ЕФИМ ГАММЕР. Засланцы или Тайна последнего скада (окончание)
22
В кибуце “Холоймес аль Хамишмар” — тоже евреи. И у них праздник. К ним приехал Гулик и привез дедушке Герцлю обещанную Зону. Как же их не обступить толпой? Как же не расспросить о житье-бытье?
— Что там говорят в Иерусалиме?
— Будет уже Саддам бросать на нас газы?
— Или мы ему один раз долбанем по чайнику, а?
— Гулик, наше дело правое, поэтому и молчим! А то — хрясть! И атомной бомбой, да?!
— Ша-ша! Будем как интеллигенты, у нас женщина заместо бомбы.
— Как красиво вы выглядите, уважаемая Зона.
— У вас — фигура! У вас — ноги! Вы моложе своих лет!
— У вас глаза — как у карпа — добрые, чувствительные. Обратите их уже на Герцля.
— У него превосходные анализы на сегодняшний день!
Гвалт любви ко всему хорошему, больше всего к продолжению рода человеческого, стоял в кибуце. Гулик ошалел из-за оплошки: подрулил к самому центру. Зона Ибрагимовна ошалела с непривычки. Иосиф Виссарионович ошалел поначалу тоже. Поджал ножки, сидя на плече у Герцля Ципоркина. Но очень скоро оправился от неловкости.
— Ка-а-а-р-р! — напугал всех, остановил ликование.
Евреи испугались. Евреи остановились. Евреи помолчали, как могли — секунд двадцать. И опять — в галдеж и отсебятину.
23
В грузинском заведении, названном с французским шармом на итальянский манер “Ресторантэ Кабанус”, Гиви заказал чахомбили, ркацители, турецкий кофе с коньяком двух враждующих марок — “Арарат” и “Баку”.
— Чокнешься, сама услышишь, звон — исторический, — сказал бывшей тюремщице Гиви. И тут же перешел на мужа ее, с комплиментами, свойственными широкой его душе. — Ты не представляешь, да, Шурка-друг. Твой муж — человек! Ты понимаешь, было у нас на экзаменационной сессии задание. Умрешь, когда узнаешь. Но ты узнаешь, и не умрешь — я с тобой! Задание — обнаружить в квартале Х десять проституток. Десять — не одну! И проверить их в борделе на предмет триппера. И что? Обнаружили! Поймали! Но с поличным или нет? Триппер не говорит тебе — “здрасте!” Твой муж, Шурка, герой: полез в самое пекло! Как профессор Павлов: “Эксперимент ставлю на себе!” Но… нет, нет! Я сказал: “Уваж, геноцвали. Ты женатый, тебе опасно для жизни. Я молодой, красивый, неженатый. Я и с триппером буду выглядеть как огурчик”. И что? Шурка-друг, никаких последствий! Вино пью. Девушек люблю. Письмо из Франции получил. Написано черным по белому: экзамен от души сдал. На самом деле никакого триппера не было. На испуг брали. Экзамен — да! — был. Экзамен сдали. Я и Гулик! Лучше американцев. О, не ревнуй, Шурка — друг! Гулик здесь ни при чем! Экзамен я сдал и за него, и за себя. А пить на Эйфелевой башне будем вместе! Проститутки были не бляди. Полицейские, бля, были — офицерши. Упьемся!
— С этими блядьми? — не удержалась от слез исстрадавшаяся и без того Гулиха.
— Шурка — друг! Блядей в ресторан не приглашают. Там будут сливки полицейского общества.
— А бляди? Эти?
— Шурка! Не смотри черными глазами на Эйфелеву башню. Какие бляди? Сливки! Сливки! Слова их как сливки: “пардон”, “мерси”, “моветон”, “бельмандо”, “ниглиже”. А имена? Марлен. Дюшес. Жаннет. Ломбард. Эдит Пиаф — ах, Париж!
— Гиви, может, ты сам покушаешь, а я поеду?..
— Шурка! Сначала ты успокоишься. И будешь думать про Эйфелеву башню, а не про пистолет. Потом покушаем и поедем вместе.
Кушать тут же было подано. Чахомбили. Ркацители. Лучок зеленый. Салатик. Коньячок. Травка грузинская. Перчик остренький. Капуста маринованная, в яблоках. Баржоми. Ешь. Пей. Веселись. Плодись и размножайся!
24
— Фоня — не наш опять нас везет, — подсказал подполковнику Васеньке майор Сухопутов, проснувшись на заднем сиденьи “Эмки”.
— Везет и везет. Тебе-то что?
— Я обещал: сам себя в тюрьму!
— Скажи ему спасибо, что везет. У них такой ширутим.1
— Я хочу — сам себя. Я слово дал! У меня свой ширутим.
— Ты со своим ширутимом нас всех разобьешь допьяна!
— А он? Он не пьяный?
— Он пьяный. Но на службе.
— А-а, на службе. Это мы уважаем. Он службу знает. Он меня на службе в плен взял. По пьяни.
— Вояка!
— Какой вояка, когда — тюремщик!
— Он не тюремщик. Он тебя на волю везет.
Майор Сухопутов попытался выйти из машины на свободу, но его удержали привязные ремни и все еще крепкая рука подполковника Васеньки.
— Какая воля? Выйти не дают!
— Куда тебе, Филя?
— Ноги размять хотца. Обувка жмет.
— Ну так сними сапоги.
— А выпьем?
— Если откроешь кранчик…
— Где наше не пропадало?
25
Полковник Шостакович — одухотворенное на сей раз лицо композитора, вьющиеся под Шопена волосы, цивильный костюм, темные очки, кепка в шахматную клетку, для маскировки, — допивал в кабинете Достоевского чашечку черного кофе. У стола. В кресле. Перекинув ногу за ногу. По-арабски причмокивал после каждого глотка, со снисходительной улыбкой — напускной, конечно, изучал протокол допроса Зоны Ибрагимовны.
Майор Достоевский, за спиной Шостаковича, мерил просторную комнату длинными нервными шагами.
— Шпиона сейчас доставят.
Полковник Шостакович вполоборота взглянул на расторопного коллегу с Русской площади.
— Зря ты Фоню потревожил.
— Приметы — верняк.
— Вчера.
— Что?
— В нашем деле существует такое понятие: вчера, сегодня, завтра. Приметы ваши — это вчерашний день. Сегодня Он выглядит не по Шмуликовой писуле. Зубы американские, фарфоровые. Нос греческий. С еврейской горбинкой. Шрам стерт.
— Может, это — другой шпион?
— Другого еще не заслали. Рано. А “нашего” ведут мои поводыри.
— Чего же ты примчался как на пожар?
— Чтобы вы дров не наломали, когда мы рубим лес.
— Прошу разъяснения, полковник!
— У разведки?
Майор Достоевский понял: не лезь поперек батьки в пекло со своей инициативой. О его внутреннем смущении догадался и полковник Шостакович.
— С задержанным никаких игр в шпионы! — строго сказал он, чтобы из-за пустой жалости к коллеге не рассекретить государственную тайну.
— Что же с ним делать?
— Тебя учить? Передай его Шмулику. Вмиг ваш подследственный…
— Я сейчас вызову Шмулика.
— И прикажи ему!.. Чтоб “твой” шпион катился к … !!! Хоть к черту на кулички! Хоть на какой курорт — в кибуц! Подальше… Подальше…. Шпиона поймали, посмотри на них, фантазеров от проституции. Мои подчиненные ведут-ведут его, а вы? — жалости к коллеге полковник Шостакович уже не испытывал, поэтому рассекретил невзначай государственную тайну. — У него с собой какой-то заряд адской мощности. Для ракеты. И он идет на связь. Но — с кем? Не с вашими проститутками, разумеется. А вы расшпионите тут историю на весь Израиль! Мы не в бирюльки играем, черт тебя подери!
Майор Достоевский тоже завелся.
— Прошу не чертыхаться! Я религиозный.
— Райской жизни захотел? Хорошо. Гони “вашего” шпиона вместе с Фоней к черту на рога. Хоть в пустыню! Хоть в Эйлат — за ваш счет! Хоть в тюрьму! Обоих! За сутенерство, скажем. Какая мне разница? На карту поставлено: быть или не быть. Может, всему Израилю. А вы — в самодеятельность. Шлепанцы вы на босу ногу — вот кто вы!
Полковник Шостакович допил чашечку кофе, поднялся, одернув пиджак.
— Если что, я в “Холоймесе”, дою, для непосвященных, коров.
И хлопнул дверью, уходя, перед носом расстроенного майора.
26
Расстроенный Достоевский нажал кнопку переговорного устройства.
— Шмулик?
— Я!
— К нам прибыл Шостакович!
— И? Чтоб я так жил!
— Гони задержанного агента вместе с Фоней! Хоть в пустыню! Хоть в кибуц! С глаз долой! И никаких допросов. Приказ! От самого Мэтра!
— Слушаюсь! Я полагаю, приказ уже того… задействован. Голубчики — на колесах.
— Полагаешь? Если не уверен, а только “полагаешь”, то катись за ними! И проследи за исполнением!
— Есть! Немедленно выезжаю по назначению! — радостно откликнулся Шмулик на том конце провода, а в глазах у него на том же конце светилось: “Нет, я все-таки ясновидец, майн гот!”
Майор Достоевский обессиленно упал в кресло. На служебном столе, у тронутой нервным тиком руки, зазвонил телефон.
— Слушаю.
— Вам говорят по секретному проводу.
— Кто? Докладывайте! С вами на связи майор Достоевский.
— Достоевский? Вы опять живы? Вы еще не умерли за свои антисемитские писания? Для вас у меня секретов нет в наличии. Мой конфедициальный секрет для ушей полковника Шостаковича. Дайте его на трубку. Что? Он уже уехал в “Холоймес”? Обратным путем, говорите? В этом разе сообчу вам. Но уши на замок. Ничего не запоминать под копирку — секрет государственной важности! Что? Повторяю — секрет! Какой? Огромной разрушительной силы! Под “Холоймесом” заховался вражеский “Патриот”. Да-да, вражеский, не еврейских корней даже по бабушке. И с минуты на минуту долбанет скадом по нашей нейтринной бомбе и ее потенциальным возможностям. Что? Враки? Какие могут быть враки, когда “Патриот” уже выцеливает Димону и наш ядерный потенциал. Откуда такие сведения? Отсюда! Что? Ваш отдел не по адресу? Он для борьбы с проститутками? У меня тоже есть теперь в наличии собственная Зона. Так что? — я должен с ней бороться, а не защищать от врагов интересы родного атомного центра? Да? Достоевский, вы много на себя берете по вине испорченного антисемитизмом сознания. Что? Приедете и заарестуете? Кого? Меня? Дедушку Ципоркина? За что? За разглашение? Ах, нет! За раст-ле-ние? За упадок морального уровня? Вы в полном уме? Что? Чем не нравится вам моя Зона? Рыженькая! Сдобненькая! Округлости в норме, как было раньше, до бескормицы в период коллективизации. Помните: “люблю украинску природу и полну пазуху цицок!”? Нет, не помните? Что? Дело мне шьете? Ночные оргии? Ну и пакостник! Ваше дело ни один суд не примет к рассмотрению. По моим анализам моя потенция ночью спит, а просыпается только ранним утром — по-петушиному. Приедете и проверите анализы? Хорошо. Получите свое удовольствие! Но помните: качественное улучшение моего здоровья наблюдается на рассвете. И только под присмотром медицинского персонала.
Майор Достоевский расколол телефонную трубку о настольную, зеленую, как у Пушкина, лампу.
27
Дедушка Ципоркин вышел из бетонного кубаря со строгой табличкой на двери: “Посторонним вход запрещен!”. Сказал Гулику:
— Я уже поговорил. Все в секрете. Это ж надо придумать: враги не дремлют, а мне — говори. Он ничего не понял.
— Кто?
— Есть у вас один шлемазл. Книжки пишет умные. А говорить не научился.
— Деду, я ведь просил: дай мне телефон.
— Тебе нельзя. Ты ликудник.
— Деду!
— Ареле едет к нам. И твой сумасшедший писатель тоже. Заарестовать меня вздумал. Советская власть меня выпустила, а он, этот писатель, меня задержит. Так?
— Деду! Я просил тебя передать Шостаковичу секретное донесение.
— Гулик! Шостакович шляется. Писатель занят мыслями о проститутках больше, чем о спасении Родины. Пусть приезжает заарестовывать меня. Я ему покажу новый сорт курочек, от Иосифа Виссарионовича. Синенькие — любо-дорого. Иосиф Виссарионович смотрит на них и блюет от радости.
Зеленый попугай на плече у дедушки задумчиво почесал лапкой хохолок и встрял в семейные распри:
— Пр-р-раво пер-р-рвой ночи!
28
Теперь представим себе ситуацию на дороге… на междугородней трассе Иерусалим — Тель-Авив. Иначе не понять прозу израильской жизни, она же роман обстоятельств.
Идет война народная, священная война. По Израилю лупят скадами, причем с обещанием засадить и химической, бактериологической и черт его знает какой еще боеголовкой. Следовательно, если человек не на работе, то он дома, поблизости от загерметизированной комнаты. С противогазом. Валерьянкой. Снотворным. С коньяком или водкой, в зависимости от сердечной недостаточности.
На шоссе, казалось бы, тишь и благодать. Но… Присмотритесь.
Змеевидно катит “Эмка”. За баранкой Фоня Непутево-Русский, сочиняющий стихи на кибуцную тему: “Нет, не шофер я, не водитель, растить пардесы2 я люблю. Нетрезвый люд! С тропы сойдите, я вас нечайно задавлю”.
Оставим его за рулем. А то он не допишет стихотворение и нас обвинят в очередном кавалерийском наскоке на изыски местного дарования.
Оставим его. Посмотрим в сторону, на десяток-другой километров. И что? Увидим “Ягуар” полковника Шостаковича. Летит как бешеный. В “Холоймес”. Оставим и его. Пусть летит…
Но… Что это? За ним гонится на “Форде-эскорте” лейтенант Шмулик. Гонится. Потому что неведомый ему, полицейскому, “Ягуар” обогнал его. Шмулик не любил, чтобы его обгоняли, тем более, с превышением скорости. И он включил мигалку в своем дежурном фонаре. Чтобы на скоростях преследования не было расхождений со служебной совестью.
У майора Достоевского не было расхождений с совестью. Он не мчался как сумасшедший. Он ехал тихо, помятуя о том, что получил от дедушки Ципоркина сигнал. Проститутка, согласно сигналу, приехала на заработки в кибуц “Холоймес аль Хамишмар”. Если учесть, что ЭЙДС в Израиле начал интенсивно развиваться в кибуцах при помощи добровольцев до коммунистических субботников из США, Швеции, Франции, то появление новой жрицы любви грозит ниве еврейского социализма большими неприятностями. Отсюда — у него профилактическая проверка, он на работе, и может себе поэтому позволить отдохнуть от перенапряжения последних часов жизни. Он не спешил. Проституток он и без того повидал на своем веку. Пора чуть-чуть передохнуть, разобраться с визитом Шостаковича и с засекреченным звонком дедушки Ципоркина, идиотским по форме и содержанию.
К этой ситуации на дороге необходимо добавить автомобиль японской марки “Субару”. Шурка Птичкина-Кошкина еще не разогналась на виражах. Она, немножко пьяненькая от грузинского вина ”Ркацители”, косо вышла из ресторана, поддерживаемая под руку милым приятелем Гиви Кобашвили.
— Шурка-друг! Езди тихо, — сказал он, усаживая ее в водительское кресло. — Я за тобой. Помни, у меня дыхательный аппарат на алкоголь. Заедешь за превышение скорости — арестую. Спасение утопающих — это ты сама, друг-Шурка!
Шурка включила зажигание и рванула с места. Ее можно понять при усилии ума: раньше она думала об одной Зоне, а теперь обо всей Эйфелевой башне.
Гиви вспомнил один неприличный анекдот и засмеялся. Но потом ему стало страшно за Шурку. И он тоже сел за руль. И тоже поехал. Но не сломя голову. Никого он не хотел арестовывать: война… евреи…
Вот и представьте себе теперь ситуацию на дороге… Жуткая, однако интересная для поклонников кино…
29
Боевая обстановка в кибуце “Холоймес аль Хамишмар” складывалась не в пользу еврейского населения Израиля. В кибуце одни старички, плюс к ним Гулик и Зона Ибрагимовна. Неподалеку в буераке десяток головорезов, вооруженных до зубов, плюс к ним акульей прожорливости ракета, нацеленная на ядерный реактор.
Промедление смерти подобно! Такую резолюцию вынесли на парковой скамеечке старенькие защитники родных рубежей после того, как Гулик и Зона Ибрагимовна, поочередно, с перерывами на перебранку, обрисовали им реальное положение вещей. Ждать у моря погоды, вернее, прибытия полковника Шостаковича, обладающего правом вызова специальных штурмовых подразделений, они не могли, и более того, не хотели. Все как один были готовы ринуться в бой и не выходить из него до конца своей или вражьей жизни. У каждого из них имелась тайная лебединая песня. И не пропеть ее напоследок — это обмануть ожидания детей и внуков, добровольцами уходящих на очередную войну, с 1948 года по сей день.
Обрисовав обстановку, Гулливер Птичкин-Кошкин тихим голосом, чтобы не вызвать воинский азарт среди обитающих в бассейне женщин, начал отдавать распоряжения.
— Дедушка Ципоркин!
— Что? Есть! — дедушка встал по стойке смирно перед внуком, попугай на его плече замер тоже.
— Изыскать в кладовке трофейный пулемет МГ! С полным боезапасом! В расчете на жизнь и смерть.
— Не волнуйся, Гулик. Эта машина еще робит. Не знаю, как насчет жизни. Насчет смерти — все в нем справно, потенция — дай Бог мне!
— Разговорчики!
Дедушка козырнул с такой лихостью, что чуть было не скинул с головы соломенную парубкову шляпу.
Восьмидесятилетний Абрамкин прыгал от нетерпения на своей винтовке: скорей бы выхватить из-под носа соратников самое опасное задание. И оно последовало.
— Абрамкин!
— Честь имею! — вскочил он со скамейки, тряско наводя оружие на незримого противника.
— Рысью на разведку! В буерак!
— Будет исполнено, Гулик! Живым не дамся. У меня с собой граната. Окружат, вырву чеку и подорву их вместе с собой посмертно. Как товарищ Крючков в кинофильме ”Звезда”.
— Ты сначала до них доползи. Без инфаркта, — ядовито заметил обидчивый Зингер.
— Зингер! Не выступать! — прикрикнул на гоношистого дружинника Гулик.
— Я уже молчу один раз.
— Иди к своей жене Сареле. И скажи ей пару пустяков: пусть закажет памятник. Но не будь эгоистом. Не на тебя одного. На всех. Ясно?
— А мне задание будет? — тяжело задышал от повышенного любопытства гроссмейстер Решевский. — И какое, если не секрет?
— Составь шахматную композицию. На доске диспозиция такая: белые фигуры — три допотопные пешки, король и дама. Черные — король, дамы нет, два слона, два коня, две туры и рейдовые пешки плюс самоходная ракета. Белые, запомни, начинают.
— И выигрывают? — удрученно спросил непризнанный гроссмейстер.
— Я не шахматист.
— Тут и шахматистом не надо быть.
— Но у Миши Таля ты выиграл!
— Это было на пятнадцатой доске. Из ста. Пятнадцать — по нашему — это цифровое обозначение Бога. Миша тоже еврей. Не хотел он Бога обыгрывать.
— Бог за нас.
Решевский воспрянул духом.
— Значит, Бог — это наш ферзь? Гулик, я продумаю композицию. Гулик! Видит Бог, мы начинаем и выигрываем! В такой партии я еще не играл. Но я сыграю. Пусть мне позавидует один раз Фишер. А другой раз Корчной или Вайнштейн, который сегодня Каспаров. Положись на меня, будет композиция. По-божески все будет.
— Работай! А я пошел с Зоной Ибрагимовной на проверку диспозиции.
Не прошло и десяти минут, как старички стали мало-помалу скапливаться у въездных ворот в кибуц, у монумента Основателям с их бесполезными ныне винтовками. Сторожевая будка пустовала. Ветер шаловливо играл дверью, а птички, как вредные мехаблимы,3 безнаказанно пользовались моментом наибольшего благоприятствия, украшая крышу заведения абстрактной росписью, чуждой соцреализму, исповедуемому Роденом местного калибра — Сруликом. Куда же запропастился этот виртуоз воспевания в камне Основателей кибуца ?
Старички-охранники подумали поначалу: вот оно, ненасытные басмачи из буерака захватили Срулика Шемтова в заложники, и теперь потребуют за него выкуп — на полмиллиона шекелей, хотя красная цена ему… Но потом, близоруко осмотрев место халатного отношения к служебному долгу, убедились: Срулик взят в заложники, с отлучкой от поста, не наймитами вражеской разведки, а вполне доступной для общественного порицания Сарочкой, женой Зингера, мечтающей выполнить семейные обязательства по отношению к мужу и наконец-то поставить ему памятник. Ее седые волосы на металлических прутьях ворот, выпадающие обычно при нервном перенапряжении, служили вещественным доказательством похищения скульптора из охраняемой им будки. Остатки шестимесячной завивки, при внимательном рассмотрении, можно было различить и без бинокля: они пестрели на голове Сарочки, тащившей покорного Срулика с мощью бульдозера в собственный дом. Зингерша, как явствовало из ее упитанных телодвижений, склонялась время от времени к уху мастера, и гудела в его слуховой аппарат отборными словами. Наверняка, она гудела туда с предложением о закладке памятника, который необходимо в кратчайшие сроки воздвигнуть на кладбище “Холоймеса”.
Срулик, догадывались старички-охранники, купился на нежданный проект мгновенно. Оно и понятно: сорок лет без заказов, достойных его резца и кувалды. Впрочем, отсутствие одной боевой единицы, малокачественной притом, не беспокоило искателей приключений: на долю оставшихся в строю достанется больше торжественных ноток, если погибать с музыкой. Пользы же от Срулика практически с гулькин нос. Человек, не способный перебить пернатую сволочь, засылаемую дедушкой Ципоркиным для проверки на меткость, в настоящей передряге окажется вовсе никчемным.
Утвердившись в этом, столь доступном для понимания мнении, старички-охранники приступили к планированию военной операции.
— Ну, Решевский, у тебя уже готова комбинация? Не забыл? Белые начинают и выигрывают.
— Не волнуйтесь! Помню до потери сознания, — ответил поэт шахматной мысли.
Как выяснилось через минуту, его шахматное умопомрачение выразилось в удивительно простой, но при этом гениальной композиции. И заключалось в следующем: если подсадить дедушку Ципоркина на памятник с пулеметом МГ, то и дотошный художественный критик не обнаружит подмены соцреализма каким-нибудь кубизмом. Людям без разницы, сколько каменных болванов составляют скульптурную группу. Четыре? Пять? Трое, с винтовками, стоят, ощетинившись штыками. Четвертый, с пулеметом, возлежит на их пуленепробиваемых черепушках. Ну и что? Что тут противоречит искусству? Роден не перекрестится. Мухина не встанет из гроба! И ни один паразит — ни въедливый резидент, ни приблудный ценитель прекрасного — не отличит правду искусства от правды жизни. Истинная правда совьет себе уютное гнездышко на спусковом крючке, под указательным пальцем Герцля, отца Сионизма и дедушки Гулливера.
Идея гроссмейстера Решевского пришлась бы по душе и начальнику Генштаба. Тем паче, что сектор обстрела эта идея обеспечивала зубодробительный: враг не имел ни малейшего шанса выкарабкаться из буерака, какие бы преступные помыслы по раздолбежу ядерного потенциала ни вынашивал в мозгу.
А это — долбануть! по ядерному! потенциалу! — импортные бандиты очень серьезно имели в виду. Так или приблизительно так сообщил несгибаемый Абрамкин, вернувшийся из разведки живым и здоровым. Старый Абрамкин, в отличие от старого Срулика Шемтова, знал кроме идиша, русского и иврита еще арабский и чуть-чуть английский. Правда, английский даже на чуть-чуть ему не понадобился. Арабский пригодился. И он навострил ухо, когда, цепляясь стволом за кусты и колючки, дополз-таки без инфаркта до неприятельских позиций. Дальше он услышал такое, что чуть было не застрелил всех подряд.
Короче, история с его слов вырисовывалась пренеприятная: арабцы, облицованные под американцев, посматривают в три глаза на ручные часы и ждут связника с оглушительным зарядом для их скада. С минуты на минуту связник должен появиться. И тогда они бабахнут по Димоне. А потом, как смеясь говорили друг другу, откликнутся на приглашение Срулика Шемтова и отметятся в “Холоймесе” хорошей порцией салюта.
Старички переглянулись: очень им захотелось занести Срулика в список вражеских лазутчиков. Они ведь не догадывались, что он ходил к арабцам не на агентурную связь, а во имя борьбы с вредителями искусства. Старички переглянулись и опомнились. Кто им соорудит памятник, если не Срулик? И негласно, не ставя его кандидатуру на голосование, порешили внутри себя — не опускаться до шпиономании. Тут и подоспели к ним Гулик, Зона Ибрагимовна и дедушка Герцль Ципоркин, обмотанный пулеметными лентами, ручник МГ на груди.
30
У въезда в “Холоймес”, на виду у Сруликовой скульптурной банды, Фоня Непутево-Русский отчаянно вдавился в тормозную педаль. Поэтическая строчка, вкусная, ласкающая язык смысловыми приправами, застряла в горле, как копыто Пегаса. С недоумением висельника, приговоренного однажды к расстрелу, он осматривался по сторонам. Шестое чувство, парализованное предощущением неприятностей, подсказывало черт знает что! Не продохнуть! Подлому воображению пиита представилось: он на полной скорости вмазался во двор сумасшедшего дома. Приспел к самому разгару учений по исцелению старшин сверхсрочной службы, носящих в ранце жезл маршала рядом с памперсами. Кругом стволы допотопных самопалов, а над ними, выставленными наперевес, серьезные лица перестарков. Может быть, поблизости съемочная компания собутыльников из Голливуда или Би-Би-Си? Но спасительная мысль, которая проклюнулась в потревоженный с похмелюги мозг Фони, была немедленно раздавлена громыхающими сапогами забетонированных истуканов. На кепках, венчающих болванов Сруликовой работы, возлежал с пулеметом дедушка Ципоркин. Тот самый, известный на всю страну Герцль, который все чахнет, чахнет, но никак не помрет своей смертью.
— Что тут происходит!? — заорал Фоня, выйдя на воздух.
Ципоркин, со страшным скрипом давно несмазанного металла, передернул затвор убойной машины.
— Этот зверь еще робит.
— Дедушка! — оробел Фоня. — Зачем оружие? Я вам стихи привез.
— Подотрись ими, малец.
Фоня не послушался совета. Вывел речитативом:
“Нет, я не дедушка Ципоркин. Я с долгой жизнью не в ладу. Меня ругают во все корки, а хвалят — разве что в бреду”.
— Подотрись.
За спиной у водилы, на заднем сидении, майор Сухопутов, с нелестным упоминанием добродетелей Фониной мамы, отвоевывал у подполковника личный сапог.
— Не слышал, старшой? Затвором клацнуло. Тут какая-то каша заваривается, а этот босяк стихи поет.
Сухопутов, одетый по всей форме, вывалился из “Эмки”. Не твердо, но верно — правильной рукой — отдал честь кибуцному воинству, разглядев, протерев зенки, среди вооруженного народа Гулика с Зоной Ибрагимовной.
С ленинских кепок ухнуло вниз:
— Майор? Достоевский?
— Майор! Но никак нет — не Достоевский! Честь имею представиться: старший преподаватель Первого Одесского артиллерийского училища имени памятника Ришелье!
— Земеля, стало быть? Гоголь?
— Специалист по ракетным двигателям!
— Что же ты тут торчишь, Достоевский? Застишь мне прицел. Там твои двигатели. В буераке. — Герцль повел стволом пулемета в нужном направлении. — Ходи туда Гоголем, Достоевский, и думку думай казацкую: если ты породил ракетные эти чудища, ты и убей их самостоятельно.
Подполковник Васенька, выталкиваясь из тесной кабины, пробормотал членораздельно:
— О чем он, этот хмырь из утильсырья? Кого ты породил, Филя? Ты ж не- де-то-способный, почитай, с… Запамятовал. А помнишь? В офицерской столовой… с подносчицей Валечкой… За бархатным занавесом… У окна… А? Было дело под Полтавой, Филя! В каком году? В ка-ком году!!! Юбилейном, поди…
Подполковнику Васеньке внезапно, как по приказу, пришлось оставить свои дурацкие воспоминания, вносящие толику расслабухи в отлаженные ряды защитников “Холоймеса”. Перед ним появился — “ты что, с неба упал?” — родной по застольям зятек, старший сержант Гулливер Птичкин-Кошкин, играющий опасным для стрельбы револьвером на манер ковбоя с Дикого Запада.
— Дело есть до вас, Цвийкович. По вашей специализации, — сказал с непривычной серьезностью Гулик. — У вас в уме баллистика. А у них там — ракета. Нажмут вдруг кнопку в ихний час Х, и?… Гагарин всем нам скажет — “Поехали”.
— Объяснись толком, сержант!
Подполковник Васенька, выдрессированный скитаниями по таежным точкам особого назначения и повышенной боеготовности, протрезвел сразу же, без всякого вытрезвителя.
31
Командир ракетной установки, нацеленной на ядерный реактор в Димоне, Ахмед аль Фариди — откормленный детина в форме сержанта американской армии с автоматом М-16 на взводе — не верил своим глазам. В буерак, к возглавляемому им патрулю, спускались по тропке подполковник Васенька и майор Сухопутов, бывшие его преподаватели, наставники в артиллерийском деле. При получении задания ему было сообщено, что боевой заряд доставят старые знакомые, люди проверенные, высококвалифицированные специалисты. Правда, имена их держались в тайне, чтобы никто, в случае пленения, не выдал их израильской контрразведке. И вот они перед ним. В самое ТО время, когда надо осуществить запуск. Промедление — и это не в переносном смысле — смерти подобно. Лично для него и для всех остальных боевиков. В ракетную установку вмонтировано взрывное устройство с часовым механизмом, которое должно сработать и уничтожить “Патриот” через час и двадцать минут, если по каким-либо причинам не удастся выполнить секретное задание. Ахмед, как и другие смертники, готов был к такому печальному исходу превосходно задуманной акции, но предпочитал все же жизнь и обещанное вознаграждение. И жизнь, и обещанное вознаграждение в образе мешка долларов, виллы с бассейном и гарема упитанных девушек несли ему подполковник Васенька и майор Сухопутов. Несли в самом прямом значении этого слова. В руках у них, судя по всему, очень тяжелый цилиндрический предмет, напоминающий очертаниями фермерский бидон. Хитро придумано! Конечно, спецзаряд для ракеты, путешествующий по дорогам Израиля, необходимо было замаскировать как можно лучше. Ничего лучше, чем бидон из-под молока, и не придумаешь для аграрной страны. Не придумаешь и связников лучше, чем профессор по баллистике и старший преподаватель по ракетным двигателям — профессионалы воинского искусства, загримированные под новых репатриантов.
Ахмед, преодолев лабиринт сложных умозаключений, вышел с распростертыми объятьями к дорогим гостям. И они тотчас обмыли с ним нежданную встречу, прибегнув к неистощимому на горячительное питье сапогу майора Сухопутова, наставника арабских курсантов по части выпивки, на переменках, между занятий.
За оживленным разговором и питьем Ахмед аль Фариди потерял чуть-чуть бдительности. Ровно настолько потерял он бдительности, чтобы не заметить крадущихся к армейской палатке двух полицейских — Гулика и Фоню, вооруженных револьверами. За питьем и оживленным разговором Ахмед аль Фариди не заметил также, что вскорости Филимон Макарыч напоил его подручных, не забывая каждому из них напомнить, как обучал их азам употребления водки вовнутрь. Словом, в буераке создалась веселая обстановка, и арабцы, под влиянием матерых алкоголиков, превратились из угрюмых смертников в довольных жизнью людей. И с песней “широка страна моя родная” загрузили доставленную боеголовку по месту назначения, поправили, по указаниям профессора по баллистике, прицел, покрутив какие-то штуковины.
А затем прозвучала команда: “Пуск!”
Акулье тело ракеты, наделав страшного шума, выскользнуло в небо и, стремительно набирая скорость, легло на заданный курс.
Как такое дело не обмыть? Сапог майора Сухопутова вновь пошел по кругу. И ходил по этому кругу ровно столько времени, чтобы его хватило радиостанции “Голос Израиля” на подготовку и выдачу в эфир экстренного сообщения. Вот оно, памятное по смыслу и приблизительное по содержанию:
“Как мы все помним, совсем недавно очередной иракский скад упал на территорию Тель-Авивской мусорной свалки, что вызвало великое оживление муниципалитета. Он сэкономил при помощи Саддама Хусейна десятки тысяч шекелей на бесплатном уничтожении мусора — рассадника инфекции в сердце средиземноморской жемчужины. И сегодня, буквально в эти минуты, произошел еще один пикантный случай. Не долетев до ядерного центра, расположенного в Димоне, в барханы пустыни Негев, не взорвавшись, врезался иракский скад, нагруженный песком. Наверное, исследователям войны в Персидском заливе в последующие годы придется немало поломать голову над вопросом: зачем Саддаму понадобилось доставлять таким способом в израильскую пустыню добавочный песок? Во всяком случае, сейчас мы не возражаем против песка, так как маслом кашу не испортишь и выражаем признательность Саддаму Хусейну от жителей Израиля за такой непонятный ни военным, ни мирным гражданам подарок. Надеемся, что он будет все же последним”.
32
Шурка, сытая от пуза некошерными раздумьями о гойской Эйфелевой башне и заморских выпускницах полицейских академий, торопливо гребла ногами по поросшему колючим кустарником спуску в буерак. По наводке старого болтуна Зингера, муженек ее разлюбезный, этот уголовный элемент Гулик, намылился в буерак, где дислоцирован американский ”Патриот”. В попутчики прихватил папаньку в потном мундире, Филю с нестиранными портянками, Фоню с рифмованными куплетами — целую труппу дрессированных маразмов. “Ох, и выдадут они цирковой номер звездно-полосатым соратникам по оружию, — подумала Шурка, — от стыда не умоешься!” На подходе к биваку заокеанских гостей она упрочилась в самых худших предположениях. Из лагеря иноземцев рвались наружу дикие вопли и крики, замешанные на зубодробительном скрежете. Вопли неясного содержания, явно ”Made in USA”. А ясного, матерного — с клеймом “Сделано в СССР”.
За частоколом деревьев, как представлялось Шурке, шло серьезное мордобитие. Буйные алкаши русского корня ломали в порыве страсти грудную клетку подвыпившим ковбоям. Сквозь хруст костей, звериный вой и поросячий визг прорывалась свирепая перебранка, пугающая лесных обитателей. Мимо Шурки скакнула лань, и прямиком — в обвалившийся окоп. Там, дрожа, притаилась. Шурке деваться было некуда. Все оттенки родной мовы она впитала с молоком матери. Словесными выкрутасами в три этажа ее не проймешь, но вот от открывшегося ей зрелища неистового рукоприкладства она пришла в состояние, близкое к помешательству.
Батальная сцена, разыгранная не по системе Станиславского, обладала такой силой воздействия на зрителя, что хотелось тут же схватиться за пистолет. Шурка и схватилась! И гипнотически прикованная к картине разыгравшегося международного скандала, сомнамбулически пошла в самую гущу схватки со взведенным Шмуликовым револьвером.
Пьяный в усмерть Филя размахивал подкованным сапогом и мутозил союзников по их слабым от водочного подогрева головам. Папанька-подполковник кромсал логарифмической линейкой усатенькие, гладко выбритые физиономии. А Фоня? Фоня Непутево-Русский, природный психоаналитик, обличающе, как Пушкин на дуэли, направил указательный палец на мосластого сержанта, блюющего от последствий сотрясения мозга, и добивал его верным своим оружием — стихами. “Нет, ты не Янки, ты другой, совсем никчемный иностранец. Хоть и обрезан, все же — гой. Не суй свой жезл в солдатский ранец! А то ударю я ногой. И завершишь ты жизни танец”.
Мосластый сержант вынужденно, под влиянием приступов рвоты избравший для танца жизни неудобную позу прачки, крутился как волчок вокруг собственного пупка и загаживал окружающую местность извержениями желудка. Помышлял он, наверное, уже не о земных борделях и денежных подачках Саддама, а о небесных, выделенных ему муллой в качестве возмещения за смерть гуриях, каждая из них — самовосстанавливающаяся в девственности несовершеннолетняя нимфетка, Лолита восточных кровей.
Долговязый как жираф Фоня легонько попихивал поверженного противника, выправлял его на правильную дорогу — выход из буерака, под прицел дедушкиного, заждавшегося ударной работы пулемета, и с долей свойственного ему поэтического высокомерия посматривал на суетящегося неподалеку коротышку Гулика.
Гулик — оно и понятно! — выглядел в глазах Шурки, невольной свидетельницы этого праздника безобразия, краше всех. Мундир разорван. Рыло исцарапано. Фингал! — пудрой не присыплешь. А действия? Действия? Несуразные! Хамские! Не в облаве же на проституток участвует! А ведь отличник Парижской академии. Где хорошие манеры? Где — “бомонд”? — “променад”? -“бонжур”? -“мерси”?
Гуликовы познания во французском были на том же уровне, что и у его растрепанной, как мегера, половины. Он втыкал бельгийский наган в рот хмырю-джентльмену и, ломая ему зубы не хуже практиканта-дантиста, орал благим матом.
— Падло нерусское! Ты у меня еще по Ф-е-н-е поботаешь, мамзер!
— Что? — Непутево-Русский окрысился на оскорбление, не уловив в горячке лексическую разницу между “Феней” и “Фоней”. — Сам ты мамзер, Гулик!
Шурка — уловила, и вмазала Непутевому по уху, чтобы чуток оглох и в запале схватки не высовывался со своими копеечными интересами насчет личных оскорблений.
Мосластый сержант воспользовался моментом межэтнических распрей русскоязычных евреев Израиля, вывернулся из-под назойливых пинков, вскочил во весь рост и с размаху добавил Фоне глухоты — на другое ухо.
Между тем Гулик засунул уже до отказа оружейный ствол вместе с мушкой в глотку своему “визави”, требуя сдачи в плен, на милость победителя. Но арабский жеребец был не сведущ в рыцарском этикете: очевидно, не читал доступные и в сельской библиотеке романы Вальтера Скотта. Он изловчился и нанес обидчику удар ногой ниже пояса, будто в промежутках между диверсиями занимался кастрацией баранов.
— Мать твою, рожа нерусская! — осел Гулик, держсь за сокровенное, оберегаемое как зеница ока.
Шурка инстинктивно, с присущей бабе реактивной вспышкой эмоций — мужа бьют!.. бьют мужа!.. — нажала на спусковой крючок. Запах жженого пороха защекотал в ноздрях ворошиловской стрельчихи. Ядовито-свинцовый налет ощутимо лег на язык. От яростного гомона заложило барабанные перепонки. Кровь папаньки, проливаемая из носа под вопли пьяных дебоширов, стучала в ее сердце. Фонины стихи призывали к каким-то необдуманным поступкам героического свойства. А нестиранные Филины портянки…
Выстрел следовал за выстрелом. Шмуликин револьвер работал без осечки. Словом, относительно безобидное прежде кулачное игрище обернулось Ледовым побоищем. А жизненное пространство шестерых отдельно взятых на Тот свет варваров — превратилось в мертвое.
Зарубежные охальники, не догадываясь об израсходованном полностью боезапасе одесской налетчицы, бросились врассыпную — вверх по склону буерака, оставив в тылу кулачных бойцов из несгибаемого даже водкой и медовухой племени купца Калашникова, — подполковника Васеньку с искрошенной логарифмической линейкой, майора Сухопутова, натягивающего натруженный ратными деяниями сапог на обмотанную пахучей портянкой ногу, Фоню Непутево-Русского с недописанными стихами и Шурку — ворошиловскую стрельчиху, только сейчас догадывающуюся с толикой ужаса в глазах, что если и примут ее теперь в израильскую тюрьму, то уже не на работу, конечно…
33
Попугай дедушки Ципоркина, занявший наблюдательную позицию на парубковой шляпе хозяина, предупредил его о беспорядочном нашествии погромщиков:
— Кар-р-раул!!!
— Сигнал принят, Йосик! — откликнулся гвардеец вымерших на бескормице пятилеток. И деловито поднял прицельную рамку “МГ” на соответствующую сектору обстрела высоту.
Бдительный попугай не позабыл и о нуждах старичков-охранников, окопавшихся у каменных истуканов.
— Чек Да’Хуй на алтарь отечества! — предупредил он их тоже.
Абрамкин высунулся над бруствером. Презрительно плюнул в сторону опушки леса, где вот-вот должны вырисоваться цепи атакующих ублюдков. И со чмоком беззубого рта поцеловал ложе винтовки. “Не подведи, старушка. А за меня не робей, я тебе ведро крови гарантирую”.
Решевский, внешне якобы отключенный от сеесекундных волнений, прокручивал в уме партию шахматного турнира по переписке. И пришел к выводу: у него есть несомненный шанс выиграть аж у самого Роберта Фишера, если тот, разумеется, пожелает вступить с ним в переписку.
Зингер томительно представлял себе, как будет выглядеть заказанный Сарочкой памятник и насколько это произведение неистощимого гения Срулика украсит захудалое, надо отметить, кладбище. Он удовлетворенно вздохнул, зная: верная подруга денег на установку добротного мемориального сооружения не пожалеет, тем более, что числится председателем кассы взаимопомощи.
В последний момент, когда фигурки головорезов, достойных наркомовской пайки в девять грамм свинца, выявились на мушке, в окоп свалился, как с Того света, Срулик Шемтов. С готовым уже вчерне эскизом монумента. Он был настолько доволен достигнутым на кухне у Сарочки взлетом своего дарования, что готов был заживо упокоиться под этим грандиозным саркофагом.
Сверху, с ленинских кепок, резануло по барабанным перепонкам птичьей картавостью.
— Кто у нас снайпер-р-р на сегодняшний день?
— Абрамкин! — услужливо подсказал Срулик. Его подхалимаж понятен и курице: художник, не равнодушный к посмертной славе, хотел лежать в братской могиле плечом к плечу с этим матерым человечищем.
Абрамкин пропустил подхалимаж мимо ушей, отдавшись полностью справедливому делу уничтожения себе подобных. Сноровисто вскинул свое тщедушное тело на бруствер, снял винтовку с предохранителя и повел стволом. Неиссякаемый на указания Иосиф Виссарионович приглядел с верхотуры первую жертву. И вывел ружье бывшего конноармейца-буденовца на самого рослого бугая — с кем, если дойдет до рукопашной, не справиться и всему батальону кибуцной самообороны.
Попугай выждал театральную паузу и прокаркал, из классики почитай:
— Казнить Нельзя Помиловать! Запятую вставить по убеждению!
Абрамкин был не силен на запятые. Он поставил точку в извечном Гамлетовом вопросе — быть или не быть.
“Не быть!” — громыхнуло под общий ажиотаж.
— Попадание! — прокричал дальнозоркий потомок Рамба Кукуя. — Не в бр-р-ровь, а в глаз!
Абрамкин, достойно справившись с правом первого выстрела, передернул затвор, дослал вторую пулю в ствол трехлинейки. И уже не уповая на внезапность, стал бить по живой силе противника наперегонки с остальными участниками схватки за выживание сионизма в отдельно взятой — “напрокат, что ли?” — стране.
Тут затарахтел и немецкий пулемет. Короткими очередями, экономя патроны, старый Герцль валил навзничь ретивых молодцев племени младого, незнакомого. “А все-таки я их переживу!” — бубнил под нос и вдумчиво, без юношеского азарта, лупил по площадяи — под аккомпанемент картавого соратника.
— Пер-р-реживешь! Пер-р-реживешь! Количество мар-р-разма в нор-р-ме!
Непродолжительный бой местного значения завершился столь же внезапно, как и начался. В воздухе пахло грозой, коровьим пометом, гусиной печенкой, пригоревшим мазутом. Над трупами супротивников, уложенных метким огнем кибуцных ветеранов доисторических войн, стлался невесомый дым забвенья. А к ноздрям старичков-охранников, чудом уцелевших на просторах Родины прекрасной, льнул неземной аромат свежеприготовленной фаршированной рыбы. Аромат был настолько густой и калорийный, что оголодавшим ветеранам представилось, что боевитая Зингерша, кудесница от кулинарии, угробила на праздничный ужин весь зимний, рекордный по тоннажу улов. А с какой, спрашивается, целью? И оставались бы старички, попав ненароком в лабиринт женской души, в неведении долго, но шустрый Срулик Шемтов вдруг воскликнул:
— Ба! Меня посетила Эврика!
— Не хвастай успехом у женщин, а открой уже рот по делу и говори!
Срулик открыл рот. И сказал:
— Памятник! — сказал Срулик. — Эта старая чертовка соорудила нам памятник из фаршированной рыбы. — И горделиво добавил: — По моим эскизам!
— Таки я их пережил! — с грустной улыбкой заметил главный кибуцный долгожитель. И непонятно было людям с оружием, к кому лично относится замечание еврейского аксакала: то ли к карпам, то ли к террористам, выкорчеванным из земли, текущей молоком и медом по руслу душевных страданий.
34
На запах фаршированной рыбы, принимая его за надежный ориентир, выбирались из буерака спасители ядерного щита Израиля: подполковник Васенька, майор Сухопутов, Шурка под ручку с Гуликом, Фоня. Они рассуждали о жизни и смерти и пересчитывали в кармане — наощупь — металлические шекели, в расчете на добрую попойку.
Фоня не вклеивался в намеченную складчину. Затерявшись где-то позади от авангардной группы, он останавливался с поникшей головой около убитых террористов и нравоучительно говорил каждому: “Не суй свой жезл в солдатский ранец!.. ”
Складчина не понадобилась. По всему чувствовалось, на случай победы Сарочка соорудила не только памятник кулинарного искусства, но и наварила бадью самогона. Сладкое дуновение первача прибавило усталым ратникам бодрости. И они — в особенности Васенька и Сухопутов — прибавили шагу. Но тут, на подходе к Сруликовым болванам, их романтическая приподнятость внезапно разбилась о реалии обыденности. Тевтонским мечом навис над ними Закон. Навис в лице майора Достоевского, лейтенанта Шмулика, сержанта Кобашвили и примкнувшего к ним, чтобы не опоздать на дележ арестантов, Фони Непутево-Русского.
Без лишних слов майор Достоевский стащил с ленинских кепок дедушку Ципоркина и арестовал его. “За использование проститутки в корыстных целях во имя проблематического повышения половой потенции!”
Лейтенант Шмулик арестовал Шурку. “За кражу служебного пистолета и незаконное хранение огнестрельного оружия!”
Сержант Кобашвили, желая спасти незапятнанную честь женщины от беспощадного военно-полевого суда, арестовал Шурку по встречному иску и более легкой статье Уголовного Кодекса — “За превышение скорости в нетрезвом состоянии!”
Вступив в кучу сплошных арестов, Фоня Непутево-Русский не стал отлынивать от занятной работы. Он арестовал двух преступников разом: подполковника Васеньку и майора Сухопутова. “За преднамеренное воровство кибуцного имущества — ароматизированного удобрениями песка, который вынесен с подконтрольной территории в бидоне из-под молока!”
Полковник Шостакович ареста избежал. Избежал по причине отсутствия. А отсутствовал потому, что на скрытом для посторонних повороте сошел с магистрали Иерусалим-Тель-Авив и заехал в разведуправление, чтобы проследить за последними шагами истинного связника Саддама.
Арестованные понуро переминались перед Буквой Закона, не зная, что сказать в свое оправдание. Вместо них спасительное слово произнесло радио “Голос Израиля”, выйдя в эфир из походного транзистора Фони Непутевого.
Послушаем? Это слово стоит того. Любой адвокат позавидует юридическому профессионализму радиостанции, имеющей большой исторический опыт по вытаскиванию в Израиль из дальних и близких мест заключения Узников Сиона и отказников. Итак, подкрутите ручку регулировки приемника, настройтесь на волну ”М-88”. И в путь!
“Несколько минут назад подле кибуца “Холоймес аль Хамишмар” произошел бой местного значения. Убито тринадцать террористов. С нашей стороны потерь нет. Следует подчеркнуть, шестерых бандитов, как показала баллистическая экспертиза, ухлопали из личного оружия лейтенанта Шмулика Дарвина. Ему — не оружию, а лейтенанту — досрочно присвоено звание капитана.
В этой кровопролитной схватке с врагом покрыли себя неувядаемой славой бывшие советские офицеры — подполковник Васенька и майор Сухопутов, экспреподаватели Первого Одесского артиллерийского училища имени памятника Ришелье. За проявленный героизм и неистощимую веру в правое дело они удостоены звания ”Почетный полковник Армии обороны Израиля” — с вручением каракулевых папах российского производства.
Герцлю Ципоркину, нашему дорогому прародителю — (до 120!) — из фондов Главного полицейского управления бесплатно предоставлена личная сиделка для поддержания в научных целях нужной ему для укрепления здоровья потенции.
Сержантам Гулливеру Птичкину-Кошкину, Фоне Непутево-Русскому и Гиви Кобашвили выделены путевки в Париж, на праздничные мероприятия “Дня искоренения проституции”, которые пройдут на Эйфелевой башне — при активном участии ночных бабочек, коксинелей и политиков.
Александре Зеевне Птичкиной-Кошкиной, матери семи душ детей, — предоставлен декретный отпуск в Эйлате, в пятизвездочной гостинице “Аист и капуста”.
Ветеранам израильских войн, основателям кибуца Абрамкину, Решевскому, Зингеру, Шемтову объявить благодарность с занесением в учетную карточку и вручением именного оружия музейной ценности.
Майора Достоевского, продемонстрировавшего организационную хватку и стратегические познания в деле борьбы с терроризмом, произвести в подполковники и наградить именными часами с гравировкой работы несравненного Фаберже.”
Транзистор, столь подробно излагающий это сообщение, ни словом не обмолвился о полковнике Шостаковиче и перехваченном связнике Саддама. Впрочем, ни первому, ни второму не привыкать к подобной забывчивости. Разведка… Незримый фронт…
—————————————
А сейчас минута прощания…
Упомянув о незримом фронте, мы тихо удаляемся от всех вышеперечисленных героев прозы израильской жизни, она же сатирический роман обстоятельств. И мало-помалу теряем их из виду. Только догадываемся, уходя: такое сообщение радио “Голос Израиля” требуется срочно обмыть. И обмыть серьезно. До потери сознания. А это… это и заставляет нас мало-помалу удаляться от наших героев, терять постепенно их из поля зрения. Иначе нам не дожить до следующего романа…
Ефим Гаммер,
время войны в Персидском заливе 1991 года и последующих за ней
радостей и цуресов сплошной израильской жизни, она же неистощимый
на выдумки роман обстоятельств.
1 ширут — на иврите — обслуживанье, ширутим — туалет.
2 пар‘десы — апельсиновые рощи, те самые, что позволили когда-то в Советском Союзе продавать “апельсины из Морокко” по довольно дешевой цене. Известно также, что на Московской Олимпиаде 1980 года там же продавались в большом количестве куры в целлофановой упаковке из Финляндии. На самом деле, они были израильские. И производили их в кибуце “Холоймес аль Хамишмар”. Правда, над ними еще не экспериментировал со своим попугаем Иосифом Виссарионовичем дедушка Ципоркин. Поэтому они, даже в целлофановой упаковке, светились розовым жирком и не синели при варке бульончика.
3 мехаблим — иврит — террористы.
