрадовался Вадька.

              – Это просто здорово, что ему в голову корова пришла.

              Вадька так и засветился весь.

              – Нет, Толька, это ты молодец, – говорит. – Тебе в голову телёнок пришёл. Вот это я понимаю! Выдумка! С телёнком прямо настоящее полотно получается.

              От Вадькиных слов Толька тоже весь засветился.

              – Ну ладно, может, на сегодня хватит? – сказал Вадька. – Может, завтра докончим?

              – Да уж, пожалуй, – согласились мы.

              Дома дверь мне открывал папа.

              – Вовка, ты где такие разноцветные уши достал? – спросил он.

              – У Вадьки был…

              – Ну, химики-алхимики! Наверно из куска асфальта алмазы добываете.

              – Да нет, папа. Картину рисуем. В красках.

              – Картину? В красках? Это что-то новенькое.

              – Да. Полотно целое. Для малышей детского сада. В подарок.

              – Всей толпой что ли рисуете?

              – Ага.

              – Понятно. Смотри мне только, чтобы от ваших стараний не развалился Вадькин дом. Вот будет картина…

              – Да нет, папа. Мы ничего не взрываем.

              – Ладно, иди отмывайся, живописец…

              Картину мы закончили.

              Виринея Семёновна попросила принести её. Показать классу.

              Вадька принёс.

              – Любопытно, что вы там нарисовали? – сказала Виринея Семёновна.

              Вадька вышел к доске с картиной. Она была свёрнута трубочкой. Вадька держал её под мышкой.

              – Можно, я сначала скажу несколько слов? Про картину.

              – Очень даже хорошо. Пожалуйста, Вадик.

              – Картину мы писали вчетвером, – начал он. – Это было ужасно трудно. Мы так уставали, так уставали… Потому что много спорили, ругались, а один раз даже подрались. Но картину мы всё же нарисовали. За три дня. Называется она «Под куполом цирка».

              – Подожди, Вадик. Вижу, всем не терпится полюбоваться вашей работой. Ну-ка, Вова Богданов, соавтор, закрепи её на доске.

              Я с гордостью пошёл к доске. Беру у Вадьки картину, закрепляю и вдруг…

              Вдруг у меня в глазах стало совершенно темно. Будто я провалился в какой-то чёрный сундук, а крышка захлопнулась.

              – Ты что, растяпа, притащил?! – зашипел я Вадьке в спину. – Слышишь, лектор пустоголовый?!

              Но Вадька не слышал. Он опять весь светился. Как тогда.

              – Мы изобразили корову, – светился Вадька. – Как она идёт по канату под куполом цирка. Простую, добрую, но отважную корову. Зовут её Ночка…

              Какая Ночка?! У нашей коровы никакого имени не было!

              Но Вадька продолжал:

              – Нашей смелой Ночке помогает выступать телёнок. Очень даже храбрый сынишка. Зовут его Маленький Мук. Вот, ребята, полюбуйтесь на обоих…

              Вадька повернулся к доске.

              Постоял секунду, и стал быстро-быстро тереть глаза. Потом посмотрел на меня убийственным взглядом.

              – Ты что, дурак, повесил?! – шипит.

              – А ты что, олух царя небесного, притащил?!

              – «Червячный узел коробки скоростей продольно-фрезерного станка УПФ – 5», – громко, во всё горло прочёл Генка Деньгин.

              Весь класс валялся на партах.

              Охали, ахали, ухали с протяжным стоном. А маленькая незаметная Валя Тучкина уже громко икала. Она уже пищала своим тихим голоском:

              – Воды-ы…

              Но всем было не до неё.

              Виринея Семёновна плакала. То ли от смеха, то ли от горя. Только нам авторам-соавторам было очень тоскливо.

              – Виринея Семёновна! – Заорал Толька. – Чего они смеются?! Вадька рулоны перепутал, что ж тут смешного?! А картину мы нарисовали! Как раз для малышей! Я только не знал, что корову нашу Ночкой зовут, а телёнка Маленьким Муком!..

              Виринея Семёновна держалась за стол обеими руками.

              Она с трудом села на стул. Достала платочек.

              – Как раз для малышей… Он не знал… – повторяла она, и плечи у неё тряслись от рыданий. – Ладно уж… принесёте своё произведение завтра…

              Мы так и не смогли принести. И не потому что обиделись. Просто Вадькин папа прихватил со своими рулонами и наш. На работу увёз. Нечаянно. Стали его товарищи смотреть что и как начертил Вадькин папа, вдруг бац!.. Картина. Ну и смеху у них было!.. Уж очень она всем понравилась.

              Её повесили на стену. Прямо тут же, в конструкторском бюро. Теперь конструкторы подходят к нашей картине полюбоваться. Чтобы отдохнуть немного от своих чертёжных досок. Ладно, пускай отдыхают. Жаль только, что для детсадовской малышни нам снова придётся что-то делать. Что-нибудь другое.

              Чтобы такое соорудить? Табуретку?..

ТРИ ПОДЛЕЩИКА НА ПАМЯТЬ

 

              Мы с Борькой решили ехать на рыбалку. Вдвоём. В Кавголово. С радостью взяли бы Тольку. Но не повезло нам. Уехал он с мамой в отпуск. На Волгу уехал. Там у них в деревне родственники. А деревня вместе с родственниками на самом берегу реки. Так что Толька, наверно, ходит себе на рыбалку с новыми друзьями. Всё равно, думаю, ему там без нас не очень-то весело. А нам тут? Без него. Тоже не очень-то…

              А Вадьку брать мы не хотели. Шуму, гаму, тарараму наделает. Ну, его! В Кавголове, на лодочной станции, Борька говорил, в самом конце мостков, есть отличное тихое место. Мы решили: на такое место брать Вадьку нельзя. Поэтому пока мы собирались, главное было, не проболтаться ему.

              Удочки мы снаряжали у Борьки. Борькин дедушка нам помогал. Жаль, что он болел, а то бы поехал с нами.

              Понадобились нам запасные крючки и грузила. Пошли в спортивный магазин. Дорогой Борька всё высматривал: не крадётся ли за нами Вадька. Но его не было, и мы быстренько купили что надо.

              Возвращаемся. Смотрим: Вадька! Мы даже глазам своим не поверили. Сидит себе с Борькиным дедушкой за столом и листает толстенную книгу. Видно притащил откуда-то.

              Присмотрелись мы к книге. Ценная: Л.П. Сабанеев «Жизнь и ловля пресноводных рыб».

              Вадька листает её и приговаривает:

              – Как вы думаете, Григорий Васильевич, здорово было бы поймать вот такую белорыбицу? А голавля? Тут и на уху, и на пожарить, и на засолку хватило бы. Такую рыбину домой везти оченно тяжело. Верно?

              От этих Вадькиных слов Борька совсем злой сделался.

              Оглядываемся по сторонам: нет ли поблизости наших удочек. Их не было. Видно Борькин дедушка вовремя спрятал.

              – А вот жерех – это же просто акула пресных водоёмов! – продолжал Вадька. – Если, скажем, я или Борька поймаем такую рыбину, ведь нам её не вытащить. Скорее она нас обоих затянет в воду. И придётся Вовке вызывать спасателей со спасательной станции. Хорошо, если у них там водолаз найдётся.

              – Эк, куда хватил! До водолаза дошёл! – рассмеялся Григорий Васильевич. – Да это всё рыба редкая, не нашенских мест. Да и на бывалых рыбаков. А наша рыба попроще: окушок, уклеечка, пескарик, подлещик, плотвичка. Как раз по рыбакам, как вы. Дай Бог, кошке на угощение сварганить, а ты о жерехе…

              – А вдруг поймается, – как-то уныло сказал Вадька. Он посмотрел на нас, вздохнул: – Да-а… Вот! – хлопнул по книге рукой. – Оставляю. Чтобы вы немного просветились: какая, когда и на что ловится рыба. Лучшей книги про это дело нет.

              – Можешь забирать свою книгу, – говорю.

              – Мы пока что на рыбалку не собираемся, – сказал Борька и покраснел.

              – Всё равно когда-нибудь соберётесь. Только под рыбу ничего не берите, а то ничего не поймаете.

              – Верно. Уж так водится, примета такая, – поддакнул Борькин дедушка.

              – Мы и сами это знаем, – нахмурился Борька.

              Вадька ничего больше не сказал, ушёл домой.

              – А зря вы его с собой не берёте, – буркнул Григорий Васильевич.

              – Без него обойдёмся, – ответил Борька.

              Ушёл и я. Пообедать.

              К вечеру мы собирались с Борькой пойти накопать червей.

              Прихожу к Борьке. Смотрю: у его дверей две консервные банки. У самого порога. Я открыл одну, сунул палец. А под прелыми листьями и землёй – черви. Я даже обиделся. Выходит, Борька без меня сходил и накопал. Только зачем он их на лестницу у дверей выставил?

              Звоню. Открывает.

              – Чего же ты без меня-то?.. – говорю.

              Борька смотрит на банки, глазами хлопает.

– Никаких я червей не копал. Вот тебя жду.

– А это чья работа?

– Не знаю, – говорит.

– Может, дедушка?

– Нет. Он из дома не выходил.

  – Да-а… подарочек от деда мороза в летнее время. И черви – то что надо. Толковые черви.

              – Похоже, Вадька дедом морозом прикинулся… – Борька почесал затылок. – Вот что, Вовка, мы с тобой на какой электричке поехать хотели?

– На шесть сорок.

– Поедем ровно на шесть. Понял?

– Чего тут понимать.

– Не проспи.

– Это ты не проспи.

  И вот мы на другое раннее утро судочками и рюкзачками идём по нашей улице. Тихо вокруг, и дворников ещё не слышно. Прохладно. Даже немного зябко. И солнце где-то ещё спит или только-только собирается вставать. От всего этого так и вспоминается, что в рюкзачках у нас термосы с горячим чаем, бутерброды – всё как надо.

              Приходим на станцию, берём билеты. Поднимаемся на перрон.

              – Нашим рыбакам ни хвоста, ни чешуинки! Здрасьте!

              Вадька! На скамейке сидит. Без удочки. Но тоже с рюкзачком, в резиновых сапогах.

              Мы с Борькой затоптались, будто на столб налетели.

              – Здо-до-рово, – говорю.

              А Борька вертит башкой, будто никакого Вадьки не видит, а сам уже весь злой.

              Наконец говорит:

              – Ты чего это за нами увязался?!

  – Я, может, просто еду на природу. Подышать, – говорит спокойненько Вадька. – А, потом, вы, может, без меня пропадёте. Заблудитесь, растеряетесь, в воду бултыхнётесь. Какие из вас рыбаки. Толком червяка на крючок не насадите.

              Тут и я не выдержал:

              – Как нибудь насадим! Без тебя!.. Вали давай отсюда.

              – Насаживайте, насаживайте, – отвечает спокойненько. – А я посмотрю. Черви у вас толковые…

              – А ты откуда узнал, что мы сегодня? – спросил Борька.

              – Откуда… По телеку передавали. В программе «Время». Про двух отважных рыбаков. Я сразу сообразил про кого это…

              Тут нам с Борькой нечего было сказать. Сели мы на другую скамейку. Сидим, ждём электричку. Говорю Борьке:

              – Ты погоди. Может, он на другой поедет. И совсем в другое место.

              – Хорошо бы, – отвечает Борька.

              Но этот Вадька сел в нашу. Правда, в другой вагон.

              Приехали мы. Пришли на лодочную станцию.

              Проходим мимо лодочника и – по мосткам направо. К самым кустам.

              Вадьки видно не было.

              – Слава Богу, отстал, – обрадовался Борька.

              Устроились мы в тихом местечке.

              Пар от воды поднимается. Стрекозки шелестят. В воде мелкие пузырьки лопаются – видно рыба вздыхает. От удовольствия. Погода-то – благодать!

              Размотали удочки. Насадили червей. Собираемся осторожненько забрасывать.

              – А поплевать! – грохнуло сзади, будто тяжёлое орудие.

              Мы вздрогнули.

              Оборачиваемся – он. Вадька!

              – Куку-да плевать? – говорю.

              – Тоже, рыбаки… Не куда, а на кого. На червяка поплевать надо. Иначе поклёвки не будет.

              – Знаешь, учитель, – взвился Борька, – катись-ка отсюда! Будет тут под руку орать! Без тебя знаем!..

              – Это хорошо, что вы книгу Сабанеева полистали, – сказал спокойно Вадька и куда-то исчез.

              Мы забросили удочки. Поплавки так и застыли.

              Сами присели на тёплые доски мостков. Сидим. В себя приходим от Вадькиного грохота. А, может, никакого грохота и не было, просто показалось?

              – У тебя там, – говорю шёпотом, – возле наживки уже какой-нибудь окушок вертится.

              – Он у меня довертится, – отвечает Борька.

              Сам глаз с поплавка не сводит. Потом говорит:

              – А у тебя там, глядишь, какой-нибудь пескарик увесистый. Смотри, не прозевай.

              – Не прозеваю. А хорошо бы, Борька, аппаратик такой иметь?

              – Какой?

  – Ну, чтобы посмотрел в стёклышко и сразу видно кто там у твоего крючка пообедать собирается. Увидел, дёрг удочку – отправляйся, дружок в уху. А? Здорово бы?..

              – Да ну тебя! Скажешь тоже. Да и не интересно. Интересней самому. Своими руками…

              Только всё равно было видно, что если бы Борьке подарили такой аппаратик, он бы его не выкинул.

              До чего же хорошо было нам сидеть вот так вот и тихо переговариваться. Смотреть на поплавки и думать про крупную рыбу, хоть она всё ещё не спешила перекусить нашими червяками. Вернее, Вадькиными.

              – Как дела, рыбаки?! – гаркнул он сзади.

              Прямо лёгок на помине.

              – Не ори, дурак! – зашипел на него Борька.

              Уж прямо не знаю какую отбивную котлетину сделал бы он сейчас из Вадьки.

              – Не волнуйся, – отвечает Вадька, – я же не в воде говорю, а на воздухе. В воде совсем другое бы дело…

              – Уматывай, чтобы я тебя больше не видел! – шипит Борька.

              А хозяин толстой книги Сабанеева и ухом не ведёт.

              – Вовик, а ведь у тебя клюёт, – говорит.

              Я всё время смотрел то на Вадьку, то на Борьку. А тут посмотрел на поплавок – что такое?! Нет поплавка! Я ка-ак дёрну. Раздался свист. Больше ничего.

              Удочка – в руках. А где леска, поплавок, грузило, крючок с наживкой? Смотрю по сторонам. Наконец вижу: высоко на дереве вся моя рыболовная снасть.

              – Да кто же так дёргает?! – орёт Вадька. – Подсечь надо было, а потом уж тащить не спеша. Эх-х…

              Борька, весь красный, кладёт удочку. Подходит к Вадьке.

              – Я кому говорю, чтоб уматывал отсюда!

              – Я сначала вытащу окушка, а потом уж уматаю, так и быть, – говорит Вадька.

              Он спокойненько наклоняется. Спокойненько берёт Борькину удочку. Видим – и правда – поплавок утонул.

              – Тащи! – закричал Борька.

              – Без паники и без крика, – Вадька чуть дёрнул кончиком удочки, потащил.

              Мы с Борькой глаза вытаращили.

              Что-то там в воде дёргается, упирается. Очень даже живое. И, похоже, довольно-таки крупное. Не то жерех, не то голавль. Что-то такое, что на две ухи и на три жарёхи сгодится.

              – Вадька! – кричу. – Есть! Не упусти!

              – Будь спок – не упущу, – отвечает.

              И точно – Вадька вытащил.

              Прямо перед самым Борькиным носом болтался вполне приличный окушок. Жёлто – зелёно – красный. Раздувал жабры и переливался на солнце.

              Борькино лицо покрылось капельками пота. Он снимал окушка с крючка, и пальцы у него дрожали.

              – Дай-ка его сюда, – сказал вдруг Вадька.

              У Борьки и рот открылся.

              – Да на! Забирай свою паршивую рыбу! – закричал он.

              – Не психуй, – сказал Вадька.

              Он достал из кармашка рюкзака складную линеечку и измерил окушка. Потом достал пружинные весы и взвесил.

              – Сорок граммов при росте в пять сантиметров, – всё это он записал в записную книжку и добавил: – Борька, держи свой улов, а я пока слазаю на дерево, отвяжу Вовкину леску.

              Через некоторое время мы с Борькой снова сидели тихо. И уж с поплавков не сводили глаз. А Вадька опять куда-то исчез.

              Долго мы так сидели. И что-то никакой поклёвки. Совсем скучно стало. И солнце… Так пригрело, что мы задремали.

              Очнулись, смотрим: Вадька сидит рядом. Вытащил свой и наши термоса, бутерброды. Чай пьёт.

              – Перекусывайте тоже, – сказал он нам. – Немного посидим и пора будет сматывать удочки.

              – Это почему же? – спрашиваю.

              – Больше клёва не будет.

              – Много ты знаешь, – сказал Борька.

              – Ну, сидите, если хотите, – сказал Вадька.

              Мы перекусили. Посидели. Видим – никакой поклёвки. Уже и дно сколько раз меняли у лесок, и под листья кувшинок забрасывали, – ничего не помогало.

              – Да-а… – вздохнул Борька. – Приедем с пустыми руками.

              – Почему с пустыми? На уху, считай, наловили, – говорит Вадька.

              – Сказал тоже. Это какой-то окушок на уху?..
– А три подлещика? – брякнул вдруг Вадька.

              Мы с Борькой переглянулись.

              – Ты ещё жереха того добавь… Из своей толстой книги Сабанеева, – сказал Борька.

              – А ты поройся в своём рюкзаке, – спокойненько отвечает Вадька.

              Мы с Борькой так и кинулись к его рюкзаку. И точно! Кроме окушка на дне лежали три здоровых подлещика.

              – В среднем по сто восемьдесят грамм каждый, – сказал хозяин книги Сабанеева.

              – Вадька! – закричал Борька. – Когда же ты успел?! Ведь мы с Вовкой ничего не поймали.

              – Когда… Когда вы дремали.

– Врёшь!

– Мы бы услышали!

– Значит вру…

  Больше нам сидеть не хотелось. Мы смотали удочки и – на станцию.

              Приехали. Сразу пошли к Борьке. Григорий Васильевич уже ждал. Он рассматривал улов, похваливал нас.

– Ай да, рыбачки! Не зря рано встали.

– Да это не мы. Это всё он – Вадька.

– Да у него же и удочки не было.

  – Это он нашими. А подлещиков поймал, пока мы с Вовкой дремали.

              – Во пироги выпеклись!.. – посмеивался Борькин дедушка. – Пока рыбаки дремали, нерыбак рыбу тягал.

              И он стал заваривать нам уху. С картошечкой, перчиком и лавровым листом.

              От ухи немножко пахло озёрной водой, согретой солнцем.

              Ели с аппетитом. Правда, в подлещиках было очень много костей. Но всё равно уха была вкусней, чем из магазинной рыбы.

              – Уху надо есть деревянной ложкой, – вдруг сказал Вадька. Сказал почему-то очень печальным голосом. А потом добавил: – Я ведь, ребята, этих подлещиков не ловил. Обманул я вас.

– Как так?

– Они же вот – в ухе!

  – Ну и что? – Вадька отложил ложку в сторону. – Я это… одному рыбаку помог лодку резиновую сложить. Он с палочкой был. У него нога плохо сгибается…

              – Молодец, – сказал Григорий Васильевич.

              – Вот он и подарил мне три подлещика. Я не хотел брать, а он сказал: «Держи на память! В уху сгодятся». Так и сказал. А я не удержался, взял.

              Вадька немного помолчал.

              – Теперь вы меня, – говорит, – не возьмёте с собой. И правильно сделаете.

              – Постой! – закричал Борька. – А окушка кто поймал?! Дядя Петя, да?!. Того самого, которого Вовка сейчас насасывает?

              – Да! – говорю. – Вот этого самого окушка.

              – Да разве это рыба? – уныло отвечает Вадька. – Сорок граммов при росте в пять сантиметров…

              – Ничего, – сказал Борькин дедушка. – Лиха беда начало. Да и втроём-то ехать, оказывается, куда добычливее…

 

 

 

 

ПЯТЬ ПРОЦЕНТОВ СЛУХА

 

 

              Звоню Вадьке. Поднимает трубку.

              – Алё… – слышу слабенький несчастный голос.

              «Не перепутал ли я номер? – думаю. – Может, это не Вадька, а какой-нибудь старенькой пенсионер».

              Кладу трубку. Звоню снова.

              – Алё… – слышу опять.

              Я даже на трубку посмотрел, на телефон. Не испортились ли?

              – Привет, – говорю. – Это ты, Вадька?

              – Алё…

              Тут я догадался, что это Вадька. Только он какой-то не такой…

              – Привет, Вадидуся! – говорю. – Здорово ты заморенным червячком представляешься.

              – Алё…

              – Да ты чего?! Оглох что ли?!.

              – Алё…

              – Тетеря глухая! С тобой здороваются, а ты?!.

              – Алё… – в трубке что-то зашуршало, а потом я услышал совсем старческий голос. – Охо-хо… Ушки мои, ушки… – А потом: – Ту–ту–ту…

              Бросил я трубку. И не лень столько раз алёкать?

              « А вдруг, – подумал я, – он какого-нибудь говорящего попугая раздобыл. Научил его в телефон алёкать, а сам только посмеивается над всеми. Чего там, конечно, завёл попугая! И думать нечего!»

              Так я с этой догадкой и побежал к нему. «Ну, дедуся–Вадидуся, погоди! Посмотрим как ты у нас заалёкаешь без помощи говорящего попугая».

              Звоню в дверь. Звоню, звоню. Не открывает. Только слышно у дверей кто-то кряхтит и сопит.

              Стал стучать. Стучу, стучу. Открывают. Вадька…

              Я так и бросился в комнату.

              Смотрю по сторонам, ищу клетку с попугаем. Или хотя бы просто попугая без клетки. Может, он такой уже дрессированный, что ему и клетка не нужна. Живёт себе преспокойно в светлом углу или на шкафу…

              Все углы обшарил – ни клетки, ни попугая.

              – Сознавайся, куда попугая засунул? – говорю.

              – Чиво-о? – слабеньким несчастным голосом стонет.

              – Да хватит тебе притворяться! – кричу, а сам за шкаф заглядываю. – Говори: куда попугая спрятал?

              – Никого я не пугаю, – ноет. – С моим ли здоровьем пугать…

              Я так и уставился на Вадьку.

              – Здоровье? А что у тебя со здоровьем?

              Чувствую, у меня самого голос стал тихий, слабенький. Потому что только теперь я увидел, что уши у Вадьки забинтованы, а из-под бинта виднеются большие нахлобучки ваты. Вспомнилось мне и как он стонал по телефону: «Ушки мои, ушки…»

              – Что с ушками? – спрашиваю.

              Сел он со мной рядом на диван. Качается из стороны в сторону, как матрёшка неваляшка. Стонет:

– Говори погромче.

              – Что с ушками?! – кричу.

              – Сушек в доме нет. Есть сухарики. Тебе дать? И говори, пожалуйста, погромче. У меня слух потерян на девяносто три процента.

              Ну что тут будешь делать с человеком? Ты ему по-русски, а он тебе – по-турецки.

              – Мне сушек не надо! И сухарей тоже! – кричу во всё горло. – Неужели на девяносто три процента?!.

              – Да-а… – кивает Вадька. – Всего семь процентов осталось. Полная старость пришла. Скоро зубы выпадут. А потом – волосы. Будешь ты меня гулять водить под ручку в скверик. Старого своего друга подышать выводить… Будешь?

              Вадька смотрел на меня. Весь печальный, весь какой-то скукоженный. И в глазах его стояли настоящие слёзы.

              – Ты чего несёшь?! – говорю. – Какая старость?!. Подумаешь, уши у него! Семь процентов-то осталось! Ты лучше скажи: когда умудрился остальные проценты потерять?

              – Чиво-о?..

              – Слух когда потерял?!

              Вадька закивал головой. Мол, понял, сейчас отвечу. Вот только дух переведу.

              – Наверно, ночью, – говорит. – Я почти всю ночь не спал – уши болели.

              – Конечно, ночью, – говорю. – Вчера-то мы с тобой в снегу валялись и шапки подбрасывали кто выше. Если бы тебя продуло тогда, то и меня бы, верно?

              – Да-а… – кивает Вадька.

              – А я, как видишь, ничего. Слышу на все сто. Видно, у меня здоровья побольше будет. В этом вся штука.

              – Да-а… – кивает Вадька. – Спасибо, не забыл. Пришёл старого больного друга навестить. Низкий тебе поклон за это… – опять лопочет по-турецки.

              Удивительное дело: у человека уши разболелись, а, похоже, что у него и в голове. Тоже что-то простудилось…

              Тут его мама пришла. Начала Вадьку лечить, ставить компресс. Он морщится, ворчит, глаза закатывает, будто вот-вот брякнется без сознания. Я хотел помочь Вадькиной маме, но она сказала, что и без меня хорошо справится.

              Понятное дело, раз так говорят, надо отправляться домой. Я и отправился.

              А ночью… ночью разболелись уши. У меня.

              К утру я был перевязан почище Вадьки. И тоже ничего не слышал. Процентов на девяносто пять. Значит, оставалось у меня процентов пять. Меньше чем у Вадьки.

              Я лежал в постели. Был дома один. Рядом со мной, на подушку мама поставила телефон, чтобы я докладывал ей о состоянии своего здоровья.

              Я лежал и думал, что у меня дела будут похуже, чем у Вадьки. Ведь семь процентов слуха – ещё ничего. Если перед носом пролетит реактивный самолёт, его не только увидишь, а, может, и услышишь. А вот пять?.. Попробуй поживи на свете с пятью процентами. Уж у Вадьки бы не только зубы и волосы повыпали, а он бы и сам весь развалился. Без всякой старости…

              Мне показалось, что звонит телефон. Я положил на него руку. Он действительно чуть-чуть трясся.

              Снимаю трубку.

              – Алё…

              В трубке кто-то чирикал и шуршал.

              – Алё, – говорю. – Пожалуйста, погромче. У меня осталось пять процентов слуха.

              В трубке опять зачирикало и зашуршало.

              – Алё… – говорю. – Кто там?

              Вдруг слышу слабо-слабо. Как со дна глубокого колодца:

              – Разалёкался, тетеря глухая! Кто, кто… Почтальон Печкин – вот кто! Ну, держись, Печкин, сейчас приду, навещу старого друга.

              Это был, конечно, Вадька.

              Он прибежал ко мне совершенно здоровый. И первое что сказал:

              – Слушай, а я сначала подумал, что это у тебя попугай учёный по телефону говорит.

              А потом спросил:

              – Так сколько, говоришь, у тебя процентов слуха осталось?..

              – Говори, пожалуйста, погромче, – говорю. – По-гро-ом-че!..

 

 

 

ЛЫЖНЫЙ ДЕНЁК

 

              В кухне было жарко.

              Горели обе горелки. Папа проводил лыжу над горелкой, а потом смазывал её густой чёрной смолой. А я растирал смолу пробковой калабашкой. От этого по всей квартире расходился удивительный запах. Даже приятнее чем у цветов. Я всё не мог надышаться этим запахом.

              Работа у нас кипела, и мы с папой насвистывали песни. А мама всё просила нас перестать. Она всё говорила, что из-за свиста в нашей семье никогда не будет денег. А папа говорил, что всё это предрассудки и сказки для годовалых детей. Что хороший свист очень даже помогает свистунам жить. И что денег у нас так-и-так только от получки до получки. Но мама не соглашалась, и нам приходилось свистеть потише.

              Нам надо было просмолить и намазать мазью шесть лыжин.

Две лыжины – Борькины. Мы решили взять Борьку в трудный поход тоже. И это было, конечно, здорово. Борька, когда узнал, что мы его берём, от радости хотел прыгнуть с балкона. Но папа сказал, что лучше прыгнуть с трамплина.

          Сейчас Борька, наверно, спал. Крепко, в забудущую. Чтобы не проспать утро. А мы ещё не спали. Мы смолили Борькины лыжи.

              – Только бы денёк выдался лыжный, – говорил папа.

              И мы подходили к окну.

              За окном было темно. Одни звёзды горели, фонари на столбах, и всюду белел снег.

              И когда я лёг спать, только глаза закрыл, сразу помчался на лыжах. С какой-то высоченной горы. И ветер свистел в ушах и бил в лицо. Я даже думал, что задохнусь. Хорошо ещё, что от ветра пахло лыжной мазью. И вдруг – я взлетел! И полетел по небу! Высоко-высоко! Лечу себе и смотрю вниз. Смотрю и думаю: если шмякнусь, то лучше уж в глубокий сугроб. Помягче желательно. А то ведь если не в мягкий сугроб, а на что-нибудь твёрдое, то ведь можно руки-ноги растерять, не только лыжи. И вот падаю. Падаю и вижу: на твёрдое падаю. На скалу какую-то. Бу-бух-х!..

              – Вставай, засоня! Пора!

              Я так и подпрыгнул на диване. Смотрю: папа. Будит меня.

              – Оо-хх! – вздохнул я.

              – Вовка, ты чего это?.. – испугался папа. – Вид – будто тебя в прорубь окунали. Не заболел ли?

              Чувствую: руки-ноги целы. Тут я вскочил.

              – До чего же ты меня вовремя разбудил, – говорю.

              – А как же иначе? Поход назначен и – никаких гвоздей!

              Мы вышли из дома, направились к Борькиному, а он уже сам бежит навстречу. На спине рюкзак с провизией, трясётся, как горб у верблюда.

              – Где мои лыжи?! – кричит. – Давайте их сюда!

              В электричке народу было много. С лыжами, санками, рюкзаками, гитарами. Все в толстых свитерах, в тёплых куртках, в крепчайших ботинках. Тут и мне показалось, что я не просто лыжник, а тоже… какой-нибудь полярник-зимовщик. Только мы ещё до зимовки не добрались, едем пока.

              Кругом весело, шумно. Кто песни поёт, кто разговаривает, а кто от усталости спит и похрапывает. Но самое главное это, конечно, собаки. Они высовывались из-под лавок. Смирные такие. Будто никогда и ни за что не подерутся друг с другом. Собаки очень внимательно слушали походные песни, и когда громко чихали, прятали свои головы обратно под лавки. Прямо какие-то перевоспитанные собаки.

              Как только мы устроились, Борька схватился за свой рюкзак. Ему специально для походов купили термос. Совсем новенький, зелёного цвета, с красным маком на боку. В него целый литр вмещается. Борька достал термос, потрогал руками и даже щекой приложился.

              – Холодный-то какой, – говорит. – Прямо не верится, что у него там внутри жарко.

              – У него там внутри кипяток, – говорю.

              Борька похлопал рукой по термосу.

              – Сосуд! Целый литр вмещается!

              – Если налить под самую пробочку, так и больше будет.

              – У меня под самую…

              – Молодчина, Борька! запасся, – улыбнулся папа.

              – Ребята, – обрадовался вдруг Борька, – а давайте сейчас!.. По кружечке, а?!.

              – Ишь, разогнался, – остановил его папа. – Ещё успеем чаями набаловаться. Ещё они нам здорово пригодятся.

              – А, может, я это?.. Загляну в него. Может, чай совсем остыл. Термос-то новый. Ещё не известно как он работает. Хорошо или плохо.

              И Борька посмотрел на папу.

              – Ладно, валяй. Для проверки.

              Борька отвинтил крышку. Дёрнул пробку и сунул нос в термос. Из зеркального горлышка вырвался белый клубок пара. От неожиданности Борька даже головой тряхнул.

              – Обжёгся?.. То-то…

              – А пахнет-то как! – сказал Борька как ни в чём не бывало. – Крепким душистым чаем пахнет.

              Все вокруг рассмеялись. Только один даже не улыбнулся. Такой пожилой, с седыми бровями. Лицо хмурое, недовольное. Он напротив меня сидел. Уткнулся носом в воротник, и сидит совсем скучный. Даже злой какой-то. Сидит, будто ничего вокруг не видит и не слышит.

              – Борька, – говорю, – закрывай термос! Выстудишь его, потом пей холодный.

              – Вот что, гаврики, – сказал папа, когда Борька закрыл термос, – вчера-то мы так и не договорились как проведём сегодняшний денёк. Давайте решать. Можно прогуляться по какой-нибудь гоночной трассе, если только наши ноги через километра три не начнут заплетаться в морские узлы. А можно махнуть к Столовой горе, на трамплины…

              – Конечно, к Столовой! – кричит Борька. – Трассы!.. Больно нужно прогуливаться по этим трассам! С трамплинов прыгать – это да!

              А я как вспомнил про свой ночной прыжок, так мне что-то не очень-то захотелось на Столовую гору.

              – А ты что скажешь? – спросил меня папа.

              – Я?.. Прямо не знаю…

              – Да знает он, знает! – сунулся за меня Борька. – Конечно, на Столовую! Ведь верно, Вовка?!

              Купили человеку красивый термос, так теперь его прямо не узнать. Шумит, за других суётся.

              Поезд начал тормозить.

              Папа приподнялся и посмотрел в замороженное окно.

              – К какой это станции мы подъезжаем?

              – Хлопцы… Хлопцы, худо мне… э-эх, худо…

              Я даже не сразу понял откуда раздался этот хриплый голос. А потом догадался. Потому что папа склонился над хмурым дядькой. Дядька всё хотел встать и – не мог. Папа приподнял его.

              – Борька, Вовка, берите лыжи, выходим. Быстро!

              Но пока мы выбирались в тамбур, двери закрылись, вагон качнулся, тронулся. Тут папа дёрнул красную ручку на стене. Поезд затормозил, и двери открылись.

              Мы вышли на перрон. На нём совсем никого не было.

              – Проспят, а потом стоп-кран рвут, – донеслось из тамбура.

              Двери закрылись и поезд ушёл.

              Дядька обхватил одной рукой папу за шею. Он прямо повис на нём. Шапка его чуть не упала на землю, но Борька вовремя подскочил и поправил.

              – Куда же вас? – спросил папа. – Есть ли здесь какой-нибудь медпункт?

              – Не надо медпунктов. Живу я здесь. Вы уж только мне до дому помогите… А там у меня своя докторша… Она знает…

              – Оставайтесь здесь, дождётесь меня, – сказал нам папа.

              – Идите все. Следующая электричка не скоро. У меня дождётесь.

              Мы перешли через дорогу. Прошли мимо будки стрелочника, а потом свернули на тропинку.

              – Ну вот, хлопцы… Не уж-то дошли… Этот дом…

              Стали подниматься на крыльцо. Открылась дверь и пожилая женщина бросилась нам навстречу.

              – Петрушенька!.. А я-то всё думала, как ты там в дороге, не скрутило бы тебя. Ведь задержался-то как, со вчера жду…

              – Ничего, Аннушка. Жив твой Пётр Васильевич. Теперь жив. Твоими молитвами. Спасибо добрым людям, вот… докандёхал…

              – Спасибо, спасибо вам, милые! Проходите в дом. Я сейчас… Ему ведь только укол… Задержка вышла, оттого и скрутило его. А вы раздевайтесь пока. Вот сюда вешайте…

              Петра Васильевича отвели в другую комнату.

              Оттуда запахло лекарством.

              – Ну, Аннушка, ангел-хранитель, кажись всё. Кажись, снова в строю, – раздался совсем бодрый голос.

              – Да полежи ты, Петруша. Полежи ещё чуток.

              – Нет уж. Здоровому лежать не гоже.

              И мы увидели Петра Васильевича. Только совсем не того, который ехал с нами в электричке. У этого глаза смотрели весело и внимательно. Будто он только сейчас увидел всех нас.

              – Ну, хлопцы, в долгу я перед вами, – сказал он. – А долг платежом красен. А?..

              – Какие долги? – сказал папа. – О чём вы говорите?!.

              – Аннушка, не уж-то так и отпустим моих спасителей? Накрывай на стол.

              – Сейчас, Петрушенька…

              – Спасибо Пётр Васильевич, но мы пошли, – твёрдо сказал папа. – Нам ещё не время за стол садиться.

              Пётр Васильевич развёл руками.

              – Вот так раз!

              – А ты их, Петруша, пока в лес своди… Ребятишкам как раз интересно будет…

              – В лес, говоришь? А и то верно! Одевайтесь, хлопцы. Пошли.

              – Да куда же вы, Пётр Васильевич? После укола?.. Оставайтесь дома. А мы до электрички на лыжах походим.

              – Э-э, так не пойдёт Мне уже можно, да и вы успеете. Вам ведь в Горхово, на Столовую гору, – Пётр Васильевич посмотрел на часы. – И туда успеете. Пошли, пошли. Это недалеко.

              Лыжи и рюкзаки мы оставили.

              За огородом у сарая была калитка. Сразу за забором начинался лес. Мы пошли по тропинке. Пётр Васильевич впереди. Он всё оглядывался.

              – Не отставать, молодёжь!

              – А куда вы нас ведёте? – приставал Борька.

              – Да вот, заведу в лесную чащобу, а там видно будет…

              – Нет, правда, вы нам какую-нибудь разбойничью пещеру покажете, да?

              – Нет, брат. С пещерами у меня в лесу туговато. Особо с рабойничьими. Ну, да на что-нибудь любопытное набредём. Скажем, вот, пожалуйста… – Пётр Васильевич остановился. – Только тихо, не спугните. Видите? – показал он рукой. – Лось.

              – Лось?!.

              – Где лось?!

              – Да вот, перед вами.

              Мы стали смотреть, куда показывал Пётр Васильевич, и наконец увидели. Настоящий лось, только весь из снега. Это он вылепился так от того, что снег падал на ветки. И до чего похож! Прямо будто живой и притаился. Нас разглядывает.

              – Дело рук самой природы. Себе на забаву. Да и нам тоже…

              – Надо же, – удивился папа, – а ведь могли пройти мимо и не заметить!

              – Это что-о!.. Только присказка, – усмехнулся Пётр Васильевич. – Пошли дальше.

              Теперь мы с Борькой смотрели по сторонам, будто мы охотники. И вдруг…

              – Стойте! – кричу. – Рысь на дереве!

              – Где?!

              – Да вон!

              – Ты чего пугаешь! Какая это тебе рысь?! – кричит Борька. – рысь с кисточками на ушах. А это – большая кошка! Да ещё деревянная!

              – Стоп, братцы! Не кошка, а кот, – сказал папа. – Похоже, мы из присказки в сказку попали. Ну, конечно! У Лукоморья дуб зелёный; златая цепь на дубе том…

              – И днём и ночью кот учёный…

              – Всё ходит по цепи кругами…

              – Борька! Не кругами, а кругом!..

              – Ну, как, Пётр Васильевич, мы угадали?

              А Пётр Васильевич засунул руки в карманы, уткнулся носом в воротник, и только посмеивается.

              – Может, и угадали… Вам виднее…

              Мы с Борькой взобрались на этот могучий дуб и поздоровались с учёным котом за лапу. И цепь потрогали.

– Ну и лес у Петра Васильевича! – сказал папа.

– Да это так… пол сказки, – усмехнулся Пётр Васильевич.

– Ещё только половина?!.

– А где же вся?

– Да где ж ей быть. В лесу, надо полагать…

– А мы увидим?

– Повезёт, так увидим.

              И мы пошли дальше. Долго шли. Потом лес расступился и на снежной поляне мы увидели… увидели витязя на коне. У витязя в руке копьё. А перед ним огромная голова в шлеме. Голова дула изо всех сил. У неё и щёки раздулись, и глаза прямо выкатились. Ну, вот-вот унесёт ветром витязя вместе с конём. И пропадут они в чистом поле…

              Всё это было как настоящее. Совсем не из снега. Из дерева: и конь с гривой, и пригнувшийся витязь с копьём, и заколдованная голова в шлеме.

              – Да это же просто чудо – встретить в лесу такое! – сказал папа. – Чьих же рук это дело, Пётр Васильевич?

– Кто его знает…

              – Неужели не знаете?

              – Нет, не знаю. Как говорится по музейному: работа неизвестного мастера. Да и какая разница – чьих рук… Главное-то другое. Главное: выйдет человек на эту полянку и удивится. Хоть взрослый, хоть ребёнок. На то, видать, и сделано. Чтобы какое иное сердце порадовалось. А кто сделал – Бог с ним, не важно. И вообще – дело десятое…

              – Странно вы рассуждаете. И вам не интересно знать, чья это работа? Чья душа след оставила?

              – Хотела оставить… – усмехнулся Пётр Васильевич и больше ничего не сказал.

 

 

              …Уже и снег стал синеватым, и солнце садилось совсем близко над лесом, когда мы вышли на станцию.

              У переезда остановились. Потому что по железной дороге шёл товарный поезд.

              Мы стояли возле стрелочницы с жёлтым флажком в руке и ждали пока пройдёт состав. Поезд прошёл и папа спросил стрелочницу:

              – Простите, здесь неподалёку в лесу мы видели сказочные деревянные фигуры. Вы случайно не знаете кто их сделал?

              Стрелочница улыбнулась.

              – Вон оно что. Как же не знать, знаю. Это всё Пётр Васильич. Чередниченко. Живёт у нас такой в посёлке. Тут многие спрашивают, не вы первые.

              – Пётр Васильевич?!.

              Мы с Борькой переглянулись.

              – Ну, да. Он самый. Другой раз на утренней зорьке слышно: тук-тук, тук-тук – топорик стучит в лесу. Ясное дело – Васильич своих кикимор чешет. Он думает, что про то никто в посёлке не ведает. А у нас все знают. И ной с шуткой так подойдёт к нему, спросит: «Васильич, откуда в нашем лесу чудища всякие взялись?..» А он: «Сами развелись», – буркнет сердито и – в сторону. Вот ведь какой. Характер. А в прошлом годе Митька Волынин, шофёр с автобазы, сделал такую железную бирку. Красивую бирку, с надписью. Мол, работа Петра Васильевича Чередниченко. И приколотил её к голове. Может, видели? Большая такая, шлем ещё на ней. Пень высокий когда-то был.

              – Видели.

              – Ну вот. Васильич сорвал ту бирку. Сильно осерчал. Говорят, потом долго ругался дома. Видать, не понравилось что бирка…

              – Да-а… – задумчиво сказал папа.

              – Вам-то куда? В город? – спросила стрелочница.

              – Теперь в город.

              – Ну, ступайте. Скоро ваша электричка.

              Народу в поезде было мало. Тепло, тихо.

              – Ехать нам ещё порядком, можете подремать, – сказал папа.

              Но дремать нам не хотелось.

              Мы с Борькой продышали по дырочке, и стали смотреть в окно. Там, правда, почти ничего уже не было видно. Только снег и тёмный лес.

              Я вспомнил ту лесную полянку. Как мы с Борькой сидели на коне. Вместе с витязем. Борька – спереди, я – Сзади. А Пётр Васильевич смеялся и подзадоривал нас: «Смелее, богатыри! Крепче держитесь! Не ровён час, сдует вас с боевого коня!»

              Но мы держались.

              – И ведь всё это он… своими руками сделал, – сказал Борька.

              – Да-а… Денёк выдался… – сказал папа.

              Он тоже долго смотрел в мёрзлое окно, потом хлопнул себя по колену.

              – Ну-ка, Борька. Доставай свой термос. Налей-ка нам всем по кружечке…

 

 

 

В ПОДВАЛЕ

 

 

              Дверь подвала была открыта.

              Сразу за дверью горела лампочка. Мы чуть-чуть отошли от неё и стало темно.

              – Кто боится, пускай остаётся, – сказал Вадька.

              – Остальные за мной! – сказал Борька.

              Никто не испугался, и мы все пошли.

              Борька шёл впереди.

              – Держитесь за стенку, – сказал он.

              Стенка куда-то повернула, потом ещё раз повернула, а потом я нащупал рукой выключатель. Щёлкнул, зажглась лампочка и стало светло.

              – Это здорово! Теперь можно не бояться, – сказал Вадька.

              – А чего бояться? – сказал Борька. – В темноте, может, интересней.

              – Так уж и интересней! – сказал Толька. – В темноте разве найдёшь что-нибудь хорошее.

              И он показал нам два больших и очень старых сапога. Он надел их прямо на свои ботинки и стал маршировать. Как солдат. Мы рассмеялись, потому что у одного сапога всё время отрывалась подмётка, и получалось, что сапог «просит каши».

              Борька попросил у Тольки поносить сапоги, но Толька не дал.

              Пошли дальше. Везде были лампочки и мы в каждой комнате что-нибудь находили.

              Я нашёл железную трубу. Стал смотреть в неё на лампочку, чтобы узнать насквозь она или не насквозь. А Толька взял и дунул с другой стороны. Тут я чуть не задохнулся от пыли. А когда вытер рукой лицо, то и нос, и рот, и лоб, и щёки и даже волосы – всё было в саже.

              – Ха-ха-ха!

              – Ну и чумазый! Прямо трубочист! – засмеялись ребята.

              Зато Вадька в одном месте залез в такую паутину, что его почти не было видно из-за неё. Ну, будто он в сети попал! Как какая-нибудь муха. Прямо с носа у него свесилась длинная паутинина, и по ней быстро-быстро бежал паук. Здоровенный. Он бежал, будто торопился схватить Вадьку за нос. Вадька испугался и стал махать руками, чтобы смахнуть сердитого паука. Ну, тут уж мы посмеялись над Вадькой.

              Борька нашёл хорошую железную кровать. Она стояла в углу и была с сеткой. Борька с разбега плюхнулся на сетку.

              – Чур, моя!

              – Дай посидеть, – сказал ему Толька. Но Борька разлёгся, как эгоист, и никому не дал.

              Ему надоело лежать, он встал. И тут мы увидели, что весь Борька в квадратиках. Ну, весь разрисованный!

              Мы нашли маленькую печку. Хотели её затопить, но в подвале не оказалось дров.

              Наконец и Вадьке повезло. Он нашёл дырявую миску. Одел её на голову и стал ходить, как шахтёр в каске.

              Когда мы шли обратно, я стукнул Вадьку той трубой по голове, а он сказал:

              – Вовка, ерунда полная! Лупи сильнее!

              Я стукнул. И Вадька тоже стал чумазый. Оказалось, что в трубе ещё много было сажи.

              Теперь мы оба с ним были чумазые. Борька – в квадратиках, а Толька в сапогах. У него одна нога застряла в сапоге, и он никак не мог её вытащить. Потому что нога застряла как раз в дыре. Толька шёл и всё стонал, как больной.

              – Чего стонешь? – говорю ему. – Сними сапог, который снимается, сразу легче станет.

              Толька послушался, снял. Идёт в одном сапоге. Как утка. С боку на бок переваливается.

              – Ну, легче? – спросил его Борька.

              – Тебе бы такое легче…

              – Говорил: дай поносить. Не дал. Вот теперь и ковыляй.

              Подошли к двери. Вадька толкнул рукой, но она не открылась.

              – Эх, ты! Силач Бамбула, сломал четыре стула! – сказал Борька и толкнул дверь плечом.

              – Ну что? Открыл? – сказал Вадька.

              Стали толкать дверь по очереди, но скоро устали. Стали толкать все вместе. Толкали, толкали и – повалились. Куча мала получилась.

              – Нас заперли, – сказал Вадька.

              Стали в дверь барабанить. Сначала руками, а потом ногами. Лучше всех бил Толька. От его сапога получался прекрасный стук. Но от такого стука сапог у Тольки свалился с ноги. Вадька схватил этот сапог, и у нас опять был прекрасный стук.

              Толька радовался, что у него сапог снялся, но скоро и он перестал радоваться.

              – Что мы ломимся в закрытую дверь? – сказал Борька. – Ведь в подвале есть окна!

              – Ай, да Борька! – сказал Вадька. – Без тебя мы бы пропали.

              Окна мы нашли. Они были маленькие. Чтобы в такое пролезть, надо здорово похудеть. Да ещё, оказалось, что они заколочены фанерой. Только в одном была дыра. Как раз для кошки.

              Посмотрели мы в эту дырку…

              А на улице – вечер. Далеко-далеко видна дорога. Над дорогой уже свет горит. По ней мчатся машины, идут люди. А мы здесь – как в темнице.

              – Ну что ж, – сказал Вадька, – придётся нам тут пока оставаться. Печка есть. Вот жаль, ни дров нет, ни спичек.

              – Что нам печка, если варить нечего! – говорю.

              – А мне мама говорила: доешь, Борька, пирог… А я так побежал. Знал бы, доел. Пирог с мясом был…

              – Сказал тоже. Я бы и без мяса доел, если б знал…

              Толька смотрел в окошко.

              – Вон машина хлебная поехала! – закричал он.

              – Может к нам?! – закричали мы с Борькой, и стали отталкивать Тольку от окна. И когда я оттолкнул их обоих, машина уже проехала.

              – В таких машинах булочки возят, – сказал Вадька. – Такие тёплые. С изюмом…

              – А с маком, думаешь, плохие?

              – Они тоже тёплые и очень вкусные…

              – Ребята! Знаете что? – сказал Борька. – Давайте в окно кричать.

              – Кто же услышит, когда дорога вон где!

              Но Борька подошёл и крикнул:

              – Спаси-ите!

              – Спасите кричат, когда тонут, – сказал Вадька и крикнул: – Мы заперты!

              Кричали мы долго. Даже устали и охрипли. И когда Вадька прокричал:

              – Спасите нас от голода! – к нашему окну подошли чьи-то ноги. Рядом с ногами появилась продуктовая сумка.

              – Это кто же тут мяукает? – спросила какая-то тётя.

              Она нагнулась к окошку и я сказал:

              – Это мы-ы!

              – Ой! – вскрикнула тётя. Она зашаталась и чуть не упала. Наверно, это я её так напугал. Ведь я был ужасно чумазый.

              Чище всех оказался Толька. Тётя слушала его спокойно. Он ей всё и объяснил. Потом Толька посмотрел на тётину сумку и говорит:

              – Тётечка, дайте, пожалуйста, нам всем один маленький кусочечек хлеба.

              – Господи! Бедненькие мои! Изголодались-то! – жалобным голосом сказала она. – Ну, сейчас, сейчас…

              Она разворачивала какой-то пакет. Я слышал как шуршала бумага.

              Тётя дала Тольке четыре бублика. Он уже их начал есть, но она сказала:

              – Мальчик, это я дала на всех, – и добавила: – Горемыки мои. Потерпите уж. Пойду скажу, чтобы вам открыли.

              Мы прямо с бубликами побежали к двери. Когда мы прибежали, ни у кого не осталось от бублика и крошки.

              – Тоже… не мог попросить по два бублика, – сердился Вадька на Тольку. Он держался за ручку двери, чтобы быть первым.

              Послышались шаги. Много шагов. Мы сразу поняли, что это наши папы и мамы. Но убегать нам не хотелось.

              – На минуточку. Только на минуточку открыла взять метлу, – говорила дворничиха тётя Паня, вставляя ключ в замок, и – пожалуйста вам! Проскочили!

              Замок щёлкнул и двери открылись.

 

 

МЫ ЗАВТРА ДОЛЖНЫ ЗБОЛЕТЬ

 

 

              Как же мы забыли про него?..

              Вчера встречаем его маму, Валентину Андреевну.

              – Не скучаете? – спрашивает.

              – А чего нам? – говорю.

              – А он скучает. Всё спрашивает: как там Вовка? Как Боря с Вадиком?

              – Про нас спрашивает?! – удивился Борька.

              – Про кого же ещё?.. – Валентина Андреевна вздохнула, покачала головой. – Завтра воскресенье, – говорит, – вы отпроситесь у своих. Если разрешат, я вас свезу навестить его. У него не заразная болезнь, так и скажите дома. А уж он-то обрадуется…

              Мама, как услышала про Тольку, про больницу, сказала:

              – Какие разговоры. Обязательно надо поехать. Стыд-то какой, что ты сам об этом не догадался. Ведь это же Толька! Ведь это же твой… – и тут она стала так меня распекать, так чихвостить. Оказывается, я вот какой человек: живу себе страшно плохой, и даже не догадываюсь об этом. И правда! Толька в больнице, а я живу припеваючи: по утрам пью молоко с оладушками, а по вечерам чай с бубликами. И когда я понял это, я и сам начал ругать себя.

              – Вот, вот… – приговаривала мама. – Так его, так… Авось поймёт, что нельзя быть чёрствой коркой…

              Мама завернула мне два большущих оранжевых апельсина. Это называется передача. Для больных. Чтобы они поскорее поправлялись.

              И вот мы едем в больницу.

              Столько народу в трамвае, и никто не знает, что я везу Тольке два большущих апельсина. А про то что в передаче у Борьки – даже я не знаю. Спрашиваю у него, а он говорит: «Секрет». Это от меня-то – секрет?!. Навалился я на него, стал отбирать передачу, чтобы рассмотреть. Тут моя передача хлопнулась в проход. Хорошо, никто не наступил.

              – Сейчас же прекратите! – прикрикнула Валентина Андреевна. – Нашли время баловаться!

              Приехали.

              Валентина Андреевна подвела нас к стульям возле лестницы.

              – Сидеть смирно, ждать меня и никуда не отлучаться, – строго погрозила она пальцем.

              Мы с Борькой очень смирно посидели, подождали, а потом стали ходить по белым квадратикам на полу. Ходить было трудно, потому что квадратики маленькие, вся нога на них не помещалась. Из-за этого Борька чуть не уронил бородатого доктора. Он сбегал по лестницы и налетел на Борьку. И хоть очень ловко поймал свои очки, всё равно рассердился:

              – Кто такие?! – закричал. – Если больные, то почему прыгаете под ногами? Если здоровые, то как здесь оказались и что делаете?

              Стоим, молчим. Совсем забыли как мы здесь оказались и что делаем. Но тут подошла Валентина Андреевна, выручила нас.

              – Вот взяла вас на свою голову, – сказала потом огорчённо.

              – А где же Толик? – спросил Борька убитым голосом.

              – Да, где он? Мы же к нему с передачами приехали.

              – Пойдёмте. Они сейчас выйдут на прогулку…

              Мы вышли во двор больницы. Встали у забора с железными прутьями. За забором виднелись кусты, скамейки и ни одного больного.

              Мы с Борькой стали думать, как быстрее всего перелезть через такой забор без всякой лестницы.

              – Вовка! Борька!.. – слышим вдруг.

              Смотрим: бежит к забору какой-то мальчишка. В синей куртке. И штаны такие же. Только длинные и висят как мешок. Мальчишка всё спотыкался, чуть не падал. Остановится, запрыгает на одной ноге к отлетевшему тапку. И всё ему никак сразу ногой в него не попасть. Торопится, а сам кричит:

              – Вовка! Борька!.. – и руками машет.

              А мы стоим. Потом опомнились, кинулись на забор, потому что там, за ним, бежал наш Толька.

              – Вы что – с ума сошли?!. – прикрикнула Валентина Андреевна.

              Тут он подбежал. Схватился руками за прутья забора. Стоит, смотрит то на меня, то на Борьку. И дышит. Тяжело так. Будто сто километров бежал.

              – Привет, Толян, – спокойно сказал Борька. – Вот и мы. Приехали к тебе.

              – Мне мама сказала, а я не поверил…

              – А я тебя сначала не узнал, а потом узнал, – говорю. – Мы с Борькой к тебе хотели. Через забор…

              – Ну что ты человеку голову заборами забиваешь, – проворчал Борька. Он даже плечом меня толкнул. – Толян, вот тебе что от меня, – Борька стал разворачивать свою передачу. – Вот. Держи.

              Он протянул Тольке большого красного петуха из пластилина.

              – Сам слепил. Для тебя, – сказал.

              – Здорово-то как! – обрадовался Толька и осторожно взял в руки петуха. – Я его на тумбочку поставлю. Он меня будет по утрам будить. Понарошку. У него вон – и клюв-то открыт, будто сейчас начнёт будить.

              – Ты только смотри, чтобы он у тебя там в больнице не растаял. Понял? – хмуро сказал Борька.

              – Знаю! Не учи, – Толька всё не мог глаз отвести от петуха.

              – И вот что ещё тебе, – говорю и протягиваю ему два большущих оранжевых апельсина. – Смотри, какие!

              – Тю-у, апельсины… – недовольно поморщился Толян. – Да я их и видеть уже не могу.

              «Вот. Притащил… Кому они нужны – эти апельсины? – подумал я. – Вот Борька – молодец! Такого петуха!.. Сам слепил».

              Я посмотрел на свои апельсины. Они были такие красивые.

              – Толян, – говорю, – ты положи их на тумбочку рядом с петухом, и они у тебя будут светиться. Как солнышки. Ты только посмотри какие они…

              — Как солнышки? – переспросил Толька. Подумал немного, на меня посмотрел. – Ладно. Давай сюда солнышки. Будут лежать у меня на тумбочке как боевые гранаты.

              – Ну? Как леченье? – спросил Борька.

              – Как… Процедуры всякие…

              – А больно?

              – От процедур не больно. От уколов…

              – А ты скажи, чтобы процедуры делали, а уколы – нет.

              – Говорил.

              – А они?

              – Говорят и то надо, и это. Ещё двадцать три укола надо…

              Я вдруг подумал про Тольку: «Ох, и достаётся ему. Ведь весь, наверно, истыкан уколами…»

              – Толик, – говорю, – ты прости, что я тогда тебя с лестницы спихнул… Помнишь?

              – Да что, Вовка?! Ты погоди, выздоровею и тебя спихну. Ещё как полетишь у меня!

              Тут и Борька говорит:

              – А помнишь, Толян, мы с Вовкой тебя отлупили? Ты наш шалаш разломал… Ты уж прости нас, ладно?

              – Да что вы тут разнылись! – рассердился Толька. – Вот как дам сейчас обоим! Вы лучше про Вадьку расскажите.

              – А что про него?.. Он теперь на скрипке учится…

              – Ну-у?! – удивился Тоька.

              – Уже семь нот знает, – говорю. – Остальные потом выучит. У него ведь, сам знаешь, память какая.

              – Он нам давал на своей скрипке поскрипеть. И тебе бы дал, он всем даёт. А у нас здорово получалось. Вадька сказал: «Вам тоже учиться надо». А мы не хотим. Верно, Вовка?

              – Не хотим.

              Из-за кустов вышла женщина в белом халате. Она посмотрела в нашу сторону, крикнула:

              – Терентьев, на инъекцию!

              Толька вдруг побледнел. Опустил голову и ещё крепче вцепился в прутья забора.

              И так мне стало вдруг жаль его. Из-за этой странной чужой синей куртки. Из-за процедур. Из-за уколов. Из-за этого железного забора…

              – Терентьев, слышишь?

              – Надо идти, — сказал Толька совсем грустным голосом.

              – Толька, – говорю, – ты продержись до завтра. Завтра я заболею, меня к тебе привезут, и тогда пусть нам обоим делают…

              – А я?!. – сердито сказал Борька. – Нам всем вместе будут. – Он хмуро посмотрел на меня. Стукнул кулаком по забору. – Решено: мы завтра должны заболеть.

 

 

ИМПЕРАТОРСКАЯ СОБАКА

 

  Гале и Мише Бычковым

 

 

 

              Борька сидел верхом на мне.

              – Сдаёшься?! – кричал он. – Сдаёшься?!.

              Я поднатужился, рванулся, повалил Борьку и – сел на него.

              – Сдаёшься?!

              – Нет!

              Запихиваю ему за шиворот снег. Вдруг Вадька откуда-то бежит.

              – Эй, вы! Чего тут барахтаетесь?!

              – Смотри, Вадька, сейчас из Борьки снежного человека слеплю.

              – Ещё посмотрим кто из кого слепит!

              – Там, понимаешь, собаку императорскую продают, а они…

              – Где?!

              – Какую собаку?! – вскочили мы.

              – Вон. У тридцать седьмого дома. Костя Пушинкин продаёт. Императорскую…

              – А ну айда, ребята!

              И мы побежали к тридцать седьмому дому.

              – Продаётся, продаётся, продаётся! – громко тарахтел Пушинкин. – Баснословно дёшево продаётся императорская собака! Можно в кредит! Двадцать копеек сразу, остальное – потом! У кого нет денег, проходи мимо! Не мешай торговле…

              Вокруг никого не было. Только мы одни. А Костя всё выкрикивал, будто он в толпе на базаре.

              – Постой, Костя, – сказал Борька, – где собака?

              – Не видишь что ли? – Пушинкин дёрнул верёвку и снова затарахтел: – Продаётся, продаётся, продаётся!..

              На другом конце верёвки мы увидели большой клубок густой чёрной шерсти. Где голова, где хвост – сразу не разберёшь.

              – Тоже мне, императорская… Обыкновенная мохнатка… – сказал Борька.

              Костя перестал тарахтеть.

              – Не смей оскорблять эту собаку, – грозно сказал он. – Собака на самом деле стоит баснословных денег…

              – Эта что ли?!.

              – Да, эта.

              – А продаёшь за двадцать копеек.

              – Не за двадцать копеек, а в кредит. Двадцать копеек – первый взнос. Понимать надо.

              – Императорская…

              – А что в ней императорского?

              – Вы не смотрите, что она такая невзрачная на вид. Первым её хозяином был французский император Наполеон.

              – Наполеон?!

              – Да, да. Наполеон Бонапарт,

              – Ну, загнул! Да врёт он всё! – крикнул Борька.

              – Если вру, – сказал Пушинкин, – нечего слушать. Ступайте, ступайте по своим делам. Эта собака вам не по карману. Где вам такую заиметь…

              Но мы не уходили. Мы смотрели на собаку, будто никогда такой не видели.

              – Между прочим, – сказал Пушинкин, – после Бородинского сражения французы начали отступать.

              – Знаем.

              – Помалкивай, когда старшие говорят… Начали отступать, а тут зима. Снега, морозы всякие… От Кутузова и от морозов Наполеон впереди своего войска убегал. Только пятки сверкали. Однажды он переправлялся через реку Березину. Во время переправы сильно тряхнуло императорскую карету, дверца распахнулась и любимая собака императора полетела в сугроб. Наполеону в ту минуту не до неё было. Он целые армии бросал, а тут какая-то собака вывалилась. Правда, очень любил её император, души в ней не чаял. Ведь она во всех походах его, на всех привалах была всегда рядом. Бывало перед сражением заберётся на большой барабан у ног хозяина и лежит. Кругом пушки грохочут, ядра свистят над головой, а она только иногда скромно чихнёт. От пушечного дыма. У неё аллергия была на пушечный дым. Вот какая была эта собака когда-то…

              Мы не могли отвести глаз от собаки, которая любила лежать на императорском барабане во время сражений, скромно почихивая от пушечного дыма…

              – Занесло её снегами глубокими, завалило, – продолжал Костя. – Закоченела она, замёрзла она под Березиной.

              Борька покосился на Пушинкина.

              – Закоченела и вдруг живая…

              – Представь себе, – недовольным голосом сказал Костя. – А ожила она недавно. Её учёные раскопали. Совершенно случайно.

              – Лопатами…

              – Ты ещё скажи: дворницкими, – Костя даже сплюнул. – Не лопатами, конечно! Механизмами! Раскопали её и разморозили.

              – Во даёт! – крикнул Борька. – И разморозили!..

              – Да что вы, газет не читаете, телевизора не смотрите?! – возмутился Пушинкин. – Прямо как дети малые! Очень просто разморозили. С помощью научных приборов.

              – Да-а…

              – Вот вам и да-а… Она, как пришла в себя, нырк – в окно. На первом этаже дело было. И – бежать. Во Францию. К своему хозяину, к императору. Где ж ей было знать, что она замороженной пролежала сто семьдесят лет. Что Наполеона давно и в помине нет, одни памятники от него остались. Тут, по дороге во Францию я её и перехватил… Жаль мне её стало. До Франции далеко, через всю Европу бежать. Можно и под машину угодить и под поезд. Ведь она о машинах и поездах никакого понятия не имеет. Даже улицу толком не перебежит. Да и к кому она там прибежит, во Франции? К памятникам что ли?..

              Мы гладили собаку. Шерсть на ней была свалявшаяся, грязная. Там под шерстью дрожала совсем худая спина.

              – Холодно ей.

              – А ты как думал, зимы-то у нас какие…

              Я полез в карман, но денег у меня не нашлось. Борька тоже порылся в своих, и тоже не нашёл. Зато у Вадьки оказалось как раз двадцать копеек.

              – Берём? – сказал он и посмотрел на нас.

              – Чего спрашиваешь, если деньги есть, – буркнул Борька. – И пошевеливайся, собака мёрзнет.

              – Раз, два, три! Бывшая собака императора Наполеона продана и вручается новым хозяевам! – громко прокричал Костя.

              Он протянул Вадьке конец верёвки.

              – Послушай, Костакис, а как её звать?

              – Звать?.. – почему-то удивился Костя. – Ах, да имя! Это не она, это – он. Зовут его Гавр.

              – Гавр?

              – Да, да. Между прочим, Наполеон вернулся во Францию и в честь любимой потерянной собаки назвал город.

              – Город?!

              – Не верите, посмотрите на географическую карту. Сами увидите. Вот так. А имя у пса что надо.

              – Что надо… – сказал Борька. – Себе с таким именем не берёшь…

              – Да куда же мне его, подумай! У меня же есть уже…

              У Пушинкина, и верно, уже был боксёр по кличке Крош.

              – Я ведь не Наполеон, я своего Кроша на улицу не выкину. Он ведь у меня со щенячества. А с двумя собаками, – Костя вздохнул, – нас всех троих выгонят из дома.

              – Ладно, пошли, – заторопился Борька.

              И мы повели Гавра.

              – У нас же ни у кого нет собственной собаки, – сказал Вадька по дороге. – Пусть будет одна на четверых, верно?

              – Толька, может, не согласится.

              – Ну, да! Ещё как согласится.

              – Увидим.

              – А жить он у кого будет?

              – Я думаю, по очереди. Сначала у меня, потом у Борьки, потом у Тольки, потом у тебя, Вовка. Перезнакомится со всеми, привыкнет. Как?

              – Ладно.

              – Ну вот, недельку у меня поживёшь, верно, Гаврюша?

              Собака остановилась и совсем опустила голову.

              – Грустный он какой-то.

              – Ещё бы. Ведут неизвестно куда. Да и голодный, наверно.

              – Потерпи, Гаврюша. Придём домой, покормимся.

              Проводили Вадьку с Гаврюшей и разошлись.

              Дома я сел за уроки. Сидел, сидел, а в голову ничего не лезло. Всё думалось про Гаврюшу.

              Я достал толстый атлас, чтобы найти Францию. Оказалась, она совсем не большая страна. Поместилась на одной страничке. А когда я нашёл город Гавр, я снова стал думать про Гаврюшу: «Как-то тебе там у Вадьки поживается. Через дня два-три я, пожалуй, заберу тебя к себе. Может, ты ко мне так привыкнешь, что не захочешь ни к Борьке, ни к Тольке, ни назад к Вадьке. Ни за какие коврижки. Это было бы, конечно, здорово. А уж я бы с тобой…»

              Я так размечтался, что не услышал звонок в двери.

              – Вова, это твои, – сказала мама. – Скажи им, что ты ещё не сделал уроки.

              Я вышел на лестничную площадку.

              Тут были все. Толька, Борька и Вадька с Гаврюшей. Я посмотрел на них и сразу понял, что что-то случилось.

              – Ну? Чего?..

              – Понимаешь, Вовка, – сказал Вадька. – У меня Гаврюше никак нельзя. У меня кот. Мы забыли про моего кота.

              Да, действительно. У Вадьки жил злой сиамский кот Дымок.

              – Понимаешь, мы и войти не успели, как Дымок набросился на Гаврюшу. А Гаврюша шляпой такой оказался – хоть бы сдачи дал. Еле отбил его. Вон как мне руки все исцарапал Дымок…

              – Так. Дымок, значит…

              – Да. И у Борьки нельзя. У него дедушка астмой болеет.

              – Понятно. Астма, значит…

              – Ты хоть знаешь что это такое? Между прочим, при астме нельзя держать в доме мохнатую собаку. Из-за шерсти. Ты пойми!

              – Я всё понимаю. У Тольки тоже нельзя…

              – И у Тольки нельзя. У него мать как увидела Гаврюшу, так и закричала: «Ты куда такую страхолюдину в дом ведёшь?!» Вот мы и пришли к тебе. К кому же нам ещё?

              – Правильно сделали, – говорю, – что ко мне пришли.

              – Ты погоди радоваться. Может, и тебе не разрешат.

              – Чего-о?! Мне?!. Ещё как разрешат! Ещё, может, спасибо скажут!

              – Ну, мы тут постоим. Послушаем как там вас обоих примут.

              – Как всё будет…

              – Нечего, нечего подслушивать. Ступайте. У нас с Гаврюшей всё будет отлично.

              И они пошли. Я подождал немного, пока дверь парадной не хлопнула.

              – Ну, Гаврюша, – говорю, – заходи!

              …Два часа мама объясняла мне про то, что у нас птицы. Про то, что собака – это шерсть и грязь в доме. Про то, что этот Пушинкин просто обманщик и плут. Про то, что у Гаврюши наверняка есть хозяин. Про то, что он сейчас бегает по городу и ищет своего верного друга…

              Я отбивался изо всех сил:

              – Да какие птицы?!. Наши чижи и щеглы живут в клетках! А клетки на шкафу. И они никак не будут мешать Гаврюше. А Гаврюша не будет мешать клеткам. То есть птицам. Он, может, целыми днями будет лежать и слушать их пение. Какая грязь?! Да я сам всё буду убирать, вот увидишь! И какой же Костя Пушинкин обманщик, если он не бросил Гаврюшу как другие!.. И какой у Гаврюши может быть хозяин, когда он даже без ошейника?!. Никто его не ищет! Никто!.. Да разве ты не видишь, что он совсем брошенный! Просто вышвырнутый на улицу! Совершенно бездомный! Потому что он старый, вот! Неужели надо всё это говорить?!. Объяснять! А чего тут объяснять?! Когда и так всё видно!..

              Я ходил по комнате и горланил эти слова. И лицо я поднял к потолку. Чтобы у меня слёзы из глаз не выкатились. Потому что какой же это разговор со слезами…

              – Вовка, долго я тебя ещё буду звать?

              Я, как в тумане, пошёл на мамин голос.

              Мама была в ванной. Там уже было налито воды Гаврюше по коленки. Гаврюша смирно стоял, а мама его намыливала.

              – Помоги лучше, крикун, – сердито сказала мама.

              И когда мы его отмыли, накормили и устроили на половичок под батарею, мама сказала:

              – Посмотрим что скажет папа, когда вернётся с работы.

              Пришёл папа. Первым делом он спросил:

              – И давно этот мохнорылый гость охраняет батарею?

              – Да не так давно, – говорю.

              – Пора и честь знать.

              – Как это?

              – А так. Бери на поводок и веди туда, откуда привёл.

              – Да куда же я его, папа, поведу? Он, может, это… уже у себя дома…

              – Это что за новая история? – папа сел на диван. – Что значит дома?..

              – Понимаешь, папа. Ты только пойми. Ты ведь всё понимаешь…

              И я стал рассказывать.

              Папа слушал, слушал.

              – Какой император? – говорит. – Какой Наполеон? Ты что мелешь?

              – Это не я, это Костя Пушинкин так Гаврюшу продавал…

              Папа махнул рукой.

              – У меня уже голова кругом идёт от твоей болтовни.

              Он поднялся с дивана. Подошёл к Гаврюше, присел.

              – Ну что, псина размороженная? Наплёл этот Пушинкин, а Вовка и уши развесил, верно?

              Гаврюша ткнулся мордой папе в руку.

              Папа слегка дунул ему в нос и тихо присвистнул.

              – Э-э… Вовка. Иди-ка сюда. А ведь пёс-то слепой.

              – Как?! Почему?..

              – Взгляни.

              И я увидел Гаврюшины глаза.

              Зрачки в них были серые, как две десятикопеечные монеты, которые Вадька заплатил Пушинкину.

              – Да ты, брат, совсем стар, – папа потрепал Гаврюшу за ушами. – Да-а… худо на старости лет оказаться бродягой – без определённого места жительства…

              Гаврюша, будто понял. Он лизнул папину руку своим сухим шершавым языком.

              Папа дал мне рубль.

              – Вот, – сказал он, – отнеси кредитору Пушинкину. И чтобы никаких долгов за Гаврюшкой и за тобой не было.

              Прибегаю к Косте, а он:

              – Я тебе покажу кредитора!.. Я вот Кроша на тебя спущу! – и вытолкал меня за дверь вместе с рублём.

              А Гаврюшка стал у нас жить.

              Придёшь с улицы, он тапочки тащит. А станешь одеваться, он ботинки несёт. Или резиновые сапоги, смотря по погоде. И никогда не перепутает. Мне – мои, папе – папины, маме – мамины.

              Он и в школу меня по утрам будит. Упрётся лапами в диван и лижет мой нос, лижет. Пока не проснусь весь умытый. Просто замечательно. Никакого будильника не надо. Так что я встаю тихо. Без всякого звона, треска и плеска. И портфель искать не надо. Я только к дверям, а Гаврюшка уже рядом. За ручку держит в зубах портфель. Мол, на, не забудь, знаю я тебя растяпу…

              Это ещё что! Он ведь и маме помогает. Ещё как! Мама шьёт на машинке, а в кухне на плите у неё что-то варится и жарится. Гаврюшка подойдёт, и давай, мягко так, кусать маму за пятку. Это значит, что на плите начало перевариваться или пережариваться.

              А если мама на кухне, не слышит как зазвонил телефон, Гаврюшка опять её за пятки. Мама теперь говорит, что она без Гаврюшки как без рук. А папа говорит, что Гаврюшка от того такой, что ему совестно даром есть хлеб, и он старается его заработать.

              Только на улицу Гаврюшка ходит без всякого удовольствия. Выйдем, а он сразу домой торопится. Не любит он почему-то улицу. Папа говорит: «Видно так набедовался, что теперь боится потерять последнюю крышу над головой…»

              И голоса у Гаврюшки нет. Совсем он не лает. Будто таким и родился. Но Вадька говорит, что голос у него выстудился. От холодов. Конечно, от этого.

              Когда солнышко стало пригревать, мы начали открывать балконную дверь. Для Гаврюшки. Он выходит на балкон, ложится, кладёт голову на лапы и думает. Долго-долго. Наверно вспоминает своего хозяина. Потому что собаки никогда не забывают своего первого хозяина. Даже если он оказался не хозяин, а так… барохловый человек. Уж такие они – собаки…

 

 

ОДНАЖДЫ У МОЛОЧНОЙ БОЧКИ

 

 

 Очередь у бочки с молоком большая. До меня не скоро дойдёт. Ну и пускай не скоро. Я пока кой о чём подумаю. А-а!.. Вот о чём. В один прекрасный день у нас на кухне появляется третий кран. Два, конечно, водопроводные, а этот третий – для молока. Такой большой красивый кран белого цвета! Мне даже руке прохладно стало, будто я дотронулся до его ручки. Повернул такую ручку, набрал кастрюлю и – ставь на плиту. Кипятиться. Смотри только, чтобы не убежало. Красота! Никаких тебе хождений с бидоном по всяким бочкам. Никаких тебе стояний в очереди. Да-а… Здорово! Чего там! Стоп… А если у кого-нибудь в доме труба молочная лопнет?.. И зальёт соседей! И ведь не водой, а молоком. Нет, так не годится. И я попробовал быстренько забыть про эту трубу. Но она всё лезла и лезла мне в голову. Такая длинная-длинная. Никак её было не выкинуть. Ещё бы! Ведь если такая лопнет, то это же целое море молока погибнет!..

              – Мальчик, двигайся! Видишь, очередь подвигается.

              – Мечтать будешь дома.

              – А я и так подвигаюсь, – говорю, а сам про себя думаю: значит вот почему в домах не ставят больших белых кранов? Да жаль…

              Мне на глаза попались собаки, и я стал думать про них. Ну, ладно, мы люди, – думаю, – мы постоять можем, а вот собак жаль. Вон они: эрдели, овчарки, пудели, таксы, доги. Лежат в очереди. Кто на поводке, кто – без. Ждут, когда их хозяевам молока нальют. Им бы в зубах палки таскать, мячики или ещё что-нибудь дельное. Им бы сейчас бегать, прыгать по программе дрессировки. Ведь куда интереснее, чем друг другу от скуки длинные языки показывать. Так что если бы в домах были большие белые краны, собаки людям только спасибо сказали…

              Я прямо расстроился из-за этих собак. Так расстроился, что не заметил как дождь начался.

              – Мальчик! Ну, что ты стоишь, помоги!

              Смотрю: девчонка впереди. Откуда только взялась. Без очереди что ли? Они ведь девчонки такие. Только на вид тихие. Вот и эта. Неизвестно как впереди меня очутилась, и ещё ей помоги…

              У девчонки в руках зонтик. Возится она с ним. Тужится и так, пыжится и сяк, а зонтик – не раскрывается.

              – Ну, мальчик! Что же ты?!.

              – Я ничего, – говорю. – Я тебя даже пальцем не тронул, а ты пищишь…

              – Помоги мне зонтик раскрыть!

              И суёт мне его в руки.

              Кругом народ, собаки. Все на нас смотрят. Один хозяин овчарки без намордника говорит мне:

              – Помоги, помоги. Ты же мужчина.

              И собака его посмотрела на меня с презрением. Мол, эх, ты-ы.. И отвернулась.

              Некуда деваться. Взял зонтик. Он у меня в руках сразу раскрылся. Только никак на рычажок не защёлкивался. «Ну вот, – подумал я, – с этой спешкой зонтик сломал. Ну и пусть! Так ей и надо. Будет знать, как с зонтиками к незнакомым лезть». Только девчонки же глупые. Вот и эта. Даже не заметила, что я ей зонтик сломал.

              – Держи мой бидон, – говорит, – а я буду зонтик держать. Ну куда ты пятишься?

              – Больно нужно, – говорю. – Я и под дождём постою, не сахарный. И дождь тёплый.

              – Какой ты прямо!.. – говорит, а сама всё старается у меня над головой свой зонтик взгромоздить. Хоть из очереди убегай.

              Дошла до нас очередь. Налили нам молока. Ей два литра и мне два литра. Отошли мы с бидонами в сторону, она и говорит:

              – Я тебя знаю. Ты часто за молоком ходишь.

              – Ну и знай себе!

              – Ты вон в том доме живёшь. А я – вон в том. Так что ты проводи меня. Пожалуйста. Ведь дождь идёт…

              – Чего, чего-о?! – говорю. – Проводить?! Вот спятила! Да ты что – старушка какая-нибудь?! Или ребёночек заблудившийся?! Сама дотопаешь! Провожать её ещё! Делать мне больше нечего…

              – Ну что ты прямо… Разворчался, разворчался. Как старый дед. Видишь, зонтик какой? Его же одной рукой не удержать. А как я бидон понесу?

              – Заметила, значит, что я её зонтик сломал. И вот ведь какая вредная – молчит про это. «Эх, Вовка, – говорю себе мертвецким голосом, – влип ты, как муха в варенье. Зонтик поломал? Поломал. Теперь от этой девчонки просто так не отвертишься. Теперь ты к ней в плен попал. Вот погоди, она тебе, пленному, через минутку напомнит… Про зонтик…»

              – Ладно, – говорю злым голосом. – Давай сюда свой бидон. И быстрей! Дома у меня дел выше головы.

              Пошли мы. Вернее, я пошёл, а она побежала. Семенит сбоку, зонтик свой держит. Всё старается, чтобы на нас обоих не капало. Говорит:

              – Мне простуживаться нельзя, понимаешь?

– И мне нельзя, – говорю.

– Тебе можно, а мне нельзя.

              – Тоже мне, принцесса на горошине… Ей нельзя, а другим можно. Это почему же?

– Я недавно воспаление лёгких перенесла.

– И я перенёс.

              – Ты?!

              – Угу.

              – И ты в больнице лежал?

              – Вот ещё, в больницах лежать! Я на ногах перенёс.

              Она вдруг остановилась и посмотрела на меня. Строго так посмотрела. А глаза у неё почему-то смеялись. В них вспыхивали и гасли весёлые искорки. Я даже засмотрелся, потому что было совсем не понятно откуда эти искорки появлялись и куда исчезали. И вообще, удивительно, что у человека в глазах могут быть искорки.

              – Вот врунишка! Я так и знала, что ты неправду сказал.

              Тут я чуть её бидон об асфальт не трахнул.

              «Вот растяпа, – говорю себе. – Уставился. На искорки засмотрелся. Она тут над тобой посмеивается, а ты рот разинул…»

              – Чего-о?! – говорю. – Знала?! Ну, и топай со своими знаниями!

              Сразу прекратился дурацкий разговор.

              Дошли мы до её дома.

              – Спасибо тебе, – говорит.

              – За то, что зонтик твой поломал?..

              – А он и был сломан, – отвечает спокойненько.

              – Бы-ыл?! Ну, тогда дуй, давай! И на дороге мне больше не попадайся! Понятно?!

              Наконец-то я вздохнул. Кончился мой плен. Ведь я шёл и мне всю дорогу мерещились Борька, Вадька или Толька. Как они выходят из-за угла. Мне навстречу. А я с двумя бидонами… Под зелёным зонтиком с цветочками… И эта девчонка… Путается под ногами… Да такое во сне увидеть – Волосы дыбом встанут! Эх, повезло!..

              Повезло, да не совсем…

              Дома мама меня спросила:

              – Как звать эту девочку?

              – Какую девочку?! – взорвался я. – Какую ещё девочку?! Я молоко принёс в дом! Такую очередищу выстоял! Устал, понимаешь ли, а ты меня не про молоко, не про очередь, а про какую-то девчонку спрашиваешь!

              – Я в окно видела, как ты проводил девочку, – сказала мама спокойно. – И ничего ужасного в этом нет. Напрасно ты голосишь.

               Мама помолчала и добавила, вздохнув:

              – Просто жаль, что ты не знаешь её имени.

              – Жаль, жаль… нашла о чём жалеть.

              – Вова, надо бы за молоком сходить, – сказала мама на другой день.

              Будто я и сам не знаю что надо.

              – Успеется, – говорю.

              Чуть позже мама снова вспомнила о молоке.

              – Пусть очередь немного схлынет, – говорю.

              – Достукаешься, что ни очереди, ни молока не будет.

              – Не достукаюсь.

              – Знаешь, надоедает каждый раз воевать с тобой по пустякам.

              Мама загремела бидоном и стала собираться на улицу. Тут я подскочил к ней.

              – Нет уж, – говорю, – молоко – это моя забота. У тебя и так дел хватает. Ты лучше скажи: воспаление лёгких – очень страшная болезнь?

              Мама с удивлением посмотрела на меня.

              – Воспаление лёгких?

              – Да, воспаление.

              – Болезнь не страшная, но опасна осложнениями. А почему ты это спрашиваешь?

              – Так, надо…

              – Знаешь, Вовка, посиди-ка ты сегодня дома, – сказала мама с тревогой в голосе.

              – Нет уж!.. Пока я на ногах, я буду ходить за молоком сам.              К бочке я пошёл окольным путём.

              Ещё издали внимательно осмотрел очередь. Что-то не видно было чтобы она схлынула. Люди, собаки. У одной женщины на руках кот сиамский сидит. В общем, как всегда.

              Дальше я поспешил совсем уже бодрым шагом.

              Только встал в самый хвост, вдруг:

              – Ты последний?

              Оборачиваюсь, она.

              – Здравствуй! – говорит.

              – Здо-здорово, – отвечаю. Чувствую, что-то с моим языком неладное. Во рту долго повернуться не мог. Только она, похоже, не заметила.

              – В тот раз ты за мной был, а в этот – я за тобой. Здорово!

              – Ага. А ты это… зонтик взяла?

              – Конечно. Вчера взяла и – не зря. Сегодня тоже, может, пригодится.

              – Правильно сделала, что взяла. А то эти воспаления такие осложнения дают, что ого-го… Может так согнуть, что потом ни один профессор медицины не разогнёт. Я знаю…

              Дальше мой язык замолол такую ерунду, такое понёс, что я только стоял и удивлялся: чей же это язык? Ведь мой только что и повернуться не мог!

              – А я сначала подумал, – говорю, – что ты зонтик починить принесла. У меня это… случайно отвёртка в кармане. Так что давай. Я мигом – раз, два и – сделаю. Там же пустяковина. Уж точно пустяковина!

              – Ой, спасибо! Мне его уже починили!

              – Починили?! Как так починили?..

              – Очень просто. Как зонтики чинят.

              – Может, какой-нибудь мастер-ломастер чинил?

              – Нет. Хорошо починили.

              – Эх, жа-аль…

              – Да ты не огорчайся. У меня зонтик всё время ломается, так что ещё починишь.

              Тут я разозлился на неё.

              – Что-ж, по-твоему, так и таскать мне каждый раз инструмент, да?!

              – Подумаешь, большая тяжесть – отвёртка. Можешь мне её отдать. Мне не трудно будет, подержу.

              Теперь, наверно, что-то случилось с моим лицом. То ли веснушек прибавилось, то ли ещё что. Только она вдруг взглянула на меня и громко рассмеялась. Но я почему-то не обиделся. Просто удивительно, что не обиделся.

              – Мальчик, мальчик, двигайся, – раздался чей-то голос. – Видишь, очередь подвигается.

              – Я и так подвигаюсь, – говорю по привычке.

              И тут мы оба замолчали. Понятно, стоишь, разговариваешь с человеком, а тебе вдруг: «Двигайся, подвигайся…» Как-то сразу не о чем говорить становится. Не про погоду же? На небо посмотреть, и так ясно: хорошая погода.

              И вот стою себе, как истукан. В голове пусто. А говорить хочется. Просто ужасно хочется. И куда только все слова подевались?

              – Знаешь, – вдруг говорит она шёпотом, – вот здорово было бы, а?..

              – Что здорово? – обрадовался я.

              – Если бы у всех в квартирах на кухне были бы краны такие…

              – Молочные что ли?

              – Ну да! Открыл и – молоко тебе прямо в кастрюлю, а?!

              У меня вдруг зачесалось ухо, а я стою и никак не могу сообразить, что это ухо очень просто почесать.

              – Ты что? – спросила она.

              – Ухо зачесалось.

              – Вот чудак! Так почеши своё ухо!

              – Послушай, – говорю, – ты где это вычитала?

              – Что вычитала?

              – Да про краны…

              – Нигде, – почему-то обиделась она. – Нигде не вычитывала. Только сейчас в голову пришло. Само.

– Само?!

              – Само. А что?

              – Вот здорово! И мне это в голову пришло! Только ещё вчера, понимаешь?

              И тут я начал рассказывать ей про молочные трубы. Вернее, про всякие молочные аварии. И как бы я устроил, чтобы их не было…

              Я говорил, а сам думал совсем о другом. Я и не знал, что так бывает: говоришь, а думаешь про другое. И это совсем не трудно. Даже, оказывается, очень легко. И даже весело. «Всё-таки здорово, – думал я, – что есть на свете всякие молочные бочки. И просто удивительно, что длиннющая очередь может быть такой короткой. И пускай там кто-нибудь без очереди… Пускай лезет…

              Я всё говорил.

              Она слушала и смеялась. И теребила свой зонтик. И грохала по нему своим бидоном. А я почему-то этому страшно радовался. Ещё бы! Ведь если что, у меня отвёртка, плоскогубцы, молоточек, проволока и мелкие винтики с гайками. Всё здесь! В карманах.

 

 

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ, или ОТ ПЕРЕМЕНЫ МЕСТ СЛАГАЕМЫХ…

 

 

              У каждого человека есть воспоминания. Даже если он ещё только во второй класс перешёл.

              Вот и у меня есть…

              Какой же глупый был я тога. Давно, когда был совсем маленький.

              Тогда я очень любил ходить с папой в зоопарк. Помню, ходили мы по воскресеньям.

              До воскресного дня далеко. Ещё целых несколько дней. Тянутся они тянутся, и с каждым днём становятся всё длиннее. Как нарочно. А уж в субботу я прямо места себе не находил. Казалось, никогда она не кончится – эта суббота. В голову даже такая глупость приходила: вдруг суббота перепрыгнет через воскресенье. И сразу начнётся понедельник. Никто этого не заметит, а до новой субботы – ого-го! – какие длиннющие дни…

              Наверно поэтому в субботу я подбегал к окну и всё торопил вечер, чтобы поскорее ночь наступала.

              Да, тогда я был совсем глупый, если в субботу приставал ко всем: «А завтра, значит, воскресенье?» И мне в который раз отвечали: «Значит, воскресенье, если сегодня точно суббота». Тогда я начинал сомневаться: а суббота ли сегодня? Я так надоедал своими вопросами бабушке, маме и папе, что они смотрели на часы и говорили: «Не пора ли нашего приставалу отправить на кроваткин переулок?» «Пора, пора, пока календарь вверх тормашками не перевернул».

              Я и сам был рад поскорее отправиться спать. А толку-то? Ложился, а вот заснуть – долго не мог. Ворочался с боку на бок, ворочался. Вдруг вспоминалось, как мы в последний раз рассматривали маленького крокодила. Он жил в террариуме. Когда я засыпал, этот крокодил переставал греться под яркими лампочками, спускался к воде. Вода с тихим шипением покрывала его спину. А дальше уже ничего не было слышно. Крокодил исчезал в тёмной воде. Казалось, он прямо отсюда уплывал в свою жаркую Африку и уже больше никогда не вернётся сюда – в наш зоопарк…

              И вот наступало воскресенье. Мы садились с папой в трамвай, и он вёз нас в гости к зверям. Если это было весной, то трамвай катился по рельсам с весёлым, праздничным звоном.

              Папа доставал газету, разворачивал и залезал в неё с головой. Я смотрел в окно. Деревья, дома и люди за окном наверно завидовали мне, потому что наступал мой праздник.

              Мы приезжали рано. Почти к самому открытию. Но народ уже толпился у касс.

              Клетки хищников были сразу налево от входа.

              Тут много собиралось людей.

              Я, в который раз, рассматривал львов, тигров, медведей, волков и лисиц. А папа и тут продолжал читать свою газету. Я не обижался, потому что папа не любил смотреть на диких зверей в клетках. Он говорил:

              – Их силой и хитростью загнали в клетки. Им некуда скрыться, спрятаться. Не защититься от людского шума, от самих людей. Словом, несчастные животные. С каким бы удовольствием посмотрел бы я на то, как их выпускают из клеток. Не здесь, конечно, а там, где они родились и выросли. Вот это было бы зрелище!..

              Я долго не понимал папиных слов, но потом стал понимать.

              Я всё реже подходил к клеткам хищников.

              Если раньше я громко смеялся, когда видел как в воде плавают и резвятся белые медведи, то теперь мне становится их жаль. Вода в бассейне мутная. В ней плавают апельсиновые корки, размокшие батоны и бумажки от конфет. Разве приятно в такой воде плавать и барахтаться? А однажды я заметил, что медведи вовсе не белые. Они должны быть белые как снег на Северном полюсе, а тут у них на животах и на лапах большие жёлтые пятна, похожие на ржавчину.

              Поэтому больше всего времени мы проводим у водоёмов. В них плавают утки, гуси, лебеди. А по берегам стоят цапли, бакланы, аисты.

              И всегда, под конец нашей прогулки по зоопарку, мы шли туда, где катают ребят на пони или ослике.

              Я сам покупал билет и вставал в очередь вместе с другими ребятами. Мне всё не терпелось скорее сесть в тележку и поехать. Ведь это куда интереснее, чем ехать на трамвае или автобусе.

              Другим ребятам тоже не терпелось. Поэтому, когда мимо по кругу проезжала тележка, мы все кричали и хлопали в ладоши. Мол, быстрее, быстрее!.. Мы тоже хотим покататься.

              Я, конечно, понимал, что пони – это маленькая лошадка. Что ослик – тоже – маленькое существо. Но мне и в голову не приходило, что тележку с ребятами они возят целый день. Что им, наверно, тяжело, что они устают…

              И вот однажды мы с папой погуляли по зоопарку и, как всегда, пришли на ту площадку.

              Я узнал ослика. Его звали Петрик. Он бежал по кругу.

              Я купил сразу три билета. Чтобы прокатиться три раза.

              Тележка на толстых резиновых шинах остановилась.

              Петрик шевелил длинными ушами, кивал головой и грустно смотрел себе под ноги.

              Я только сейчас заметил какой он маленький, худенький. Шерсть клочьями, а ножки тонкие-тонкие. Я подумал, что он, может, совсем старенький. Уж какое тут веселье…

              А тележкой, как всегда, управлял парень в кепке – Саша. У него было круглое и почему-то хмурое лицо. Я понял по этому лицу, что ему давно надоело возиться с осликом, тележкой и ребятами.

              Ребят он подхватывал под мышки и усаживал на лавки. Усадит и смотрит: сколько ещё места свободного.

              Вот и тележка полна народу.

              Саша берёт в руки кнутик, причмокнет губами, дёрнет поводья.

              – Пошёл!

              И тележка трогается.

              Я смотрю на Петрика. На его грустную мордочку, тонкие ножки. И вдруг замечаю, что его шатает из стороны в сторону, — так ему тяжело. Тут я подумал: «Как же я поеду на Петрике? Ведь у него даже ноги подгибаются от усталости».

              Подъехала тележка и подошла моя очередь. Я протянул Саше билет и говорю:

              – Вот мой билет, только я не поеду.

              – Не поедешь?

              – Нет.

              – Вот и хорошо. Отойди в сторонку, не мешай другим.

              Я отошёл. Саша посадил в тележку ребят, которые стояли за мной.

              Вот тележка тронулась. Ребята в ней замахали руками, весело закричали.

              Я тоже махал рукой, кричал и радовался. Я радовался тому, что меня в тележке нет. И, значит, Петрику, хоть немного, но легче. Ведь меня-то в тележке нет…

              Я и во второй раз не сел, и в третий. Конечно, мне очень хотелось прокатиться. Но Петрика мне было жаль больше…

              Я вспомнил этот случай совсем недавно. В школе. На уроке математики. Виринея Семёновна объяснила нам, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Оказывается, это – математический закон. Виринея Семёновна всё хорошо объяснила на доске и привела много примеров. И когда я понял этот математический закон, я вдруг вспомнил зоопарк, тот случай с Петриком… А ведь тогда я думал, что раз я не сажусь в тележку, Петрику легче. Немножко, но всё-таки легче. И я радовался этому. Но оказывается, по математическому закону, Саша вместо меня брал в тележку кого-то другого…

              Какой же я дурачок был когда-то. Ничего удивительного. Ведь я тогда еще не знал, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется.

              Ну и что, что не знал? Всё-таки хорошо, что тогда в тележке Петрика не было меня.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ГригорьевсАфанасьевым

 

 

 

КАТОРЖНЫЕ РАБОТЫ

 

 

              Шёл я в библиотеку, как на казнь. В ушах стоял голос Галины Степановны: «Если потеряешь, я не знаю, что с тобой сделаю… Я тебя колесую».

              И я потерял, посеял. Книгу про морские раковины. Называется что-то вроде: «Каменная застывшая песнь моря». С цветными фотографиями раковин и подводного мира. Галина Степановна даже давать не хотела. «Куда тебе? – говорила. – Книга научная. Половина текста на латыни. А ты латынь не проходил и, как я посмотрю на тебя, вряд ли проходить будешь… Учишься-то как?» «Нормально учусь», – говорю. «Оно и видно, что не отличник», – недовольно сказала она тогда.

              И вот… Огромными усилиями воли передвигаю ноги. Они подгибаются, норовят свернуть вправо или влево.

              Иду, и видится мне, будто стою посреди площади, привязанный к позорному столбу. Вокруг оцепление из конной милиции. А за ней – многотысячная толпа. Взрослые, школьники, дошкольники. Из детских колясок выглядывают младенцы.

              Недалеко от меня – трибуна. На трибуне у микрофона гневная Галина Степановна. Она размахивает ручкой, которой расписывается и ставит галочки в библиотечных формулярах. «Он посеял, – несётся над площадью усиленное звукоусилителями, – ценнейшую библиотечную книгу «Каменная застывшая песнь моря». Он достоин понести суровое наказание. И он его понесёт…» И меня… начинают колесовать. Не каким-нибудь колесом от велосипеда «Школьник», а колесом от трактора К-700.

              Взмахнули чёрно-белым флажком в шашечках.

              И вот оно мчится откуда-то с глухим шипением тугой резины прямо на меня.

              Толпа выдохнула: «Финиш-ш!» Я закрыл глаза…

 

              …Как я открыл дверь, как подошёл к столику Галины Степановны, сказал ли «здрасьте», – не помню. Помню, что хотел сказать: «Я это… ценнейшую…» А сказал: «Можно мне это… помочь вам… что-нибудь лопатой покопать… Что-нибудь молотком… приколотить. Что-нибудь тяжёлое-притяжёлое поднять там… бросить…»

              Она посмотрела на меня внимательно. Потеребила волосы ручкой.

              – Бросать у меня ничего нельзя. И ям мне никаких копать не надо. Как тебя звать?

              – Ми… шаил.

              – Как-ак? Миша?

              – Да.

              – Что-то у тебя, Миша, вид какой-то… не свежий…

              – Вид как вид, нормальный, – говорю. – Дайте мне какую-нибудь работу потяжелей.

              – Ну, что ж, – говорит, – есть у меня такая. Каторжная…

              – Во-во! – обрадовался я.

              – Послушай, кажется я догадываюсь в чём дело…

              – И вовсе не в том… Вы зря так догадываетесь… – затараторил я. Но тут она, к счастью, сказала: – Пошли, доброволец поневоле. Разберёшь новое поступление.

              Сразу за стеллажами была маленькая кладовочка.

              Галина Степановна включила свет.

              – Вот, – указала она на большие пачки. Их было много. – Аккуратно развязывай шпагат. Аккуратно снимай обёрточную бумагу и аккуратно ставь книги на полку. На верхние полки ставь с помощью этой лесенки. Понятно?

              – Понятно. А потом что делать?

              – Да ты с этим сначала управься.

              И она ушла.

              Книги были большие, толстые. Кладу их одна на другую – получается столбик кирпичей. Поднимаю его на полку. Расставляю.

              Через пять минут я вспотел. Через пять минут мне и впрямь показалось, что я действительно на каторжных работах где-то в древнем Египте. И не один. Нас много таких рабов. И у каждого к ноге, чтобы не убежал, приковано на цепи чугунное ядро. Мы чуть не падаем от голода и усталости. Даже к бачку с кипячёной водой нет сил подойти. И поднимаем мы не кирпичи, а каменные плиты. И носим их к египетской пирамиде. Строим усыпальницу для очередного фараона. А рядом надсмотрщики с длинными кнутами под названием «бич». Они размахивают бичами, покрикивая: «Шевелись, шевелись, орлы! Кто не будет шевелиться, тот останется после ужина без мультфильма по телеку!..»

              Приходится шевелиться. Не будешь шевелиться, могут и колесовать. Жестокие времена, чего там говорить…

              Я выбился из сил. Присел на каменную плиту, пока надсмотрщик отвернулся. Перевожу дыхание…

              Вдруг слышу:

              – Что значит «подумаешь, потерял»? И как это – ты потерял? – голос не надсмотрщика, а Галины Степановны.

              – Как, как… Как все теряют…

              – Что значит «все»?! Ты почему так дурно отзываешься обо всех? Вот. Смотри. Формуляры таких же ребят, как ты. Толя Щепочкин, Ким Ир Тугрик, Аня Бабахова, Миша Хвостиков, Давид Чечевидзе…

              Мне показалось, что я ослышался.

              Они ещё долго спорили. Наконец всё утихло. Я выглянул из чуланчика. Галина Степановна куда-то вышла. Я бросился к столику. Нашёл свой формуляр. Подумать только! «О чём поют ракушки» я сдал неделю назад! Вот же и подпись Галины Степановны!

              На радостях я бросился в кладовочку. Плиты для усыпальницы фараона замелькали в моих руках. Исчезло ядро, прикованное к ноге. Видно я его смахнул, когда выбегал из кладовочки. И надсмотрщики с кнутами куда-то подевались. Оказывается, без надсмотрщиков здорово работается.

              – Ого! А ты молодец! – не сразу расслышал я голос Галины Степановны. – Ну-ка, сознавайся: какую книгу потерял?

              – Я?!. – от неожиданности плита выскользнула у меня из рук. – Да вы что, Галина Степановна? Я, кажется… не терял.

              – Как твоя фамилия? – спросила она таким же голосом, как тогда, на площади с трибуны…

              – Миша Хвостиков. Пятый «Б».

              Она вышла и вскоре вернулась с моим формуляром.

              – Действительно, – говорит с удивлением. – У тебя всё в порядке. Но ведь когда ты ко мне вошёл, у тебя было такое красноречивое выражение лица…

              – Обыкновенное лицо было. Ничего красноречивого…

              Галина Степановна озадаченно покачала головой.

              – Странно… – сказала она и приложила ладонь ко лбу. – А, может, ты не Хвостиков?..

              Тут я задумался. Может, я действительно бедный, замученный строитель фараоновой усыпальницы?

              – Может, и не Хвостиков. Может, я древний египетский раб, – сказал я и посмотрел на недостроенную пирамиду.

              Галина Степановна потрогала мой лоб.

              – Не знаю Хвостиков ли ты, – вздохнула, – но у тебя жар.

              – Так ведь работа-то, какая, товарищ Фараон?..

 

 

 

ГригорьевсАфанасьевым

 

Вера Павловна взглянула на обе половинки земного шара и обомлела. Все континенты, открытые великими мореплавателями с великими трудами, висели на месте. Но что это такое?! Где Мадагаскар?.. Что с островом?.. Ещё на прошлом уроке плавал он у юго-восточных берегов Африки таким знакомым, мирным утюгом с закруглёнными углами. И вот исчез. «Без него Индийский океан можно перепутать с Атлантическим», – ужаснувшись, подумала Вера Павловна. Она поправила очки, и с трудом скрывая волнение, приступила к опросу по пройденной теме.

              Началось.

              У доски плавали. За указку хватались, как за соломинку. Хватались и, пуская мелкие пузыри междометий, шли ко дну.

              Пловцы сменяли друг друга. Равнодушных к скорбной судьбе очередного утопающего в классе не было. В его сторону летели невидимые спасательные круги. Но Вера Павловна была начеку.

              – Прекратить подсказки! ГригорьевсАфанасьевым, кому говорю?!
Неожиданно Вера Павловна взглянула на карту и обомлела вторично. Остров Мадагаскар, как ни в чем не бывало, утюжил океан у юго-восточных берегов Африки.

              Догадка осенила Веру Павловну.

              – ГригорьевсАфанасьевым!.. – строго сказала она.

              Встали двое, сидевшие за одной партой посреди среднего ряда. Григорьев был чуть пониже, Афанасьев – чуть повыше. Волосы Григорьева были тёмными, как душа пирата. Волосы Афанасьева – светлыми, как душа младенца, из которого вырос тот пират.

              Одинаковыми у обоих были лишь отметки. Свои почему-то круглые пятёрки, они зарабатывали с возмутительною лёгкостью. И всё же, хлопот Григорьев с Афанасьевым доставляли больше, чем все двоечники в самый невезучий день.

              – Ваша работа?! – ещё более строго сказала Вера Павловна.

              Она ещё раз взглянула на карту и уже совсем другим взглядом просверлила Григорьева с Афанасьевым насквозь.

              – Дневники…

              – Вера Павловна, – страдальческим голосом взмолился Бухов с последней парты, – ну зачем?.. ГригорьевсАфанасьевым совершили великое географическое закрытие…

              От реплики Бухова повеселели все, кроме Веры Павловны и очередного утопающего, который, воспользовавшись заминкой, жадно глотал воздух.

              Григорьев с Афанасьевым стояли рядом. Потупившись, они ковыряли парту указательными пальцами.

              В своё время их пытались отделить одного от другого. Сажали в разные концы класса. Так, чтобы не было ГригорьевасАфанасьевым, а были Григорьев с Афанасьевым. Но не успевали расселить, как между обоими натягивались провода и верёвочки переговорных устройств. После чего оба ученика не чувствовали себя разобщёнными. Правда, верёвочки и провода путались под ногами, выбивая целый класс из колеи примерного поведения и прилежания. Короче, с расселением обстояло неважно. К тому же на переменах изобретатели верёвочных переговорных устройств снова сплачивались в монолит. Скажем, если Григорьев в столовой показывал класс эквилибристики, держа на голове стеклянную колонну из десяти пустых стаканов, вставленных один в другой, то Афанасьев – пятнадцать.

              Не удивительно, что сам Николай Николаевич, директор школы, был с ними знаком лично. Надо полагать, Николаю Николаевичу жилось бы на свете значительно интересней, если бы этого знакомства не было. Но что поделаешь… Быть директором школы – значит, не быть равнодушным к жизни и судьбе даже самого последнего лоботряса.

              Однажды, встретив учителя математики, директор спросил:

              – Евгений Васильевич, как там наши ГригорьевсАфанасьевым? Всё ещё делят круг на семьсот семьдесят семь частей?..

              Евгений Васильевич не улыбнулся. Он сказал:

              – Афанасьев, Николай Николаевич, заболел.

              – Что вы говорите?!. – с огорчением в голосе произнёс директор. – Что с ним?

              – Говорят, свинка.

              «Туго приходится школе, когда редеют ряды её отличников…» – с грустью подумал директор.

              Раздался школьный звонок. Его внезапная жизнерадостность действовала сейчас Николаю Николаевичу на нервы. Оказывается, как было хорошо тогда… Тогда, когда Григорьев с Афанасьевым что-то такое сделали с этим звонком. После операции звонок успокоенно брямкал, как ботало на шее потерявшейся коровы. Давно ли это было?..

              – Да-а, славные ребята… – задумчиво произнёс Николай Николаевич, хватая за воротник разлетевшегося второклассника, который чуть было не сшиб директора с ног.

              Афанасьев болел.

              Вера Павловна, входя в 5-й «Б», с удовлетворением замечала, что Мадагаскар не заклеен голубой липучкой, и что Сахалин не превратился в полуостров. Единственно огорчало: Григорьев не отзывался на укороченную фамилию. Зато слух Веры Павловны ласкала идеальная тишина. Тишина была мёртвой. В этой тишине, над головами «бэшников» летала одинокая муха. Идеальная тишина действовала на неё гнетуще. Не хотелось ей ни жужжать, ни кусаться. Словом, не хотелось жить…

              На средней парте в среднем ряду сидел одинокий Григорьев с болезненно–равнодушным лицом. Не было с ним рядом друга Афанасьева. Это обстоятельство сделало Григорьева печальным и молчаливым. За последнее время у него даже отметки стали какие-то не совсем твёрдые. То есть пятёрки те же. С плюсами. Правда, плюсы эти были едва заметны. Одним словом, измельчал Григорьев.

              В перемены бойкие юннаты из 3-го «Г» пытались его растормошить. Им не терпелось узнать, на сколько за ночь прибавили в весе кролики живого уголка.

              Когда-то юннаты действовали примитивно. Сажали каждого кролика по очереди в сумку и взвешивали домашним пружинным безменом. Из общего веса вычитали вес продуктовой сумки и получали применение накопленных в школе знаний. Но как-то в помещение живого уголка вошли ГригорьевсАфанасьевым. Вошли, чтобы приучить юннатов к вычислениям повышенной точности. Дело в том, что только им буфетчица Валерия Птоломеевна, под честное слово, стала доверять продуктовые весы.

              На глазах счастливых юннатов ГригорьевсАфанасьевым производили взвешивание, а «Гэшники» записывали в свои гроссбухи показания стрелки с точностью до одного грамма. За это они горячо любили ГригорьевсАфанасьевым.

              Но вот уже одиннадцать дней, как они были готовы разлюбить половину ГригорьвасАфанасьевым. Потому что вот уже одиннадцать дней их старший товарищ Григорьев смотрел на юннатов, как смотрят в окно на скучный дождь. «Он тоже болен, но геройски ходит в школу», – шептались озадаченные, но всё ещё любящие юннаты.

              Афанасьев отболел ровно тридцать дней.

              В класс он явился не совсем удачно. Прямо на контрольную по математике. И не простую, а четвертную.

              К нему подошёл Евгений Васильевич.

              – Ты очень отстал, – сказал он сочувственно, – поэтому можешь просто посидеть. Только тихо.

– Это почему же?! – возмутился Григорьев, к которому никто не обращался.

              – А тебя, ГригорьевсАфанасьевым, не спрашивают! – сердито сказал Евгений Васильевич.

              – Нет уж, – продолжал пререкаться Григорьев. – Хватит Афанасьеву бездельничать! Целый месяц этим занимался! Пусть решает вместе со всеми.

              – Ну что вы тут расшумелись? – сморщившись, произнёс Афанасьев. – Я ещё от болезни не совсем оправился, а вы тут…

              – Вот видишь, – строго сказал Евгений Васильевич и посмотрел на Григорьева с осуждением.

              – Ничего ему не сделается, – пробубнил Григорьев. – А не будет решать, так я ему ручки-ножки выдерну, и спички вставлю… – что-то он ещё пробубнил. Но тех слов Григорьева никто не расслышал. Однако, видимо, в них содержалась ещё более страшная угроза, если Афанасьев послушается не учителя, а соседа по парте.

              Переболевший свинкой Афанасьев обречённо вздохнул, придвинул к себе чистый лист и написал: «1-й вариант».

              На другой день, между третьим и четвёртым уроком в класс влетел Бухов. Он влетел на бешеном скаку. Нет, скорее он влетел как камень, выпущенный из рогатки… При этом лоб его был покрыт крупинками пота, как разгорячённая боковинка заварного чайника.

              – ГригорьевсАфанасьевым! – восторженно выпалил он. – К директору! К Кол-Колычу!!.

              ГригорьевсАфанасьевым насупились, нахмурились, скукожились и… пошли.

              Николай Николаевич, директорским шагом мерял длину своего кабинета. Шествуя к окну, он проходил мимо застывшего строя ГригорьевасАфанасьевым.

              Крупные ладони директора покоились в пиджачных карманах. Карманы оттопыривались, будто в каждом лежало по пистолету.

              – Как же прикажете понимать?.. – вопрошал директор. – Человек месяц болеет, приходит в класс и пишет четвертную контрольную на пятёрку с двумя плюсами! А?.. Что это такое, я вас спрашиваю?!.

              – Это неплохо, Николай Николаевич, – немного подумав, сказал Григорьв.

              – Без тебя знаю, что неплохо. Не о том речь. Как это могло произойти – вот вопрос?.. Понимаю: написал на пятёрку. Или на пятёрку с плюсом. А тут ведь на пятёрку и аж с двумя плюсами!

Слыханное ли дело?!.

              – Я думаю, списал Афанасьев, – после некоторых раздумий снова сказал Григорьев.

              – Как бы не так! – Николай Николаевич дошёл до окна и сделал поворот на сто восемьдесят градусов.

              – Эта версия отпадает. Не мог он списать. Афанасьев решил контрольную таким способом, каким никто в классе не решил. Кстати, и у тебя тоже… Стоп!

              Николай Николаевич доверительно положил широкую ладонь на плечо Григорьева и заглянул в его душу директорским проницательным взглядом.

              – Григорьев, скажи откровенно, а не занимался ли ты этот битый месяц с ним?.. – кивнув на Афанасьева, тихо спросил директор. В голосе его, как показалось Григорьеву, звучало прощение за все будущие грехи обоих. – Ну? Смелее?.. Помогал?.. Там, скажем, домашние задания… и так далее…

              ГригорьевсАфанасьевым оказались прижатыми к стене. Дальнейшее сопротивление было бесполезным, поэтому они стояли потупившись и молчали.

              – Та-ак… – устало выдохнул директор.

              В это время в коридоре раздался глухой отрывистый стук. Словно ночной деревенский сторож со своей колотушкой зашёл в школу.

              – Это что? Звонок на урок?.. – ещё более устало спросил директор.

              ГригорьевсАфанасьевым виновато и не сразу кивнули головами.

              – Слышите, вы, ГригорьевсАфанасьевым! Я вас… Я вас раскидаю по разным школам! По разным городам необъятной нашей Родины! По разным странам! А если надо будет, – по разным планетам… – тихо закончил Николай Николаевич из предпоследних сил.

              Его последние оставшиеся силы пошли на мысль: «Туго придётся школе, если поредеют ряды её отличников…»

 

 

ПРО ЛЮБОВЬ, или ВСЁ БУДЕТ ТИП–ТОП

 

 

        Мой друг Витька Утюгов влюбился. Вот угораздило!.. Когда, как – я и не заметил.

              Однажды говорю ему:

              – Я тут жвачку у Костяшки конфисковал. Хочешь, – угощу…

              А Утюгов надулся, посмотрел на меня, да как ткнёт кулаком.

              – Ты чего?! – говорю.

              – Ничего, – говорит.

              – Ты полегче, – говорю. – Думаешь, раз фамилия тяжёлая, так и можно?..

              – Чтобы больше от тебя слова «Костяшка» не слышал, – грозно сказал Утюгов. – А жвачку верни.

              – Ох-ох-ох!.. Больно нужно. Перетопчется твоя Костяшка…

              Смотрю, а мой Утюгов стал красный. Как помидор.

              «От ярости, – подумал я. – Нашёл из-за чего…»

              С этих-то пор стал я кое-что замечать. Людка Костяшкина ещё только ноги вытирает перед дверями школы, а мой Утюгов уже красный. Как пожарный огнетушитель. И это притом, что сам он в эту минуту находится в классе, на третьем этаже. Ну, телепатия!.. И ведь если у школьной двери вытирает ноги подруга Костяшкиной Ленка Приседаева, то с Утюговым всё в порядке. Вполне нормальный человек. Может и песенку насвистывать беззаботно.

              Заметил я, что и с Костяшкиной творится что-то странное. Скажем, Утюгов носится на перемене где-то по коридорам, а она в это время залезла за тетрадкой в свою сумку. Прямо с головой. Вылезает оттуда, а лицо у неё страшно бледное. Как сметана. Будто она только что заглянула в тёмную страшную пещеру и какой-то скелет, костями громыхая, схватил Людку за нос. А она, ужасно перепугавшись, всё-таки вырвалась. Так кажется… А на самом деле всё просто. Просто в эту минуту Утюгов с грохотом влетает в класс…

              Так что я теперь совсем не узнаю моего Витьку. Ну, будто он чем-то отравился или заразился. Каким-нибудь ящуром…

              Иной раз смотрю на него, а он такой задумчивый, такой тихий… Ну, вот-вот заплачет. А ведь накануне получил энное количество четвёрок. И обидеть его вряд ли кто сможет: всё-таки Утюгов, а не какой-нибудь Сеня Стульчиков. Но когда Утюгов вот такой вот, как теперь, то любой шпендрик-первоклассник может запросто его толкануть. И хоть бы что… Витька даже и не заметит. Прямо не Утюгов, а какой-то Сеня Стульчиков или тихоня и плакса Четвертинкина.

              Дальше – хуже.

              Через какое-то время смотрю: хорошие-то оценочки совсем про Утюгова забыли. У Костяшки тоже двоек – целый вагон. Правда, без маленькой тележки. Странно. Вот Вера Анисимовна рассказывала, что от любви у человека даже крылья вырастают. Он летает, пляшет и поёт. Просто так. От нечего делать. А если что делает, – то легко, весело, пританцовывая. И всё-то у него получается здорово. К тому же он становится ужасно сильным. Захотел – одной рукой вагон с углём по рельсам подвинул. Вместо паровоза… Захотел – уличный столб одним пальцем уронил. Правда, Вера Анисимовна про вагон и про столб ничего не говорила. Я так думаю. Да, странно… Странно, что у Витьки всё почему-то наоборот.

              Я уже к нему и так, и сяк. Мол, Витька, чем бы тебе помочь? Мол, объясни, что с тобой. Может, к доктору пора идти?..

              А он на мои слова только сердится:

              – Иди ты, – говорит, – со своим доктором в баню. Всё у меня тип-топ.

              – Дак как же тип-топ? – говорю. – Вчера у тебя сидели?..

              – Где сидели?

              – Да у тебя!.. Дома!

              –Ну.              

              – Предложил ты чайку попить. Помнишь?

              – Не помню. Больно надо всякую чепухень запоминать.

              – Вот-вот!.. Предложил, а сам мне вместо заварки в стакан постного масла налил. И себе – тоже…

              – Постного?.. Не может быть.

              – Ещё как может… Я пить не стал, а ты выпил.

              – Ничего не почувствовал.

              – Да где ж больному такое почувствовать…

              Молчал он, молчал да вдруг и говорит:

              – Да-а… Из-за этой Костяшкиной у меня всё внутри как-то перетряхнулось… И голова какая-то стала… Совсем квадратная…

              – Понятное дело, – говорю, – раз влюбился! Только зачем?..

              – Что зачем?

              – Ну, это… как его… Влюбился зачем? Что уж тебе совсем делать нечего?

              Тут Утюгов так взглянул на меня, что я подумал: «Всё… конец… На куски разорвёт…»

              – Зачем, зачем… Да что я?.. Нарочно что ли?.. – простонал он, как совсем умирающий.

              – Да, – говорю. – Жаль мне тебя.

              – Жаль, жаль… Мне и самому себя жаль. Сказал бы лучше что делать.

              Я растерялся. Откуда я знаю что делать. Посмотришь кино, а там и взрослые-то не знают что делать. Что-то кряхтят, переносицы трут до красноты, мучаются… Целых два часа. Пока кино не кончится. Ничего хорошего от таких страданий…

              – Знаешь, Витька, – говорю, – в сущности, если взять твою Костяшкину и разложить по полочкам…

              – Как это разложить?.. – заревел Утюгов грозным голосом. – Как это… по полочкам?!.

              Я взглянул в лицо Утюгова и от внезапного страха завизжал голосом раненого зайца:

              – Ты не так меня понял!.. Я не предлагаю отрывать Костяшкиной ручки-ножки. Боже упаси! Пусть себе бегает-прыгает. До посинения. Это так только говорится: разложить по полочкам. Не человека, понимаешь, а проблему, – говорю уже нормальным голосом. – Вот мы с тобой её разложим и посмотрим на эти полочки спокойными глазами. Понимаешь, спокойными. А не такими, как у тебя…

              – А у меня какие?

              – У тебя они пока… малость ошалелые…

              Утюгов крутил ошалелыми глазами и молчал. Он слушал.

              Я даже обрадовался. «А вдруг, – думаю, – я тебя сейчас вылечу».

              – Вот смотри, – говорю. – Возьмём глаза.

              – Чьи?

              – Костяшкиной, Костяшкиной!.. Твои и брать-то нечего! Про твои я уже сказал…

              – Ну-ну? – буркнул Утюгов.

  – Вот. Берём её глаза. И смотрим на них спокойно. Ну что они у неё – с огнём что ли? Хоть бы чёрные были. Другое дело бы. Тогда бы очи чёрные были бы… Очи… А то ведь так… глазки. К тому же серенькие. И никаких, в придачу, соболиных бровей не видать.

                            – Это ты брось, – спокойно возразил Утюгов.

                Но я продолжал раскладывать по полочкам:

                            – И с ресницами, если не ошибаюсь, у неё тоже полный завал.

                            – Ты что?!. – заорал вдруг Утюгов и кулаками размахался. – Да они у неё таки длинные! Такие густые! Такие чёрные! Прямо как ночь! Она ими ещё как хлопает!.. Как хлопнет, так у меня в голове шарики за ролики закатываются. Сидел бы уж насчёт ресниц! Ведь ничего кроме рыбок в своём аквариуме не видишь!

                            Я понял, что немного перестарался.

                            – Ладно, ладно, – говорю. – Допустим. Допустим, она там хлопает чем-то, как ты говоришь…

                            – И не чем-то, а прекрасными ресницами, дурило!.. – взвился Утюгов.

                            – Успокойся, – говорю. – Возьмём-ка лучше её нос. Уж как простудится, так сразу не нос, а вишнёвое варенье. И к тому же из носового платка не высовывается. И чего хорошего ты находишь в таком носе? Ведь в таком состоянии он уже не нос, а обычный носяра…

                            – Ты это брось!.. – закричал Утюгов. – Тебя послушать, так она из простуд не вылезает. А это – полное враньё!

                            – Враньё, да?!. А возьмём тогда рот. Ведь большой. Как у лягушки. Таким ротиком только простоквашу лопать, посыпанную сахарным песочком. Про рот и говорить больше-то нечего. Что теперь положим на отдельную полочку? Может, ручки-пальчики?..

                            – Да катись ты со своими полочками! Ещё слово скажешь, я из тебя… – Утюгов схватил меня за шиворот и стал так трясти, что из меня посыпалось: «Ква-ква! Ква-ква! Ква-ква!..»

                            Он вдруг отцепился и посмотрел мне в рот с удивлением. Будто оторвал мне голову и машинально положил её на какую-то полочку. А голова моя с полочки всё квакает и квакает…

                            Я на Витьку страшно обиделся. Целую неделю мы с ним не разговаривали. Но вот как-то вдруг разговорились. Будто и не ссорились.

                            Тут такое дело. У Витьки тоже есть аквариум. На сто литров. И что-то у него забарахлил компрессор. Стали проблему раскладывать по полочкам. Разложили, он мне и говорит:

                            – Ты вот что, ты передай эту записку Костяшкиной… – А сам весь красный. Как помидор. И на меня смотрит. – Только незаметно передай. Чтобы никто не видел, – говорит. – Передашь?

                            «Эге! – подумал я. – С компрессором-то у него, наверно, всё в порядке. Это он так… Для возобновления контакта…» Я даже обрадовался.

                            – А чего мне? – говорю. – Передам. Будь спок, всё тип-топ будет.

                            Передал.

                            Потом эта… бледная, как сметана. Подошла ко мне на улице. На меня не смотрит. Говорит, заикаясь:

                            – Пе-передай, по-пожалуйста, Вите… Я знаю, ты ему настоящий друг. Только не читай, ладно?

                            – Вот ещё. Стану я читать чужие письма.

                            – Ну, спасибо, – говорит. А сама всё смотри на свои туфельки. Глаз отвести не может. Я тоже засмотрелся на эти туфельки. С такими блестящими застёжечками… – Тебе тоже когда-нибудь напишут, – говорит.

                            – Больно нужно! – говорю. – Потом ведь еще и отвечать надо будет. У меня на такое времени не будет.

                            А сам думаю: «Нашла дурака. Чтобы потом аппетит потерять, ночами не спать, ходить красным, как помидор, и злым, как Утюгов… Нет уж, меня на такую удочку не поймаешь…»

                            Так я стал передаточным механизмом: передаю их записки. Из рук в руки. Есть газета с таким названием.

                            Ну, передаю. И хоть бы глазком одним заглянул. Хоть в одну. А уж так порой хотелось…

                            Как-то Утюгов мне и говорит:

                            – А ты настоящий друг. На тебя можно положиться. Ты уж меня извини, что я тогда на тебя наехал… Так уж получилось. Я не хотел…

                            – Ничего, – говорю. – Я же всё понимаю. Я читал: любовь – это такая болезнь. Очень тяжёлая. Потому-то мне и хочется тебе помочь…

                            – Спасибо, – говорит, – за помощь. Я тоже про это читал, в киношке видел, – и Утюгов стал совсем красный. Как пожарный огнетушитель.

                            Пожал он мне руку. Я – ему. И тоже – не слабо…

                            Однажды Костяшкина просит меня передать адресату целый конверт. Да ещё запечатанный. Вот тебе раз!.. Доверяла-доверяла, а тут бац – перестала доверять, запечатала.

                            Я не удержался. Дома аккуратно распечатал конверт, а в нём одна фотография. Завёрнута в десять слоёв белой бумаги с красивыми снежинками. На фото была запечатлена сама Костяшка. Собственной персоной. В платье с каким-то прикольным воротничком. На обороте фотографии я прочёл: «Вите У. на память о школьных годах. Л.К.» Я-то думал, тут целое послание! Про чувства всякие. А тут ерунда полная!..

                            Разозлился я на Костяшку. Сам не заметил, как взял ручку и нарисовал ей генеральские усы. Запечатал конверт и отнёс адресату.

                            На другой день Витька, бледный как сметана, протянул мне конверт и строго сказал:

                            – Передай Костяшке.

                            – Кому, кому?!.

                            – Ты что, оглох? Костяшке!

                            У меня даже ухо одно шевельнулось. Ещё бы. Я вспомнил про усы. Вспомнил и очень пожалел, что вчера так погорячился. Дёрнул же чёрт!..

                            – Какая же она, – говорю, – Костяшка?.. Она же… У неё ведь и волосы… Очень даже красивые… А туфельки?.. А какие застёжечки на них?.. Красивые… Уж точно итальянского происхождения…

                            – Брось! – перебил меня Витька. – Ты, когда по полочкам мне её раскладывал, совсем другое пел. Помнишь?

                            – Тогда я… это… того…

                            – Вот именно. Ты тогда прав был. Всё ты тогда верно разложил… Как я только не врубился?

                            – Постой, Витька! – говорю. – Ведь это ты из-за усов так, да?!.

                            – Неважно, – говорит, – из-за чего. А ты откуда про усы знаешь?

                            – Понимаешь, – говорю, – тут такое дело. Усы-то эти я ей пририсовал. Нечаянно, понимаешь?.. И сам не заметил как такая глупость у меня получилась. А Людка тут не причём…

                            Я думал, он от этих моих слов схватит меня за шиворот и станет трясти, пока из меня «ква-ква!» не посыпется. А он:

                            – А-а… Так это ты? – спросил без всякого удивления.

                            – Я!.. Вот именно, что я!.. Понимаешь, я ведь не хотел. Честное слово не хотел!

                            – Ну, не хотел и не хотел. Ты лучше скажи: чем своих барбусов кормишь? Трубочником или сухим?

                            – А письмо я твоё передам! Обязательно! – говорю.

                            – Как хочешь, – махнул он рукой. – Передай. Пускай почитает…

                            «Эх!.. – думаю. – Бедная Костяшка. Утюгов-то, видно, такое письмо накатал, такое сердитое… Что она, может, в обморок брякнется. От переживаний. Брякнется, и будет лежать без сознания на холодном полу. Долго. Пока ближайшие родственники «скорую» не вызовут…»

                            Ох, и жалко мне стало Костяшкину. Ну зачем ей такое письмо получать?..

                            Пришлось распечатывать конверт. На всякий случай…

                            К моей радости, в конверте никакого страшного письма не было. Одна фотография. Без всяких подписей. Витькина. На изображении он почему-то сидел верхом на каком-то огромном чемодане. Охранял что ли?.. Хоть бы на коне сидел. С такими-то усищами полагается на коне сидеть. Был бы похож на старинного кавалериста. А так…

                            Усы были нарисованы Витькиной рукой. Очень сердито нарисованы. И потому больше походили не на генеральские, а, пожалуй, на адмиральские.

                            Я решил исправить свою оплошность. Решил аккуратно стереть эти усы, а уж потом передать конверт адресату.

                            Но у меня аккуратно не получилось. От моих стараний Витькино лицо стало похожим на старую сковородку в трещинах. Зато усов уже почти не было видно. А чемодан теперь походил больше на маленькую серую лошадку пони.

                            Фотографию я запечатал и с волнением передал Костяшкиной.

                            Нет, не зря я волновался. Костяшкина не ответила. Ни через день, ни через неделю…

                            И такая деталь: она совсем перестала бледнеть. Витька тоже перестал. Краснеть. Теперь он совершенно здоровый человек. Теперь он нередко громче всех орёт на перемене:

                            – Эй, Костяшка, не мучь барашка!

                            А вчера он завёл меня под лестницу в тёмный угол и говорит:

– Тебе послание…

– Чего?!.

– Послание тебе.

– Какое ещё послание?

– Будто не знаешь… От твоей дамы сердца.

– От какой ещё дамы?! Не знаю я никакой дамы!

– Приседаеву Ленку не знаешь?

– Приседаеву?!. Знаю. А дамы никакой не знаю.

– Вот и получи от Приседаевой послание.

  Ноги у меня почему-то сначала подогнулись, а потом – задрожали. Мелкой рысью. Как после укола от дифтерита.

              – Не-не возьму я ни-никакого, – говорю, – послания. Больно нужно…

              – Бери, бери, – говорит Витька. – Некрасиво даме отказывать. Не по-мужски это…

              – Я ещё уче-ченик, – говорю. – Ещё школьник…

              – Ну, если ты ещё молочко из соски посасываешь, тогда ладно, тогда не бери. Так и передам ей. Скажу: он у нас ещё под стол пешком ходит, и бабушка ему перед сном сопельки утирает…

              Я держал в руках свёрнутую бумажку. Она была тяжёлой и горячей. Как раскалённый кирпич.

              Поднимаюсь по лестнице следом за Утюговым. Спина его плывёт у меня перед глазами, как в тумане.

              Он вдруг оборачивается.

              – Ну, ты и красный… – говорит. – Как рак варёный. – Он кладёт мне руку на плечо. Говорит: – Да ты не умирай, ещё не всё потеряно. Мы как твою Ленку разложим по полочкам, так всё тип-топ будет!

              – И вовсе она не моя! – заревел я раненым бегемотом, и так толкнул Утюгова, что он полетел, хватаясь за перила.

              Он поднялся, отряхнулся и говорит спокойно:

              – Это ж надо, – какая силища в человеке проснулась! А ведь это она – Приседаева виновата… Внушила… Уж я-то знаю… И не смотри на меня таким волком. Чтоб завтра был готов ответ. Я передам, не волнуйся. Всё тип-топ будет. Понял?

              – Погоди, Витька, – говорю. – Чего-то мне воздуху не хватает. Дышать чего-то нечем…

              – Во-во!.. – говорит Утюгов. – А ты как думал? Это ещё только цветочки… Но ты не горюй, всё тип-топ будет!..

 

 

 

 

И ШУМ ЛЕСОВ, И ШЕЛЕСТ ТРАВ

ЗОВУТ НАС ЗА ПОРОГ…

 

 

МЕФОДИЙ

                                                                                                   

Алексею Кутюеву

 

              Впереди должно было быть озерцо. Несколько дней тому назад оно оставалось для нас голубой каплей на карте. И вот теперь угадывается зарослями шеломайника и вейника. Неподалёку от этих зарослей уже видна сторожка.

              Слева – Охотское море.

              Бесконечный пустынный берег давно уже тяготил нас своим однообразием, холодом воды и холодом неба. И вдруг – такая неожиданность. Небольшое судно. Уткнулось носом в береговой песок. Как раз напротив предполагаемого озерца.

              На радостях Миша дал полный газ.

              Наш разгорячённый вездеход остановился между озерцом и морем. У самой сторожки.

              Двое, в высоких болотных сапогах и телогрейках подошли к вездеходу.

              Знакомство завязалось легко. Встретить человека в глухом месте – целое событие. Чуть ли не праздник.

              Вскоре мы уже знали, что Глеб Семёнович и Виктор, так их звали, всё лето обслуживали насосы по перекачке пресной воды из озера в танкерок. Он за тем и приходил сюда. Заправившись, танкерок убегал опять в море. Там его ждали большие суда краболовы, им нужна была пресная вода. Вот, оказывается, почему озерцо называлось озером Краболовов.

              Работа Глеба Семёновича и Виктора подошла к концу. Они собирались домой в Ичу. Это за ними в последний раз пришёл танкерок.

              Нехитрое барахлишко рабочих уже на судне. Пора было отчаливать, но случилась заминка. Из-за какого-то Мефодия.

              – И куда он запропастился, чёрт жирный?.. – Глеб Семёнович рассеянно оглядывался по сторонам, потирая рукой загорелую шею. На этой руке я увидел, коряво нарисованный синий якорь. Под якорем было написано: Глеб.

              – Вот гусь! Ждём его тут, как короля английского, – сказал Виктор, здоровенный детина с огромной кудрявой головой.

              – Может, на охоту пошёл? – вырвалось у меня. – Ружьё-то на месте?

              – Какое ружьё?! – Глеб Семёнович недовольно покосился в мою сторону. – Это же чистокровный гусь!

              – Гусь?..

              Мы решили, что нас разыгрывают, морочат нам голову. Миша даже сказал:

              – Сами вы, часом, не лапчатые?..

              Глеб Семёнович с досадой посмотрел на Мишу.

              – Помолчи, балаболка… – и он продолжал, теперь уже обращаясь только к Юрию Степановичу, начальнику нашего отряда. – Тут такое дело. Мы завсегда на болоте гусенят собираем. По весне, только они вылупятся. Потом в этой вот клетушке выращиваем. Один чёрт, на болоте лиса их таскает незнамо сколько. Так и Мефодия вырастили. Только на мясное дело он не сгодился. Умное оказалось животное, понятливое.

              – Он у нас как член семьи был. Только что насосы не умел включать. И в клетушке мы его почти не держали. Жил с нами вольной птицей, – задумчиво произнёс Виктор.

              Пришлось поверить. Уж очень было заметно, что исчезновение странного гуся огорчало наших новых друзей.

              – Стоит ли расстраиваться, – сказал Юрий Степанович. – Отлёт уже начался. Может, и его потянуло со всеми. Если вы, конечно, не подрезали ему крылья…

              – Вот ещё, – нахмурился Глеб Семёнович. – Такое животное портить… – он не договорил.

              С танкера раздался свист. Оттуда сердито махали руками.

              – Не за водой приехали. И подождать можно. Чтоб вас там с вашей торопёжкой… – Глеб Семёнович недовольно оглянулся на свист.

              В конце концов делать было нечего. Начало смеркаться. Хозяева показали нам где лежат дрова с берестой для растопки и, чертыхаясь, направились к танкеру.

              Танкерок качнулся, вырывая нос из песка, и медленно пошёл кормою в море.

              Миша сложил ладони рупором.

              – Если появится гусь, мы его вам в конверте пришлём! На деревню дедушке!

              Это была глупая шутка. Морской ветер постарался, чтобы она не долетела до танкера.

              Вечером в сторожке мы чувствовали себя как дома. Растопили печь, приготовили ужин. После ужина открыли дверь и дымом выкурили комаров, угревшихся в тепле. Потом затянули вход марлей. Дверь оставили приоткрытой, чтобы было куда деваться махорочному дыму. Да и тепло ещё было.

              После многих ночей, проведённых в палатке, приятно было оказаться в настоящей избе.

              Уже при свете керосиновой лампы разглядывали стены. Чего тут только не было понаписано карандашами и ручками.

              «Отсюда до моего дома по прямой примерно 9250 км и 600 метров, не считая от калитки до порога».

                                                                                                                                                          Борис Панюшев.

              «Мы – геофизики отряда Баранова – пережидали здесь дождь. Лил восемь суток без перекура».

              « Продуктов у нас на 20 дней, а пути нам от силы ещё 12. Так что всё наше дело уже в шляпе».

                                                                                                                                            Б.М. Л.З. К.К.

              Были и стихи:

                «Тем и дорога Камчатка,

                              Что на ней не очень сладко…»

                                                                                                                                            Надя С.

              Читая надписи, мы представляли себе этих людей. Они побывали в сторожке когда-то до нас. Весёлые и серьёзные, заходили сюда обогреться, отдохнуть, послушать как гудит настоящая домашняя печь в непогоду. Не спеша попить чаёк, посмотреть в окно на море: каков накат, и прилив или отлив в это время.

              Мы тоже с удовольствием смотрели отсюда – из тепла – за окно. Смотрели и не видели. Только догадывались по шуму какие огромные валы, не уставая, ворочало море.

              Утром я проснулся от громкого и странного разговора.

              Наш водитель вездехода Миша спал на единственной в доме кровати. Сейчас он сидел, свесив босые ноги. Пальцами он выделывал какую-то ножную гимнастику.

              – Полюбуйтесь, – сказал Миша, сонно почёсываясь. – Английский король Мефодий 2-ой собственной персоной.

              На полу, у ног Миши, переминаясь с лапы на лапу, вытянув длинную шею, стоял обычный дикий гусь. Серый, с белой грудью и животом. Он поворачивал узкую голову то в одну сторону, то в другую. Чёрный глаз с оранжевым ободком вопросительно поблескивал. Гусь громко и сердито ворчал. На кого? За что? Почему-то мы вдруг почувствовали себя виноватыми перед ним.

              – Вот те раз?! – удивился Юрий Степанович.

              – Похоже на правду, – заметил я.

              – Ещё бы! – сказал Миша. – Вы все спали, когда их высочество заявило о себе. Я ему: «Гуля, погуляй немного. Выспимся и отопрём тебе». Так нет. Разорвали марлю и впёрлись наглым образом. Ещё щипаться где-то научились.

              – Не удивительно, – сказал Юрий Степанович. – Король голоден, требует кормёжки.

              Ну и гусь оказался этот Мефодий! Никакими крупами нельзя было его соблазнить. Зато кусочки хлебного мякиша заглатывал с неуклюжей поспешностью. Приходилось даже уговаривать его есть помедленней. Так ведь и подавиться можно.

              Подкрепившись, гусь направился к выходу. По пути он сделал остановку, чтобы оставить на полу тёмную жирную точку.

              Стоя в дверях, мы видели как Мефодий не спеша прогуливался около сторожки. Щипал травку и гоготал. На сей раз миролюбиво.

              Днём мы критически осмотрели гуся.

              – Жирён лапчатый, – заметил Миша. – На казённых-то харчах…

              – Да, – сказал Юрий Степанович, – при такой-то полноте, до тёплых стран не дотянешь.

              – Похоже, он вообще забыл про свои крылья: для чего они ему. Может, стоит напомнить?.. – предложил я.

              – Это идея, – согласился Миша.

              Мы все трое направились к Мефодию.

              Поймали. Честно говоря, он от нас и не убегал.

              Юрий Степанович, как самый высокий, подкинул его над головой. Мефодий расправил большие крылья и, между прочим, полетел. Словно и не разучивался.

              Когда гусь взмахнул крыльями, мы увидели, что в левом крыле нет одного широкого пера. Крыло походило на расчёску с выломанным зубом.

              – Тяжело всё-таки летит, – сказал Миша. – Со свистом. Как бомба…

              Описав два низких круга над озером и нашими головами, Мефодий сел невдалеке.

              – Налетался…

              – Да лодырь он отпетый!

              – Что ж, продолжим тренировку.                                                                                                   

              На этот раз поймать его оказалось не так-то просто.

              Мы порядком взмокли, гоняясь за ним. Уже хотели было плюнуть и отказаться от своей затеи, но тут Мише повезло. Схватил его за лапу. При этом Миша рухнул на землю, как тяжёлый мешок с картошкой.

              И снова Юрий Степанович подкинул гуся. Мефодий сделал два своих круга и сел на изрядном расстоянии от нас. Теперь ловить его было бесполезно.

              За делами мы не видели его целый день.

              На другое утро проснулись сами. Вспомнили про Мефодия. Выскочили из сторожки и бросились в разные стороны. Каждый на свой лад звал гуся.

              Нашёл его Юрий Степанович. В траве, у самой озёрной воды.

              Подходя, мы с Мишей услышали:

              – Эх, Мефодий, Мефодий. До чего ж оказывается ты обидчивый. Мы тебе помочь взялись, а ты надулся. Разве так можно? Пошли. Пора завтракать.

              – Гусь-то с характером! – сказал Миша, когда мы подошли.

              – Да не будем мы больше, не будем.

              Мефодий отворачивал голову и приглушённо-скрипучим голосом поругивал нас.

              – Не верит. Мефодий, ну честное слово.

              – Чтоб мой вездеход не завёлся!

              Юрий Степанович строго взглянул на Мишу.

              – Такие клятвы нам ни к чему. И так твой вездеход заводится по настроению. Придумай что-нибудь поумнее.

              – Скажи: чтоб я чай пил без сахара, – сказал я, и мы с Юрием Степановичем рассмеялись. Потому что Миша любил полкружки чая засыпать сахаром на такую же половину кружки. Будто у нас с собой сахара целый вагон. Конечно, после моих слов Мише ничего не хотелось придумывать. Он сказал:

              – Ну, Мефодий, слыхал? Пойдём-ка мы с тобой от них подальше…

              И что вы думаете? Мефодий пошёл. Прав был Глеб Семенович, назвав гуся понятливым животным.

              Отстав, Мефодий семенил тяжело и торопливо. Мы поняли, что ему неприятно идти сзади. Пропустили его вперёд. Теперь он вышагивал торжественно, как знаменосец. Так гуськом и пришли мы все к сторожке. Впереди – Мефодий, в затылок ему – Юрий Степанович, за ним следовал Миша, – а я за Мишей.

              Хлебный мякиш снова подружил нас с Мефодием.

              По побережья нам предстояло осмотреть несколько обнажений. Начались рабочие маршруты. В первый же пеший поход к нам присоединился Мефодий. Уговорить его остаться мы не сумели, а запереть в клетушку – рука не поднялась.

              Понятно, что Мефодий только путался под ногами. Мы были готовы нести его поочерёдно. Представляете картинку?!. Группа неутомимых геологов спешит найти нефтяное месторождение, и у одного из них под мышкой гусь. Гусь кричит, вырывается, отвлекает геологов от серьёзного дела… Но к чести нашего Мефодия он, наконец, вспомнил про крылья. Распустил их вдруг, замахал ими и, разбежавшись, поднялся над нами.

              Мефодий улетел далеко вперёд и плюхнулся где-то там в траву. Мы только переглянулись.

              – Ведь он нас ждать будет! – воскликнул Миша.

              Мы с удовольствием прибавили шаг.

              Через несколько перелётов Мефодий тяжело дышал. Серовато-жёлтый клюв был раскрыт. Твёрдый розовый язычок торчал в сторону.

              – Ишь, умаялся. И язык на плечо повесил, – сказал Миша. Гуся напоили тёплой водой из фляги. Смочили ему голову. И только тогда тронулись дальше.

              Одно из намеченных обнажений было на самом берегу моря. Когда мы подошли туда, Мефодий бросился к воде. Угасающий накат волны сбил его с лап и выбросил на песок. Горько-солёная вода не принесла желанного удовольствия. Мефодий встал, отряхнулся. Пригнув шею, зашипел и смело пошёл на новую волну. Но и она почему-то не испугалась Мефодия. Лёгким шлепком, словно смеясь, повалила его с ног. Он закричал. С недоумением оглянулся на нас. Но что мы могли поделать, ведь это было суровое Охотское море…

              – И всё-таки, мне кажется, – философствовал Миша на обратном пути, – наш Мефодий не совсем умная птица. Нет чтобы взять у вас, Юрий Степанович, геологический молоток и понести. Просто так. Из уважения к начальству. Этого ему не догадаться. Или, скажем, образцы пород, которые мы складывали в мешочки, наш гусь доставляет по небу прямо в сторожку…

              – Приходим, – перебил Мишу Юрий Степанович, – а мешочки уже там. И Мефодий к ним бирочки пишет. Аккуратным почерком…

              Мы уже подошли к озеру. И тут Мефодий стал вести себя так, что Миша сказал:

              – Бедная птица. Совсем спятила…

              И действительно. Мы никак не ожидали от Мефодия такой прыти. С гусиного разбега он буквально вонзился в воду. Казалось, голова его застряла между разветвлений какой-нибудь

 коряги. Лапы и расправленные крылья взбивали пену. Маленькие волны испуганными кругами разбегались прочь. Но вот он поднял голову. Запрокинул её. И мы увидели как чайная ложка воды быстро пробежала по его длинному горлу.

              – Мефодий! Не выпей озеро, оставь нам немного! – кричал Миша, толкая меня плечом.

              Шли дни, занятые делом. Мефодий всё так же сопровождал на в маршрутах.

              Работа в районе сторожки заканчивалась. Стали готовиться к отъезду. Теперь нам надо было двигаться дальше на юг. К реке Облуковина.

              Мефодия решили взять с собой. При условии, что в вездеходе он будет вести себя хорошо.

              Посадили его в большую коробку из-под макарон. Обложили тряпками, чтобы не вывалился. Длинную шею мы, конечно, не упаковали. Она торчала наружу.

              Странно, наши приготовления не смутили Мефодия. Наоборот, не громко покрякивая, он, казалось, говорил: «Тоже. Нашли чем удивить…»

              Наступила минута, когда я забрался в вездеход. Мне передали коробку с Мефодием. По местам сели и Миша с Юрием Степановичем. Взревел мотор. Тронулись.

              Сначала всё было хорошо. Пристроив коробку рядом, я задремал. Но пошёл кочкарник. Вездеход заходил ходуном. Неожиданно коробка с Мефодием, перевернувшись в воздухе, шлёпнулась на рюкзак сзади меня. Я не сразу сообразил, что это наяву, а не во сне. Обернулся, схватил коробку, и тут из неё вывалился Мефодий. Напуганный гусь бил крыльями в брезентовый тент, пытался перекричать вездеход. Я не сразу поймал его и устроил у себя на коленях. Он немного успокоился. Дальше мы ехали, то и дело стукаясь лбами.

              На привале мы вынесли гуся подышать свежим воздухом. Попробовали поставить на травку, но стоять он не мог. Голова его болталась, словно вездеход ещё не остановился.

              – Да-а… – грустно произнёс Юрий Степанович. – Оставить тебя что ли?..

              – Нет. Теперь уж до Облуковины… Надо довезти, – отозвался Миша.

              Мы напоили Мефодия, обрызгали его водой из канистры. Озеро осталось позади, пресная вода была у нас только в канистрах.

              Всё ещё не понимая, что же с ним произошло, Мефодий рассеянно начал глотать хлебный мякиш. Потом встал на свои бурые лапы. Заворчал. Поругивая нас и нашу затею, занялся травкой.

              Юрий Степанович вздохнул с облегчением.

              Мы с Мишей виновато ползали на четвереньках. Выискивали сочные пучки и подзывали гуся.

              – Что поделаешь, – бубнил Миша. – Уж такая у нас столбовая дорога, Мефодий…

              Гусь тянулся к траве. Теперь он ворчал без прежней обиды в голосе. А нам было ясно, что Мефодий – гусь крепкий.

              Оставалось пройти километров двадцать, но сломался вездеход. Такое с ним случалось. Пришлось заночевать, не дойдя до реки.

              Мы улеглись в палатке. Гуся оставили на улице. Нам и без него было тесно.

          Засыпая, мы говорили о том, что теперь Мефодий нас не бросит. Ведь мы прошли вместе через кочкарник, кедрач и болото. Как-никак целых пятьдесят километров. Похоже, мы съели с ним не меньше килограмма соли. А то, что было до вездехода?.. Конечно, всё это не пуд. Но пуд начинается с килограмма.

              На рассвете Мефодий с гоготом пролез в палатку. Потоптался на полевой сумке Юрия Степановича и решительно направился к Мише. Он ущипнул его за руку, лежавшую поверх спального мешка. Досталось и нам с Юрием Степановичем.

              – В поход торопит, – сказал Миша.

              Но мы не спешили подниматься. Тогда Мефодий раскричался. Он устроил такой шум, будто это была не палатка, а курятник, в который залезла лиса. Тут уж мы повыскакивали один за другим. Последним вышел Мефодий. Выкурил таки.

              После завтрака тронулись дальше.

              К Облуковине подошли в полдень. Лагерем встали на крутом берегу.

              Спуск к воде густо зарос ивняком и ольхой. Хватаясь за ветки, Юрий Степанович пошёл к реке умыться. За ним увязался Мефодий. Смешно было видеть как он, скользя и падая, чуть ли не кувыркаясь через голову, сползал вниз.

                – Эх, такие крылья и дураку даны! – сокрушался Миша.

              – Вот мучается. Мне-то ходить – дело привычное. А тебе всё же лучше летать. Вот и взлетел бы. Встретились бы у воды, чем вот так… – слышался голос Юрия Степановича.

              Чуть позже с берега донеслось:

              – Ребята! Мефодий! Плыви сюда, тебе говорят!..

              Мы с Мишей бросились вниз.

              По самому стрежню сильной реки плыл Мефодий. Он нырял в воду. Вынырнув, распускал свои прекрасные крылья, часто взмахивал ими. Всё его тугое тело поднималось над водой. Казалось, он вот-вот взлетит. Но оглашая берега радостным криком, он снова нырял. Золотые от солнца капли вспыхивали и гасли над ним. Потеряв голову от счастья, Мефодий не слышал наших призывных криков. Не хотел знать куда и зачем несёт его река, которая подарила ему такую радость.

              Он исчез за поворотом.

              Вечером мы ходили вдоль реки далеко вниз по течению. Вернулись ни с чем. И уже в глухих сумерках, когда все ещё пили чай, он прилетел. Издалека заслышав его голос, мы повскакали с мест, закричали. Кто-то подбросил дров в угасший костёр.

              Мефодий сделал низкий свистящий круг и сел рядом в тёмную траву.

              – Вернулся, – вздохнули мы.

              Мишу было не узнать. Человек, привыкший по поводу и без повода посылать первого встречного куда подальше, тут, на радостях суетился больше всех. Ни с того ни с сего надумал устроить гуся на складной стульчик за нашим походным столом. Мефодию это не понравилось. Громко вскрикнув, он свалился.

              – Придумал тоже… – хмуро сказал Юрий Степанович. – Нечего из птицы делать чёрт знает что… Это же гусь, а не мартышка.

              Мы сидели вокруг Мефодия на корточках. Каждый протягивал ему свой катышек мякиша. Гусь брал с разбором, после долгих раздумий и рассуждений вслух. Похоже было, что он сыт. Просто не хотел нас обижать…

              Мне казалось, что Мефодий чаще тянется к моей руке. Надо полагать, Юрий Степанович и Миша думали так же…

              На ночь мы хотели устроить Мефодия в палатку. Но он был против. Пришлось уступить.

              Шло время осеннего перелёта птиц. Широкие клинья гусей, лебедей, уток всё чаще проходили над нами. Мы любовались окрепшим за недолгое камчатское лето птицами. Теперь они были готовы ко всем неожиданностям трудного и долгого пути.

              На голоса своих родичей Мефодий взволнованно поднимал голову. Расправлял крылья, махал ими. И так при этом кричал, что там в небе его слышали. Откликались ему всё более требовательно и настойчиво. Каждый раз мы думали, что вот и пришла пора расстаться. Но Мефодий не улетал. Он покидал нас утром, а вечером возвращался.

              Так пришёл день, когда мы легли спать, не дождавшись его.

              Утром, оставленный с вечера хлебный мякиш, превратился в сухарики. Миша хрустел ими и, не известно за что, хмуро и зло называл меня «типом».

              В маршруты теперь ходили мы с Юрием Степановичем вдвоём. Миша, сославшись на ремонт машины, оставался в лагере. Возвращаясь, мы слышали бряканье гаечных ключей. Всё это означало, что Мефодия нет.

              Мы молча садились ужинать. Молча ложились спать. Всем нам нестерпимо хотелось домой.

              …В каждом человеческом сердце есть уголок, в котором хранятся привязанности. Нельзя не почувствовать как невидимая нить такой привязанности вдруг потянулась от нас к людям, животным, растениям. Не ко всем людям, а какому-нибудь дяде Пете, у которого кирпич легко умещается в ладони, когда он, подмигивая тебе, перекладывает в доме печь. К какому-нибудь Стёпе–Сверчку, который умеет подражать травяным музыкантам. Не ко всем животным, а к какому-нибудь коту Ваське, хоть он и не раз показывал тебе остроту своих когтей. Не ко всем растениям, а к самому высокому стеблю иван-чая. Вон он у забора. Светит тебе малиновыми фонариками нераспустившихся цветов.

  И когда обрывается такая нить привязанности, мы вдруг понимаем, что потеряли. Потеряли, быть может, навсегда. И уже не улыбнуться нам тому дяде Пете или тому Стёпе–Сверчку. Тому коту Ваське или именно тому стеблю иван-чая… Не потому ли мои друзья, стоя иногда на берегу Облуковины, молча и долго, пока не погасало солнце, смотрели вслед клину летящих гусей?..

              Среди них мог быть и Мефодий. Крыло бы только не подвело. То самое, левое… В котором не хватало одного элеронного пера…

 

 

 

 

ПИСЬМА

 

 

        Август перевалил за половину. Сибирская осень стояла и здесь, на берегах Вельмо. Негреющее солнце улыбалось нам, и жёлтые лиственницы шелестели, как прощальные флаги. Тяжёлая и густая вода глубокого плёса была по-осеннему неподвижна. Хвоя лиственниц осыпалась золотыми искрами на чёрную гладь реки.

              Я сидел на руле, а два моих товарища – Валентин и Стас – дремали, развалившись поверх брезента.

              Под брезентом – гора нашего снаряжения. Держали её над водой два надувных «клипера», соединённых борт о борт. «Клиперами» назывались когда-то четырёх мачтовые красавцы парусники. Теперь это слово пахло для нас обычной резиной: свои клипера мы называли галошами. Мы приспособили к ним деревянную раму и транец. На транец крепился лодочный мотор «Москва». И хотя всё сооружение представляло собой нечто неповоротливое, утюгообразное, лошадиные силёнки мотора придавали ему резвость ленивого мерина.

              Такая неспешность нас устраивала. Мы благополучно закончили работу и теперь, спотыкаясь о пороги и шивёры беспокойной Вельмо, спускались к реке более многоводной, с более длинным названием: Подкаменная Тунгуска. Мы направлялись к устью Вельмо, где стоял посёлок Вельмо-2. В посёлке, мы слышали, живут рыбаки и охотники. Туда летает гидросамолёт. И, главное, там нас должны были ждать письма от родных. Надо полагать, они уже изрядно запылились на тамошней почте…

              Валентин приподнялся на локтях и вопросительно посмотрел в мою сторону.

              – Слышишь?

              Чутким ушам нашего начальника позавидуешь. Порою мне кажется, что если он хорошо прислушается, то услышит как дома в Ленинграде по утрам две его дочки звякают чайными ложечками.

              Глухо, майским жуком звучал мотор. Кто-то шёл нам навстречу.

              Вскоре мы увидели лодку илимку. Она сделала разворот и примкнула к нашему утюгу. Валентин и Стас придержали лодку за борт. Сидевший в ней, выключил мотор, представился:

              – Вениамин.

              – Валентин. Почти тёзки… – улыбнулся Филиппов, пожимая маленькую руку, тёмную от смоляных пятен. Мы тоже пожали эту руку, твёрдую и пахучаю, как свежая еловая ветка.

              Вениамину было лет десять. Его лицо с пунцовой оттопыренной верхней губой, круглое и румяное, как доброе яблоко, почему-то хмурилось. Правда, морщинки над белёсыми бровями никак не получались. И это вызывало невольную улыбку сочувствия.

              Вениамин выяснил кто мы, откуда и куда идём. В каком месяце нас забросили, на вертолёте или самолёте и какие там, в верховье, были погоды. Он внимательно осмотрел, как мы приспособили мотор к резиновым лодкам. Сдержанно похвалил. От него мы узнали, что в посёлке пятнадцать дворов, и что в нём стоит отряд красноярских топографов.

              Беседа была деловой и короткой.

              Вениамин попросил оттолкнуть нос лодки.

              – До вечера… Проверю сети и – домой, – сказал он и дёрнул шнур стартёра своей «Стрелы».

              Показался посёлок. Солнце к тому времени закатывалось за сопку, ощетинившуюся лиственницами.

              Мы были приятно удивлены, когда человек восемь, в таких же как у нас куртках-энцефалитках, сбежали с высокого берега. В резиновых сапогах, они заспешили в воду, помогая нам приткнуться. Среди топографов увидели мы и нашего нового знакомого.

              – Не знаете, ребята, здесь кто-нибудь уступит на вечер баньку? – спросил Валентин.

              – Уже топится, – деловито заметил Вениамин, кивнув в сторону берега. Там наверху стояли рубленые дома посёлка. Рядом с каждым во дворе – банька. От одной валил дым. Топили по-чёрному. День был не субботний, и мы догадались, что это для нас.

              – Ну, ребята, спасибо! – воскликнул Стас. – Удружили!..

              Слишком давно не мылись мы как полагается.

              Вениамин выдал нам по берёзовому венику. Можно было подумать, что он в отряде топографов за старшину, а мы перед ним новобранцы этого отряда.

              Мы парились. Вернее парили друг друга.

              Мокрый веник со свистом опускался на распластанное тело. Тело благодарно охало, крякало и просило:

              – Ну, ещё… По хребтине…

              – Паритесь, а духа никакого, – раздался строгий командирский голос Вениамина.

              – Вень, раздевайся и айда к нам! – крикнул Стас.

              – Недосуг, – Вениамин коротко размахнувшись, плеснул ковш горячей воды на шипящие камни.

              – Эй, ты!..

              – Задохнуться же можно!..

              – Ничего, ничего, – сказал Вениамин и добавил: – Воды холодной почти не осталось, а вы молчите.

              Он выскочил из бани, гремя вёдрами.

              Наступил вечер. Густые сумерки залили противоположный берег реки. Над нашими головами зажглись крупные звёзды, и к земле потянулись их мерцающие лучи.

              Мы сидим за длинным столом во дворе дома топографов. Они нас угощают.

              На столе, при свете керосиновых фонарей «летучая мышь» стоят, разинув железные пасти, вскрытые консервные банки. В мисках, отливая перламутром, лежат солёные хариусы. Чуть вздрагивает глянцевитая поверхность заливного из тайменя. В банках варенье из чёрной смородины, густое и тёмное, как дёготь. Банки кажутся тяжёлыми, словно наполнены дробью. Ещё – сливочное масло. Наложенное щедро, с горкой, в полулитровые стеклянные банки.

              Мы наслаждались не по-осеннему тёплым вечером, беседой и угощением…

              Наши ноги то и дело задевали под столом то кота, то пса. Вели они себя там без свар – тихо и не назойливо. Терпеливо ожидали когда перепадёт и им.

              У меня за плечом, на толстом брёвнышке забора, сидел большой чёрный кот. «Как только забор не треснет?.. – рассеянно подумал я. – Котище-то с кошёлку заядлого грибника…» У кота были необычайно длинные и жёсткие, словно из стальной проволоки, усы. Седые, как у генерала с какой-нибудь старинной гравюры…

              Уже сытый и уставший я откинулся, привалившись спиной к забору. И вдруг… гибкое тело кота взвилось над моим плечом. Четыре лапы разом и глухо ударили о дерево стола. На мгновение кот присел. Кончики его ушей хищно отошли назад. Лапа с широко раздвинутыми и выпущенными кривыми когтями саданула по верху банки, переполненной сливочным маслом. Удар был расчётливым – лапа вошла в масло. Металлическим блеском капкана сверкнула банка на лапе кота, вор сиганул под стол. Уже под столом раздался звон стекла, и когда Вениамин крикнул: «Кузьма!» – всё было позади. Посветив фонариком, мы нашли на земле лишь несколько жалких осколков стекла.

              Случившееся вызвало за столом оживление и смех…

              Сладко тянуло в дрёму. Мы уже с удовольствием подумывали о том, что наконец-то заночуем не в порядком надоевшей тесноте палатки, а в избе, на деревянном полу! Но тут Вениамин тоном пастуха, под началом которого послушное стадо, сказал:

              – Пора и в кино…

              В кино?.. Ко всем прочим радостям сегодняшнего дня да ещё и кино?!. С тихим восторгом мы приняли и этот подарок судьбы. С трудом оторвавшись от стола, мы последовали за нашим пастырем.

              Топографы компании нам не составили. Они столько раз видели-перевидели запас кинолент посёлка, что уже знали все фильмы наизусть. Нам же, просто увидеть луч кинопроектора, – казалось чудом…

              Кино помещалось в школе. Школа же представляла собой большую чистую горницу в просторной избе киномеханика. Две колонки низеньких парт. Здесь учились малыши первого и второго классов. Ребят постарше вывозили самолётом в Байкит. С осени до начала лета жили они там в интернате.

              На стук Вениамина открыл сам киномеханик Иннокентий Тимофеевич. О нём мы уже были наслышаны. Три дня тому назад прибыл спецрейсовый самолёт и увёз жену киномеханика в роддом. Все эти дни подвыпивший Иннокентий Тимофеевич ходил по посёлку и кричал, что его Аннушка вернётся с сыном. Его подначивали, говорили, что и дочки иногда тоже рождаются. Такие разговоры возмущали киномеханика до глубины души. И когда уже в запале он был готов наломать дров, кто-то высказал уверенность, что Аннушка привезёт ему и мальчика и девочку. Растроганный Иннокентий Тимофеевич облобызал провидца и сказал: «Ну, это ещё, куда не шло!..»

              Сейчас перед нами стоял всё ещё хмельной, счастливый человек, обросший светлой щетиной, в мятых штанах и пиджаке, который сидел на нём так плотно, что, казалось, без посторонней помощи его не снять.

              Узнав, что мы из Ленинграда, Иннокентий Тимофеевич, боднул воздух всклокоченной шевелюрой, сказал:

              – В Ленинграде не бывал, не приводилось. Я в Кенигсберге бывал… Войну там закончил. Но ленинградцев знаю. Для ленинградцев постараюсь…

              И ещё сказал, что у него план, и что нам придётся взять по три билета на каждого. Иначе крутить фильм для четверых – дело накладное.

              Мы всё поняли. Мы взяли по шесть билетов и уселись на парты.

              Иннокентий Тимофеевич действительно постарался. Из сарая донёсся мерный стукоток движка, и вскоре из квадрата, прорубленного в стене, вырвался молочный луч света. Луч упёрся в классную доску, завешенную простынёй, и произошло чудо: мы увидели Ялту, набережную, далёкое южное море. По набережной, прямо на нас, шла чеховская дама с собачкой…

              Мы мяли в руках бесконечные ленты билетов и плыли по глубокой и грустной реке человеческой любви.

              Кончалась часть, Вениамин вскакивал на парту, заглядывал в отверстие, кричал:

              – Дядь Кеша, дядь Кеша!.. Вставай, кончилась… Ставь третью! Третью ставь! Да куда же ты плёнку-то суёшь?!.

              За стеной шумно просыпался Иннокентий Тимофеевич.

              – Ну, сейчас, сейчас… чего кричишь? – как-то испуганно твердил он. – Не сплю же…

              Слышался скрежет открываемых банок с киноплёнкой.

              Очнувшийся голос киномеханика креп, он затягивал какую-то бестолковую песенку: «В Сахаре знойной и пустынной один рыбак сома поймал…» Песня внезапно обрывалась, за стеной наступала тишина, и отблеск далёкой и чужой жизни опять волновал нас.

              – Сейчас целоваться будут, – сказал Вениамин и, скучая, отвернулся…

              Утром следующего дня мы были на почте. Под нашими сапогами скрипели половицы свежевымытого пола. Валентин, Стас, я и Вениамин смотрели в сочувствующие глаза местного почтаря и радиста Степана. Писем для нас не было. Попросили Степана перерыть корреспонденцию, но оказалось, и перерывать нечего. Всего на почте имелось два письма и то те, которые ждали оказии для отправки. Оставалась надежда на самолёт. Он мог прилететь в любой день и час.

              – Подождите денёк, другой. Будут ваши письма, – твёрдо сказал Вениамин. Над его белёсыми бровями появились и тут же исчезли короткие, едва заметные, морщинки серьёзности.

              Мы вышли.

              – Ваня! – кто-то окликнул мальчика.

              Мы обернулись. На крыльце избы стояла босая женщина. Её лоб и волосы покрывал туго повязанный выгоревший платок.

              – Маманя.

              Сойдя с крыльца и направляясь к Вениамину, женщина кивнула нам головой.

              – Ну что тебе? – недовольно спросил Вениамин.

              – Корову-то пойдёшь доить? Или, может, занят, так я сама…

              Верхняя губа мальчика оттопырилась ещё больше.

              – Воды натаскано? – строго сказал он.

              – Натаскано.

              – Так… Стирку затевала?

              – Да я уже и начала…

              – Ну, а корова – это моя забота, – и он хмурясь посмотрел на солнце, очевидно прикидывая время. – Ещё успею…

              Мы могли себе позволить ждать писем четыре дня. В эти дни Вениамин иногда бродил с нами по Вельмо и её притокам. Мы ловили хариусов нахлыстом, стоя на высоких валунах среди кипящей воды порога. На почту не ходили, потому что мотор подлетающего самолёта услыхали бы в любом месте.

              – Кем будешь, Вениамин, когда вырастешь? – спросил как-то Валентин. – Небось, оперишься и – прощай Вельмо, прощай сибирские края!..

              – Ну, да… скажете. Я на буксире плоты по Енисею гонять буду. Аж до Игарки. Как батя. Я уже с ним ходил. Раз, как мы шли, он мне и говорит: «Глянь-ка, Вениамин, лоцию на двадцать первой странице, какой там знак на правом берегу?» А мне чего смотреть, я эту книжку как букварь помню. Говорю: «Жмись, батя, под правый. Там, аккурат, знак фарватера». Глянул батя в книжку. «Угадал, – говорит, – только память свою проверять не забывай…»

              – Значит, любишь родные места?

              На это Вениамин ничего не ответил. Он взмахнул удилищем, и самодельная «мушка» из цветных ниток на крючке, описав высокую дугу, упала далеко впереди по течению…

              Мы покинули Вельмо-2, оставив Степану свои фамилии и адрес, по которому следовало переправить письма. Простились с Вениамином.

              Нам оставалось добраться по Подкаменной Тунгуске до Енисея, а там уже сесть на пароход в сторону Туруханска.

              Каждый вечер мы приставали к берегу, натягивали палатку, разводили костёр, пили чай, подслащивая его воспоминаниями о доме. Теперь, так или иначе, мы приближались к нему с каждым днём…

              Однажды утром мы услышали звук лодочного мотора. Шли сверху. Лодка была уже видна, но прошло время, прежде чем мы узнали сидящего в ней нашего Веню.

              Мы побежали к воде, замахали руками. Но Вениамин, как всегда по-взрослому сосредоточенный, не обращал на нас внимания, поглощённый маневром причаливания.

              – Вениамин!..

              – Какими судьбами?!.

              Но ответ мы услышали после того, как нос лодки вытянули на берег, а все мы были удостоены рукопожатия.

              – Самолёт пришёл. Привёз ваши письма. Я взял их у дяди Степана, думаю: догоню. Вы же вон как идёте. Чуть ветер вспять – небось топчетесь на месте.

              Мы вглядывались в Вениамина, но писем что-то не видели. Выказывать же своё нетерпение было неловко. Может, лежат себе где-то в лодке…

              У догорающего костра Стас угостил Вениамина борщом из консервов и жареным рябчиком. В самую большую кружку – кружку Валентина – был налит крепчайший горячий чай-чифирок.

              – Ну, как там топографы? Начали мы издалека.

              – Сидят, чертят… Привет велели передать.

              – Спасибо… Камералят, значит… А Иннокентий Тимофеевич как?

              – Да как… Родила ему тётя Аня дочку.

              – Ну?!.

              – Да уж так… По радио дяде Степану передали. Уж он не знал как и подступиться к дяде Кеше.

              – Ну, и сказал?

              – Мне пришлось.

              – Тебе?.. А дядя Кеша что?

              – Ну что?.. Известное дело, шуметь начал. «Идите, – говорит, – с вашим радио в топкое болото. Приедет сама – разберусь…» Вот привезли с вашими письмами четыре кина новых, так он сам крутить отказывается и мне не даёт. А люди хотят смотреть.

– Забастовал дядя Кеша.

– Выходит, так.

  – Ты уж передавай ему от нас большой привет. Пусть не горюет. У меня вон две девчонки и – ничего… И дяде Степану передай от нас спасибо и привет, – сказал Валентин.

              – Уж как водится.

  – Вениамин, а ведь тебе обратно до дому засветло не добраться, – сказал я.

              – Не добраться. Точно. Ночью пойду – я Тунгуску хорошо знаю.

              Мы пили чай. Пили с трудом, потому что до приезда Вениамина опорожнили пару чайников. Да и не до того нам сейчас было.

              Вениамин рукавом вытер пот с красного лица, хрупнул кусочком сахара и осторожно прикоснулся губами к ободу кружки. Чай был ещё горячий. Вениамин нахмурился, поставил кружку на землю. Мы, как по команде, сделали то же самое.

              – Пусть малость поостынет, – сказал он, встал и полез в карман телогрейки. Карман оттопыривался, словно набитый кедровыми шишками. Мы бросились ему помогать. С трудом извлекли мятую пачку писем. Наших писем. Господи!.. Затюканные штемпелями, с расползающимися чернилами…

              Я получил четыре. Я вертел в руках полу истёртые конверты. Они были от моих родителей. Все они начинались словами «Наш дорогой сын…» и кончались просьбами не ходить в резиновых сапогах подолгу, потому что от них ревматизм.

              Я заглянул через плечо Стаса. В дрожащих руках его было письмо, написанное круглым аккуратным почерком. Буквы строго одинаковыми колёсиками, не обгоняя и не толкая друг друга, катились по линейкам бумаги. Только равнодушный человек не простит мне моего любопытства, если узнает первую строку увиденного мною письма: «Целую тебя через тысячу вёрст!» Мне так никто не написал…

              Стас получил семь писем. И я с грустью одинокого, затерявшегося в мире человека, подумал о том, что каждое из них начинается этими словами…

              Я посмотрел на Валентина. Он уже прочёл свои письма. Рядом с ним сидел Вениамин, и они рассматривали фотографию дочерей Валентина. Вениамин так же, как когда-то мы со Стасом, путал: какую из них звать Наташа, а какую Танюша. И Валентин терпеливо его поправлял.

              – Мне пора, – сказал наконец Вениамин. – Домой надо да с дядей Кешей решать…

              Никто из нас не спросил, что сможет решить этот мальчик со взрослым человеком, отцом семейства.

              Поправив нож в деревянных ножнах, висевший на поясе, запахнув телогрейку и натянув кепку, он стоял в своей илимке. Мы втроём держали лодку за нос и отводили от берега.

              – Спасибо тебе, Вениамин… за всё… – сказал наш начальник Валентин Филиппов. – И вот… возьми на память.

              Валентин снял с пояса компас в аккуратном футляре жёлтой кожи. Улыбка коротко скользнула по губам мальчика. Он щёлкнул кнопкой футляра, достал компас и долго смотрел на стрелку, заставляя её то лихорадочно искать Север, то замирать, прижатой фиксатором.

              – Хорошо… и уровень есть, и деления для точности, – сказал он, оторвавшись от компаса. – Отдам малышам, мне-то зачем? А в кожанке, – Вениамин стукнул ногтём по футляру, – буду носить патроны для «ТОЗовки». Удобно.

              – И то дело, – кивнул Валентин.

              И когда мы разом оттолкнули нос илимки, сильное течение подхватило её. Вениамин прошёл в корму, дёрнул шнур стартёра.

              Развернувшись против течения, он направил лодку под наш берег.

              Мелькнуло его круглое мальчишечье лицо, вдруг ставшее по-взрослому сосредоточенно-отрешённым, словно не было ни встречи с нами, ни нас самих сейчас рядом. И уже через мгновение, со спины, – он удалялся нахохлившимся воробышком, который крепко вцепился в ветку, готовый к любому сильному ветру.

              Он растаял, так и не обернувшись.

 

 

ДЫМ ДЫМЫЧ

повесть

 

1

 

 

        – Борь, скисну я со скуки. Ну что мне делать там в твоей деревне? Человек я городской. Понимаю, лето было бы, а то ведь ноябрь. Дождь, холод – бр-р-р… – Андрей Николаевич передёрнул плечами. Под рубашкой колыхнулось его большое рыхлое тело. Он взглянул в окно. – Вот полюбуйся…

              За стеклом нудно тенькал бесконечный осенний дождь. Струйки его казались тонкими длинными гвоздями. Серое низкое небо было пришпилено ими к земле.

              – Что мне там делать… – передразнил Борис Васильевич. – Да то же, что и здесь! Зато ты там ещё и по-настоящему отдохнёшь. Ты же в отпуске! Тебе, прежде всего, отдохнуть надо…

              Но Андрей Николаевич только вяло отмахивался.

              Подружились они ещё в школьном детстве. С годами такая дружба крепнет несмотря на то, что время строгает каждого по-своему. Оно – время из мальчишки Андрюшки сделало Андрея Николаевича, инженера – конструктора. А позднее вылепило из него ещё и завзятого домоседа. Даже необходимость поехать в командировку по работе была для него настоящей бедой. Бывало, жена Валентина Степановна собирает ему чемодан в дорогу, а он лежит на диване. Прямо в шлёпанцах. Ворочается, кряхтит, стонет. Словом, страдает. Не подумаешь, что этот солидный дядя был когда-то взбалмошным мальчишкой, что он прошёл войну. И дело не в унылой привязанности к тапочкам и телевизору, как это часто бывает. Нет. Андрей Николаевич к телевизору равнодушен. Но любит тапочки. Их ещё называют домашними. А Андрей Николаевич любит дом и привязан ко всему домашнему. Начиная домашними шлёпанцами и кончая домашними пирогами. Это ещё не всё. Дома, среди всего домашнего, ему хорошо думалось. Даже лучше и успешнее, чем на работе.

              Не в пример Андрею Николаевичу Борис Васильевич так и остался живым, подвижным, лёгким на подъём. Мальчишество застряло в нём, как говорится, на всю оставшуюся жизнь. Профессия быстро и безошибочно нашла его: он стал геодезистом. Теодолит, тренога, рюкзак за спиной. Бесконечные дороги, тропы и бездорожье среди тайги, тундры, пустыни. Очень заманчиво и романтично. Особенно, если смотреть на эти дороги и тропы в цветное окошко телевизора. А спроси Бориса Васильевича насчёт этой самой «романтики», он только поморщится, пожмёт плечами и скажет: «Работа, как работа – никаких кинотрюков». Так-то оно так. Но вот придёт весна, и начнёт Бориса Васильевича буквально знобить. Становится он похожим на птицу, которой предстоит дальний перелёт в родные края. Волнуется, переживает. «Пора на крыло… Весна! Пора в поле…» – рассеянно повторяет он.

              Ясно, что каждый из друзей своё дело любил. Правда, послушать их со стороны, так зануднее их работы не придумать. При встречах они больше жаловались друг другу на всякие «трудности», «сложности» и «нелады». Но при этом хитро щурили глаза, улыбаясь друг другу. Получалось, что слова словами, а главное – что-то очень важное для обоих было понятно им и без слов…

              Борис Васильевич посмотрел в окно. Потом перевёл взгляд в сторону кульмана – довольно громоздкого чертёжного сооружения. Он вспомнил чего стоило Андрею Николаевичу согласие жены, чтобы этот «рабочий инструмент» занял собою изрядное место в комнате. Сколько было споров и даже ссор.

              Теперь и этот кульман выглядел здесь по-домашнему. Он напоминал гладильную доску, торчащую дыбом.

              На закреплённом листе ватмана виднелись линии начатого чертежа. Под ним и на полях – тонкий карандашный бисер цифрового расчёта. Взглянешь на стремительные хвостики цифр, и невольно подумаешь, что родились они от увлечённой руки.

              – Очередная заковыка? – усмехнулся Борис Васильевич.

              – Угу, – Андрей Николаевич хмуро кивнул в сторону стола, на котором лежали рулоны бумаги. – Там ещё три таких… махровых заковыки…

              – А что Валентина?

              – Насчёт чего?

              – Насчёт твоего отпуска…

              – Приказывает отдыхать. Говорит: я все твои карандаши соберу в сумку и отнесу к сестре. Уж она-то найдёт где спрятать до конца твоего отпуска. А пока, говорит, походи в клуб на кинофильмы, на лекции. Последняя лекция там, знаешь, на какую тему?

              – Любопытно?

              – Тайны кошачьего организма. Нужны мне эти тайны…

              – Ага! То-то!.. – Борис Васильевич, смеясь, вскочил с дивана, замахал руками. – Вот ты и попался! Теперь у тебя одна дорога: ко мне в деревню! Там сейчас ни души. Пенсионеры разъехались. Кто появится, так только проведать дачу. Гуляй себе, дыши чистым воздухом. Спи сколько влезет. Ведь ты же байбак – поспать любишь! Надоест дрыхнуть, – Борис Васильевич нагнулся к уху Андрея Николаевича, произнёс шёпотом: – ломай голову над своими заковыками. Но не здорово ли?!.

              – Не-ет, Борис. Валентина не отпустит… – Андрей Николаевич кивнул на стену. За ней, в кухне Валентина Степановна громыхала посудой.

              – Будет тебе хитрить-то!.. Вцепился в свой диван прямо зубами. Ну – не выковырнуть. Ладно, посмотрим. С Валентиной твоей я уж как-нибудь договорюсь.

              – Попробуй, попробуй… – лениво усмехнулся Андрей Николаевич. Про себя же подумал: «Нет, не выкуришь. Это не в командировку…»

 

 

2

 

        Ещё было темно.

              Всего несколько человек, позёвывая, топтались у автобуса.

              Дверь показалась Андрею Николаевичу узкой щелью. Он с трудом просунул в неё свой рюкзак. Борис Васильевич ловко подхватил его и понёс. Отдышавшись, Андрей Николаевич приступил к погрузке своего тела. И когда он, наконец тяжело плюхнулся на место рядом с Борисом Васильевичем, то у того в кармане что-то хрустнуло, а сам он оказался намертво припечатанным к стенке автобуса.

              – Андрей, Андрей! Раздавишь…

              – Тебя мало раздавить. Тебя надо расплющить до толщины трёхкопеечной монеты. В такую рань вытащить человека из тёплой постели. Знаешь, как это называется?..

              – Ну, пошло-поехало, заскрипело-поползло. Спи, давай!

              – Каков наглец. Спи. Уснёшь тут… Кстати, куда мы едем?

              – Забыл?!

              – Отвечай, когда тебя спрашивают!

              – Бесполезно. Опять забудешь.

              От дружеской перепалки Андрей Николаевич утомился первым.

              – Дёрнул чёрт меня с тобой связаться. Как знал – ничего путного, – угасая, пробубнил он. С этими словами большая голова его упала на плечо Бориса Васильевича. Затем раздался мирный храп, похожий на равномерную работу исправного двигателя.

              Большой автобус, словно бегемот на роликовых коньках, катил по асфальту.

              Проснувшись, Андрей Николаевич почувствовал себя куда бодрее. Он встрепенулся, если представить себе как может встрепенуться человек, которому тесно в большом автобусе. Он встрепенулся и, стирая с широкого лица остатки сна, сказал:

              – Борька, ты хоть вздремнул? – спросонок голос Андрея Николаевича напоминал приглушённый рык сытого льва.

              Борис Васильевич заметил, что барометр настроения друга теперь показывал «ясно». Но радоваться не спешил.

              – Под тобой уснёшь… Устроился, как на диване.

              – Поделом вам, Борис Васильевич. Вы жертва собственного энтузиазма, не забывайте…

              За окном хмурилось осеннее утро.

              Жёлтые брызги из-под колёс автобуса густым веером отлетали далеко за обочину, туда, где в измороси холодных капель стояли голые деревья.

              Иногда в просветы туч ударял солнечный свет, и лужи вдоль дороги вспыхивали слепящими осколками.

              Автобус останавливался.

              Из-под навесов выходили люди с корзинами и сумками. Перед тем, как подняться, они совестливо обстукивали сапоги.

              Когда появились эти две девчушки школьницы, Андрей Николаевич не заметил. Так получилось, что сидеть девчонкам пришлось в разных местах. В проходе были только вещи и, конечно, вскоре девчонки забегали по нему друг к другу в гости. Пошептавшись, они заливались смехом. Таким звонким и беззаботным, что от него разглаживались хмурые лица дремлющих пассажиров. Несколько прозрачных горошин смеха попали в Андрея Николаевича.

              – Борис, взгляни на девчонок, – не удержался он.

              – Ну что? Нормальные хохотушки второго года обучения, – с притворным равнодушием, но по привычке сразу попадая в тон друга, ответил Борис Васильевич.

              – Да я не о том. Взгляни. Такая кругом грязь, а они в туфельках.

              – Их будут встречать принцы-рыцари. Доставят домой на руках.

              – Ты думаешь?

              – Не пачкать же такие туфельки?

              – Верно! Как я об этом не подумал.

              Вскоре девчонкам надо было выходить. И тут оказалось, что на ногах у них теперь зелёные резиновые сапожки – когда только успели переобуться.

              Они сошли у лесной дороги. Их никто не встречал.

              – Ну, Андрей, собирайся с духом. Пора и нам на выход.

              –Уже?..

                В Поречье кроме них никто не сходил.

              Накрапывал мелкий дождь. Андрей Николаевич тоскливо посмотрел вслед тёплому автобусу, который скрылся за поворотом. От полуразрушенной церкви, окружённой высокими липами погоста, начиналась лесная дорога. Узкая и прямая. Вплотную к ней подступал густым кустарником ольшаник и березняк. Далеко в стороне, редкими высокими маковками виднелись ели. Казалось, всматриваются они, узнавая друг друга по неизменно зелёной хвое.

              До Щегловки оставалось четыре километра.

               

 

3

 

 

              Табуретка хрястнула под разом обмякшим телом.

              По красному лицу Андрея Николаевича катились капли пота. Он уже устал их смахивать рукавом. Сидел, упёршись пухлыми ладонями в колени, словно прислушиваясь к тому, как хлюпало и хрипело в груди.

              «Укатали Сивку крутые горки», – взглянув на него, подумал Борис Васильевич. Он выскочил во двор и вскоре оттуда донёсся спорый стук топора.

              Уже были затоплены плита и русская печь разом. Сухие поленья горели торопливо, с треском. Комната медленно наполнялась теплом, а Андрей Николаевич всё ещё сидел неподвижно, уставясь в стену. Перед ним, над кроватью висел большой коврик, вышитый крупным крестом. Два всадника – молодой гусар с пышными усами и девушка застыли над пропастью. Девушка в страхе прикрыла лицо рукой. Гусар придерживал одной рукой девушку за талию, а другой задумчиво разглаживал усы. Казалось, только опасность расстаться с усами могла его испугать. Но сейчас эта картинка совсем не веселила Андрея Николаевича. Вот только сейчас до него наконец дошло, что именно он вдруг оказался в какой-то Щегловке, о которой совсем недавно и слыхом не слыхивал; где и людей ни души и сама она от большой дороги за тридевять земель. Оказался в незнакомой избе холодной и сырой. Оказался неизвестно для чего и зачем… До слёз было жаль самого себя…

              – Кушать подано, – торжественно произнёс Борис Васильевич, звякнув стаканом. Всем своим видом он показывал, что всё прекрасно. Что всё идёт так, как было задумано.

              Однако ели молча.

              Из головы Андрея Николаевича всё не выходила глупость самой поездки, идиотизм таскания тяжёлых рюкзаков с месячным запасом продуктов. Боль, обида и стыд за себя переполняли его. Широко расставив локти, он нависал над тарелкой.

              Чтобы не рассмеяться, Борис Васильевич старался не смотреть в его насупленное, отрешённое лицо. Он поминутно находил себе дело: то хлеба нарежет, то уберёт освободившуюся тарелку, то подвинет лоскут газеты с очищенными дольками чеснока.

              – Как отобедали, Андрей Николаевич? – осторожно спросил Борис Васильевич.

              Ответа не последовало.

              Отвалившись от стола, молча закурили.

              – Та-а-ак… – это было сказано Андреем Николаевичем после очень долгого молчания. Он обвёл комнату чуть потеплевшим взглядом. Заметив это, Борис Васильевич нагнулся и вытащил из развязанного рюкзака футляр с чертежами. Не вставая, он бросил его на кровать.

              – А стол у меня ничего, ровный… – сказал он, проводя рукой по краю столешницы.

              Молчание.

              – Кстати, ты заметил, что дом на самом краю деревни? Лес рядом.

              – Ладно, не подмазывайся. За водой-то далеко ходить?

              Борис Васильевич с облегчением, порывисто перевёл дух.

              – Вода?! Да за порогом! Колодец с журавлём не приметил разве? Пошли, покажу воду, дрова, картошку. Выделяю тебе целый мешок – зазимовать можно. А за хлебом раз–другой в Поречье сбегаешь.

              – Сбегаешь… Нашёл мальчика… Не мог какую-нибудь трубку провести, чтобы хоть за водой на улицу не ходить…

              – Из колодца вода слаще, чем из трубки. Да и насос нужен, инженер-конструктор… А у меня его нет. Придётся тебе воду так доставать – по старинке.

              – Лодырь ты, Борис Васильевич, вот ты кто.

              Борис Васильевич рассмеялся, видя, как друг тщетно пыжится в поисках к чему бы придраться ещё.

 

 

4

 

 

        Чистое ночное небо во все глаза своих ярких звёзд смотрело на Щегловку. Там внизу, посреди единственной улицы, задрав головы, стояли двое мужчин.

              Ночь была тихая. Воздух касался щеки, словно прохладная боковинка осеннего яблока.

              – Бери чуть ниже Кассиопеи, в Млечном Пути. Видишь?

              – Кассиопею вижу. Персей… Персей… Сколько в нём звёзд?

              – Двадцать две.

              Андрей Николаевич присвистнул.

              – Обрати внимание, что правая рука Персея, – продолжал Борис Васильевич, – будто замахивается для удара. А левой он тянется схватить за ногу Андромеду. Видишь?

              – Что-то, Борька, не выстраиваются у меня твои двадцать две звезды в Персея.

              – Тоже мне, инженер-конструктор… не выстраиваются… Взгляни еще раз на рисунок, – Борис Васильевич осветил фонариком лист бумаги, на котором Персей – с головой клином, хулиганисто размахивающий руками, был изображён крупными точками. – Видишь?

              – На бумаге – вижу.

              – А теперь посмотри в небо. Постарайся всё созвездие ухватить целиком, одним взглядом.

              – Стой, Борька! Ишь ты!.. Персей. Вижу, – Андрей Николаевич толкнул в бок Бориса Васильевича и удовлетворённо крякнул.

              – Персей ли?.. Убедись сначала. На бинокль. Рассмотри левую ногу. Нога стоит того. Как раз там, где коленная чашечка, должна быть звезда Алголь. Самая яркая в этом созвездии. Нашёл?

              – Вижу! – воскликнул Андрей Николаевич. Так, наверно, воскликнул Колумб, когда в его подзорную трубу заглянула Америка.

              – Яркость Алголь, – продолжал Борис Васильевич, – через каждые пять часов то возрастает, то падает. Понаблюдаем? Явление интереснейшее. Объясняется тем…

              – Ну, знаешь ли!.. – резко оторвавшись от бинокля, сказал Андрей Николаевич. Азарта Колумба ему хватило не надолго. – Пять часов околачиваться на улице – это не по мне. Я тебе и так – на слово поверю. Пошли спать.

              Дома, уже когда легли, Борис Васильевич, всё ещё не слезал со своего любимого конька. Он продолжал:

              – Такого звёздного неба в городе не увидишь.

              – Да, пожалуй.

              – Слишком много там искусственного света. Да и до звёзд ли, вспомни. Такая суета, что не до них как-то…

              Андрей Николаевич ответил грозным скрипом пружин. После долгого молчания он вдруг сказал:

              – Слышь? Что это у тебя там?

              – Где?

              – На чердаке что ли?..

              С потолка донёсся шорох. Что-то посыпалось.

              – Не обращай внимания, спи. Это мыши.

              – Хорошенькое дело, мыши… Обрадовал, – Андрей Николаевич недовольно сопя, перевернулся на другой бок. – Заснёшь тут…

              Возня на чердаке усилилась. Комочки шуршащих звуков с реактивной быстротой проносились вдоль стен.

              – Борис, что у них там? Спортивная эстафета что ли? Прямо безобразие.

  – Порезвятся и успокоятся, – уже сонным голосом произнёс Борис Васильевич.

              – Прими меры. Надоело!

              – О, чёрт!.. – Борис Васильевич нашарил рукой сапог. Запустил его в потолок. Раздался грохот.

              Наступила тишина. Правда, недолгая.

 

 

 

 

5

 

 

              В утренних потёмках Борис Васильевич сновал из сеней в комнату. У него уже вовсю кочегарилась плита. Чайник весело посвистывал. Выбрасывая из носика столбик белого пара, он походил на готовый к отплытию пароход.

              Андрей Николаевич сладко потягивался в кровати. Она стонала и скрипела под ним, словно её испытывали на прочность недозволенным способом.

              – Вставайте, граф, вас ждут великие дела, – Андрей Николаевич откинул одеяло, сел. Почёсываясь, он впервые подумал: «А что? Ничего…» Он даже подмигнул гусару, который продолжал заниматься своими усами.

              Распахнулась дверь. За порогом, не входя в комнату, стоял Борис Васильевич с охапкой дров. Глаза его смеялись.

              – Кропотов, принимай первого гостя!

              Андрей Николаевич повернул голову и тут же почувствовал как бодрость выспавшегося человека покидает его. Улетучивается и доброе расположение духа. Опять хотелось долго и нудно ругаться, мысленно проклиная Бориса Васильевича с его деревенской затеей.

              – Да-а… Подсуропил, – хмуро сказал он. Губы его скривились в кислой гримасе. – Твой что ли?

              – Нет. Первый раз вижу. Я ведь здесь бываю только зимой. Да дело не в этом. Каков, а?!. Полюбуйся.

              – Ну, знаете ли? – наконец-то с закипающим раздражением произнёс Андрей Николаевич. И взорвался: – На кой чёрт он нам нужен?!.

              – А, может, это она. Тигрица в миниатюре.

              Но Андрей Николаевич уже токовал, как глухарь, ничего не слыша:

              – Хорошо знаешь, что всякое зверьё я люблю на расстоянии. И не скрываю этого. Я не ханжа. Меня совершенно не умиляют эти, эти… приручённые…

              У плиты Борис Васильевич разжал руки и дрова с грохотом посыпались на пол. Но Андрей Николаевич продолжал:

              – Человек хитрец. Он-то выиграл! А вот они?.. Затискают, затреплют, закормят, а надоест – выбросят. Вот чем чаще всего кончается пресловутая любовь к животным. Так что гони его или её отсюда, – устало сказал он. – Пусть уходит в свои пампасы, не намерен я никого приручать…

              – Всё? – нахмурился Борис Васильевич.

              – А что – не убедительно?

              – Филя, отойди от него. Это не человек – это сухая чертёжная доска.

              – Андрей Николаевич вспомнил, что у друга дома живёт кот по кличке Филя. Правда, Филя был ещё котёнок и чёрного цвета. Этот же – гость – огромный, с широкой белой грудью. Мостом выгнув дымчатую спину, с высоко поднятым флагштоком пушистого серого хвоста, тёрся в это время о ногу Андрея Николаевича. Надо полагать, он принял её за тёплый столбик, специально для этого здесь поставленный. Кот был с улицы – холодный. Потрясённый наглостью, Андрей Николаевич попытался задвинуть ногу под кровать. Напрасно. Кот потёрся задуманное число раз и, словно участник дипломатического приёма, с достоинством отошёл в сторону. Он сел и уставился на людей.

              Его большие глаза цвета спелой пшеницы смотрели по-детски безмятежно. И только в чёрных вертикальных и узких щелях зрачков предугадывалась мрачная душа хищника.

              Борис Васильевич даже прищёлкнул языком.

              – А-а?! Каков?!.

              – Привёл… Не камышовый ли? Такой – штука страшная. Свирепее тигра.

              – Да ты присмотрись. Обычный, домашний.

              – Брось! Грудь как у трактора К-750. Тоже мне Филя… В Филе слышится что-то простодушное, что-то простофильское, а это же… это же Соловей-Разбойник. Наверно, ещё тот хулиган. Выпроваживай, выпроваживай его.

              – Не дело ты говоришь, – спокойно возразил Борис Васильевич. – Он у тебя тут мышами займётся.

              – Тебя не переспоришь. Только учти, Борис, засиживаться я ему не позволю. На мои симпатии может не рассчитывать.

              Сели завтракать.

              На людей за столом кот не обращал никакого внимания. Он расположился на полу посреди большого солнечного пятна. Щурясь от света, завернув голову за спину, он водил по ней розовой тёркой языка.

              Борис Васильевич подсунул коту кусок колбасы. Тот долго принюхивался. Взял с видимой неохотой, скорее не желая обидеть того, кто дал.

              – Андрей, взгляни какое у него брюхо. Кирпичами что ли набито? Сыт.

              Андрей Николаевич не слышал. Он рассеянно отхлёбывал чай из стакана. В окно ему была видна заколоченная дверь соседнего дома. Сейчас эта дверь поглотила всё его внимание.

              Пора было выходить.

              Неожиданно засобирался и кот. Он встал у порога, нетерпеливо помахивая хвостом.

              – Не понравился ты ему, не понравился, – укоризненно заметил Борис Васильевич.

              – Будем считать, что взаимно.

              В конце деревни, там, где начиналась дорога в Поречье, они попрощались.

              – Андрей, вернёшься – звони. Слышишь? Расписание автобусов там же. Понял?

              – Угу.

              – Ну, не скучай.

              – Не скучай… Затащил, куда Макар телят не гонял и предлагает веселиться. Погоди, я тебе за эту ссылку ещё намылю шею. Вот уже вернусь…

              – Посмотрим. Ещё спасибо скажешь.

              – Ну, прохиндей! Спасибо ему… Не дождёшься.

              – Ладно, бывай!

              – Бывай.

 

 

6

 

 

              «Вот ведь занесло… – он огляделся по сторонам. Ни души. – Одиночества захотелось? Мне что ли?.. Ну, землепроходец! Чтоб тебе…» – всё ещё ворчал Андрей Николаевич, направляясь домой.

              Незаметно мысли его вернулись к чертежам, свёрнутым в плотную трубку и лежащим в футляре. Футляр был не где-нибудь за тридевять земель отсюда, а вон в той избе. В груди потеплело. Он зашагал быстрее, подгоняемый сладостным нетерпением.

              Дома он тщательно убрал со стола, подмёл пол и долго мыл посуду. Занятие пустяковое, но и за ним можно кое о чём подумать.

              Наконец и с этим было покончено.

              Не спеша, с явным удовольствием извлёк он из рюкзака «рабочую мелочь»: рейсшину, треугольники, логарифмическую линейку, карандаши, коробочку с кнопками и скрепками. Каждая мелочь вскоре находила своё место на столе.

              Выложив рулон чертежей, он вдруг достал из рюкзака толстый технический журнал и… завалился на кровать. Это была обычная человеческая уловка оттянуть неминуемое.

              Заголовок и первую фразу статьи он прочёл несколько раз, смутно ловя себя на том, что не понимает о чём идёт речь. Да, голова его уже давно была занята СВОИМИ мыслями. От этого просто так не отделаться. Он отбросил журнал. Необычно легко вскочил с кровати и сел к столу.

              Белизна чистого листа ватмана всегда вызывала в нём чувство враждебности, потому что она дышала холодом безразличия. Стереть этот холод можно было только теплом человеческого ума и сердца. Борьба начиналась с первой линией… Он любил эти линии. Они воплощали жизнь. Иная появлялась неожиданно, словно само наитие водило его рукой. Иная – после долгих изматывающих раздумий. Но они всё более проясняли суть брезжущей идеи. Это была его работа. Она давала ему физическое ощущение риска и надежды на удачу…

              За окном опять моросил мелкий дождь. Но если бы спросили его какая сейчас погода, он посмотрел бы в окно и, задумываясь, сказал бы: «Денёк – что надо!»

              А в окно было видно открытое мокрое крыльцо. На нём, поджав хвост и лапы, сидел кот. Иная капля, из озорства, ударяла кота по уху. Он брезгливо встряхивал головой и ещё глубже поджимал лапы. По его усам пробегали мелкие шарики воды. На самых кончиках они превращались в прозрачные гирьки. Под их тяжестью усы гнулись, придавая морде кота невыразимо грустный вид.

              Андрей Николаевич посматривал на него, но не видел. Вернее, видел, но не замечал. И если бы его спросили: «Что за кот там на крыльце?» он бы ответил: «Нет никакого кота. А тот, что приходил утром, ушёл».

              Ну, сколько такое могло продолжаться?

              Андрей Николаевич заметил наконец кота. И тут же ощутил в себе недавнюю досаду. И то, как тает в нём так внезапно пришедшая увлечённость. Теперь уже он не хотел видеть кота принципиально.

              Принципиальности хватило надолго.

              В конце концов то ли она (принципиальность), то ли вид кота начали его раздражать. Да и дело встало. Кончилось тем, что Андрей Николаевич решил выйти, подышать свежим воздухом.

              Кот проскочил между косяком и дверью. Как показалось инженеру, щель была не шире ученической готовальни. Оценивая этот маневр кота, Андрей Николаевич произнёс вслух:

              – Чёрт с тобой, раз сумел…

              И пока на крыльце дышали полной грудью, кот терпеливо ждал в сенях. Ждал, когда откроют следующую дверь.

              Андрей Николаевич захотел есть. Пора было заняться обедом.

              Стоя у плиты, он чистил картошку. До него донёсся звук разгрызаемых хрящей. Андрей Николаевич взглянул под ноги – кот с аппетитом уплетал сырые очистки. «Вегетарианец», – подумал инженер. Он отрезал кусок очищенной, бросил на пол. Но кот только обнюхал угощение и опять потянулся к очисткам.

              Судя по всему, гость не собирался прощаться так скоро, как в прошлый раз. Чтобы забыть о коте поскорее, Андрей Николаевич показал ему дорогу на чердак.

              – Займись-ка делом.

              Любезность человека была лишней. Надо полагать, кот и сам бы нашёл дорогу. Что же касается дела, то…

              Отзвук потасовки, доносившийся с потолка, наконец заставил Андрея Николаевича вспомнить, что он в Щегловке, в доме своего друга, что в деревне он один-одинёшенек.

              Над головой творилось чёрт-те что. Казалось, все мыши Щегловки сосредоточились на чердаке. Казалось, весь этот мелкий сброд, организованный в полчище, подстрекаемый неким мышиным полководцем, дружно перегрызает стропила. Казалось, крыша вот-вот рухнет.

              Поражённый таким впечатлением инженер ждал катастрофы с открытым ртом.

              Внезапно наступила тишина.

              Только через несколько минут Андрей Николаевич приоткрыл дверь в сени. Мягко ступая, вошёл кот. Инженеру он показался таким огромным, что глаза невольно зажмурились. Когда же он их открыл, то увидел: кот лениво разглаживал усы розовым языком. Язык уже не напоминал своими размерам лопату. А глаза кота смотрели так безмятежно, словно к недавнему наваждению отношение имело совсем иное существо.

              Было уже поздно, когда Андрей Николаевич потушил свет и лёг в постель, стараясь не скрипеть пружинами.

              Если бы он задумался над тем, где устроится гость, то скорее всего бы решил, что на печи. Но стоило человеку задремать, как он почувствовал: что-то тяжёлое продвигается вдоль его тела.

              Это уже было слишком. Андрей Николаевич решительно сбросил кота на пол.

              Он сбрасывал его много раз. В конце концов, утомлённый бессмысленной борьбой, он заснул. Заснул, чтобы увидеть во сне как тяжело ему дышится от того, что на грудь положили большой серый камень. Во сне всегда видится всякая ерунда. Может быть поэтому, камень показался Андрею Николаевичу мягким и тёплым.

 

 

7

 

 

        Так и осталось загадкой для Андрея Николаевича когда и кто напялил на деревянные домишки белые меховые ушанки; когда, в какое время хлынул на Щегловку снегопад.

              В комнате вдруг посветлело. Сразу за окнами, выходящими в палисадник, стали видны прямые линии – словно тушью на ватмане. От ветра эти линии то и дело пересекались, и тогда было видно, что это не линии, а ветви живого кустарника. Андрею Николаевичу становилось неловко при мысли, что название кустарника ему неизвестно.

              Знал ли кот о происходящих за стенами дома переменах? Наверное, знал. Накануне он умывался с особым старанием. Его усердие осталось незамеченным. Что ж в том удивительного, если время шло, а для кота так и не находилось достойного имени. Оттого, видно, кот дома не засиживался. С утра отправлялся по своим делам и пропадал где-то до самого вечера.

              «Теперь-то я тебя выслежу… Теперь-то я узнаю куда ты наведываешься», – подумал Андрей Николаевич, выходя вместе с котом на крыльцо, занесённое первым снегом.

              Обычно кот пулей вылетал в открывшуюся дверь. На этот раз он присел и долго смотрел перед собой на белую холодную крупу.

              – Ну, что? Не нравится? – сказал Андрей Николаевич, подталкивая кота носком сапога. – Ступай, ступай, проветрись…

              Неприятно, когда тебя выталкивают. Кот сиганул в снег и, не останавливаясь, помчался прыжками.

              Андрей Николаевич тронулся следом.

              Снег был всё-таки глубокий. Кот скоро устал. Он то и дело оборачивался, смотрел в лицо человека, мол, я бы рад скорее от тебя отвязаться, да куда там, ноги у меня, понимаешь, короче…

              Андрей Николаевич обогнал кота и зашагал вдоль деревни. Кося глазом через плечо, он видел, как кот ныряет в его следы. Неожиданно он исчез. Андрей Николаевич повернул назад и вскоре увидел его в стороне от засыпанной снегом дороги, на крыльце чужого дома. «Та-ак. А дальше что?» – подумал человек.

              Они смотрели друг другу в глаза. Долго. Андрею Николаевичу стало не по себе. «Пожалуй, ты прав, – сказал он вслух.– Некрасиво с моей стороны получается… Будто подглядываю…»

              Смущённо покашливая в кулак, Андрей Николаевич направился к своему дому. Несколько раз он всё же обернулся. Но, пока было видно, встречал укоризненный взгляд кота. «Ну, ладно, ладно. Будет тебе…» – повторял человек, ещё более смущаясь.

               Дома он заметил, что ни у плиты, ни в сенях дров нет. Поругивая себя, Андрей Николаевич пошёл к поленнице.

              Серые сугробы туч раздвинулись, в проём упал столб солнечного света. И в этом свете Андрей Николаевич неожиданно увидел странное дерево. Оно стояло за огородом возле покосившейся уборной, похожей на упавший скворечник.

              Это был молодой, давно облетевший клён. Но что с ним? Откуда на нём вдруг взялось так много листьев? И почему они такие красные? Крона дерева казалась густой пламенеющей шапкой. И вся она тонула в мягком разноголосом свисте. Андрей Николаевич замер, поражённый. Смутная догадка шевельнулась в голове. Он побежал домой. Вспомнил как ворчливо хмыкал, когда Борис Васильевич оставлял ему бинокль со словами: «Пригодится на звёздочки полюбоваться. Вдруг захочешь…»

              Не отрывая глаз от бинокля, он медленно приближался к дереву.

              Ожившие листья стали срываться с ветвей. У них появились птичьи крылья. Они улетали. Угасало поющее дерево – улетали красногрудые снегири. Почему? Зачем собралось их так много на одном дереве?

              Это было чудо. Но исчезнув, оно продолжало жить в человеческом сердце светлой радостью удивления.

              Андрей Николаевич не сразу заметил невесть откуда взявшегося кота. Прижав уши, он с разбега нырял в лёгкий пушистый снег. Перевернувшись на спину, мельтеша лапами, он возился в нём с явным удовольствием. Радость животного была так заразительна, что Андрей Николаевич невольно рассмеялся.

              Прыгнув туда, где снег был утоптан, кот встряхивался. Маленький снежный вихрь срывался с его спины. И только отдельные блёстки сверкали на самых остриях шерстинок, словно фарфоровые блюдца на концах бамбуковых палок в руках циркового жонглёра.

              Проделки кота показались сейчас Андрею Николаевичу продолжением недавнего чуда. Что-то одно общее объединяло их всех: клён, снегирей, кота и его – человека. А о коте невольно подумалось: «Мы с ним здесь вдвоём…» И ещё: «Сейчас я, пожалуй, послушал бы лекцию на тему «Тайны кошачьего организма»…

              Весь день ему хорошо работалось. Вспоминался Борис Васильевич. Но теперь уже по-другому… На память приходил почему-то тот случай, когда Борис, вернувшись с Чукотки, в тот же день прибежал к нему на завод, в отдел. Здесь его знали. Рады были видеть. А он, улыбающийся, не отвечая пока на вопросы и шутки, снял с плеча рюкзак и с грохотом опустил его на стол. Чьи-то руки развязали рюкзак. Столпившиеся у стола, увидели бивень мамонта. Это была изрядная часть бивня.

              – Ему более двух тысяч лет… – сказал Борис Васильевич.

              Взглянуть на диковинку сбегались отовсюду. К столу нельзя было подойти. Бориса Васильевича забросали вопросами.

              «Странно, – подумалось тогда Андрею Николаевичу, – в музее те же люди, может, и внимания не обратят на подобный экспонат…» Он сидел в стороне, у окна, покуривая. Он не ахал, не вздыхал, не трогал рукой серую, в трещинах поверхность бивня. Сидел и радовался возвращению друга…

              Наступил вечер. Андрей Николаевич вышел прогуляться. Заодно он решил расчистить тропинки к колодцу и поленнице.

              Колодец примыкал к стене соседнего дома. Стены дома были покрыты полосами серого рубероида. В метре от земли одна полоса чуть оттопыривалась, образуя углубление. Андрей Николаевич взял и плеснул внутрь его светом фонарика. Вот тебе раз!..

              Померкло настроение чудного дня.

              Тяжело сопя, хлопая дверьми, он бросился в дом.

              Кот спал, поджав лапы и уткнувшись розовым носом в подстилку диванчика.

              – Ах ты, пакостник! – крикнул Андрей Николаевич, хватая кота за шиворот. – Вон отсюда! Чтобы и духа твоего здесь не было!

              Прямо с порога он швырнул кота далеко в снег.

              …Случилось то, чего он боялся. Так ему сразу подумалось. Там, в углублении между стеной и оттопыривающимся куском рубероида ночевала синица. Прилетала с наступлением сумерек, а поутру улетала. Обнаружил её Андрей Николаевич однажды вечером, совершенно случайно. Как-то от нечего делать посветил фонариком туда – в углубление. Птица сидела спиной к нему, не шевелясь. Она только чуть повернула голову в его сторону. Тёмное зёрнышко глаза, отразив свет фонаря, сверкнуло хрустальной горошиной. Андрей Николаевич так опешил, что не сразу выключил фонарик. С трудом сдерживаясь от желания взглянуть ещё раз, он отошёл от стены, стараясь не скрипеть сапогами.

              С тех пор он не ложился спать, пока не убедится, что и синица уже на месте. Это стало привычкой. Андрей Николаевич осторожно, крадучись проходил к стене, включал на мгновение фонарик и с облегчением вздыхал: «Ну, кажется, дома все…»

              Теперь стало ясно, чья это была работа…

              «Прохвост. Прохво-ост…» – с раздражением повторял Андрей Николаевич, вспоминая кота. А случай с движком логарифмической линейки? Чья работа? Его же… Без сомнений. Вдруг ни с того, ни с сего пропал движок. А он-то, простофиля, решил, что сам смахнул со стола. Нашёлся, конечно. После долгих поисков. Две уродливые трещины, появившиеся на стекле движка, расстроили его тогда в конец. Вспомнилось и другое. Как-то в окно он увидел странную птицу. Коричневую с голубыми перьями на крыльях. Она была размером с ворону и сидела на большом камне у колодца. Андрей Николаевич видел такую впервые. Птица воровато посматривала в сторону дома. Вдруг она испуганно вскрикнула и взмахнула крыльями. И в ту же секунду над камнем взлетело распластанное тело кота. От неожиданности Андрей Николаевич даже вздрогнул. Морда кота была перекошена в ярости. Из вытянутых над головой, широко раскинутых лап, грозно торчали серповидные когти. Это был бросок вратаря «под штангу». «Так вот ты каков, – с невольным восхищением подумал тогда Андрей Николаевич. – Силё-ён, бродяга…» Теперь же это воспоминание о той неудачной охоте кота вызвало в душе Андрея Николаевича чувство глубокой неприязни к нему.

              Весь следующий день тянулся долго и мучительно. Андрей Николаевич валялся на кровати, невольно прислушиваясь к ржавому стону ходиков. Взглянув на них, не без досады замечал с каким скрипом движется время, и вновь проваливался в тягостную мутную дрёму.

              Заниматься не хотелось. Несколько раз он присаживался к столу, бубня себе под нос: «Да чёрт с ними! С котами, с птицами… Мне-то что до них?!.» Но дело не шло.

              Уже в полной темноте он вытащил из-под подушки фонарик, оделся и вышел на крыльцо. Не взглянув на кота, он направился к соседскому дому.

              Стоял у стены, долго собираясь с духом. Наконец включил фонарик и тут же его погасил.

              – Ну что же ты, глупышка!.. Разве можно так?.. – сказал он в темноту и вздохнул с облегчением. – Ну, кажется, дома все…

              На крыльце всё так же – понурым холмиком сидел кот.

              Андрей Николаевич потянул дверь. Оставил её открытой.

              – Заходи. Ладно…

              Кот поднялся на лапы, выгнул спину, лениво потянулся, зевнул.

              – Ну, вот! Будешь ещё мне тут извинений ждать… – он схватил кота под мышку и вошёл в сени.

 

 

 

8

 

 

         Андрей Николаевич принимал гостя.

              Степан Дмитриевич оказался сторожем Пореченской нефтебазы. Любитель подлёдного лова, он пришёл проведать лесное озерцо неподалёку от Щегловки.

              После жареной грудинки с картошкой пили чай. Круто заваренный, он казался торфяным настоем. И только аромат, которым дымились стаканы, был далёкого южного происхождения. Вытирая запотевшие лбы, каждый не спеша потягивал уже далеко не первый…

              Речь зашла и о коте. Андрей Николаевич был несколько разочарован, узнав, что его зовут Васькой.

              – Васька? А вы, часом, не путаете? – переспросил он.

              Степан Дмитриевич взглянул на кровать. Поверх одеяла, на спине, разбросав лапы и откинув хвост, лежал кот. Виднелся кончик языка, чуть прикушенный зубами. Шерсть белоснежного брюха вздрагивала и вздымалась.

              – Я же его, самое главное, отлично знаю, – не оставил никаких сомнений Степан Дмитриевич.

              – Хм…

              – Представьте себе. Истинно знакомая личность.

              – Чей же он?

              – Синельниковой Пелагеи. Доярки с нашей Пореченской фермы.

              – Значит есть у него хозяйка?

              – А то как же! У нас ведь, самое главное, зимой в Щегловке никто не живёт. Если только Борис Васильевич на охоту приедет. А он прилетит на недельку и – усвистал, – продолжал Степан Дмитриевич, чуть растягивая слова и, то и дело, вставляя между ними своё «самое главное». – Зато уж как солнышко пригреет, весна ударит, так и являются, будто скворцы. Ещё дорога не обсохла, а уж трактористы везут дачников с чемоданами. Хозяева домов ведь кто где живёт. Ну, а на лето сюда. И вот, самое главное, как только первый человек появится в Щегловке, так этот Васька – прощай Пелагея Семённа – не спетая песня моя… И дёру сюда. И пошёл. В дома редко заходит. Полевых мышей кругом тьма, вот и живёт себе на просторе вольным казаком. Вроде ему люди и не нужны. А вот видишь, самое главное, раньше их не прибежит, – Степан Дмитриевич вдруг оживился.– Между прочим, извиняюсь, вы мясо где держите?

              – В сенях, в ведре. Крышкой прикрыто.

              – Понятно. А камень на крышку кладёте?

              – Камень? Нет.

              – Ну, что же вы! Ведь он большой, я вам скажу, мастер по сворачиванию булыжников с этих самых крышек.

              – Да вы что?!

              – Уж поверьте!

              – Спасибо, Степан Дмитриевич. Это я учту. А к хозяйке он возвращается?

              – Ну, а как же. Вот вы уедите и он – следом. Марш-бросок в Поречье к своей Пелагее. На зимние квартиры. Без людей ему, видать, всё же в тягость. Только вот, самое главное, ежели так со снегом пойдёт, то ему трудно будет добраться. Опять же, лиса может по дороге схватить.

              – И так может быть?!

              – А что? Лис у нас здесь много. На помойке-то видели следы?

              – Я, признаться, решил, что это всё его или заячьи.

              – Какие же это заячьи?! – рассмеялся Степан Дмитриевич. – Это всё лисьи! Она, кумушка, по голодной поре мало кого забоится.

              – Любопытно, – машинально произнёс Андрей Николаевич, решив, что разговор о коте окончен.

              – Ишь, как вальяжно развалился, стервец. И в ус не дует. Будто не о нём речь, – Степан Дмитриевич закурил, закашлялся, замахал руками, отгоняя от лица клуб дыма. – А, самое главное, ведь он у нас, Васька, как есть, возвращенец с того света, – вдруг сказал он.

              – То есть как это? – брови Андрея Николаевича поползли вверх.

              – Да так прямо и понимать надо. Живёт здесь в Щегловке по каждому лету такой Пётр Петрович с женой. Раньше он сварщиком работал в городе Николаеве на заводе, где пароходы делают. Отработался вчистую, вышел на пенсию и подался в наши края. Климат ему наш для здоровья больше подходит. Зажил в городе, а здесь развалюшку купил, чтоб, значит, дача была. Через какое-то время смотрим, у Петровича не развалюшка, а домина. Прямо скажем, целый дворец отгрохал. Да вы, наверное, видели. Он из всех домов по правой стороне аж на серёдку улицы выпирает. Замечали?

              – Да, заметил.

  – Вот это его и есть. Теперь баню себе отгрохал. Ни у кого такой. Сад он завёл, пчёл – опять же каких ни у кого. И вот смех-то, как сад цвесть начнёт, пчёлы за взятком полетят, он, значит, выносит во двор проигрыватель и пластинки крутит. Музыку симфоническую. Говорит, от такой музыки всё цветёт лучше и взяток у пчёл больше. Говорит, этой музыкой теперь даже людей лечат. Ничего не скажешь, знающий человек. А пиво сварит, так куда там фабричному! Ну, видим – работящий Петрович, уважения заслуживает. Только как-то скоро у всех к нему интерес пропал. Вроде и с душой он, мол, чего соседи хорошие надо – всегда пожалуйста, с превеликим удовольствием. Добро бы так. Только он чего даст, так обязательно запишет в записную книжицу. Есть у нег такая. Скажем, Лебедеву Николаю даден сего числа фуганок. Возврат – такого-то числа. Или, скажем, Гуляева Вера. Получила от меня сего числа пачку грузинского чая, второй сорт. Возврат такого-то числа. Запишет и, самое главное, скажет так вроде со смехом: «Что вы за голь тараканья, хозяйствовать не умеете». Может, оно и так. Только чего ж людей презирать. А оно видно, по ухваткам видно – шибко презирает. Аж губа кривится. И слова кидает, будто гирьки на весы. Значит, чтобы, упаси Господь, лишнего не дать. Да-а… Так вот. У этого Петра Петровича имеется кошка. Большая, мохнатая. Сибирской породы. Он её из города привозит в кошёлке. Вот раз по весне забрёл к этой кошке наш Васька. Сошлись они на чердаке Петра Петровича, за трубой. И такой задали на пару концерт, что, поверите, в телевизорах у всех так и замельтешило. Картинки трясутся – ничего не разобрать. Ну, шутка, конечно. Только очень не понравилось Петру Петровичу, что к его породистой пришёл какой-то бродяга. Словил он Ваську и врезал ему по башке шкворнем.

              – Шкворнем?..

              – Да, такой железный дрючок. В ось телеги вставляется, чтоб колесо не сваливалось. Телег и лошадей в Щегловке не осталось, а шкворень нет-нет да найдёшь на земле. Петрович им ворота подпирает в сарае. Ну, стукнул он кота и выбросил на помойку. А кот полежал, оклемался и дал дёру. А, самое главное, рубец у него так и остался. Вот глядите…

              – Я знаю, – Андрей Николаевич жестом остановил Степана Дмитриевича. Помолчал немного и вдруг спросил: – А какой он из себя этот Пётр Петрович?

  – Ростом небольшой, кряжистый. Лицом тёмный, волосы седые и брови…

              Андрей Николаевич давно стал догадываться, что с Петром Петровичем он уже встречался. Здесь в Щегловке. Это был первый человек, который зашёл к нему. Он тогда не расслышал даже стука в двери. Человек вошёл, поздоровался. Кот, оказавшийся дома, неожиданно соскочил с дивана и, припадая брюхом к полу, заметался по комнате. Андрей Николаевич в недоумении поспешил открыть дверь и выпустить его в сени. Кот, как угорелый, бросился на чердак.

              – Совсем чего-то ошалел, – сказал Андрей Николаевич гостю. – Чей он, вы не знаете? Прибился тут ко мне.

              – Шут его знает, пожал плечами гость.

              Он сидел не долго. Расспросил Андрея Николаевича кто такой, зачем приехал. В его хрипловатом голосе звучала настороженность. При упоминании Бориса Васильевича он, похоже, успокоился.

              – Ну и наследил я… Вон какие лужи, – неожиданно спохватился гость. – Уж простите!

              – Ерунда, – сказал Андрей Николаевич и предложил дождаться чая, но гость решительно запротестовал:

              – Не стоит хлопот.

              Уже в дверях, прощаясь, сухо сказал:

              – Странно у вас получается… В такую пору добрые люди едут не в деревню отдыхать, а в дома отдыха, в санатории.

              Да это был тот самый Пётр Петрович.

– Степан Дмитриевич, а ведь я знаю его.

– Петра Петровича?

– Да.

– Не иначе как заходил?

– Вы угадали.

  – Он часто приезжает. Шибко за свой дворец беспокоится. Ну, да Бог с ним, Андрей Николаевич! Ещё по стаканчику и – шабаш. А?..

              – С удовольствием, только взбодрим заварку.

 

 

9

 

 

        Валил снег. Который день.

              Провода на улице превратились в белые жерди, грузно провисавшие от столба к столбу. А тучи, словно тяжёлые бомбовозы всё снижались над Щегловкой, раскрывались невидимые люки, и тяжёлые сырые хлопья обрушивались на и без того белую землю.

              Закидало заячьи, лисьи и кабаньи следы. Всё живое попряталось. Синица тоже пережидала непогоду. Теперь она и днём не покидала своего убежища.

              Старый ламповый приёмник, хрипя и кашляя, словно с трудом пересиливая царившую в мире метель, сообщал о повсеместных буранах и заносах.

              – Васька, как выбираться будем? Занесёт нас по самые уши…

              Андрей Николаевич с тревогой смотрел в мутное окно. Слезливые хлопья сползали по стёклам, и ему вдруг впервые стало тоскливо. Подумалось о большом тёплом автобусе с мягкими креслами. Автобус катил домой…

              В одиночестве, когда хочется поговорить, разговариваешь сам с собой. Один звук произносимых слов действует ободряюще, и тебе начинает казаться, что ты не один. У Андрея Николаевича было с кем, вернее, было кому сказать слово-другое:

              – Молчишь? Тебя спрашивают, а ты… Ответить лень?

              Стул под котом слегка поскрипывал. На человеческий голос он только чуть повёл ухом, замер, ничего нового не услышал, и потому снова принялся за умывание. Работая языком, он вертел головой с таким остервенением, словно избавиться от напасти за окном можно было только таким способом. То есть делом. Казалось, он приглашал человека последовать его примеру.

              Смеркалось. Андрей Николаевич щёлкнул выключателем, и так и застыл огорошенный. Всего он ожидал, но только не этого.

              – Номера-а… – сказал он наконец с досадой. – Вот, Василий, для начала остались без света. Что? Пустяки говоришь? Пожалуй, ты прав. Нечего сидеть, сложа руки…

              Керосиновую лампу он нашёл в кладовке. Правда, вылез он оттуда весь в паутине и чихая так, что под сводами чердака проклёвывалось маленькое эхо.

              Он было обрадовался находке, но вскоре выяснилось, что в доме нет керосина. Не оказалось его и в сарае.

              Андрей Николаевич вышел во двор. На крыльцо так намело, что он с трудом отворил дверь.

              С той же настырностью, с какой умывался кот, он принялся расчищать тропинки к колодцу, поленнице, к уборной. Тропинки получились глубокие, как траншеи.

              Короткими перебежками он наносил в дом воды и дров.

              – Василий, теперь порядок. Можем зимовать.

              – Можно, чего уж там, – лениво зевнул Василий. – Бояться нечего, я рядом…

              – Вот и я про то же.

              Андрей Николаевич затопил плиту и занялся приготовлением то ли обеда, то ли ужина.

              Поев, он устроился у раскрытой дверцы плиты.

              Слышно было как ветер завывает в трубе. А здесь тепло, тихо. Удивительная и короткая жизнь пламени завораживает. Жёлтые, с фиолетовыми гребешками язычки вспыхивают, тускнеют и гаснут. Где-то под ними, сквозь пепельный налёт золы, тлеют малиновым цветом угли. Их жар тянет из открытой дверцы, горячит лицо.

              О чём только не передумает человек у огня. Какие только воспоминания смутные, далёкие, порою фантастические, не посетят его. Они легки и мимолётны, как бесшумные вспышки огня перед глазами. Спроси такого человека: «О чём задумался?» Он и сам толком не ответит. «Так…» – скажет, смутившись. Но лучше в такие минуты ни о чём не спрашивать. Потому что в эти мгновения рассеянности к человеку может придти озарение. Вдруг нежданно станет ясным то, что мучило, над чем напряжённо, долго и безрезультатно билась сосредоточенная мысль.

              Андрей Николаевич очнулся.

              – Да. Так о чём я?.. – Он поднял с пола блокнот и положил его на колено.

              – Василий, иди за ухом почешу.

              – Нужен ты мне больно… Делом давай занимайся, – кот где-то там, растворился в темноте. Не слышно даже. Один глаз его прикрыт в дрёме. Другой слабо мерцает, как Алголь в далёком, невидимом сейчас созвездии Персея…

              Утром Андрей Николаевич проснулся от странного шороха, совсем не похожего на скрежет старых ходиков. К их звуку он уже так привык, что остановись они – это огорчило бы его. Не зря он, чтобы такого не случилось, подвесил к цепочке рядом с гирькой ещё и пузырёк с водой.

              Он прислушался. Тишина стояла в доме и за его стенами. Похоже, снегопад угомонился. Но что это за звук? Нарастает. Словно ножницами медленно режут тугой ватман. Далеко-далеко. Не уж-то трактор?

              – Слышишь, Василий, за нами едут! – Андрей Николаевич вскочил, засуетился, одеваясь.

              По улице, мимо окон, с натужным рёвом прополз гусеничный трактор. За ним волочился огромный лист железа. «Хоть дорогу утопчет», – мелькнуло в голове.

              Ещё издали Андрей Николаевич увидел как трактор упёрся грудью в стог сена, взревел. Раздался хруст ломаемых слег. Трактор остановился, дал задний ход, а стог остался стоять на железном листе. Даже снежная остроконечная шапка не дрогнула, не свалилась, лишь кое-где покрылась тёмными бороздами трещин.

              Парень в промасленной телогрейке выскочил из кабины.

              – Вот и все дела, – крикнул весело.

              – Здравствуйте. Ловко у вас получается, – Андрей Николаевич кивнул в сторону стога.

– Практика, – улыбнулся тракторист.

– Оно и видно.

– Как поживаете?

– Спасибо, ничего.

  – А мы в Поречье всё думаем: как там друг Бориса Васильевича? Жив ли? Вон ведь как нынче заметелило. Такое у нас об эту пору редко бывает.

– Да уж… Засыпало основательно.

– И не скучно одному?

  – Да я не один. Компаньон у меня объявился, – Андрей Николаевич усмехнулся. – Кот Василий.

– А-а! Пелагеи Семёновны. Здесь ещё?

– Здесь.

– Вот жук! Пристроился…

Пора было переходить к главному.

– Всё бы ничего, – сказал инженер, – да вот света не стало.

  – И у нас в Поречье темень. Высоковольтку оборвало. Скотина на ферме без воды осталась – насосы встали. Смех прямо – бочками возим. Теперь когда починят.

              – А я-то думал тут где-то, у меня только.

              – Не-ет! – махнул рукой парень. – А лампа керосиновая есть?

              – Есть, да что толку. Керосина нет.

              – Тю! Беда какая! Я вас соляркой заправлю. Поехали.

              Возле дома остановились. Андрей Николаевич вынес старое ведро. Парень отвинтил пробку бака, подставил ведёрко.

              – Горючка что надо, только с копотью! – весело сказал он.

              – Хоть с копотью. Всё светлее.

              – И то верно. А вы ещё долго здесь будете? Я вам керосину подкину.

              – Спасибо. Да я уже скоро тронусь. Вот только хорошей погоды дождусь.

              – Ну, как знаете. Бывайте!

              Ещё стоял день, было светло, но Андрею Николаевичу не терпелось опробовать лампу. Он вычистил её, подрезал фитиль, залил маслянистой, с голубым отливом, соляркой. Чиркнул спичкой и прикрыл жёлтый чадящий язык пламени чистым стеклом. Узкое горло стекла начало быстро покрываться жирной копотью, но всё-таки это был свет. Подозрительно тусклый, но от него повеселело на душе.

              – Та-ак… Вернётся Василий и скажет: «Это не плохо всё, Андрей Николаевич, только зачем нам в доме тракторный запах?» Впрочем, что он там скажет – не должно нас волновать.

              Он выглянул в окно. Слабый ветерок гонял отдельные снежинки по пустому крыльцу.

              – Где его черти носят?..

 

 

 

 

10

 

 

              И всё-таки рано было зиме праздновать свой приход.

              В ветре проснулась озорная сила. Её надо было куда-то девать, и он начал расшвыривать облака из края в край неба, не давая им собираться в тучи. И только с шаром солнца ничего он не мог поделать. Яркое солнце стояло на якорях своих лучей. Оно держалось за землю.

              Прямо на глазах оседали сугробы. Крыши домов обросли бородами сосулек. С них капало.

              Пришла пора уезжать.

              Андрей Николаевич ходил по дому, то и дело заглядывая в бумажку, оставленную Борисом Васильевичем. В ней обстоятельно было расписано что и как сделать перед отъездом.

              – Закрыть крышку в уборной, натаскать туда сена. Замок обмотать полиэтиленовой плёнкой. Сделано. Пункт вычёркиваем. Дальше. Закрыть дверь на чердак. Идём на чердак…

              Каждый раз, выходя, Андрей Николаевич следил за тем, чтобы кот не проскочил в двери. А тому не терпелось на улицу. Он отирался у порога то ли не понимая в чём дело, то ли делая вид, что не понимает. Но то, что его не пускают, он понимал. Ему это не нравилось, он нервно подёргивал кончиком хвоста.

              Когда в бумажке были вычеркнуты все пункты, Андрей Николаевич собрал рюкзак, оделся.

              – Василий, марш сюда! – строго произнёс он, правда, не очень-то уверенный в том, что команда будет выполнена.

              Он ещё раз заглянул внутрь высокой кожаной сумки со шнурком в горловине, стоявший на столе. Там было всё в порядке: пусто, просторно, а на дне – тряпка.

              – Кому говорят! – ободряя скорее себя, приказал он.

              Кот стоял у порога и через плечо, с тоскливой обречённостью смотрел на человека.

              Ждать было нечего. Крякнув, Андрей Николаевич подошёл к нему и решительно взял за шиворот.

              Сопротивление было беззвучным и упорным. Кот расставил лапы, засунуть его в сумку оказалось непросто. Затянув, наконец, шнурок горловины, Андрей Николаевич умученно вздохнул.

              – Так-то лучше, – сказал он, посасывая расцарапанный палец.

              Вышли.

              Оставалось повесить на двери замок и обернуть его, как требовала инструкция, полиэтиленом. Пришлось сумку с котом повесить на кол палисадника. Теперь руки были свободны.

              Неожиданно из сумки раздался такой вопль, что связка ключей выпала из рук. Андрей Николаевич повернул голову. В верху сумки, в маленьком отверстии виднелись розовые ноздри Василия.

              – Заткнись! – крикнул он и заторопился. Но в спешке всегда что-то делаешь не так. И пока он возился с замком, кот оглашал окрестность нутряным, душераздирающим воплем. И не мольба о спасении слышалась в этом крике, а горькая досада, обида на предательство человека.

              Покончив с замком, Андрей Николаевич был готов прибить кота тут же на месте. Но вот он протянул руку к сумке и вдруг увидел как сорвавшаяся с карниза капля, хлёстко щёлкнула кота по носу. Андрей Николаевич даже опешил. Кот выл, царапал сумку, старался выбраться наружу, но капли били и били одна за другой. И всё по носу.

              – Эх, чёрт! – в досаде на себя, инженер сорвал сумку с забора.

              Кот умолк.

              В конце села надо было выключить рубильник. Столб с рубильником стоял далеко от дороги. Пришлось снять рюкзак, оставить сумку и пробираться по сугробу. Возвращаясь, Андрей Николаевич увидел, что сумка лежит на боку. «Убежал, стервец…» – мелькнуло.

              Но кот оказался на месте. Андрей Николаевич осторожно раздвинул горловину сумки и увидел тёмные расширенные зрачки, наполненные мукой.

              – Ну, ладно, ладно, Василий, – стушевавшись, пробубнил человек. – Придётся терпеть. Иного выхода нет…

              Кусты под тяжестью снега смыкались, образуя над дорогой белый тоннель. С его потолка нет-нет да сорвётся ком. Порою на голову, засыпая лицо, попадая за шиворот.

              Идти было трудно. На этой заброшенной просёлочной дороге снегу было по колено. Как ни старался Андрей Николаевич нести сумку ровно, чаще приходилось её волочить. Рука с поднятой сумкой быстро уставала. К тому же, когда неожиданно проваливалась нога, сумка с котом ударялась о снег. От этой болтанки, потерявший голову кот, выл не переставая, сдавленно и безнадёжно.

              В конце концов он накинул шнурок сумки себе на шею. Чтобы она не раскачивалась из стороны в сторону, придерживал её руками. Но так идти было ещё труднее. Он быстро взмок и тяжело дышал. Можно было бы лишний раз остановиться, перевести дух, но вытьё кота подстёгивало.

              В редкие остановки, когда вконец спирало дыхание, а глаза заливало потом, он вешал сумку на сук, пальцами раздвигал горловину.

              – Ну, подыши, подыши. Я вот спички забыл, а курить хочется, как тебе на волю.

              Кот высовывал голову и мутными глазами смотрел по сторонам. Мелко дрожали кончики ушей. Ему уже ничего не хотелось. Какая воля?!. Казалось, он потерял всякое представление о ней. И только хрипло, не разжимая рта, стонал:

              – Аа-уу-ыы…

              – Не трави душу, слышишь?! Понимаю. Да и ты пойми. Видишь, снег какой. А если не растает, да ещё подвалит?

              – Аа-уу-ыы…

              – Человеческих слов ты не понимаешь, – и Андрей Николаевич, злой от бессилия, резко, с раздражением затягивал шнурок. – Пошли.

              Далеко впереди показался человек. Человек шёл споро, быстро приближался. «По его следу идти будет легче», – подумал Андрей Николаевич, всматриваясь в размахивающую руками фигуру.

              Поравнялись.

              – Здравствуйте. Вот и встретились. Батенька, да на вас лица нет!

              – Здравствуйте, Пётр Петрович. Дачу проведать?

              На смуглых щеках Петра Петровича играл румянец. Всё лицо его, с тонкой, едва заметной сетью морщин, дышало удовольствием от прогулки.

              – Да. Кое-что надо, – сказал он. – А вы, значит, домой?

              – Пора, – и Андрей Николаевич уже сделал шаг в сторону, намереваясь обойти Петра Петрович, но вдруг вспомнил, остановился.

              – Спичек не будет? В спешке забыл.

              Пётр Петрович порылся в карманах.

              – Извольте. Не курящие, а всегда при себе имеем.

              – Спасибо, выручили.

              – Не за что. А коробок берите себе. Уж когда встретимся ещё, тогда и вернёте, – и он рассмеялся, хитро и пристально глядя в лицо Андрея Николаевича.

              – Нет, Пётр Петрович, возвращаю. Не хочу быть вашим должником.

              – Да какой же это должок? Помилуйте!

              – Должок конечно мелкий. Да мне ведь только прикурить, – и Андрей Николаевич сунул коробок в карман Петра Петровича.

              Всё это время кот молчал. «Ай, да, Васька, знаешь кому жаловаться», – с улыбкой подумал Андрей Николаевич, когда тронулись дальше.

              – Ты молодчина, Василий! – не сдержавшись, громко сказал он и погладил сумку.

              Вот и церковь, погост. Белые холмики могил окружены железными витыми оградами. Андрей Николаевич вдруг вспомнил, что все эти решётки искусной работы сделаны руками деда Бориса Васильевича. Дед был известный на всю округу кузнец. Ограду для своей могилы он сделал задолго до смерти. Но умер его друг и дед поставил свою ограду на его могилу и занялся для себя новой. И её в конце концов отдал, и много других. А когда пришла смерть, оказалось, что для себя-то дед и не успел. Не успел сделать. Пришлось родным обратиться с просьбой к другому кузнецу. Тот был менее искусен, но в работу вложил всё уважение к мастеру, которого знал…

              В Поречье ему показали дом Пелагеи Семёновны. На дверях, в проёмы для замка была воткнута щепка.

              – Она на ферме, – сказала соседка. – Ждать будете или передать чего?

              С крыльца сошла девочка. Она подошла к женщине, прижалась к ней, обхватив её рукой. Андрей Николаевич увидел зелёные сапожки на ногах девочки, её веснушчатое лицо, и ему показалось, что это одна из тех хохотушек, которые ехали тогда в автобусе.

              – Ваша? – спросил он.

              – Племянница. Здесь рядом, в Совково живёт. В гости вот пришла, – ответила женщина.

              Похоже было, что и девочка узнала его. Не удивительно. Андрей Николаевич, по собственным словам, был человеком «слоноподобной конструкции» – как такого не запомнить.

              – Так Пелагее передать чего? – снова спросила женщина.

              – Да нет, ничего не надо. Я… я кота принёс, – неожиданно для себя вдруг смутившись, сказал Андрей Николаевич.

              Женщина и девочка переглянулись. Вдруг обе разом прыснули от смеха.

              – А-а!.. Из Щегловки? – женщина с трудом сдерживала улыбку. – Так это вы там у Бориса Васильевича жили?

              – Да, – кашлянул в кулак инженер. Он вдруг взглянул на себя со стороны. Было от чего смутиться: взрослый, солидный дядя, руководитель конструкторского отдела целого завода и действительно – носится по деревне с каким-то котом в мешке… Если бы не усталость, он и сам бы посмеялся над собой.

              – А Пелагея трактористов хотела просить, чтобы его, непутёвого, забрали. Только его попробуй, поймай… – женщина смотрела на инженера теперь с сочувствием. Лишь девочка, прикрыв ладонью рот, беззвучно сотрясалась от смеха.

              – Куда же мне его теперь? – сказал он.

              – Вы во двор выпустите. Дальше он дорогу знает.

              – Спасибо, я так и сделаю. Всего вам…

              Во дворе он поставил сумку на утоптанный снег. Развязал горловину.

              – Всё, Васька, приехали… – грустно сказал он.

              Кот медленно выполз. Мятый, шерсть клочьями, он стоял у ног Андрея Николаевича, как матрос после штормовой качки.

              Он пытался шевелить хвостом, но хвост лишь едва вздрагивал в тщетном усилии.

              – Ну, дома, Вася, дома… – Андрей Николаевич гладил кота, словами заливая нахлынувшее чувство вины. – Да ведь ты вовсе не Васька. Ты – Дым Дымыч. Вот ведь как тебя зовут! А? Хорошо? Дым Дымыч… Мне нравится. А ведь мы с тобой хорошо пожили. А? Дымыч? Не хочешь смотреть мне в глаза. Ну, да, мучитель… Мучитель я твой оказался. Влез в твою жизнь. А, может, ты прав? Может, тебе лучше было бы от лисы погибнуть, чем эта унизительная сумка… И простить не хочешь. Ну, хоть попрощаемся. Лапу-то дай.

              Кот брезгливо отдёрнул лапу. Он сделал несколько шагов вперёд, обернулся и посмотрел в лицо человека самым убийственным взглядом – равнодушным.

              – Ну, зачем ты так? Дымыч…

              Кот отвернулся.

              Наконец он поднял над собой неизменный флаг жизни – трубу пушистого дымчатого хвоста.

              Он медленно шёл в сторону сарая. Оттуда, из открытых дверей, тянуло теплом и запахом скотины.