МАКСИМ ЖУКОВ. Стихотворения в прозе
Фломастер
Проходил сегодня мимо школы
через толпу «кавказцев»
(студенты – учатся рядом
в Налоговой Академии).
За оградой
бегают русские детишки.
У одной девчушки
в прозрачном модном рюкзачке
живописно разложены
разноцветные
ручки, маркеры, карандаши…
– Дэвачка, дай фломастэр.
Остановилась. Посмотрела:
– А писю покажешь?
(Не боится – ограда высо-о-окая!)
Смеются.
Девочка с виду
учится в младших классах.
2007
Крымский текст
Когда я гуляю по зимнему парку
и рядом со мной
бегает бездомная собака,
заглядывая мне в глаза
своими голодными глазами
и потом,
представив, что я ее хозяин,
провожает меня через весь город,
потому что с хозяином
не надо бояться
других бездомных собак;
когда ветер с моря
продувает насквозь
заброшенный санаторий
и срывает последние листья
с платанов, акаций и тополей, –
я часто вижу в парке
толстого больного мальчика,
одетого в шапку ушанку
и теплый, не по размеру,
лыжный спортивный костюм.
Мальчик постоянно ест
и постоянно разбрасывает по аллеям
рваную упаковку
от чипсов, конфет и орешков.
Он берет их из багажника
обшарпанного мотоцикла,
на котором его привозят
днём или вечером
для регулярных прогулок
в парк.
Привозит мальчика сорокалетний
деклассированный элемент,
подстриженный наголо
и одетый в короткую кожаную куртку.
Он постоянно находится рядом,
изредка поглядывая
на жующего мальчика,
лицо которого
обезображено
недоразвитой психикой
и, как следствие,
болезненной полнотой.
«Странная пара», – всегда думаю я,
но так, похоже, не думает
считающая меня хозяином
бездомная собака:
она подходит то к мальчику,
то к подстриженному наголо
деклассированному элементу,
повиливая хвостом
и настойчиво выпрашивая поесть.
Мальчик не обращал на собаку
никакого внимания,
а вот деклассированный
любил, усевшись по-зоновски на корточки,
погладить её и поиграть с ней;
иногда – я не видел, но, может быть, –
чем-то кормил.
Подстриженный наголо
часто отвечал на телефонные звонки
и, переговорив по мобильному,
кивал жующему мальчику,
после чего
тот,
с мучительной сосредоточенностью
умственно отсталого человека,
устремлялся за трансформаторную будку
или в ближайшие кусты,
некоторое время пропадал там
и с облегчением возвращался
к наполненному едой
багажнику обшарпанного мотоцикла.
Как-то, ближе к Рождеству,
прогуливаясь по парку
с бегающей рядом собакой,
я увидел
протянутую между кустами
и трансформаторной будкой
полицейскую ленту и микроавтобус
с надписью: «Следственный комитет».
Вокруг, в кустах и за деревьями,
ходили и шарили в зимней траве
одетые в служебное
и гражданское люди.
Я и до этого замечал,
что после того
как деклассированный элемент
увозил на мотоцикле больного мальчика,
на их месте
постоянно появлялись
какие-то тёмные личности
и что-то искали,
шпыняя ногами листву.
Пройдя чуть дальше по аллее,
я увидел
лежащий на боку
сразу за микроавтобусом
знакомый
обшарпанный мотоцикл.
«Надеюсь,
мальчику ничего не грозит, –
думал я, уводя за собой
подальше от полицейского ограждения
бездомную собаку, –
трудно повесить
сбыт наркотических средств
на слабоумного
и малолетнего инвалида».
Надеюсь также, что мальчик не выдаст
подстриженного наголо,
ибо кто же, в таком случае,
будет покупать ему
орешки, конфеты и чипсы –
за спрятанные
в лыжном костюме наркотики
и за их закладку
в заранее определённых местах?
Когда я перехожу городское шоссе,
постоянно волнуясь
из-за летящих машин
за бегущую следом собаку,
я думаю, как же ей, наверное, страшно,
проводив меня до дома,
возвращаться под тёмным небом,
одной,
в продуваемый всеми ветрами
заброшенный санаторий,
через полный опасностей город
возвращаться по улицам,
где во дворах
бегают стаями
чужие бездомные собаки,
или – что ещё страшнее –
выгуливают
без поводков и намордников
своих агрессивных питомцев
настоящие – в отличие от меня,
но глупые и безответственные хозяева.
Как страшно, думаю я,
и как одиноко
возвращаться через тёмный город,
где собака
может попасть под горячую руку
и пострадать,
по доверчивости подойдя
к одному из местных наркоманов,
находящихся в ломке
и потерявших сегодня
двух своих постоянных,
но не очень удачливых
продавцов.
2018
ЦДХ
Это было на выставке
в Центральном Доме Художника
много лет назад.
Тогда разные художественные галереи
стали выставлять произведения наших авангардистов:
живопись, скульптуру;
была там одна инсталляция:
на маленьком белом постаменте
стоял старый замызганный таз
из оцинкованной жести –
в таких тазах рачительные домохозяйки
обычно замачивали бельё перед большой стиркой.
Таз был наполовину заполнен грязной почерневшей водой;
такую воду
называют талой
и она
каждой весной, собираясь в лужи,
стекает мутными ручьями
по улицам нашего города.
В тазу,
в этой черной, грязной воде
плавало три предмета:
морковка (покрытая слоем плесени),
ведро (пластмассовое, с такими дети ковыряются в песочницах)
и метла (вернее, грубые березовые прутья, увязанные в пучок).
Зрелище, прямо скажем – так себе…
Было непонятно – зачем это показывать
зажравшейся художественной и
околохудожественной
московской публике.
Я мучительно переживал тогда
вторую,
самую большую,
в моей жизни влюбленность.
Разрыв уже состоялся.
Она,
сжалившись и поддавшись
на мои многочисленные уговоры,
решила сходить на эту выставку –
в последний раз
со мной
в ЦДХ.
Я почти не замечал картин,
не видел столпившихся там и тут
посетителей;
я держал её за руку
(мне это –
напоследок! –
было дозволено)
и несказанно радовался этому обстоятельству,
как ребёнок.
Вид оцинкованного таза
с плавающими в нём морковкой,
ведром и метлой
как бы зацепился за край моего сознания и
словно застыл там
раздражающим пятном,
расплывчатым и ничего не говорящим.
Это продолжалось до того момента,
пока не раздался её смех,
радостный и бесцеремонно-громкий:
– Знаешь, как эта фигня называется?
– Нет…
– Прочитай, там на боку написано.
На медной,
чересчур солидной
табличке
было выбито крупным шрифтом:
ПАМЯТИ СНЕГОВИКА
Больше этим вечером
она
так не смеялась.
На этой выставке.
Со мной.
В последний раз.
А вот имя и фамилию автора
я позабыл,
не запомнилось как-то…
Извиняйте, люди добрые.
2007
О стихах
Для того чтобы быть поэтом,
необязательно писать стихи.
Наверное, надо пояснить:
Я всегда хотел говорить с людьми именно так –
без излишней образности.
Не путаясь в силлабах,
не подыскивая
нужных рифм.
Разве можно отобразить в стихах такое, скажем,
детское воспоминание:
среди подмосковных разросшихся одуванчиков,
за стройными рядами дозревающей малины,
стоит известное всем сооружение из соснового горбыля
с выпиленной сердечком и,
как правило,
загаженной
дыркой.
Это деревенский туалет,
неотъемлемая часть
российского пейзажа.
Я иду в коротких штанишках в направлении этого
отхожего места,
сорвав по пути зеленое яблоко и
уворачиваясь от жалящих стеблей
подзаборной крапивы;
«Надо.
Давно не был.
Пришло время».
Или что там говорят в подобных случаях?
Мощным рывком открываю дощатую дверь.
И вот тебе на!
Там на корточках сидит
соседская девчушка
по имени Лилька,
которая иногда забегает к нам
пожрать малины и пострелять со мной
из самодельного игрушечного лука.
Она исподлобья смотрит то на меня,
то на яблоко у меня в руке и,
как ни в чем не бывало, заявляет:
– Ты знаешь, что есть в туалете нехорошо?
– Не знаю…а почему?
– У меня была знакомая в пионерском лагере,
она тоже ела пряники и конфеты,
когда ходила в туалет…
– Ну и что?
Лилька делает паузу и, бесстыдно
поправив трусы на щиколотках,
произносит:
– У неё от этого мама потом умерла.
Вообще-то весьма распространенное заявление
из области детской мифологии.
Все это производит на меня
чрезвычайно глубокое впечатление, и я
бормочу что-то вроде:
– Ну, и что дальше-то?
– Да ничего. Выйди, мне трусы надеть надо!
Я держу яблоко и слушаю, как Лилька аккуратно
шуршит нарезанной газетной бумагой
за прикрытой дверью.
В туалет мне как-то расхотелось.
С тех самых пор
я в такие места
с яблоками не хожу:
МАМУ ЖАЛКО!
Вот какова сила усвоенных в детстве
суеверий.
Ну и как, скажите мне на милость,
поведать такую историю,
борясь с ускользающим размером
и подыскивая сочетание
миллионы раз использованных рифм?
…Самое смешное, что кто-то делает это
до сих пор…
2007
Гердт
Никто не называл его Зямой. По крайне мере при мне.
Только Зиновий Ефимович.
Он пришел не один. С женщиной.
Как позже выяснилось, –
со своей женой.
Я дежурил в тот вечер по зрительному залу
перед спектаклем (все студийцы
были обязаны заниматься этимв строго установленном порядке,
по очереди).
Он хромал. Сильно. Последствие фронтового ранения.
Эта хромота
серьезно повлияла на его профессиональную карьеру.
Отсюда и долгая работа
в театре кукол,
и несоразмерная его таланту
небольшая занятость в кино;
хотя сыграл он много: хорошие, яркие роли.
(Один Паниковский чего стоит!)
Я встретил его у входа в зал,
проводил до первого ряда и
усадил в специально приготовленное для него кресло;
его жена села рядом.
Невысокий обаятельный человек
с мягкими манерами интеллигента,
приветливой улыбкой
и грустными глазами.
Спектакль удался на славу.
Артисты старались.
Все знали, что в зале Гердт, – играли в полную силу, не халтурили.
В конце представления
зрители вызвали на сцену режиссера;
актеры выходили на поклоны семь или восемь раз…
Триумф полный.
Гердт,
по-молодецки поднявшись из своего кресла,
аплодировал стоя:
благородный жест и великая честь.
Прощаясь,
он сделал пару комплиментов режиссеру
и выразил пожелание
заглянуть в наш театрик ещё раз.
От встречи с ним осталось
самое тёплое
и сердечное впечатление.
Не знаю почему,
может быть, в силу странности юношеского характера,
или, может быть, просто
из желания выпендриться и пошутить,
но, делая запись о его посещении в журнал «отзывов и предложений»
(святая обязанность дежурного по залу),
я настрочил:
«На спектакле был З.Е.Гердт.
когда аплодировал,
встал, как хуй».
И всё.
Коротко и ясно;
и совершенно
для меня теперешнего –
повзрослевшего и поумневшего –
удивительно и непонятно…
Два дня спустя
в театре
проходил сбор труппы.
Присутствовали занятые и незанятые в спектаклях артисты,
кое-кто из администрации,
технический персонал.
После довольно долгого обсуждения художественных и организационных проблем режиссер,
увидев меня сидящим возле осветительской будки,
произнёс (с грустной иронией):
«И о работе дежурных…
Совсем недавно в театре побывал прекрасный артист и замечательный человек
Зиновий Ефимович Гердт.
Спектакль, насколько я знаю, ему понравился…
Встретили его хорошо, вежливо, посадили куда положено. Молодцы.
Однако после его ухода в журнале отзывов была сделана запись,
содержание которой,
несмотря на оскорбительный характер и нецензурную брань,
я позволю себе
публично процитировать…
И он огласил мою краткую, но весьма красноречивую писанину.
Смеялись все:
артисты и не артисты,
осветители и рабочие сцены,
буфетчицы и уборщицы,
больше всех, кстати, ржала заведующая литературной частью,
которой и принадлежала сама идея ведения этого журнала.
Этот позор останется несмываемым пятном на моей совести
на всю жизнь,
до скончания моего века;
я унесу его с собой в могилу
вместе с кошмарными снами, в которых
я выхожу на сцену и напрочь забываю
выученный накануне текст.
Говорили, что при Зиновии Ефимовиче нельзя было ругаться матом. Вообще.
Нельзя было допускать грубых и резких выражений.
По меньшей мере, такая информация
размещена на одном из посвященных его творчеству
порталов в Интернете.
Единственное, что
по прошествии стольких лет
может утешить
и хотя бы частично
смягчить мои душевные муки, –
это странное ощущение не только моей – личной,
но и какой-то общественной, групповой вины
перед этим человеком…
Несмотря на то, что я
давным-давно знаю,
что на самом деле
Зиновий Ефимович –
в домашнем кругу
и за кулисами –
был виртуозный сквернослов
и отчаянный матерщинник.
2007
