ВЛАДИМИР ХАНАН. Кутить, геройствовать…

НА БУДУЩИЙ ГОД

 

Был угнан в Вавилон и там прижился.

Лет через двадцать он уже наместник

Сатрапии из самых важных. Власть

Почти что царская. Почёт. Богатство.

Роскошный двор. Жена вавилонянка.

Наложницы (положены по чину)

И дети – от жены и от наложниц.

И сверх того – доверие царя.

 

Отсюда мысли: «Почему б ему…»

Опасно. Но расклад благоприятен:

Начальник войска намекнул в беседе,

Что он вполне бы мог… А, значит, есть…

 

И он попробовал. И в результате

Стоит под виселицей. Тоже возвышенье.

Поменьше прежнего, но и отсюда

Увидеть можно многое. И за

Мгновение до смерти

Он просит «возвышенье» повернуть,

  Чтобы он мог стоять лицом на запад.

 

  Потом палач рассказывал жене:

  «Ну не смешно: в последнюю минуту

  Вдруг говорит про Иерусалим:

  На будущий, мол, год в Иерусалиме.

  И это под петлёй… На будущий, мол, год…

  А ведь считался умником. Ты вникни:

  На бу – ду – щий!

  И верь после такого

  В хвалёный их еврейский ум…»

 

 

  МОНТЕФИОРИ

  (из Хаима Хефера)

 

Восьмидесятилетье,

Влиятелен и горд,

Справлял Монтефиори,

Английский славный лорд.

 

Кругом царит веселье,

Смех, музыка… Но вдруг

С небес спустился ангел

И так сказал: «Мой друг,

 

В трудах благочестивых

Ты прожил много лет.

Теперь пора настала

Покинуть этот свет».

 

В ответ Монтефиори

Сказал ему: «Прости,

Когда в беде евреи,

Я не могу уйти.

 

Погром на Украине,

Кровь льётся как вода.

Чтоб их спасти от смерти,

Я должен мчать туда».

 

Рефрен:

Вот в карету он садится, и она летит, как птица

Через горы и долины, по земле и по воде.

Поседевший в бурях воин – он не может быть спокоен,

Если где-нибудь на свете соплеменники в беде.

Чтоб врагов призвать к порядку – одному он сунет взятку,

Там – улыбку, там – угрозу, чтобы злобу побороть.

И когда отступит горе, все кричат: «Монтефиори!

Наш радетель, наш спаситель, награди тебя Господь!»

 

Летят, как птицы, годы,

Вся жизнь, как краткий сон.

И девяностолетье

Справляет пышно он.

 

Веселье, звон бокалов…

Но тут к нему домой

Опять спустился ангел

И так сказал: «Друг мой!

 

Хоть дух ещё твой крепок

И величава плоть,

Тебя к себе на небо

Уже зовёт Господь».

 

Сказал Монтефиори:

«Нет, время не пришло

Вкушать покой на небе,

Когда пирует зло.

 

Навет идёт кровавый!

В Дамаске льётся кровь

Моим друзьям на помощь

Я должен мчаться вновь».

 

Рефрен:

Мелькнула жизнь, как птицы

Стремительной крыло.

И вот уже столетье

К порогу подошло.

 

Сказал Монтефиори:

«Мне очень много лет,

Наверное, пора мне

Покинуть этот свет.

 

Для моего народа

Я сделал всё, что мог.

Теперь настал время

Перешагнуть порог».

 

Ему в ответ евреи:

«Да, сэр. Но как же быть,

Ведь есть у нас проблемы,

Что вы должны решить.

 

Праматери гробница

Имеет грустный вид…

И хорошо бы стену

В столице подновить».

 

Рефрен:

Вот год ещё проходит,

Как тропка через лес,

И вновь к Монтефиори

Спустился гость с небес.

 

И прошептав негромко:

«Душа твоя чиста»,

Целует ангел лорда

В замолкшие уста.

 

В талите чёрнобелом

Лежит он, как живой,

Ирусалимский камень

Под мудрой головой.

 

Добра он много сделал.

Окончен славный путь.

Теперь от бед и тягот

Он может отдохнуть.

 

Но как это ни странно –

Есть те, кто до сих пор

Его в карете видят,

Что мчит во весь опор.

 
* * *

Из пачки соль на стол просыпав,

Что, как известно, на беду…

Куда вы, Жеглин и Архипов,

Как сговорясь, в одном году?

 

Земля, песок, щебёнки малость,

Слепая даль из-под руки.

Она к вам тихо подбиралась,

Петля невидимой реки,

 

Что век за веком, не мелея,

Несёт неспешную волну.

Лицом трагически белея,

В свой срок я тоже утону.

 

Былого не возненавидя,

Не ссорясь с будущим в быту,

В дешёвом (секонд хенд) прикиде

С железной фиксою во рту.

 

Семье и миру став обузой,

Отмерю свой последний шаг

С беспечно-пьяноватой Музой

И книжной пылью на ушах. —

 

Туда, где ждут за поворотом,

Реки перекрывая рёв,

Охапкин, Генделев – и кто там? –

Галибин, Иру, Шишмарёв.*

 

Успеть бы только наглядеться,

Налюбоваться наяву…

Ау, нерадостное детство.

Шальная молодость, ау!

 

_______________
*- Олег Охапкин и Михаил Генделев – известные поэты. Остальные фамилии, включая эстонскую фамилию Иру, принадлежат моим одноклассникам и друзьям юности.

 

  * * *

  Александру Кушнеру

…а нам не тень собой кормить,

Но эту мёрзлую землицу

В берёзах басенных, в татарских тополях,

В осенних пустошах, в расслабленных полях,

Где всё погост – куда ни ляг,

И бездорожный свет заглядывает в лица.

 

Здесь шеи и дома рубили топором,

И реки сонные краснели от Завета.

Каким такой земле заплатишь серебром?

Скрипит меж берегов несмазанный паром,

Нет никого, и не найдёшь ответа.

 

Спокойно спи! Здесь небо и земля

Давно ли вспаханы? – а поросли бурьяном…

Какого ни на есть варяга-короля!

Спит, бедная, соски и бельма оголя.

Так тихо… И звезда чуть плещет за туманом.

 

 

  * * *

  «Природа тот же Рим…»

  О.Э.М.

Быка любившая матрона, браво!

За бабью стать твою и дышащую справно

Тугую плоть – я, грезящий во тьме

Своих времён – оттачиваю жало,

И Рима обмелевшая держава,

Как некий пласт, раскинулась в уме.

 

Мужчина – минибык. Но бык-то уж навряд ли

Мужчина (это ведь не важно, что рога

Есть украшенье общее)… Строга

Наука логика, хотя не дорога, —

Лишь были б внутренние органы в порядке.

А встречи, надо думать, были сладки.

 

И ты, тунику лёгкую задрав

До крепкой белой шеи и склонившись,

Была по своему права, с природой слившись,

И бык – природа был не меньше прав.

 

И семенем накаченная туго,

Патрицианочка, бычачьих чресл супруга,

Глотай бодрящую горячую струю,

Покуда для тебя не вылепили друга,

Что душу даст тебе и выжжет плоть твою.

 

Покуда нежный зверь, собой объявши древо

И свесившись с ветвей, не скажет: «Где ты, Ева?

Вот яблоко тебе»

— «А это вкусно?»

— «Да.»

И друга повстречав, с ним яблоко разделит.

И рай в последний раз для них постель постелит,

И выведет из врат, и отошлёт в стада.

 

ЗАПОМНИ ЭТУ НОЧЬ

Запомни эту ночь!

  Ты в царскосельском парке

С любимой, но не любящей.

  Искрясь,

Дорожка лунная пересекает гладь

Большого Пруда (Боже мой, как тихо!)

 

Запомни эту ночь,

  ведь в ней – уже навеки –

Твоя любовь безмолвная и боль,

Дорожка лунная на чёрной глади,

  И юность, обманувшая твои надежды

 

  В ВЕНЕЦИИ, В ВЕНЕЦИИ ПРЕКРАСНОЙ

  Короче, так: у некой знатной дамы

  (Из окруженья Дожа) было что-то

  С каким-то лейтенантом. А супруг –

  Он был военачальником – в то время

  Сражался с генуэзцами на Крите

  (Или на Кипре? – надо уточнить)

  При этом фигурировал платок –

  Не то её, не то подброшен кем-то

  (В Венеции хватает интриганов)

  И, в общем, там всё так переплелось,

  Что не могло закончиться без крови.

  Вернулся муж и нате вам – два трупа!

  Хоть слухов было тьма, боюсь, что полной правды

  Нам не узнать. Ни сплетням я не верю,

  Ни объяснениям официальным:

  И те и эти врут. На этом умолкаю.

* * *

  Истомный август. Солнечно и жарко.

  И мы вдвоём. Вокруг пространство парка:

Кусты, трава и на траве пиджак.

Поляна незаметна и укромна,

Вокруг деревья выстроились ровно

И даже солнце проявляло такт.

 

Обычными для юности стезями

Я был крючков и пуговиц хозяин,

А вот уже резинок круглых – нет.

И опыта, признаться, было мало,

Ты как бы ненароком помогала…

Он был не слишком слажен, наш дуэт.

 

Старо как мир, и как объятье, ново.

Несмело, суетливо, бестолково.

Со стороны, наверное, смешно.

Мы были точно первые на свете

Любовники, ещё, по сути, дети,

Вкусившие запретное вино.

 

Трава была уже чуть-чуть багряна.

Как далеки та жизнь и та поляна,

Нас чутко приютившая на час

В каре кустов и солнцем на атасе…

Пусть всё, что поместилось в этом часе,

Давно прошло, но вспомнилось сейчас.

 

  ГОРОДСКИЕ СТРОФЫ

Набегает река, облизнёт запотевший гранит.

Канет в воду звезда, и вода её свет сохранит.

Крикнет сирая чайка и резко над шпилем блеснёт.

Горько пахнет в ночи на камнях проступающий йод.

 

Этот камень – асфальт, как холодный и вымерший наст.

Он ни йода на рану, ни прохлады своей не отдаст.

Обо всём позабыл, безмятежно скрипит под ногой.

Воздух густо напоен сырым стеарином, цингой.

 

В этом городе ночь, как в заброшенном кладбище день.

Здесь у каждых ворот сторожит остроглазая тень.

Здесь нам жить и стареть, отмечая потерями дни.

И у кариатид что ни день прибывает родни.

 

Как распахнуты рты! – словно каменным хочется петь.

Намечалась заря – да заря опоздала успеть.

Золочённый кораблик равнодушно пасёт пустоту.

Стынет камень. Темнеет. На каждом кресте по Христу.

 

  * * *

Кутить, геройствовать. Бывать за океаном,

Есть устриц и рокфор, пить скотч и Абсолют.

Общаться запросто с изгнанником – титаном

Поэзии. Нигде не ждать когда нальют.

 

Работать на износ за жалкую зарплату,

Мечтать о пенсии, глотать валокордин,

Не позволять себе сверхплановую трату,

Меж съёмных и чужих скитаться до седин.

 

Похоже, Время спит, и только мы проходим.

Где детство в Угличе? Рай Царского Села?

Не замедляя шаг, меж двух несхожих родин

Так жизнь моя пройдёт или уже прошла.

 

Там бедный воздух сер, а здесь горяч и древен.

Там прожил пасынком – и здесь не ко двору.

Засохшей веткой на своём фамильном древе

Я здесь – не важно, где: в Хевроне, Беер Шеве —

Когда-нибудь умру

 

Усталым, видимо, и вряд ли слишком смелым,

Уже не издали глядящим за порог,

Где ждёт нас всех она – костлявая, вся в белом,

Всему на свете знающая срок —

 

Геройству, кутежам, смиряющей работе,

Диковинному сну, где вместе ад и рай,

Хулон, Бат Ям, Кацрин, Хермон в крутом полёте,

Седой Ям а-Тихон* в полуденной дремоте,

Цфат, Иерусалим – и солнце через край!

 

_____________
* — Средиземное море (иврит).