ЕФИМ ГАММЕР. Разминуться со смертью (очерк)

1 

Туман струится по сосновым корням, сбивается в пружинистые комки, и тогда, клочкастый, тягостно напоминает бельма. Эти бельма незрячие смотрят повсюду и, кажется, что мир ослеп, не видит самое себя, не то, что пять-шесть десятков бойцов.

От группы отделяется один — в ватнике и пилотке, с выгнутым финским ножом в руке.

…Полицай бродил вдоль сарая, приспособленного под склад ГСМ – горюче-смазочных материалов, который и предстояло уничтожить Девятому спецподразделению, сформированному в Ленинграде Приморским военкоматом. Он шагал, сутулясь, и спиной своей, чувствительной к неприязненным взглядам, уловил опасность. Мгновенно обернулся, сдернул с плеча карабин и, в тумане различив метнувшуюся к нему тень, нажал на курок. Грохнул выстрел.

 “На внезапность уже нельзя уповать”, – подумал лейтенант, командир спецназа, поднимая бойцов в атаку.

При первых же выстрелах немцы откликнулись автоматными очередями. Сначала вразнобой, потом плотней и плотней. Темные фигурки отделялись от приземистых домиков, собирались в цепи, уверенные, брызжущие свинцом, берущие отряд в полукольцо.

Лейтенант что-то кричал, отмахивая сжатым в кулаке наганом. Дикий напор атаки потерял свою силу. Строй смешался. Дима уже не различал рядом с собой Андрея. Он остановился, не понимая происходящего. Бойцы отряда отступали. Рядом с Димой упал вниз лицом пулеметчик. И тотчас над ним возник лейтенант. Выхватив из мертвых рук пулемет, он толкнул Диму в грудь — мол, уходи, и обернулся к поселку. Выпрямившись в полный рост, лейтенант держал изрыгающий пламя тряский “дегтярь” и медленно вел стволом по горизонтали. Совершивший промах, он искупал его собственный кровью.

Словно незримый боксер нокаутирующе вбил кулак в поддых лейтенанту.

Дима отбежал от командира, но, повинуясь какому-то внутреннему приказу, оглянулся. Он видел, как лейтенант согнулся и упал головой в корневище сосны, напрягся, хотел закричать, позвать на помощь, но издал лишь неслышный в суматохе боя горловой звук.

Дима – к командиру. Взвалил тяжелое тело на спину и рванул в лес. Но вдруг нечто упругое, похожее на волейбольный мяч, но гораздо более тяжкое, обрушилось на затылок.

Очнулся он в сарае. Сквозь щели в двери виден был часовой со “шмайсером” на груди.

 

2 

“Плен, плен, плен”. Дима ощутил непривычную тяжесть в теле, тупо ныл затылок, на ладонях проступал пот. Перед ним проходили неясные видения.

Набережная Невы, Эрмитаж…

Совсем недавно он со своим братом Иваном, тоже глухонемым от рождения, прибыл в Ленинград из сибирского города Киренска, чтобы поступить в только что открывшуюся школу глухонемых. Предстояло начать новую жизнь, обрести, наконец, возможность общения с людьми.

Их принял помощник начальника политуправления речного пароходства Каюров. Вежливый, в меру степенный, он внимательно изучал протянутые Димой бумаги: “Податели сего комсомольцы Корзенниковы — Иван и Никодим. Первый из них — столяр, второй — токарь. Оба — замечательные стахановцы. Но имеют большой органический порок — глухонемоту…”

Посетители в напряженных позах сидели на краешке стульев, готовые тут же вскочить и, если ему что-либо неясно, тотчас по возможности объяснить.

— Вот что, учиться вы будете вечером, днем работать на заводе “Юный водник”, — сказал Каюров братьям. Те понимающе кивнули. Это обрадовало Каюрова, придало большую естественность его голосу, хотя, как он понимал, они его не слышат.

— Я сейчас позвоню в дирекцию завода, — он тронул рукой телефонный аппарат. — Вас встретят, ознакомят с производством, предоставят место в общежитии. Договорились?

“Да” — кивком ответили Корзенниковы.

Казалось бы, как это было недавно. А потом… война. И невероятная борьба с неуступчивой медкомиссией за право быть добровольцем, защищать Ленинград. Он добился своего, доказав, что стреляет, как и положено сибиряку, без промаха. И был зачислен в спецотряд. Затем несколько рейдов в тыл противника, пяток зарубок на прикладе винтовки. И… Что теперь? Конец?

Запах сена, некогда милый, был сейчас ненавистен Диме. Он напоминал о родной сибирской стороне, о парном молоке и заливных лугах. Прочь молоко и луга — надо собрать волю в кулак! Всегда он рвался из себя наружу, чтобы стать понятным людям. Но теперь он обязан уйти глубоко вовнутрь, спрятаться в непроницаемом ящике своей глухоты и немоты. Он, глухонемой от рождения, должен был изображать из себя вполне здорового человека, красноармейца, отказавшегося отвечать на любые вопросы.

Дверь сарая распахнулась. На пороге стоял солдат и пальцем манил к себе:

— Ком, ком.

Под конвоем его вели к штабу. Дима шел, глядя себе под ноги — ему было совестно показаться на глаза людям. А когда поднял голову, то увидел возводимую на деревенской площади виселицу.

Его ввели в комнату с низким потолком, с письменном столом в центре и кожаным диваном у стены — прежде в этом доме, видимо, располагался сельсовет. Окна выходили на площадь. Из-за стола поднялся коренастый человек в офицерском френче, с крестом на левом кармане и цветным язычком орденской ленточки. На правой квадратной петлице — молнии.

“Эсэсосовец”, — понял Дима.

На диване сидели полицейские. От всех четверых, отличившихся в бою на рассвете, шел сильный дух винного перегара. В комнате присутствовал еще один человек, судя по всему, штатский. Он был одет в синий двубортный костюм. Еще какое-то мгновение Дима рассматривал кабинет. Отчего-то его внимание останавливалось лишь на мелочи: прыщики под глазами у офицера, подрагивание рук у совершенно седого полицейского, забытая на стуле детская игрушка — ванька-встанька. Но тут он заметил, как человек в гражданском костюме принялся хватать ртом воздух.

“Приступили к допросу”. Корзенников отвел взгляд в сторону.

Полицейский по кличке Седой, сонный после попойки, клевал носом. Вкрадчивая речь переводчика усыпляла.

— Унтерштурмфюрер СС господи Краузе желает знать, какой путь изберет доблестный солдат — жизнь или смерть? Просим отвечать сразу же, без проволочек. Если у солдата на уме второе, то он составит компанию еще пятерым, взятым в плен на днях, и не далее как через час предстанет перед господом богом. Так что доложить господину унтерштурмфюреру?

Дима не видел слов, рождающихся в припухлых губах переводчика. “Говорить меня и силком не заставят”. Горестная улыбка тронула его лицо.

— О, солдат настроен оптимистически. Значит… жить? — подхватил переводчик, по-своему истолковав подобие улыбки на лице красноармейца.

Корзенников резко отвернулся к окну. На площади заканчивали строить виселицу, перебрасывали веревки через перекладину. Почему-то три веревки.

 Переводчик что-то сказал офицеру. Тот согласно кивнул, щелкнул ваньку-встаньку по лбу и закурил.

— Как я догадываюсь, молчание — знак согласия, — продолжал штатский. — Доблестный солдат, который не покинул тело убитого командира, принимает наше условие и предпочитает жизнь смерти? А теперь перейдем к делу. Германское командование интересуют все данные о воинской части, атаковавшей поселок: численность, вооружение, место базирования.

Дима наблюдал за споро идущей работой на площади: тугие узлы оплели брусок дерева, петли качались внизу.

Несмотря на Димино молчание, переводчик не сменил манеру ведения допроса, рассчитывая своим сарказмом сразить красноармейца. Но терпение терял, в голосе появились угрожающие нотки.

— Солдат изволит играть в молчанку? Не советую. Если солдат не понимает обходительного отношения, пусть пеняет на себя — примутся за него по-настоящему.

Стоило штатскому повысить голос, как это раздражающе подействовало на седого полицейского. Очень он не любил начальственного тона. Сонливость улетучилась: “Хоть бы шлепнули его побыстрей, надоело”.

— Солдат изображает из себя глухонемого? — продолжал переводчик. — Напрасно. Придется об этом скоро пожалеть.

Когда Дима отвел взгляд от площади, где раскачивались веревки виселицы, он увидел, как офицер зло оттолкнул табуретку и шагнул к нему, поводя большим пальцем левой руки по костяшкам кулака правой. Приблизился, взглянул исподлобья. “Сейчас врежет”, — уставился Седой на офицера.

Показное движение левой рукой, пленный отпрянул корпусом. И тут могучий апперкот правой поверг его на пол.

— Браво! Стопроцентный нокаут! — переводчик перешел на немецкий. — Представляю себе, каким вы были на ринге, господин унтерштурмфюрер! Такого мощного апперкота мне не приходилось видеть и у профессионалов.

Второй удар пришелся Диме в голову. Черное солнце рухнуло на него, придавило и обожгло. “Кровь”, — мелькнуло в притупленном сознании, когда он очнулся. Пальцы ощупывали мокрый пол: “Кровь? Нет, вода, — окатили”.

Унтерштурмфюрер Краузе играл желваками, сжимал пальцы в кулаки. “Непостижимо — он, ломающий людей, как трухлявую сигарету, не может развязать язык этому падающему и встающему, подобно дурацкой русской игрушке, человеку.

Седой озлобленно смотрел на немца. Подобное зрелище не для него — нервы не те. Рот полицейского хищно оскалился, веко передернулось. Схватив табуретку, вскочил, сделал стремительный шаг к стоявшему спиной к нему фашисту и с оттяжкой обрушил свое увесистое оружие на остриженный затылок.

Последнее, что он услышал — это громкую боль в сердце и треск автомата.

Дима, сгорбившись, встал на ноги. У его босых, грязных ступней лежал офицер со слипшимися в крови волосами. Чуть впереди с занесенной табуреткой в руке оседал седой полицейский. Стреляные гильзы, источая дымок, перекатывались по полу у сапог автоматчика-конвоира.

 

3 

“Вот и кончился ты, Никодим Корзенников. Поди, отвоевался. Неладно получилось. Смерть-то на людях надо принимать, чтоб кругом свои были, видели бы: не струсил Никодим, не склонил головы перед врагом, не молил о пощаде.

Нескладная вышла у тебя жизнь, Никодим Корзенников, безмолвная. Лишь одним дано тебе утешиться, что от меткой пули твоей фашисты падали тоже безмолвно, даже не успев закричать”.

Мозг раскалывался от не вмещающихся в него слов. Сердце переполнялось несбывшимся. Дима шел по деревенской площади, запрокинув голову к солнцу. Это еще была жизнь.

На площадь выехал грузовик с откинутыми бортами, остановился под виселицей. Два немца вскочили на платформу. Проверили крепость веревок и взгромоздились на крышу кабины.

Под конвоем подвели к машине пятерых пленных. Почти все без гимнастерок, в нательных рубахах. Один, как заметил Дима, в офицерской фуражке с зеленым околышем. “Пограничник”. Перед ними суетился человек с закинутым за спину автоматом — вставал на колено, заходил сбоку, что-то высчитывал. Дима разглядел в его руках фотоаппарат. Немцы, сидевшие на кабине грузовика, что-то выкрикивали, смеялись.

Фоторепортер нашел, наконец, лучший ракурс: он вполз на платформу и, сидя, уставился в видоискатель, покручивая пальцами объектив. Тут произошло нечто невероятное: словно ураганный порыв ветра снес фотографа на землю, сбросил его головой вниз у задних колес. Тем же могущественным ветром сметены двое немцев с кабины автомобиля, рухнули на платформу в предсмертных судорогах.

Пленные бросились врассыпную.

Все это было непонятно Корзенникову не более двух-трех секунд. У его ног на пыльной земле возник ряд глянцевых капель. “Следы от пуль!” В следующее мгновение он уже бежал, хрипло дыша. Главное, пересечь открытую площадь, а там огородами недалеко до леса. Он споткнулся, упал на что-то теплое. “Труп”. Оттолкнулся руками, захватив ремень автомата. “Шмайсер”. Перескочив через невысокий забор, оказался в огороде. В десяти шагах от себя увидел пограничника — тот бежал зигзагами, падая и поднимаясь. “Стреляют”. До спасительного леса оставалось метров сто. Дима резко взял в сторону, бросился в траву, отполз, вскочил. Рывок, еще рывок. Влетел в кусты, ветви стеганули по лицу, но боли он не ощутил.

 

4 

Разведчики возвращались с задания. Вел группу раскосый тунгус Ваня, бывалый таежный охотник, бьющий белку без промаха в глаз, но за моложавость и небольшой рост прозванный “мальцом”. Внезапно он поднял руку — “Внимание” и сделал знак — скрыться. Разведчики затаились: блестящая после дождя тропа ничем не выдавала близкое пребывание людей. На тропе показался человек. Лицо — сплошной кровоподтек, красноармейская форма разодрана, на плече — немецкий автомат. Человек не идет, скорее, падает вперед на непослушные ноги. Поравнялся с разведчиками, миновал их. Тогда Ваня выкрикнул ему в спину:

— Стой! Руки вверх!

Выкрикнул негромко, чтобы никто из посторонних, окажись неподалеку, не услышал. Красноармеец продолжал тяжело шагать, не обращая внимания на приказ.

— Стой! — повторил Ваня громче. Результат тот же.

— Фашист, наверное, переодетый, раз нашего языка не понимает, — шепнул Сергей, в прошлом матрос балтийского торгового флота. — Чесани его по ватерлинии.

Но Ваня, крадучись, двинулся сквозь заросли — знал, что на войне есть от чего человеку оглохнуть.

Дима не понял, что произошло. Только что он, усталый, шел по тропе, придерживая автомат за ствол, а сейчас, сбитый с ног, лежит в кустах и сжимает в кулаке горсть вырванной травы. Над ним нависла скуластая физиономия и непонятно, но безостановочно шевелит припухлыми губами. “Якут? С какой стати?” И тут он разглядел под капюшоном масхалата пилотку с красной звездочкой.

 

5 

С полчаса назад Ваня доложил начальнику дивизионной разведки о выполнении задания и теперь, забавно изображая в лицах, как все было, заканчивал свой рассказ. По его словам, Диму приказали отправить в особый отдел — “проверять надо”.

Корзенникова ввели под конвоем в блиндаж, сложенный добротно, с массивным — в три слоя бревен — перекрытием. Чуть позади него встал конвоир, опустив на земляной пол приклад трехлинейки с отомкнутым штыком. За дощатым столом, напротив Димы, сидел бесцветный полноватый офицер в чине майора. Постукивая карандашом по чистому листу бумаги, внимательно изучал вошедших.

Дима не понимал, что происходит, но от взгляда майора ему стало не по себе, он робел и почему-то улыбался.

Офицер, удовлетворенный осмотром, указал на свободный стул, стоявший посреди блиндажа. Дима уселся на краешек. Он уловил момент, когда майор заговорил и мысленно повторял следом за ним каждое угаданное слово.

Майор говорил с паузами, роняя фразу, как гирю:

— Поскольку ваша личность пока еще не установлена, мы не можем быть уверены в том, наш вы человек или не наш.

Дима ухватился за угол стола, медленно поднялся, не сводя глаз с встревоженного лица офицера. Хватил ртом воздух, гневно ударил себя в грудь кулаком и, покраснев от натуги, выдавил: “Фронта!”

Потрясенный недоверием, он разыграл перед офицером пантомиму своего боевого прошлого. Однако его жесты и выкрики не дошли до особиста. И его могли бы счесть за немецкого лазутчика и расстрелять. Но вскоре стали поступать ответы на запрос оперуполномоченного. Военный комиссар Приморского райвоенкомата сообщил, что Никодим Михайлович Корзенников, глухонемой от рождения, был мобилизован 25 июня 1941 года. Далее бесстрастный документ сообщал:

 

“ВЫШЕНАЗВАННЫЙ КОРЗЕННИКОВ Н.М. ПАЛ СМЕРТЬЮ ХРАБРЫХ ПРИ ВЫПОЛНЕНИИ БОЕВОГО ЗАДАНИЯ”. 

Ошеломленный майор вертел в руках отпечатанный на машинке бланк. Перед ним стоял заживо похороненный одним росчерком пера человек: истощенный, измученный, с коротким ежиком недавно остриженных волос. Этот человек, как может, отстаивает свою правоту — закатывает глаза, ворочает непослушным языком, выдавливает из гортани нечленораздельные звуки.

В Приморский военкомат был направлен вторичный запрос с требованием прислать фотокарточку из личного дела красноармейца Корзенникова Н.М. и образец его почерка.

Дима вновь стоял перед особистом.

Майор, отделенный от него столом, ходил взад-вперед по низкой землянке, заложив руки за спину. Наконец, он остановился, и, указав на стул, придвинул Корзенникову пузатую чернильницу с ручкой.

— Пиши.

— …?

Неумело держа в пальцах ручку, Дима с недоумением смотрел на следователя, не понимая его приказания. Что писать? И как писать, когда не умеешь?

— Пиши, пиши. Что хочешь, то и пиши. Хоть автобиографию.

Заминка и неуверенность в движениях подозреваемого обеспокоили майора. Впечатление такое, будто ручки никогда не держал.

В персональном деле Никодима Корзенникова, присланном из Ленинграда, находилось заявление с просьбой отправить на фронт добровольцем. Оно старательно выписано ровным округлым почерком, а не теми каракулями, которые постепенно появлялись из-под пера сутуло сидящего человека.

Из-за его плеча майор разглядывал написаное. Разобрал несколько кривых печатных букв. Глядя на странного и жалкого парня, он не знал, как поступить. Переслать дело по инстанции? Там церемониться не станут, нет сейчас на это времени — шлепнут. А решать что-то надо. И сейчас…

Спустя несколько дней в ответ на новый запрос офицер для особых поручений доставил майору пакет от командира Девятого спецподразделения. В сопроводиловке указывалось при каких обстоятельствах пал на поле боя красноармеец Корзенников Н.М., о чем было сообщено его родным в «похоронке». В пакете, кроме официальных бумаг, удостоверяющих личность Никодима Михайловича Корзенникова, лежало послание его товарища по оружию.

“Настоящим докладываю, что знаком с красноармейцем Корзенниковым на протяжении двух месяцев. Красноармеец Корзенников, несмотря на врожденную глухонемоту, был примерным воином. На его личном счету подбитый вражеский танк, немалое количество уничтоженных метким огнем германских солдат и офицеров”.

Это письмо, написанное Андреем, другом-однополчанином, определило Димину судьбу, его определили вторым номером в расчет ручного пулемета.

 

6 

И Дима вновь вступил в войну, защищая Ленинград.

Потом – тяжелое ранение, и в очередной раз разминувшись со смертью, он был эвакуирован на Большую землю.

И только в 1970-м узнал о том, что в первый год войны был представлен к медали “За отвагу”.

Через 25 лет после Победы эта медаль была ему вручена в Киренском райвоенкомате.