ЮЛИЯ АНДРЕЕВА. История одного самоубийства
Луч солнца пробился сквозь щель между гардин и беспрепятственно скользнул в комнату. Это была очень интересная комната. Чистенькая словно в ней жили не живые люди, а какие-то странные внеземные существа, не знающие что такое пыль и тополиный пух.
Отсутствие пыли и грязи было особенно странно в виду крайней заставленности самой комнаты. Трюмо с резными ножками плотно прижималось к массивному комоду, в алькове между двух крохотных кресел с некогда голубой обивкой располагалась железная высокая кровать с шишечками и серебряными цветами. Белый вязанный крючком подзор скрывал от глаз подкроватное пространство. Круглый обеденный столик был одет голубой кружевной скатертью. В центре которой, на вязанной салфетке стояла ваза с фотографией космонавта Титова.
В углу около окна размещался уютный письменный стол с бюстами Пастернака, Есенина и Моцарта. Стены изобиловали потемневшими фотографиями некогда живших и теперь ушедших в небытие поэтов.
Живущая здесь Маргарита Генриховна помнила многих из них молодыми.
Далее, ближе к трюмо стены покрывали всевозможные веера и шляпки — предмет гордости хозяйки комнаты – ее коллекция.
На этот раз солнечный луч не мог вволю попрыгать по изящным веерам или рассмешить молодого человека с почти женским лицом на центральной фотографии, так как с самого раннего утра Маргарита Генриховна была занята весьма странной работой. Она завешивала веера, парниковой пленкой привезенной в прошлое воскресенье с дачи, стелила ту же пленку на чистенький паркет.
Шутка ли сказать — дерево так хорошо впитывает кровь.
Так что, малейшая оплошность и дочке придется менять паркет во всей комнате. Ведь всякий знает, что невозможно незаметно заменить несколько половиц в очень старом паркете. Получится уродливая заплата.
Маргарита Генриховна поморщилась. Сделать предстояло еще очень много, прикрыть пленкой письменный столик, зеркало и трюмо. Его все равно придется потом завешивать…
Маргарита Генриховна справилась со своей непростой работой только к полудню. Сварила себе крепкий кофе. Выпила. Отрывая прикрепленную скотчем пленку, поставила в комод помытую чашку. Страха не было.
Она села на застланный старой простыней стул, поставила перед собой на стол ящичек с пистолетом мужа. Она знала, как заряжать пистолет и понимала, что для того, чтобы попасть себе в висок никакого особенного умения не нужно.
Рука не дрогнет. Она не испугается, не смалодушничает в последний момент.
Маргарита Генриховна принципиально не признавала другие способы самоубийства — повеситься — больно, страшно, к тому же повешенный, как правило, не умирает сразу, а долго мучается, не в силах ни освободиться, ни умереть. Яд тоже ненадежен. Может выжечь у тебя все внутри, и потом уже не жизнь, а мука. Для тебя мука, это ладно. Поделом. Мука для родных. Возись тут с инвалидом, корми через трубочку.
Другое дело пуля. Одного выстрела в голову достаточно.
Одно плохо. Кровь и мозги разлетятся по всей квартире. Как дочке потом жить?!
Маргарита Генриховна придирчиво оглядела завешенную клеенкой комнату, вздохнула. Единственную икону — спас нерукотворный покрывала тонкая кисея платка. Маргарита Генриховна не хотела думать, что попадет в ад, считая, что Господь непременно войдет в ее обстоятельства и добрые намерения не мешать жить окружающим. Оставить комнату нуждающейся в жилплощади дочери. Которая непременно уйдет от своего мужа алкаша, если будет куда. А теперь будет. Через полгода дочка войдет в права наследства и…
Маргарита Генриховна встала. Подняла руку с пистолетом, прижала дуло к виску.
Все было так, как она задумала: серенькое неброское платье с кружевным воротничком. Которое дочь все равно бы выбросила. Завещание и прощальное письмо на столе.
Что же не так? Она скосила глаза. Представляя, куда вылетит прошедшая через ее голову пуля, и задохнулась от сделанного открытия. Не пуля так кровь неминуемо испортит бюстик Сережи Есенина!
Какое-то время Маргарита Генриховна пыталась усмирить беснующееся сердце. Потом она решительно повернулась лицом к двери, подняла пистолет, машинально обернулась к противоположной пистолету стене и…
Какой ужас, на этот раз пуля изуродовала бы портрет умершего молодым мужа в военной форме.
Маргарита Генриховна вздохнула и повернулась лицом к окну. Что за черт. Теперь выходило, что она должна была изуродовать собственный сервант, хрустальный кубок в котором некогда принадлежал самой Юлии Самойловой. И из него мог пить Карл Брюллов!
С тяжелым сердцем Маргарита Генриховна обвела комнату страдальческим взглядом, поняв, наконец. Что единственное направление, где пуля принесет меньше всего урона — окно.
Она вновь выпрямила спину, как дуэлянт перед барьером, справа от нее теперь была входная дверь, слева единственное возможное направление — окно с видом на ее любимый ажурный точно старинный гребешок Большеохтинский мост и кусочек Смольного собора. И тут Маргарита Генриховна разом лишилась последних сил, хватаясь ослабшими вдруг руками за завешенный пленкой стул. Грузно она плюхнулась на мягкое сидение. Уронив на пол пистолет.
Окно! Новый поставленный всего пять месяцев назад стеклопакет. Из-за которого приходилось двигать всю эту мебель, паковать бьющиеся предметы в отвратительные коробки… но… Это был нокаут.
Она забылась долгим беззвучным рыданием. Нет, она решительно не могла подложить любимой дочери такую свинью, не могла уйти, оставив на нее ремонт дома, новый стеклопакет, уборку всего, что останется после того, как ее не станет… не могла потому что вдруг поняла, что дочь не сможет жить в доме, где покончила с собой ее мать. Потому что огурцы замерзнут на даче без пленки. И еще, потому что портреты на стенах, старые хранившие память вещи и тени друзей, незримо присутствующие в комнате несостоявшейся самоубийцы, ни за что на свете не позволили бы ей совершить непоправимого.
