ВЛАДИМИР БЕСПАЛЬКО. Питерский февраль
* * *
Белеющей ночи зеркальность
Сочту в тишине за реальность.
Ночь – зеркало дня, и отсюда
Ночей петербургских причуда –
Белеть до изнанки. Мне тошно
Среди декораций роскошных.
За сценой размазанный задник,
А в центре ликующий всадник
На Медном коне звонко скачет
В Европу. Он страшен и мрачен.
За ним, оседлав броневик,
В грядущее мчит большевик.
Во истину всё проходяще.
И в прошлом, и в настоящем.
Зеркальные стены подмостков
Вращают за островом остров.
Что скрыто за зеркалами,
Останется впредь между нами.
* * *
1
Промелькнула в луже тень
От качающейся ветки,
Словно пишет вешний день
Повседневные заметки.
Набело, не в черновик,
Он заносит без поправки
Облысевший броневик,
Тень Петра, дыханье травки.
Странно образы пестрят
На полях его тетрадки,
И консервной банки взгляд
Тянет жутью из Фонтанки.
2
День Гостиный обогнул…
В переходе скрылся некто,
Словно рядом промелькнул
Автор «Невского проспекта».
Гоголь, нос прикрыв платком,
Спрятав в сердце укоризну,
Бросил смеха горький ком
В равнодушную Отчизну.
3
Чем случайней – тем верней
Петербургская картина.
Пот от клодтовских коней
Смешан с запахом бензина.
Что ни площадь – то тупик,
Что ни встречный – воплощенье
Чей-то мысли, нервный тик
Током жалит населенье.
Медный Всадник всплыл вдали,
Даль безмолвием чревата…
И попробуй отдели
Петербург от Ленинграда.
* * *
Тремя лучами с небеси
Крестило солнце по привычке
И пригород, и электрички,
Вокзалы, шпили и такси,
Дворцы, Неву, портальный кран,
Петра на многотонной глыбе.
Вдыхая воздух, словно рыбы,
Народ стекал к пивным ларькам.
Суровый раздавался гам.
Сверкала пена на асфальте,
Окурки, совершая сальто,
Бесшумно падали к ногам.
Лучи крестили горсовет,
Заводы, фабрики и верфи,
И горожан прикольной веры,
Уверенных, что Бога нет.
Есть Смольный, Невский и метро,
Есть старики и малолетки.
И есть кремлёвские таблетки –
Они очистят всем нутро.
Мозги очистит спецотдел.
Мышленье чувства формируют.
На кухнях выпьют и бунтуют.
Свободы каждый захотел.
Всем недовольны подлецы:
Плюют на то, плюют на это,
Не так вращается планета.
Для хрущёбы не дворцы.
У нас почти построен рай.
Рай не создашь, живя в неволе.
И крепостных не зря пороли –
За благо – дурь господ считай!
Шустрят извозчики такси –
За рубль не подвезут клиента.
Живу внутри эксперимента,
А режиссёр на небеси.
УЛИЦА
Пропахла снегом, пирожками.
Бензином, гарью, суетой.
В дверях автобуса зажали
Портфель, набитый пустотой.
Вблизи от сквера, как моллюски,
Прилипли пьяные к пивной.
Ларёк дрожит от перегрузки,
Над ним фонарь взошёл луной
И высветил клочок пространства,
Где люд, продешевивший дух,
О жизни рассуждал пространно,
Сообразив на трёх, на двух.
А жизнь текла. Визжал автобус…
Со школьным глобусом в руках
Старушка шла, и синий глобус
Вращался в белых облаках.
Она устала, еле-еле
Бредёт, но каждый шаг упрям.
Мороз. И пальцы прикипели
К меридианам и морям.
Ей на мгновенье показалось,
Что в мире не осталось зла.
Но глобус уронить боялась,
Как будто шар земной несла.
* * *
Заиндевелые решётки,
А сад за ними, как в тюрьме.
Плывут, качаясь в полутьме,
Скамеек беленькие лодки.
Плывут из прошлого в сейчас,
А молчаливые скульптуры,
Одев дощатые тулупы,
Наивно спрятались от нас.
И что-то думают приятное
О снегопаде и морозе,
О белой и душистой розе,
О мастерской и о ваятеле –
Им так теплее и понятнее.
* * *
Деталь эпохи – вечности примета.
Над крышами кустарники антенн.
Ночами излучает волны света
Архитектура крупноблочных стен.
Она рациональна? Да, ещё бы!
Какой ей быть на грани новых дней,
Когда ещё глаза слепят трущобы
Холодной беззащитностью своей.
Архитектура, что ей до Растрелли,
Баженова не вспомнила она!
Загнав себя в бетонные шинели,
Она пряма, сурова и честна.
Архитектура крупноблочных зданий –
Рывок вперёд в глубины теплоты.
Она сдаёт и сдаст ещё экзамен
За этот подвиг антикрасоты.
* * *
Напрягая голоса и слух,
Осязая быстрый бег минут,
На скамейках – статуи старух –
Полотно беседы долго ткут.
Внуки… Джинсы… Мясо… Толокно…
Телевизор… Не было б войны…
В памяти откроется окно –
Сквозь него руины им видны.
Свежий воздух незаметно пьют.
Нитка к нитке – выткался очаг.
Коммунальный вынесли уют.
Но об этом и во снах молчат.
Седина и осень в головах,
На лице – лишь контуры лица.
Прошлое топорщится в словах,
Волны жизни бьются о сердца.
Тощие и тучные сидят,
Ткут простой беседы полотно.
Освещает осень жизни сад –
Где недавно было так давно.
* * *
Семинарист, завет любви читая,
Летит в метро сквозь чёрный шар земной.
Страницы, свет высокий излучая,
Его бросают в хлад и дрожь, и зной.
Клюют старушки буквы из газеты,
Отпели их мечты и соловьи,
Девчонки, что почти полураздеты,
Читают бёдра крепкие свои.
Вникает в цифры троица студентов…
В метро своя короткая, но жизнь,
Они глотают формулы конспектов,
Вон тот, что слева, друг, не подавись.
Два офицера выдыхают воздух:
По йоге дышат, видно, от нуля,
На их погонах выпуклые звёзды –
Они им войны звёздные сулят.
Летим под Невским, гложет ощущенье,
Что над землёй сияет чудный день.
В глухих дворах качаются качели,
На Марсовом во всю цветёт сирень.
А Судный день, Голгофа и Распятый
Живут недалеко от наших дней,
А первый век, иль, как его, двадцатый,
Из-под земли надёжней и видней.
* * *
Звуки жизни – в звёздных нотах,
А в подземных переходах
Безымянные солисты –
Подземельные артисты
Так поют, что через душу
Вылетает боль наружу.
В стороне, в холодном свете:
Тот на скрипке, та на флейте –
Всё играют и играют,
К милосердию взывают.
– Звуки лютня, мандолины
Заполняли всю Кордову –
Бросил фразу мимолётно
Музыкальный человек.
Лучше бросил хоть бы рубль
Музыкантам подземелья.
Их талант идёт на убыль,
И на пиво, и на зелье,
Превышающее градус –
Градус жизни городской.
Музыканты всё играют.
Знают: музыка спасает
От жестокости, с которой
Безымянные солдаты
Погибают на войне.
ЭЛЕКТРИЧКА
Людское море билось о перрон,
У каждого в глазах сияло лето.
Жестоким штурмом взяли мы вагон,
Не досчитавшись пуговиц и сеток.
Помчал состав к зелёным берегам,
А в тамбуре торжественно курили
Подростки, и казалось паренькам,
Что за спиною с болью лезут крылья.
Живым холмом лежал в пролёте пёс,
И лава накалялась разговора,
И город исчезал под стук колёс,
Показывая кукиш семафора.
Румяный муж во всю внушал жене:
— Побереги до остановки нервы,
Мы всё же сели – значит на коне,
А тишина ещё у нас в резерве…
В окне мелькали рощи и поля,
На проводе качалась гирькой птица.
Я чувствовал: без драки жить нельзя,
И ничего, что ноет поясница.
В толкучке можно садануть локтём
И отмахнуться можно по привычке,
Но главное – летим одним путём,
И все правы под небом электрички.
Правы туристы, пёс и комары.
Прав старичок, хотя довольно странен –
Он протянул перо – велел – Твори!
И растворился, словно марсианин.
Летел к заливу солнечный вагон,
Вдали мелькали ласточки травинок,
И в окна залетал густой озон,
И пёс – щенком во сне жевал ботинок.
И только это странное перо
Мне сердце жгло пронзительностью острой.
Я забывал посадку и перрон…
Мир жил во мне и солнечно, и грозно…
* * *
Александру Дятала
первому художнику и поэту народа ульчи
Возникая внезапно, как шторм на Амуре,
От тайги отлучённый, привитый к культуре,
За спиною оставив рысиные дебри,
Он выслеживал зорко в музеях шедевры.
Он столицу Петра изучил по зарубкам:
Эрмитажа, пивных и глухих закоулков.
Цепким глазом зажал он Литейный и Невский,
Сквозь дома различая озёрные фрески,
А над ними дымы, что из лёгкого чума
Над страной проплывали, как вечная дума.
И стеклянным ручьём отражали витрины
Его чуткие пальцы и горькую спину.
Одиноко скользя меж асфальтных воронок,
Он себе улыбался, как взрослый ребёнок.
И таёжным весельем дышит и брезжит
На холсте незаконченный «Праздник Медвежий».
Оттеснили его и не только поэты,
Стихотворцев усердно писал он портреты,
Чтоб потом в глубине коммунальной квартиры
Величавый охотник шагнул из картины
И, ружьё отложив, тальниковой свирелью
Рассказал, что шаманы в тайге поредели,
Что живи, как живётся, но было бы лучше,
Если б жил на Амуре, где смелые ульчи
Рады с бурей сразиться и шлют тебе вестку
Приезжай, поживи, присмотри, мол, невесту.
Присягнув Тициану, Леонардо да Винчи,
Никому не желал он тоску свою ввинчивать
По желанной картине, болея искусством,
Восстанавливал миг он силою чувства.
И делил он людей и не так уж наивно
На творцов и любителей лёгкой наживы.
Исчезал в никуда – возникал ниоткуда.
Словно в русской избе Чингиз-хан или Будда.
* * *
Не надо мне книг
Накупленных, но не прочитанных.
Не надо мне помощи
От врагов моих.
Не надо мне злата и се́ребра,
А надо огромную малость,
Чтоб за строкою этой
Следующая являлась.
Грудинина, пройдя Войну и страсти,
Сказала «Чушь: желанья, будьте-здрасьте,
Нужны поэту деньги и почёт.
Нужна и слава, прочее – не в счёт.
В омытом кровью дерзновенном мире
К ногам Пегаса приковали гири».
* * *
Творенья мстят своим творцам:
Беззвучьем музыка грохочет,
Когда, окаменев сердца́
Не любят – судят и пророчат.
И ты не скроешь от людей
Ни зла, ни подлости, ни лени,
Будь ты и умного умней…
Они проступят, словно тени,
В стихах, симфониях, холстах
И обнажат твои стремленья.
Лишь тот – кому неведом страх,
Способен воссоздать мгновенье,
И чудеса в обыкновенном
Заговорят. В урочный час
Всё, что не создано рентгеном,
Насквозь просвечивает нас
До тех таинственных глубин,
Которых сам в себе не знаешь.
И снова, как всегда, один
Собой строку отогреваешь.
