ТРАМВАЙ ИДЁТ В ПАРК

 

 

              Мы с папой были в гостях у дяди Пети. Уже вечер наступил, а дядя Петя с папой всё разговаривают и разговаривают. Прямо непонятно: откуда они столько слов знают?

              Я сидел на диване, слушал, слушал их и заснул.

              Просыпаюсь, смотрю: на мне что-то мягкое и тёплое. Укрыли меня.

              – Уж больно сладко ты сопел, – говорит папа, – будить тебя не хотелось, но что поделаешь. Пора, мой друг, пора…

              Мы попрощались с дядей Петей, выскочили на улицу и побежали к трамвайной остановке.

              – Везёт же нам, Вовка! – кричит папа. – Наш трамвай идёт!

              Мы только в него вскочили, двери – ш-шик – и закрылись. И трамвай помчался так быстро, что даже стал качаться с боку на бок. Потому что в нём народу никого не было, он совсем пустой был, а трамваю от этого легко бежать.

              Трамвай мчится, а мы с папой ходим по нему и ищем сиденье, чтобы под ним была очень тёплая печка. Нашли мы сиденье – сели.

              – Ну, устраивайся поудобней и спи, – говорит папа. – Ехать нам далеко, а ты за это время во сне увидишь что-нибудь дельное.

              – Да я папа, знаешь, как выспался?! Так выспался, что целый год могу не спать!

              – Ну, уж, прямо-таки год! Сказал бы – месяц.

              Я сидел у окошка. Оно было всё замороженное. Я стал в него дышать, и у меня получилась дырочка. В дырочку было видно ночь и много разноцветных огней. Они переливались. Я смотрю на них и вдруг слышу – вожатый говорит по радио:

              – Вагон идёт в парк.

              – Ну, Вовка, – папа нагнулся, посмотрел в мою дырочку, – нам скоро выходить и топать домой пешком. Возможно, это последний трамвай и больше не будет.

              – Во как повезло! – говорю. – Прогуляемся.

А ты знаешь, какой сегодня мороз?

– Двадцать градусов, да?

– Пожалуй, похолоднее. Сегодня мороз настоящий – трескучий. Такого не боишься?

– А мы побежим и согреемся.

– Посмотрим какой из тебя бегун, – говорит папа.

Мы стали около кабинки вожатого. Дверца была открыта, и мы смотрели в совершенно чистое окно вожатого. Мы видели одиноких путников.

              – Не найдётся ли закурить? – спросил папу вожатый. – Совсем без курева остался…

              Папа достал сигарету. Потом зажёг спичку.

              – Благодарю, – сказал вожатый.

              Папа положил на какую-то железку ещё много сигарет.

              – А это вам про запас.

              Вожатый кивнул головой и даже не посмотрел на папу. Он только спросил:

              – Далеко?

              – До Софьи Ковалевской.

              – Порядком. Придётся вам пешедралом.

              Когда мы выходили из трамвая, папа сказал вожатому:

              – Счастливо доработать смену!

              – А вам добраться! – крикнул вожатый.

              Трамвай убежал, а мы остались на улице совсем одни. Только лампы горели на столбах, луна горела и звёзды. А снег скрипел и тоже мигал огоньками.

              – Ну, давай свою руку, – сказал папа, – и пошли. Будто мы с тобой два отважных северных мореплавателя. Наше судно раздавило льдами, и вот мы выбираемся на материк к какому-нибудь селению. Мы замерзаем, выбились из сил, но пусть звёзды станут свидетелями нашей отваги! Хорошо?

              – Ага! И нам будут попадаться белые медведи!

              – А мы им будем говорить, чтобы они не путались у нас под ногами и не мешали нам совершать подвиг.

              – А если они будут нам всё равно мешать?

              – Ну, тогда ты подойдёшь и треснешь одному такому толстопятому нахалу кулаком по уху. А я пока покараулю наши лыжи. Согласен?

              Я засмеялся.

              – Папа, а если он мне по уху треснет?

              – Тогда… тогда ещё проще. Подойду к медведю я! Для серьёзного разговора. Только мне и говорить-то не придётся. Медведь как увидит, что ты не один, сразу брякнется на колени и заплачет: «Вовка, прости меня за то, что я тебя огрел. Я не знал, что ты с папой… Я больше не буду. Ступайте себе спокойно до самой Африки».

              – И мы пойдём в Африку?

              – Только прихватим с собой кусок льда. Вдруг через пустыню пойдём, пить захочется, а у нас при себе вода. В твёрдом виде.

              – Это ты хорошо придумал. Папа, а в Африке тоже на небе звёзды?

              – Звёзды, Вовка, везде есть, где есть небо. А в Африке, говорят, они очень крупные – с твою голову.

              – Правда?!

              – Ну, может, чуть поменьше.

              – Ого! А они тоже высоко висят?

              – Во всяком случае, допрыгнуть до них трудно.

              – Папа, а вот у нас есть тень, да? И у столбов есть. А у звёзд бывает?

              Папа остановился и тихонько свистнул.

              – Да, Вовка, признаюсь: на этот вопрос я ответить не в силах.

              – Ну как же, папа?! Ты же взрослый!

              – Ты думаешь, что взрослые всё знают?

              – Конечно!

              – Ты ошибаешься. Иногда мне кажется, что взрослые знают меньше, чем дети…

              – Папа… а ты меня любишь?

              – Немножко…

              – Немножко? А почему так мало?

              – Если мне тебя любить множко, то это значит, что мне не ходить на работу, к друзьям и не чистить зубы. Сидеть около тебя и говорить всем: «До чего же у меня хороший мальчишка!»

              – А я тебя – множко… Я тебя очень даже люблю.

              Папа остановился, присел и стал смотреть мне в глаза.

              – Правда, сынок?..

              Я потрогал папин воротник со снежинками и сказал:

              – Ага.

              – За что же ты меня так?..

              – Не знаю… Потому что ты мой папка… И ещё – весёлый… И ещё ты дал вожатому сигареты на запас. Вот.

              – Знаешь, Вовка, — сказал папа, — а я ведь тебя тоже множко… Я тебя тоже очень… Это я так – шутил. Мне бы без тебя было бы, знаешь, как скучно на свете. Я и сам этого раньше не знал, а ты появился – и я узнал. Оказывается, и ты мне нужен и я тебе.

              Мы пошли дальше.

              – Это хорошо, что я тебе нужен, — сказал я.

              – Конечно. Только ты вот меня любишь, а у меня перед тобой есть грехи…

              – Грехи?! А что это такое «грехи»?

              – Ну, это когда один человек виноват перед другим. Вот я виноват перед тобой, и мне сейчас даже стыдно за себя.

– Виноват?!

              – Представь себе. Помнится, однажды отлупил я тебя за то, что ты постриг ножницами соседского кота. Ты постриг его под барана. Кот выглядел смешно, но мне было совсем не до смеха. Ведь ты мог отрезать ему уши или хвост. Любое животное не только дышит, слышит и видит, как человек, но оно, как и человек, страдает, когда ему причиняют боль. Пришлось тебе это внушать. Досталось тебе тогда на орехи… Помнишь?

              – Нет, папа, не помню.

              – Неужели забыл?

              – Забыл.

              – А вот я помню. Я тогда долго не мог найти себе места. Ведь ты так плакал. Ты уж прости меня…

              – Конечно, папка. Раз я забыл, и ты забывай. Ладно?

              – Ладно. Попробую.

              – Зато я помню, как ты мне рассказывал про ток. Я полез за мухой в настольную лампу – и меня током тюкнуло. А ты даже и не ругался.

              – Ну, тут я не мог ругаться, потому что тебе и так досталось от электричества.

              – Я тогда вместе со стулом в стенку врезался.

              – Помню, помню… А вот в прошлом году я был в командировке и совсем забыл поздравить тебя с днём рождения. Представляешь? Совсем заработался.

              – Совсем забыл, что у тебя есть я?!

              – Что ты?! Этого я не забыл. Я забыл дату – день твоего рождения. Как-то вылетело из головы.

              – Ну и что, что забыл? Ведь ты же не нарочно! Ты же был занят. Ведь ты же заработался!

              – Всё равно некрасиво получилось…

              – Я вырасту и тоже тебя один разик не поздравлю, ладно?

              – Ладно. Только разик. Договорились?

              – Договорились.

              – Ну как, не замёрз ещё?

              – Немножко. Вот только эту руку чуть-чуть щиплет как иголочкам.

              – Давай-ка её сюда.

              Папа снял мою варежку. У него рука была горячая, и он две наших руки положил себе в карман.

              – Сейчас домой придём, – сказал папа, – чайку попьём. Попьём?

              – Попьём. Только мама, наверно, уже спит.

              – Пускай спит. Ей рано вставать. А чай мы и сами умеем заваривать. Справимся?

              – Справимся. Папа, а ты маму любишь?

              – Гм… Думаю, что да… Чаёк-то покрепче заварим?

              – И погорячее. Папа, а за что ты маму любишь?

              – Ну… она женщина… И потом, она твоя мама. Без неё и тебя бы не было на свете.

              – Совсем-совсем?!

              – Совсем. И вообще – ни одного бы человека не было на свете, если бы не было мам… Вовка, видишь, в наших окнах свет?

              – Горит.

              – Это нас мама ждёт.

              – Она там ждёт и беспокоится, что мы пропали.

              – Конечно.

              – А беспокоиться – это больно?

              – Пожалуй, больно.

              – А зачем же она тогда беспокоится?

              — Потому что она нас, наверно, тоже немножко любит.

              Папа схватил меня одной рукой, как большой пакет, и я повис в воздухе.

              – Вовка, люди потому и живые, что беспокоятся, плачут, смеются и любят! – сказал пап и помчался со мной по лестнице. А у меня болтались руки и ноги в разные стороны, будто я плыл под водой.

 

 

ДЕЛА ПОРОСЯЧЬИ

 

 

 

              Бабушка только что вышла из автобуса. В старческих руках она держала большую плетёную корзину.

              – Видишь, старушку? – толкнул меня Толька.

              – Вижу. Маленькая старушка. С такой большой корзиной. Её за километр видать.

              – Старушку не увидишь за километр. Корзину только.

              – А я про что?!.

              – Бабушка! – подскочил Толька. – Давайте мы вам поможем. Вон у вас корзина какая! Ведь тяжело.

              – Тяжело, батюшка. Ох, тяжело. В мои-то годы…

              Ухватились мы за корзину.

              – Бабушка, а нести куда?

              – Да в тот дом, внучеки. Во-он в тот. С плиточками на боку. Сын у меня там живёт. В гостях я у него…

              – Так в этом же доме наш Вадька живёт!

              – А мы в соседнем.

              – Вот и славно, внучеки. По пути как раз и будет. Подсобите уж…

              – А квартира какая?

              – Кажись девятая. У меня бумажка есть, в ней записано…

              – В корзине лежал мешок. Мешок вдруг приподнялся и жалобно хрюкнул. Хоть и жалобно, да так неожиданно, что мы вздрогнули.

              – Бабушка, – говорит Толька, – у вас это… мешок в корзине шевелится. Как живой…

              – И хрюкает, – говорю.

              – Да как же, внучеки, мешку не шевелиться? Как же ему не хрюкать, когда в ём свинёночек махонькой.

              – Свинёночек?!

              – Какой ещё свинёночек?!.

              – Порося малое – вот какой…

              – Поросёнок?!.

              – Он самый. У сестры я была. В Орехово она живёт. Пристала ко мне сестра: бери да бери. Свезёшь к себе в деревню, растить будешь. И то правда – дома-то у меня одни куры да коза. Вот и получилось: не было у бабки хлопот, так купила порося. Только мне мой свинёночек задаром достался. От сестры. О-ох…

Ну, пошли, внучеки, пошли…

              Несём мы с Толькой свинёночка. Ворочается он себе в мешке, похрюкивает. И корзина вовсе не тяжёлая. Так что бабушка на своих старческих ногах совсем от нас отстала.

              Толька и говорит:

              – Слушай, Вовка! Бабушка вон где. Давай мы к Вадьке… на минутку. С поросёнком. Вот удивится! И мы заодно на поросёночка посмотрим, какой он из себя. А?..

              – Бабушка испугается. Подумает, поросёнка украли.

              – Да мы мигом. Туда и обратно. Она и подумать-то не успеет, а?

              – Нет, Толька. Не хорошо так, – говорю.

              А он своё долдонит:

              – Да мы раз, два и – готово! Вот же Вадькина парадная!

              Оглядываюсь: идёт бабушка. Медленно. Совсем отстала.

              – Эх, давай! – махнул я рукой. – Только быстро!

              Вкатываемся к Вадьке. Корзину – на пол, сами – дышим. Глубоко дышим, потому что торопились очень.

              – На помойке нашли? – спрашивает Вадька и кивает на корзину.

              – Не задавай дурацких вопросов! – рассердился Толька. – Смотри давай, да нам уходить пора.

              – А кто у вас там?

              – Дикобраз, – говорю спокойненько. – Живой.

              – Живой дикобраз? – нахмурился Вадька. – А он ручной или дикий? Если дикий, укусить может.

              – Сам ты укусить можешь! – кричит Толька. – Ему дикобраза настоящего принесли, а он!..

              – Да где ты видел ручных дикобразов? – говорю. – Они всегда дикие. Смотри, давай быстрее, и мы уходим.

              Вадька нагнулся над корзиной. Тут поросёнок ка-ак взвизгнет. Вадька так и отлетел на три метра в другую комнату.

              – Дикого дикобраза по квартирам таскаете! – кричит оттуда. – Делать вам больше нечего! Вы бы ещё тигра в мешке принесли!

              Тут мы с Толькой чуть со смеху не умерли.

              – Эх, ты-ы!.. – говорю. – Смотри, кого испугался!

              – Достал я свинёночка. В руках держу. Толька за ушами чешет его. А у поросёнка тельце белое, гладенькое. Весь он такой чистенький. И даже розовый чуть-чуть. Пятачок маленький, круглый и мокрый. На Вадьку смотрит – «Хрю-хрю…» Мол, дайте мне храбреца разглядеть. Того самого, который меня за колючего дикобраза принял.

              – Поросёнок!!. – закричал Вадька, и полез к нам обниматься.

              – Ишь, разлетелся, – отпихнул его Толька. – Всё. Показали и – хватит. Некогда нам. Суй, Вовка, его обратно в мешок.

              – Да вы что?! – кричит Вадька. – Я же его разглядеть как следует не успел! Дайте хоть дотронуться! Хоть пальцем!..

              – Отстань, – говорю. – Нас бабушка ждёт. Нам некогда.

              – Ага! Заврались! Сначала про дикобраза придумали! Теперь про какую-то бабушку!..

              Заталкиваем с Толькой поросёнка в мешок, а Вадька у нас его из рук вырывает. Прямо сбесился человек.

              – Что вы делаете?! – орёт. – Такое мелкое создание в мешок?! Да оно же через полчаса сознание потеряет в мешке вашем! Так только разбойники, гангстеры и террористы всякие делают!..

              Ну и… вырвался поросёнок. Понятное дело. Вырвался да как начал носиться по комнатам. Ещё с каким визгом. Конечно! Когда трое за ним гоняются. Да ещё с криком и топотом.

              И когда мы наконец его поймали, то у Вадьки в квартире всё что стояло, висело или на полках лежало – всё это на полу оказалось. Прямо руины кругом, а не квартира.

              Выскакиваем на улицу. Вадька за нами увязался.

              Кинулись в одну сторону, в другую – нет бабушки. А ведь так медленно шла! Что делать?

              – Идея! – кричит Толька. – Идея! Вовка, в девятую квартиру! За мной!

              Молодчина Толька, запомнил.

              Звоним в девятую. Открывает худенький мужчина в очках и в подтяжках. Мы ему так, мол, и так… А он:

              – Дуся! Слышишь меня, Дуся? Тут дети поросёнка принесли. Нам не надо? Нет? Нет, дети, спасибо, не надо. А кур у вас нет?

              И Толькина память не помогла.

              Стоим мы с корзиной, как дураки у разбитого корыта.

              – Бабушку надо искать планомерно, – говорит Вадька.

              – Как это планомерно?

              – Так. Начать с первой квартиры и – пока дом не кончится. Это и будет планомерно.

              – Придётся планомерно, – хмуро сказал Толька и посмотрел на огромный Вадькин дом.

              Что говорить, ходили мы из квартиры в квартиру, как в воду опущенные. Но вот зашли к одной маленькой девочке.

              Она как услышала про поросёнка, так и заплакала.

              – Мамочка, – проливает слёзы в три ручья, – миленькая, возьми бездомного поросёночка. Я его жалеть буду. Любить буду и купать. Очень-очень. Ну, мамочка…

              – Наташенька, пойми, – стала объяснять ей мама, – это чужой поросёнок. Он не бездомный. Он бабушкин. Ребята ищут бабушку, чтобы вернуть ей поросёнка.

              А Наташенька опять:

              – Мамочка, ну мамочка… Я буду поросёнку бабушкой. Вот увидишь, я буду хорошей послушной бабушкой. Даже старенькой сделаюсь, вот посмотришь. Пусть мальчики мне его оставят…

              Уж так она убивалась и плакала, что у меня в носу защипало. Сначала защипало, а потом он немножко распаялся.

              Тут и Толька не выдержал.

              – Достаньте свинёночка, – говорит. – Пусть она его погладит.

              Стоим все трое, смотрим как она его гладит, сами носами хлюпаем. Ещё бы. Почти весь дом обошли, а бабушки нет и нет.

              – Эх, Наташка, – сказал Толька, – оставили бы тебе поросёнка, да нельзя. А бабушку его мы всё равно найдём. Так и знай.

              Закончился Вадькин дом, и мы направились к нашему. Решили взяться за него планомерно.

              У нас уже и ноги заплетались, и языки заплетались. А наш свинёночек уже не визжал, а только слабенько похрюкивал. С горя, конечно. Мы тоже – все охрипли и осипли. У меня, к тому же, ещё и палец разболелся от этих дверных звонков. Под конец я в их кнопки с закрытыми глазами попадал. Попадал так, между прочим. Будто какой-нибудь мастер спорта по звонкам.

              И вот звоню.

              Открывают.

              – Тётенька, – говорю, – не у вас бабушка поросёнкина живёт? Скажите, пожалуйста. Пожалуйста, нам про бабушку что-нибудь утешительное скажите. Про свинёночкину бабушку. А то мы её ищем-ищем…

              – Ищем-ищем, – хрипит Толька.

              – Ищем-ищем, – сипит Вадька.

              – Вова!.. Что с тобой?!.

              И тут я понял, что это не какая-нибудь тётя или гражданка, а моя собственная мама.

              – Входите скорее! На тебе же лица нет!

              – На них тоже, наверно… лица нет, – с трудом киваю на Тольку с Вадькой.

              – Все входите! – сказала мама.

              Тут Вадька всё и рассказал. Про все наши горести и мытарства.

              – Понятно, – сказала мама. – Вот что, ребята, ступайте все по домам.

              А ребята мнутся, не хотят расставаться с поросёнком. Но мама сказала, что всем надо придти в себя. И поросёнку тоже. Только тогда и ушли.

              Мама достала поросёнка.

              – Вовка, – говорит,– срочно беги в магазин за молоком!

              – За каким ещё молоком? – отвечаю с хрипом и сипом. – Про какое молоко ты говоришь, когда я такой обессиленный? Видишь, даже со стула встать не могу.

              – Молоко нужно для поросёнка. Он же голодный.

              Тут у меня, откуда не возьмись, поднабрались силы. Ну, раз такие дела.

              – Для поросёнка я побреду. Давай бидон.

              И я пошёл.

              Достали мы у соседей соску. Накормили поросёнка из бутылочки. Потом почесали ему спинку и брюшко. Он и захрапел в своей корзине. Тихо-тихо. Только иногда повизгивал, как щенок. Видно от дурных сновидений.

              Пришёл папа.

              – Ну, братцы, – смеётся, – какое я сейчас объявление прочёл! Не поверите.

              – Тут тебе Михайлов звонил, – сказала мама. – Просил позвонить, как придёшь.

              – Хорошо, сейчас. Так я насчёт объявления. Тут у нас на столбе у остановки. Словом, потерялся поросёнок вместе с мешком и корзиной.

              – Поросёнок? – улыбнулась мама.

              – Ну да. Дожили! Поросят стали терять. Понимаю – собаку. На худой конец – кошку. А тут – поросёнка. Не иначе как кто-то подшутил. Правда, адрес указан…

              В это время из кухни выскакивает поросёнок. Он выбежал в коридор и уставился на папу озорными выспавшимися глазами. Мол, кто это ещё пришёл: свой или чужой?

              – Дела-а, – сказал папа. Он даже не удивился. – Пока я на работе, вы, значит, собаку завели…

              – Да какая же это собака? – говорит мама.

              – Вижу, что не собака. Даже догадываюсь, что этот Хрюша не из телевизора, а из того самого объявления…

              Папа посмотрел на меня.

              – Твоя работа?

              Я кивнул головой.

              – Понимаешь, папа. Тут всё так получилось. Само собой получилось. И нечаянно…

              Зазвонил телефон.

              Папа поднял трубку.

              – Привет, Борис Васильевич. Пришёл. Только собрался тебе звонить, а тут… свинью подложили. Здесь, дома. Натуральную чужую свинью. Ну, свинья – не свинья, так… свинёночек. Живой поросёнок, одним словом. Вовка. Откуда приволок, пока не знаю.

              Поросёнок бегал из кухни в комнату и – обратно. Он резвился, будто радовался, что про него по телефону говорят.

              – Теперь-то веришь? Слушай, как копытами по полу цокает, – сказал папа в трубку. – Прямо не поросёнок, а дама на каблуках.

 

 

 

КОРОВА ПОД КУПОЛОМ ЦИРКА

 

 

 

 

           – Вот что, ребята, – сказала Виринея Семеновна в конце последнего урока, – через неделю готовьтесь в гости к малышам соседнего детского сада. Хорошо бы придти к ним не с пустыми руками. Но учтите: никаких покупных подарков. Всё должно быть сделано нашими руками. Договорились?

              – Ур-ра! – дружно ответили мы.

              А когда наше «ура» утихло, Виринея Семёновна добавила:

              – Дома на досуге поломайте головы: что и как. Можно приняться за дело вдвоём, втроём – кому как удобно. Это будет коллективное творчество. И побольше выдумки, фантазии. Ясно?

              – Ясно!

              – А пока до звонка осталось немного времени, повторим пройденное.

              Но мы с Толькой тут же начали ломать головы. Насчёт подарков для малышей. Толька писал срочную шифровку Борьке с Вадькой, а я связывался с ними по ниточному телефону. Правда, Виринея Семёновна всё это заметила. Она сделала нам двенадцать устных замечаний. Потом велела положить на стол дневники. Мы положили. Но тут зазвенел звонок. Виринея Семёновна сказала нам:

              – Возьмите свои дневники, но учтите…

              Так что обсуждали мы всё как следует у Тольки дома.

              Собрались в назначенный час.

              – А Вадька где? – спросил Борька.

– Опаздывает. Как всегда.

– Может, без него пока?..

– Давайте.

– Кто что придумал?

                – Предлагаю соорудить модель земного шара. Чтобы малышам с детства запомнились всякие дальние страны, – сказал Толька.

              – Интересно! Глобус что ли?

              – Глобус.

              – Не получится, Толька.

              – Почему?

              – Нам его круглым не сделать, – сказал Борька. – Получится у нас какой-нибудь ящик. С круглыми углами.

              – Ящик!.. Никакой не ящик! Очень даже нормальный глобус получится. Возьмём надувной шарик. Надуем, завяжем. Потом начнём его обклеивать газетами. А потом толстой бумагой. Потом можно и картоном.

              – А чего?.. Толково!

              – Нет, не то всё это, – махнул рукой Борька. – Подумаешь, глобус… А где Вадька?

              – Придёт твой Вадька! Никуда не денется. Ты-то что предлагаешь?

              – Я-то?.. Может, сделаем своими руками хорошую крепкую табуретку? Доски у меня есть. Инструмент я у дедушки возьму.

              Мне понравилась Борькина идея.

              – Толково! Давайте соорудим табуретку! Настоящий подарок. Но Тольке, конечно, было обидно. Из-за глобуса.

              – Тоже мне, подарок… Малыши в детском саду на маленьких стульчиках сидят. Совсем вы забыли…

              – Ну, сделаем несколько маленьких стульчиков! Делов-то!

              – Может, у них этих стульчиков больше чем детей. Стульчики… Сел на него и забыл, что сидишь на подарке… – ворчал Толька.

              – Вот что, ребята, – предложил я, – давайте соорудим змея.

              – Воздушного?

              – Да. Запускать в небо. Ведь его делать – пустяки!

              – Нечего пустяки дарить малышам. Это во-первых, – сказал Борька. – Во-вторых. Побегут малыши за твоим змеем по лужам, не разбирая дороги. Так вымокнут, что потом ни одна воспитательница не станет его больше запускать. Ещё и Виринее Семёновне пожалуется: «Вот подарили змея, а у меня от вашего подарка пол группы насморком заболело». Ерунда всё это… А где Вадька?

              – Верно. Что это он не идёт?

              – Может, простудился, заболел?

              – Заболел… Днём носился по школе как угорелый, и вдруг заболел. Откололся он от нас и всё… Наверно делает подарок для малышей. В одиночку…

              – Откололся… Сначала надо узнать, а потом говорить. Может, и правда заболел он.

              Сразу стало тихо.

              – Да-а… – вздохнул Борька. – Что-то не клеится у нас без Вадьки. Пошли, узнаем что с ним.

              Вадьку мы застали дома. Совершенно здоровым, но очень перемазанным. Он деловито вертелся с кисточкой в руках у доски. Такая большая чертёжная доска на ножках. Кульман называется. На ней работает Вадькин отец. Чертит – проводит по линейке линии. Он и по выходным дням тоже проводит линии. Поэтому у них вся квартира завалена рулонами с чертежами.

              И вот мы видим Вадьку у этой доски. На ней здоровенный лист бумаги. И на этом листе Вадька что-то такое рисует.

              – Та-ак… – сказали мы.

              – Его, понимаешь ли, ждут…

              Но Вадька будто не слышал. Глаза у него горели, как две включённые лампочки. И вообще, весь он светился, будто у него внутри была ещё одна. Очень большая включённая лампа.

              – Нечего рассусоливать! – говорит. – Берите кисти и – за работу!

              Он протянул стеклянную банку со всякими кисточками.

              – Давайте, давайте! Собирался за вами сбегать, да вот – не оторваться от работы. Просто здорово, что сами пришли.

              Вадька макал кисточку в краску, а потом подбегал к чертёжной доске и тыкал ею в бумагу.

              Ему действительно было некогда.

              Мы подошли поближе.

– Что это? – грозно спросил Борька.

– Картина, Боря, картина! Художественное полотно!

– Понятно и без тебя, что полотно… Для кого малюешь?

  – Как для кого?.. Не задавай глупых вопросов. Для малышей, конечно!

              Борька покачнулся, будто по плечу его хлопнул ручищей богатырь Добрыня Никитич. У Борьки даже лицо скривилось.

              – Слы-ыхали?! Я же говорил, что он откололся! А мы, дураки, жалели его: «Заболел, заболел…» Айда, ребята, отсюда!

              – И верно. Пошли!

              – Пускай один с полотном своим остаётся, раз откололся!

              – Такое, Вадька, ни в какие ворота не лезет, – сказал Толька.

              И мы пошли.

              Но с дверью что-то случилось. Её никак было не открыть.

              – Эй, вы, не ломайте мне двери! – крикнул из комнаты Вадька. – Ключи у меня в кармане. Пока все вместе не закончим картину, я вас всё равно не выпущу. Так и знайте.

              Мы переглянулись.

              – Вадька-то наш того… – говорю.

              – Ошалел. Красок, наверно, нанюхался…

  – Э-эх, ну будто чувствовал, что с ним что-то стряслось, – сказал Борька.

  – Вот именно. Чего ж на него сердиться? Он же не виноват.

  –А потом, с ним стряслось, а мы – уходить…

  – Он сейчас в ошалелом состоянии, может, знаете что?..

  –Что?

  – Всё может… Порисует, порисует, а потом возьмёт и подожжёт отцовские рулоны. Пожар устроить может…

              – Верно. Теперь его одного нельзя оставлять.

              – Вернулись?! Молодцы! – обрадовался Вадька. – Держите кисти! Так! Понятно, что мы придумали?!

              – Мы… мы… замычал… – буркнул Борька, и опустил кисточку в банку с водой.

              Только теперь мы внимательно посмотрели на картину.

              – Вадька, что это у тебя?.. Большая коза нарисована?

              – Не у меня, а у нас! И не коза, а корова.

              – Корова?!.

              – Да. Обыкновенная молочная корова. Бурая с пятнами. А что?

              – А чего она в небе висит?

              – Хоть бы с крыльями была…

              – Сам ты с крыльями! – крикнул бешеный Вадька. – Не видишь что ли, что она идёт! По канату! По натянутому! Вот же он нарисован! Смотреть надо!..

              Мы переглянулись. Толька шепнул мне: «Во даёт!..»

               – По канату? – переспросил Борька.

              – Да. Потому что картина называется «Под куполом цирка».

  – Вот оно что?!

  – Совсем другое дело!

  – Так бы сразу и говорил!

              – Да кто же про картину говорит такие вещи?! На картину смотрят, и сразу всё видят и всё понимают!

              – Поймёшь тут… когда ещё никакого цирка не нарисовано.

              – Нарисуем!

              – А я-то думаю: зачем корове сбоку синий бантик?

              – Послушай, Вадька, – сказал Борька, – ну что это за копыто у нашей коровы?

– Какое?

– Вот это.

– А что? Нормальное копыто.

– Да это же консервная банка.

– Не нравится, нарисуй лучше!

– А серая краска у нас есть?

  – Серой краски не бывает! Возьми чёрную и смешай с водой. Что – нибудь и получится…

                – Верно.

                – Вадька, а мне рога не нравятся, – сказал Толька. – Какие-то они развесистые. Как у оленя…

               Вадька со злости швырнул кисточку в банку с водой.

            – Да что вы ко мне пристали?! – кричит. – Вот кисти, вот краски, вот полотно! Это же общее полотно! Борька – копыта пусть рисует! Ты – рога! Вовка – хвост. Я – верёвку! Вернее, канат. Потом много зрителей нарисуем. Купол, прожектора, оркестр с музыкой.

              – Верно! Молодец ты, Вадька!

              – Только не надо так горячиться. Спокойней работай.

              – Потому что под горячую руку я могу нарисовать лишнюю ногу, – хмуро сказал Борька.

              Работа у нас кипела.

              Вадька то и дело отходил подальше. Хмурился. Смотрел, смотрел. То один глаз зажмурит, то другой. Да ещё недовольно хмыкнет.

              Мы тоже отходили. Тоже жмурили глаза. И никак не могли понять: чего же Вадька хмыкает.

              – Эх, с тенями у нас плоховато, – сказал он наконец, – просто никуда не годится.

              – А что с тенями?

              – У нас вроде всё очень хорошо. Никаких теней.

              – Вот и плохо, что никаких! Что это за картина без теней?

              – С тенями мазня одна получится.

              – Много ты понимаешь… Ладно. Что-нибудь придумаем.

              И Толька придумал. Он придумал на одном конце каната нарисовать такую площадку. С перильцами. И на этой площадке мы нарисовали телёнка. С зелёным пучком вкусного сена во рту. Телёнок смотрел на корову и будто говорил: «Смелее, мама! Вниз не смотри. Смотри только на сено и всё будет хорошо».

              Но Борьке этого показалось мало.

              – Ребята, а вдруг она всё же свалится? – сказал он.

              – Куда ж она свалится, если она у нас уже почти нарисована? К тому же, она хорошо стоит.

              – Сам же вон какие копыта ей нарисовал. Таким даже лошадь позавидует.

              – Нет, так дело не пойдёт, – покачал головой Борька. – Нужно это… страховочный тросик. На всякий случай. Кто ж выступает под куполом цирка без всякого тросика? Как хотите, а без него я нашу корову на арену не выпущу. Да. Мало ли что…

              – Пожалуй, верно. Всё же корова. Не какая-нибудь ловкая гимнастка.

              – Ладно, рисуй свой тросик. Только что бы не очень-то заметно было, – согласились мы.

              Борька нарисовал.

              Мы отошли подальше. В который раз рассматриваем полотно.

              – Эх, с тенями плоховато, – бубнит Вадька. – И этот тросик Борькин… совсем лишняя верёвка… Да и на хвосте у телёнка вон… что-то многовато бантиков…

              – Вадька, послушай, а чего тебе взбрело в голову нарисовать корову? – спросил вдруг Толька.

  – Действительно!

              – Я что-то не слышал, чтобы коровы выступали в цирке, – говорю. – Да ещё чтоб прогуливались по канату. Они по ровному-то полю едва ходят.

              – Ну, там, скажем, тигры, ягуары – те ещё туда-сюда. Они по канату ходят, я видел. А вот коровы… Они же дрессировке не поддаются, молочные коровы.

              Мы посмотрели на Вадьку.

              – Что?.. Не нравится картина? Корова не устраивает? – обиделся он.

              – Нет, картина ничего получилась. И корова симпатичная. Добрая такая. И ещё, оказывается, смелая.

              – Конечно. Картина ничего. Только почему корова, а не ягуар или тигр?

              Лицо у Вадьки стало грустным.

              – Так уж меня осенило, – сказал он не сразу. – Пришла в голову корова и всё. А вот ягуары что-то не пришли…

              – Ладно вам, – сказал Толька, – привязались к человеку со своими хищниками. Хорошо он придумал. Помните, Виринея Семёновна говорила: побольше выдумки, фантазии.

              – Верно.

              – Вот именно! – обрадовался Вадька.

              – Это просто здорово, что ему в голову корова пришла.

              Вадька так и засветился весь.

              – Нет, Толька, это ты молодец, – говорит. – Тебе в голову телёнок пришёл. Вот это я понимаю! Выдумка! С телёнком прямо настоящее полотно получается.

              От Вадькиных слов Толька тоже весь засветился.

              – Ну ладно, может, на сегодня хватит? – сказал Вадька. – Может, завтра докончим?

              – Да уж, пожалуй, – согласились мы.

              Дома дверь мне открывал папа.

              – Вовка, ты где такие разноцветные уши достал? – спросил он.

              – У Вадьки был…

              – Ну, химики-алхимики! Наверно из куска асфальта алмазы добываете.

              – Да нет, папа. Картину рисуем. В красках.

              – Картину? В красках? Это что-то новенькое.

              – Да. Полотно целое. Для малышей детского сада. В подарок.

              – Всей толпой что ли рисуете?

              – Ага.

              – Понятно. Смотри мне только, чтобы от ваших стараний не развалился Вадькин дом. Вот будет картина…

              – Да нет, папа. Мы ничего не взрываем.

              – Ладно, иди отмывайся, живописец…

              Картину мы закончили.

              Виринея Семёновна попросила принести её. Показать классу.

              Вадька принёс.

              – Любопытно, что вы там нарисовали? – сказала Виринея Семёновна.

              Вадька вышел к доске с картиной. Она была свёрнута трубочкой. Вадька держал её под мышкой.

              – Можно, я сначала скажу несколько слов? Про картину.

              – Очень даже хорошо. Пожалуйста, Вадик.

              – Картину мы писали вчетвером, – начал он. – Это было ужасно трудно. Мы так уставали, так уставали… Потому что много спорили, ругались, а один раз даже подрались. Но картину мы всё же нарисовали. За три дня. Называется она «Под куполом цирка».

              – Подожди, Вадик. Вижу, всем не терпится полюбоваться вашей работой. Ну-ка, Вова Богданов, соавтор, закрепи её на доске.

              Я с гордостью пошёл к доске. Беру у Вадьки картину, закрепляю и вдруг…

              Вдруг у меня в глазах стало совершенно темно. Будто я провалился в какой-то чёрный сундук, а крышка захлопнулась.

              – Ты что, растяпа, притащил?! – зашипел я Вадьке в спину. – Слышишь, лектор пустоголовый?!

              Но Вадька не слышал. Он опять весь светился. Как тогда.

              – Мы изобразили корову, – светился Вадька. – Как она идёт по канату под куполом цирка. Простую, добрую, но отважную корову. Зовут её Ночка…

              Какая Ночка?! У нашей коровы никакого имени не было!

              Но Вадька продолжал:

              – Нашей смелой Ночке помогает выступать телёнок. Очень даже храбрый сынишка. Зовут его Маленький Мук. Вот, ребята, полюбуйтесь на обоих…

              Вадька повернулся к доске.

              Постоял секунду, и стал быстро-быстро тереть глаза. Потом посмотрел на меня убийственным взглядом.

              – Ты что, дурак, повесил?! – шипит.

              – А ты что, олух царя небесного, притащил?!

              – «Червячный узел коробки скоростей продольно-фрезерного станка УПФ – 5», – громко, во всё горло прочёл Генка Деньгин.

              Весь класс валялся на партах.

              Охали, ахали, ухали с протяжным стоном. А маленькая незаметная Валя Тучкина уже громко икала. Она уже пищала своим тихим голоском:

              – Воды-ы…

              Но всем было не до неё.

              Виринея Семёновна плакала. То ли от смеха, то ли от горя. Только нам авторам-соавторам было очень тоскливо.

              – Виринея Семёновна! – Заорал Толька. – Чего они смеются?! Вадька рулоны перепутал, что ж тут смешного?! А картину мы нарисовали! Как раз для малышей! Я только не знал, что корову нашу Ночкой зовут, а телёнка Маленьким Муком!..

              Виринея Семёновна держалась за стол обеими руками.

              Она с трудом села на стул. Достала платочек.

              – Как раз для малышей… Он не знал… – повторяла она, и плечи у неё тряслись от рыданий. – Ладно уж… принесёте своё произведение завтра…

              Мы так и не смогли принести. И не потому что обиделись. Просто Вадькин папа прихватил со своими рулонами и наш. На работу увёз. Нечаянно. Стали его товарищи смотреть что и как начертил Вадькин папа, вдруг бац!.. Картина. Ну и смеху у них было!.. Уж очень она всем понравилась.

              Её повесили на стену. Прямо тут же, в конструкторском бюро. Теперь конструкторы подходят к нашей картине полюбоваться. Чтобы отдохнуть немного от своих чертёжных досок. Ладно, пускай отдыхают. Жаль только, что для детсадовской малышни нам снова придётся что-то делать. Что-нибудь другое.

              Чтобы такое соорудить? Табуретку?.

 

 

 

ПЯТЬ ПРОЦЕНТОВ СЛУХА

 

 

 

 

           Звоню Вадьке. Поднимает трубку.

              – Алё… – слышу слабенький несчастный голос.

              «Не перепутал ли я номер? – думаю. – Может, это не Вадька, а какой-нибудь старенькой пенсионер».

              Кладу трубку. Звоню снова.

              – Алё… – слышу опять.

              Я даже на трубку посмотрел, на телефон. Не испортились ли?

              – Привет, – говорю. – Это ты, Вадька?

              – Алё…

              Тут я догадался, что это Вадька. Только он какой-то не такой…

              – Привет, Вадидуся! – говорю. – Здорово ты заморенным червячком представляешься.

              – Алё…

              – Да ты чего?! Оглох что ли?!.

              – Алё…

              – Тетеря глухая! С тобой здороваются, а ты?!.

              – Алё… – в трубке что-то зашуршало, а потом я услышал совсем старческий голос. – Охо-хо… Ушки мои, ушки… – А потом: – Ту–ту–ту…

              Бросил я трубку. И не лень столько раз алёкать?

              « А вдруг, – подумал я, – он какого-нибудь говорящего попугая раздобыл. Научил его в телефон алёкать, а сам только посмеивается над всеми. Чего там, конечно, завёл попугая! И думать нечего!»

              Так я с этой догадкой и побежал к нему. «Ну, дедуся–Вадидуся, погоди! Посмотрим как ты у нас заалёкаешь без помощи говорящего попугая».

              Звоню в дверь. Звоню, звоню. Не открывает. Только слышно у дверей кто-то кряхтит и сопит.

              Стал стучать. Стучу, стучу. Открывают. Вадька…

              Я так и бросился в комнату.

              Смотрю по сторонам, ищу клетку с попугаем. Или хотя бы просто попугая без клетки. Может, он такой уже дрессированный, что ему и клетка не нужна. Живёт себе преспокойно в светлом углу или на шкафу…

              Все углы обшарил – ни клетки, ни попугая.

              – Сознавайся, куда попугая засунул? – говорю.

              – Чиво-о? – слабеньким несчастным голосом стонет.

              – Да хватит тебе притворяться! – кричу, а сам за шкаф заглядываю. – Говори: куда попугая спрятал?

              – Никого я не пугаю, – ноет. – С моим ли здоровьем пугать…

              Я так и уставился на Вадьку.

              – Здоровье? А что у тебя со здоровьем?

              Чувствую, у меня самого голос стал тихий, слабенький. Потому что только теперь я увидел, что уши у Вадьки забинтованы, а из-под бинта виднеются большие нахлобучки ваты. Вспомнилось мне и как он стонал по телефону: «Ушки мои, ушки…»

              – Что с ушками? – спрашиваю.

              Сел он со мной рядом на диван. Качается из стороны в сторону, как матрёшка неваляшка. Стонет:

– Говори погромче.

              – Что с ушками?! – кричу.

              – Сушек в доме нет. Есть сухарики. Тебе дать? И говори, пожалуйста, погромче. У меня слух потерян на девяносто три процента.

              Ну что тут будешь делать с человеком? Ты ему по-русски, а он тебе – по-турецки.

              – Мне сушек не надо! И сухарей тоже! – кричу во всё горло. – Неужели на девяносто три процента?!.

              – Да-а… – кивает Вадька. – Всего семь процентов осталось. Полная старость пришла. Скоро зубы выпадут. А потом – волосы. Будешь ты меня гулять водить под ручку в скверик. Старого своего друга подышать выводить… Будешь?

              Вадька смотрел на меня. Весь печальный, весь какой-то скукоженный. И в глазах его стояли настоящие слёзы.

              – Ты чего несёшь?! – говорю. – Какая старость?!. Подумаешь, уши у него! Семь процентов-то осталось! Ты лучше скажи: когда умудрился остальные проценты потерять?

              – Чиво-о?..

              – Слух когда потерял?!

              Вадька закивал головой. Мол, понял, сейчас отвечу. Вот только дух переведу.

              – Наверно, ночью, – говорит. – Я почти всю ночь не спал – уши болели.

              – Конечно, ночью, – говорю. – Вчера-то мы с тобой в снегу валялись и шапки подбрасывали кто выше. Если бы тебя продуло тогда, то и меня бы, верно?

              – Да-а… – кивает Вадька.

              – А я, как видишь, ничего. Слышу на все сто. Видно, у меня здоровья побольше будет. В этом вся штука.

              – Да-а… – кивает Вадька. – Спасибо, не забыл. Пришёл старого больного друга навестить. Низкий тебе поклон за это… – опять лопочет по-турецки.

              Удивительное дело: у человека уши разболелись, а, похоже, что у него и в голове. Тоже что-то простудилось…

              Тут его мама пришла. Начала Вадьку лечить, ставить компресс. Он морщится, ворчит, глаза закатывает, будто вот-вот брякнется без сознания. Я хотел помочь Вадькиной маме, но она сказала, что и без меня хорошо справится.

              Понятное дело, раз так говорят, надо отправляться домой. Я и отправился.

              А ночью… ночью разболелись уши. У меня.

              К утру я был перевязан почище Вадьки. И тоже ничего не слышал. Процентов на девяносто пять. Значит, оставалось у меня процентов пять. Меньше чем у Вадьки.

              Я лежал в постели. Был дома один. Рядом со мной, на подушку мама поставила телефон, чтобы я докладывал ей о состоянии своего здоровья.

              Я лежал и думал, что у меня дела будут похуже, чем у Вадьки. Ведь семь процентов слуха – ещё ничего. Если перед носом пролетит реактивный самолёт, его не только увидишь, а, может, и услышишь. А вот пять?.. Попробуй поживи на свете с пятью процентами. Уж у Вадьки бы не только зубы и волосы повыпали, а он бы и сам весь развалился. Без всякой старости…

              Мне показалось, что звонит телефон. Я положил на него руку. Он действительно чуть-чуть трясся.

              Снимаю трубку.

              – Алё…

              В трубке кто-то чирикал и шуршал.

              – Алё, – говорю. – Пожалуйста, погромче. У меня осталось пять процентов слуха.

              В трубке опять зачирикало и зашуршало.

              – Алё… – говорю. – Кто там?

              Вдруг слышу слабо-слабо. Как со дна глубокого колодца:

              – Разалёкался, тетеря глухая! Кто, кто… Почтальон Печкин – вот кто! Ну, держись, Печкин, сейчас приду, навещу старого друга.

              Это был, конечно, Вадька.

              Он прибежал ко мне совершенно здоровый. И первое что сказал:

              – Слушай, а я сначала подумал, что это у тебя попугай учёный по телефону говорит.

              А потом спросил:

              – Так сколько, говоришь, у тебя процентов слуха осталось?..

              – Говори, пожалуйста, погромче, – говорю. – По-гро-ом-че!..

 

 

 

ДВА ЗЕМЛЕКОПА

 

 

        Он приехал с родителями из сибирского города Новосибирска. Приехал и поступил в наш класс учиться.

              Добирался он к нам очень долго, на поезде. Пока ехал, учебники, видно, не открывал, всё в окно смотрел на мелькающую природу. Ну и, конечно, отстал. Я так думаю. Потому что я уж точно не стал бы учебники открывать, когда под тобой вагонные колёса весело постукивают, а в окне всякие виды виднеются. Леса, реки, поля, озёра или коза на поляне. Привязана к колышку и бегает вокруг него. Пасётся.

              А зовут нашего новенького Саша Сухоножкин. Ничего мальчишка, хоть и фамилия забавная. Правда, мы его ещё не узнали как следует. Потому что на всех уроках он сидел и помалкивал, как пай-мальчик. Только на большой перемене этот пай-мальчик так по-сибирски свистнул, что стёкла в окнах зазвенели. А, может, это и не он вовсе, а наш Балабанов? Наш Балабанов тоже здоров свистеть. Ну, а новенького мы ещё и потому как следует не узнали, что он один день поучился всего и – заболел. Странно, конечно, закалённый сибирский мальчик и вдруг – на тебе. А ведь у нас ещё и мороз ни разу не тюкнул. Всё дождь – слякоть, слякоть – дождь. Генка Деньгин это так объяснил: «Он привык у себя в Сибири ходить шаляй-валяй, лишь бы не замёрзнуть. А тут, видно, вышел не в резиновых сапогах, а в ботиночках. Конечно, простудишься. Это же Ленинград, а не какая-нибудь Сибирь. У нас быстро станешь из Сухоножкина Мокроножкиным…»

              Вот так. Приехал из Сибири, денёк поучился и – отдыхать. Хорошо ему. Да ещё сколько дней смотрел он в окно на природу, а не в учебники. Тут позавидовать человеку можно… Одним словом, Поручила Виринея Семёновна мне и Вадьке навестить этого Мокроножкина. Передать от всего класса привет и пожелание скорейшего выздоровления. Заодно сказать что задано на дом. И особенно помочь разобраться с задачкой. Задачка была в общем-то ерундовой. Про землекопов. Их было двое. Копали две канавы. Один копал два часа, а другой – не известно. Даже в ответе не сказано. Зато оба копали пять часов. И вот надо узнать кто из них копал дольше и на сколько.

              После уроков мы с Вадькой зашли ко мне. Решили сначала с этой задачкой справиться сами. Чтобы видел этот Мокроножкин, что к нему пришли вполне сильные ученики.

              Пока я доставал бумагу и ручку, Вадька включил телевизор. А по телевизору «Приключения капитана Врунгеля». Тут мы, конечно, забыли про землекопов, про их лопаты и про канавы – тоже. Вспомнили, когда фильм кончился. Времени было уже много.

              – Вот что, – говорит Вадька, – пошли к этому Мокроножкину. У него и решим задачку. А потом он, может, тоже не совсем глупый. Может, и сам решит. А не решит, мы поможем.

              Пришли мы к нему. Лежит на диване.

              Спрашиваем:

              – Как дела?

              – Простыл я, – гундосит.

              Видим и сами: у Мокроножкина на одеяле тридцать три мокрых носовых платка.

              – Бывает, – говорит Вадька. – Не обращай внимания, всё пройдёт. Уж такой у нас климат. А мы вот принесли тебе домашнее задание. Виринея Семёновна – это наша учительница. Помнишь нашу учительницу? Для тебя она новая, а для нас старая…

              – Да знаю, – перебил Вадьку больной Мокроножкин.

              – Ну что ж, память у тебя как у здорового. Сразу видно, что скоро поправишься. Так вот, Виринея Семёновна особенно просила объяснить тебе задачку по математике.

              – Она пустяковая, – говорю. – Про землекопов. Мы и сам её ещё не решали.

              – Вовка, прочти задачу, – сказал Вадька.

              Я прочёл. Медленно, не спеша. Чтобы до этого отставшего и больного сибирячка Мокроножкина всё сразу дошло.

              – Ну как? – спрашивает Вадька. – Что-нибудь уловил?

              – Кое-что уловил, – отвечает Мокроножкин и сморкается в тридцать четвёртый платок.

              – Вот и отлично! – обрадовался Вадька. – А теперь представь себе: я – землекоп. Меня Вадька зовут. И вот он – землекоп. Его Вовка зовут. Теперь немного напрягись и представь себе: у меня есть лопата и у него. Мы два землекопа с лопатами.

              – Очень себе представляю, – говорит Мокроножкин.

              – И вот мы, – продолжает Вадька, – сейчас возле твоего дивана начнём для наглядности копать две канавы. Ты, конечно, соображаешь, что канавы будут воображаемые. Потому что если мы выкопаем у тебя настоящие канавы, то твои родители будут очень недовольны. И соседи тоже. Ну, те, которые под вами живут…

              Мокроножкин усмехнулся.

              – Ещё бы, – говорит. – Кому нужны канавы в комнате на паркетном полу.

              – Ладно, Вадька. Хватит, – говорю. – Давай ближе к задаче.

              – Верно, – отвечает Вадька. – Я свою канаву буду копать вот так, – и он показал. – Я её быстро выкопаю, за два часа. А вот он, – Вадька показал на меня, – провозится часов десять. Потому что из него копальщик, как из моей кошки Мурки профессор по точнейшим наукам.

              Я разозлился.

              – Это почему же я десять часов буду возиться?! Я, может, быстрее тебя справлюсь. Ты же больше болтать любишь, профессор кошачий!..

              Смотрим: наш Мокроножкин смеётся, хохочет. Почти как совершенно здоровый человек.

              – Да как же он будет десять часов копать?! Ведь в задаче сказано, что оба вы копали пять часов. Всего пять!..

              – Всё равно я быстрее выкопаю, – сказал Вадька, – он же копать не умеет. А я этим летом у знакомых на даче почти весь огород вскопал.

               Тут я совсем рассердился на Вадьку. Тоже, землекоп выискался!.. Хоть бы уж не врал про огород на чьей-то даче.

              Начали мы замахиваться друг на друга землекопскими лопатами. Кричим, толкаемся, вот-вот драку устроим в квартире больного, не очень-то знакомого товарища.

              А Мокроножкин:

              – Стойте, ребята! – смеётся. – Да что вы в самом-то деле?! Вы же задачку решаете. И не про себя, а совсем про других, настоящих землекопов. Про тех, которые в учебнике. Вот смотрите, – и он нарисовал на листе бумаги две одинаковые канавы. Возле канав нарисовал человечков с лопатами и сказал:

              – Это будет землекоп №1, а вот этот – землекоп №2.

              У землекопа №1 были не руки, а какая-то лапша варёная. «Такими много не накопаешь», – подумал я. А у землекопа №2 оказался нос немного кривоносый и на голове детсадовская панамка. Но руки – ничего, похожи были на две морковки.

              Говорю:

              – Чур, я буду землекопом №2.

              – Ладно, – говорит Вадька. – Так и быть буду землекопом №1 – значит первым.

              И тут выяснилось, что землекоп №1, то есть Вадька, своими лапшовыми руками копал всего два часа. А я целых три, то есть, выходит, я копал дольше. На целый час!..

              Конечно, я с этим не согласился. Даже обиделся. Стал спорить. А Вадька с Мокроножкиным хохочут, тычат мне в нос совершенно правильное решение задачки. Тут, наконец, и я немного успокоился. Раз задачка решена.

              Смотрю на Мокроножкина и думаю: «Это хорошо, что ты не хнычешь, а смеёшься. Значит скоро поправишься. А кто будет землекопом №1 или №2 – дело десятое…»

 

 

 

 

 

СКВОРЦОВЫЕ НАПЕВЫ

 

 

 

              Уже весна началась. На улице грязь со снегом и просто грязь – из прошлогодних листьев. Так что мы не вылезаем из резиновых сапог.

              Всё время хочется на улицу. А выйдешь, почему-то вдруг начинаешь зевать, зевать, зевать. Хоть отправляйся домой и ложись спать среди бела дня.

              И вот раз, когда мы стояли у большой лужи и громко зевали, Борька достал из кармана лист бумаги. Развернул его.

              – Вот, – сказал.

              Мы посмотрели. На бумаге были нарисованы линии по линейке, стрелочки, цифры.

              – Ну и что это? – говорю.

              – Это, – Борька зевнул, – чертёж.

              – Понятно, что не колбаса. А что на нём нарисовано?

              – На чертежах не рисуют, а изображают.

              – И что ты на нём изобразил? – спросил Вадька.

              – Это дедушка изобразил. Он начертил дом.

              – До-ом?! – удивился Толька.

              – Обыкновенный дом для скворцов. На чертеже всё видно.

              – Может, дом для воробья?

              – Нет. Это для скворца. Воробьям дома не надо. Они гнёзда вьют где попало.

              – Дом, дом!.. А ничего не понятно. Может, это чертёж раскладушки!

              – Из чего хоть он, дом твой?

              – Из досок. Вот же написано: «Толщина доски 2 см.» Значит два сантиметра.

              – А-а.

              – А дальше-то что?

              – Ничего. Давайте построим этот дом. По чертежу.

              – Ну и дом! – закричал Вадька. – Ни окна, ни двери!

              – А это что? – спокойно говорит Борька и тычет пальцем в чертёж.

              – Это дырка!

              – Сам ты дырка. Это окно и дверь. Она не закрывается. Чтобы свежий воздух был в доме всё время.

              – Если всего одна дырка, – говорит Толька, – то тут и делать нечего. Пустяки. А вот из чего всё это делать?

              – Пошли ко мне. Дедушка и доски даст, и инструмент.

              Пришли к Борьке.

              – Здорово, партизаны, – сказал Григорий Васильевич. – За чем пожаловали?

              – Вот, – сказал Борька, – привёл. Хотят скворечню делать.

              – Все что ли?

              – Все, – говорим.

              – Только мы будем скворечник делать, а не скворечню, – сказал Вадька.

              Григорий Васильевич посмотрел на Вадьку с усмешкой, даже очки приподнял. Хмыкнул в седые усы и сказал:

              – Можно, конечно, сказать и скворечник. Но правильнее скворечня. Потому что скворечник – это человек, любитель певчих птиц, скворцов. А домик для скворцов в старину чаще называли кузовок. Ну, да это не главное. Чертёж у вас есть. Вот инструмент. Молоток, ножовка, гвозди, долото. Материал – сосновая доска. Вот здесь у верстака и начинайте. Хорошее вы дело сделаете. К тому же, глядишь, научитесь молоток держать в руках.

              Вадька за молоток так и схватился. Толька – за ножовку. А я смотрю в этот чертёж и ничегошеньки не понимаю: как? что? куда?

              Но оказалось, что Борька всё хорошо понимает.

              Начали мы пилить заготовки по очереди. А перед этим Борька с Толькой провели нужные линии на досках. По этим линиям и пилили. Несколько заготовок испортили. Потому что сначала у нас не очень-то ровно получалось по линиям.

              Вадька взял рубанок.

              – Я, – говорит, – сделаю, чтобы у дома были гладкие стенки.

              – Верно, – говорю, – красиво будет.

              А Борька набросился на нас:

              – Вы что?!

              – А что?

              – Нельзя чтобы стенки были гладкие.

              – Это почему же?

              – Да потому, что у скворца и скворчихи из яиц скворчата выведутся.

– И пускай выводятся. На здоровье.

              – Ага! А потом скворчата подрастут. Они же захотят из кузовка выбраться.

              – И пускай выбираются. Что мы им помешаем что ли?

              – Да за что они будут своими слабыми коготками цепляться, если стенки гладкие?!.

              – Тогда я только сверху подстрогаю.

              – И сверху не надо.

              Я подумал, что Борька совсем заработался, чепуху мелет. Но пришёл Григорий Васильевич и сказал, что Борька прав.

              – Ну-у, – сказал недовольно Вадька. – А я-то думал ещё и краской весь кузовок покрасить. Для красоты.

              – И это не годится, – сказал Григорий Васильевич. – Известно, всякая птица вьёт гнездо в укромном месте. Так чтобы посторонний глаз не заметил. Вот и скворечня должна быть серенькой, незаметной.

              – А у нас кузовок совсем не серенький, из новенькой доски.

              – Это ничего, – сказал Григорий Васильевич. Повесит кузовок на ветру, под дождём и станет сереньким, в самый раз. Главное – сколотить плотно, без щелей. Чтобы в кузовке было в любую погоду всегда сухо.

              Выдолбили мы долотом леток – он и окном, и дверью в кузовке будет.

              Начали сколачивать заготовки. Начали мы, а кончил Григорий Васильевич. Потому что мы себе пальцы поотбивали молотком. От неумения, конечно.

              – На долго запомните свой первый кузовок, – посмеивался Григорий Васильевич.

              Кузовок получился что надо! Мы вертели его в руках, рассматривали. Даже не верилось, что это мы его сделали. Почти сами.

              Вадька предложил накидать в кузовок ваты. Чтобы скворцам меньше заботы было.

              – Пустое дело, – сказал на это Григорий Васильевич. – Скворцы лучше нас знают что им и как уложить для гнездовья. К тому же, выстилать гнездо для них не только труд, но и большая радость.

              Нам так не терпелось увидеть свой кузовок на дереве, что мы уговорили Борькиного дедушку дать нам лестницу.

              Он согласился и даже пошёл с нами. Только сначала прибил к кузовку «вешку». Вообще-то это узенькая дощечка.

              Выбрали мы под окнами Борьки берёзу. Приставили лестницу и – полезли. Впереди всех Борька. Когда кончилась лестница, Борька полез по веткам.

              – Хорош! – крикнул дедушка.

              Он передал Тольке кузовок, Толька – Вадьке. Вадька – мне. А я уже – Борьке. Потом по цепочке передали и алюминиевую проволоку. Чтобы ею прикрутить вешку к стволу. А гвоздями приколачивать не хорошо. Это дереву неприятно и даже больно.

              Борька всё сделал как надо. Леток кузовка был направлен на восход солнца. Григорий Васильевич сказал, что скворцы очень это любят. Что они тогда поют «особо радостно».

              И когда Борька слез с дерева, Григорий Васильевич сказал:

              – Осталось дожидаться прилёта хозяина. Если кузовок сделан на совесть, то в нём обязательно поселятся скворец и скворцовка. Но сначала кузовок облюбует скворец – будущий глава семейства.

              Мы стали ждать прилёта главы.

              День прошёл, другой, третий – не летит глава. Уже и кузовок стал сереньким. Вадька с Толькой всё ныли, что скворец его издалека не разглядит. Вадька даже как-то тихо сказал Борьке:

              – Некоторым скворцам, может, очки полагаются?..

              – Ты что мелешь? Где ты видел скворцов в очках?!

              И вот однажды прибегает ко мне Борька.

              – Прилетел? – спрашиваю.

              – Нет, – говорит. – Понимаешь, кузовок пропал.

              – Как так пропал?

              – Так. Нет его. Берёза есть, а кузовка – нет.

              Пошли к Вадьке с Толькой. Рассказали им. Они не поверили.

              Подошли к Борькиному дому и – правда. Нет кузовка. А мы-то старались…

              Стали искать. Нашли. За три дома от Борькиного. И тоже на

берёзе. И повешен правильно: летком на восход солнца.

              Один мальчишка нам сказал, что это Пашка Бутылкин, он в восьмом классе учится, повесил у себя под окнами этот скворечник.

              – Ну-у, жук! – сказал Борька.

              – Это не скворечник, а кузовок, – говорю мальчишке. – Мы его сами делали. Собственными руками.

              – Вот, – Толька показал мальчишке чёрный ноготь. – Гвоздь забивал в кузовок, а попал по пальцу. Видел? Так что Бутылкин просто украл наш кузовок.

              – Сейчас мы его снимем, – говорю.

              И мы пошли за лестницей к Борьке.

              Григорий Васильевич был дома. Мы ему всё рассказали.

              – Вообще-то за такое по ушам полагается: не хорошо чужое трогать. А с другой стороны… – Григорий Васильевич усмехнулся. – Значит решили отобрать своё?

              – А как же?! – говорим.

              – И не лень в такую даль лестницу тащить? – посмеивается Борькин дедушка.

              – Мы старались-старались, – заныл Вадька. – У Тольки ноготь до сих пор чёрный. А теперь отдавать какому-то балбесу Бутылкину?..

              – А кузовок правильно висит? – спросил вдруг Григорий Васильевич.

              – Правильно. Леток – на восход.

              – Ну и нечего ныть.

              – Это как же?! – загорячился Вадька.

              – А так. Вы кузовок для Бутылкина делали?

              – Получается, для него.

              – Ни черта подобного! – Григорий Васильевич даже хлопнул рукой по столу. – Вы для скворца делали. В кузовке поселится он, а не какой-то Бутылкин. Верно я говорю?

              – Вообще-то, конечно…

              – А что же нам делать? – спросил Толька.

              – Вот это деловой вопрос, – сказал Григорий Васильевич и подмигнул нам. – Опыт у вас уже кой-какой есть. Взяли да сделали каждому по кузовку, а?.. Молоток хоть научитесь в руках держать.

              Мы так и сделали.

              Сделали каждому по кузовку. И повесили на деревьях каждому под окна.

              И стали ждать прилёта скворцов. И не просто потому, что скворец красивая и полезная птица. Ведь он ещё и поёт очень здорово. Григорий Васильевич говорит, что у скворца есть напевы. Они называются: «полукурант», «ямской свист», «клыканье», «ржание», « червякова дудка».

              Скорей бы уж они прилетели. Ведь мы никогда не слышали скворцовых напевов. Только по телевизору. Да по пластинке «Голоса птиц». Потому что раньше мы этих скворцов просто не замечали.

 

ТРИ ПОДЛЕЩИКА НА ПАМЯТЬ

 

 

              Мы с Борькой решили ехать на рыбалку. Вдвоём. В Кавголово. Взяли бы и Тольку. Но не повезло нам. Уехал он с мамой в отпуск. На Волгу уехал. Там у них в деревне родственники. А деревня вместе с родственниками на самом берегу реки. Так что Толька, наверно, ходит себе на рыбалку с новыми друзьями. Всё равно, думаю, ему там без нас не очень-то весело. А нам тут? Без него. Тоже не очень-то…

              А Вадьку брать мы не хотели. Шуму, гаму, тарараму наделает. Ну, его! В Кавголове, на лодочной станции, Борька говорил, в самом конце мостков, есть отличное тихое место. Мы решили: на такое место брать Вадьку нельзя. Поэтому пока мы собирались, главное было, не проболтаться ему.

              Удочки мы снаряжали у Борьки. Борькин дедушка нам помогал. Жаль, что он болел, а то бы поехал с нами.

              Понадобились нам запасные крючки и грузила. Пошли в спортивный магазин. Дорогой Борька всё высматривал: не крадётся ли за нами Вадька. Но его не было, и мы быстренько купили что надо.

              Возвращаемся. Смотрим: Вадька! Мы даже глазам своим не поверили. Сидит себе с Борькиным дедушкой за столом и листает толстенную книгу. Видно притащил откуда-то.

              Присмотрелись мы к книге. Ценная: Л.П. Сабанеев «Жизнь и ловля пресноводных рыб».

              Вадька листает её и приговаривает:

              – Как вы думаете, Григорий Васильевич, здорово было бы поймать вот такую белорыбицу? А голавля? Тут и на уху, и на пожарить, и на засолку хватило бы. Такую рыбину домой везти оченно тяжело. Верно?

              От этих Вадькиных слов Борька совсем злой сделался.

              Оглядываемся по сторонам: нет ли поблизости наших удочек. Их не было. Видно Борькин дедушка вовремя спрятал.

              – А вот жерех – это же просто акула пресных водоёмов! – продолжал Вадька. – Если, скажем, я или Борька поймаем такую рыбину, ведь нам её не вытащить. Скорее она нас обоих затянет в воду. И придётся Вовке вызывать спасателей со спасательной станции. Хорошо, если у них там водолаз найдётся.

              – Эк, куда хватил! До водолаза дошёл! – рассмеялся Григорий Васильевич. – Да это всё рыба редкая, не нашенских мест. Да и на бывалых рыбаков. А наша рыба попроще: окушок, уклеечка, пескарик, подлещик, плотвичка. Как раз по рыбакам, как вы. Дай Бог, кошке на угощение сварганить, а ты о жерехе…

              – А вдруг поймается, – как-то уныло сказал Вадька. Он посмотрел на нас, вздохнул: – Да-а… Вот! – хлопнул по книге рукой. – Оставляю. Чтобы вы немного просветились: какая, когда и на что ловится рыба. Лучшей книги про это дело нет.

              – Можешь забирать свою книгу, – говорю.

              – Мы пока что на рыбалку не собираемся, – сказал Борька и покраснел.

              – Всё равно когда-нибудь соберётесь. Только под рыбу ничего не берите, а то ничего не поймаете.

              – Верно. Уж так водится, примета такая, – поддакнул Борькин дедушка.

              – Мы и сами это знаем, – нахмурился Борька.

              Вадька ничего больше не сказал, ушёл домой.

              – А зря вы его с собой не берёте, – буркнул Григорий Васильевич.

              – Без него обойдёмся, – ответил Борька.

              Ушёл и я. Пообедать.

              К вечеру мы собирались с Борькой пойти накопать червей.

              Прихожу к Борьке. Смотрю: у его дверей две консервные банки. У самого порога. Я открыл одну, сунул палец. А под прелыми листьями и землёй – черви. Я даже обиделся. Выходит, Борька без меня сходил и накопал. Только зачем он их на лестницу у дверей выставил?

              Звоню. Открывает.

              – Чего же ты без меня-то?.. – говорю.

              Борька смотрит на банки, глазами хлопает.

– Никаких я червей не копал. Вот тебя жду.

– А это чья работа?

– Не знаю, – говорит.

– Может, дедушка?

– Нет. Он из дома не выходил.

  – Да-а… подарочек от деда мороза в летнее время. И черви – то что надо. Толковые черви.

              – Похоже, Вадька дедом морозом прикинулся… – Борька почесал затылок. – Вот что, Вовка, мы с тобой на какой электричке поехать хотели?

– На шесть сорок.

– Поедем ровно на шесть. Понял?

– Чего тут понимать.

– Не проспи.

– Это ты не проспи.

  И вот мы на другое раннее утро с удочками и рюкзачками идём по нашей улице. Тихо вокруг, и дворников ещё не слышно. Прохладно. Даже немного зябко. И солнце где-то ещё спит или только-только собирается вставать. От всего этого так и вспоминается, что в рюкзачках у нас термосы с горячим чаем, бутерброды – всё как надо.

              Приходим на станцию, берём билеты. Поднимаемся на перрон.

              – Нашим рыбакам ни хвоста, ни чешуинки! Здрасьте!

              Вадька! На скамейке сидит. Без удочки. Но тоже с рюкзачком, в резиновых сапогах.

              Мы с Борькой затоптались, будто на столб налетели.

              – Здо-до-рово, – говорю.

              А Борька вертит башкой, будто никакого Вадьки не видит, а сам уже весь злой.

              Наконец говорит:

              – Ты чего это за нами увязался?!

  – Я, может, просто еду на природу. Подышать, – говорит спокойненько Вадька. – А, потом, вы, может, без меня пропадёте. Заблудитесь, растеряетесь, в воду бултыхнётесь. Какие из вас рыбаки. Толком червяка на крючок не насадите.

              Тут и я не выдержал:

              – Как нибудь насадим! Без тебя!.. Вали давай отсюда.

              – Насаживайте, насаживайте, – отвечает спокойненько. – А я посмотрю. Черви у вас толковые…

              – А ты откуда узнал, что мы сегодня? – спросил Борька.

              – Откуда… По телеку передавали. В программе «Время». Про двух отважных рыбаков. Я сразу сообразил про кого это…

              Тут нам с Борькой нечего было сказать. Сели мы на другую скамейку. Сидим, ждём электричку. Говорю Борьке:

              – Ты погоди. Может, он на другой поедет. И совсем в другое место.

              – Хорошо бы, – отвечает Борька.

              Но этот Вадька сел в нашу. Правда, в другой вагон.

              Приехали мы. Пришли на лодочную станцию.

              Проходим мимо лодочника и – по мосткам направо. К самым кустам.

              Вадьки видно не было.

              – Слава Богу, отстал, – обрадовался Борька.

              Устроились мы в тихом местечке.

              Пар от воды поднимается. Стрекозки шелестят. В воде мелкие пузырьки лопаются – видно рыба вздыхает. От удовольствия. Погода-то – благодать!

              Размотали удочки. Насадили червей. Собираемся осторожненько забрасывать.

              – А поплевать! – грохнуло сзади, будто тяжёлое орудие.

              Мы вздрогнули.

              Оборачиваемся – он. Вадька!

              – Куку-да плевать? – говорю.

              – Тоже, рыбаки… Не куда, а на кого. На червяка поплевать надо. Иначе поклёвки не будет.

              – Знаешь, учитель, – взвился Борька, – катись-ка отсюда! Будет тут под руку орать! Без тебя знаем!..

              – Это хорошо, что вы книгу Сабанеева полистали, – сказал спокойно Вадька и куда-то исчез.

              Мы забросили удочки. Поплавки так и застыли.

              Сами присели на тёплые доски мостков. Сидим. В себя приходим от Вадькиного грохота. А, может, никакого грохота и не было, просто показалось?

              – У тебя там, – говорю шёпотом, – возле наживки уже какой-нибудь окушок вертится.

              – Он у меня довертится, – отвечает Борька.

              Сам глаз с поплавка не сводит. Потом говорит:

              – А у тебя там, глядишь, какой-нибудь пескарик увесистый. Смотри, не прозевай.

              – Не прозеваю. А хорошо бы, Борька, аппаратик такой иметь?

              – Какой?

  – Ну, чтобы посмотрел в стёклышко и сразу видно кто там у твоего крючка пообедать собирается. Увидел, дёрг удочку – отправляйся, дружок в уху. А? Здорово бы?..

              – Да ну тебя! Скажешь тоже. Да и не интересно. Интересней самому. Своими руками…

              Только всё равно было видно, что если бы Борьке подарили такой аппаратик, он бы его не выкинул.

              До чего же хорошо было нам сидеть вот так вот и тихо переговариваться. Смотреть на поплавки и думать про крупную рыбу, хоть она всё ещё не спешила перекусить нашими червяками. Вернее, Вадькиными.

              – Как дела, рыбаки?! – гаркнул он сзади.

              Прямо лёгок на помине.

              – Не ори, дурак! – зашипел на него Борька.

              Уж прямо не знаю какую отбивную котлетину сделал бы он сейчас из Вадьки.

              – Не волнуйся, – отвечает Вадька, – я же не в воде говорю, а на воздухе. В воде совсем другое бы дело…

              – Уматывай, чтобы я тебя больше не видел! – шипит Борька.

              А хозяин толстой книги Сабанеева и ухом не ведёт.

              – Вовик, а ведь у тебя клюёт, – говорит.

              Я всё время смотрел то на Вадьку, то на Борьку. А тут посмотрел на поплавок – что такое?! Нет поплавка! Я ка-ак дёрну. Раздался свист. Больше ничего.

              Удочка – в руках. А где леска, поплавок, грузило, крючок с наживкой? Смотрю по сторонам. Наконец вижу: высоко на дереве вся моя рыболовная снасть.

              – Да кто же так дёргает?! – орёт Вадька. – Подсечь надо было, а потом уж тащить не спеша. Эх-х…

              Борька, весь красный, кладёт удочку. Подходит к Вадьке.

              – Я кому говорю, чтоб уматывал отсюда!

              – Я сначала вытащу окушка, а потом уж уматаю, так и быть, – говорит Вадька.

              Он спокойненько наклоняется. Спокойненько берёт Борькину удочку. Видим – и правда – поплавок утонул.

              – Тащи! – закричал Борька.

              – Без паники и без крика, – Вадька чуть дёрнул кончиком удочки, потащил.

              Мы с Борькой глаза вытаращили.

              Что-то там в воде дёргается, упирается. Очень даже живое. И, похоже, довольно-таки крупное. Не то жерех, не то голавль. Что-то такое, что на две ухи и на три жарёхи сгодится.

              – Вадька! – кричу. – Есть! Не упусти!

              – Будь спок – не упущу, – отвечает.

              И точно – Вадька вытащил.

              Прямо перед самым Борькиным носом болтался вполне приличный окушок. Жёлто – зелёно – красный. Раздувал жабры и переливался на солнце.

              Борькино лицо покрылось капельками пота. Он снимал окушка с крючка, и пальцы у него дрожали.

              – Дай-ка его сюда, – сказал вдруг Вадька.

              У Борьки и рот открылся.

              – Да на! Забирай свою паршивую рыбу! – закричал он.

              – Не психуй, – сказал Вадька.

              Он достал из кармашка рюкзака складную линеечку и измерил окушка. Потом достал пружинные весы и взвесил.

              – Сорок граммов при росте в пять сантиметров, – всё это он записал в записную книжку и добавил: – Борька, держи свой улов, а я пока слазаю на дерево, отвяжу Вовкину леску.

              Через некоторое время мы с Борькой снова сидели тихо. И уж с поплавков не сводили глаз. А Вадька опять куда-то исчез.

              Долго мы так сидели. И что-то никакой поклёвки. Совсем скучно стало. И солнце… Так пригрело, что мы задремали.

              Очнулись, смотрим: Вадька сидит рядом. Вытащил свой и наши термоса, бутерброды. Чай пьёт.

              – Перекусывайте тоже, – сказал он нам. – Немного посидим и пора будет сматывать удочки.

              – Это почему же? – спрашиваю.

              – Больше клёва не будет.

              – Много ты знаешь, – сказал Борька.

              – Ну, сидите, если хотите, – сказал Вадька.

              Мы перекусили. Посидели. Видим – никакой поклёвки. Уже и дно сколько раз меняли у лесок, и под листья кувшинок забрасывали, – ничего не помогало.

              – Да-а… – вздохнул Борька. – Приедем с пустыми руками.

              – Почему с пустыми? На уху, считай, наловили, – говорит Вадька.

              –Сказал тоже. Это какой-то окушок на уху?..
– А три подлещика? – брякнул вдруг Вадька.

              Мы с Борькой переглянулись.

              – Ты ещё жереха того добавь… Из своей толстой книги Сабанеева, – сказал Борька.

              – А ты поройся в своём рюкзаке, – спокойненько отвечает Вадька.

              Мы с Борькой так и кинулись к его рюкзаку. И точно! Кроме окушка на дне лежали три здоровых подлещика.

              – В среднем по сто восемьдесят грамм каждый, – сказал хозяин книги Сабанеева.

              – Вадька! – закричал Борька. – Когда же ты успел?! Ведь мы с Вовкой ничего не поймали.

              – Когда… Когда вы дремали.

– Врёшь!

– Мы бы услышали!

– Значит вру…

  Больше нам сидеть не хотелось. Мы смотали удочки и – на станцию.

              Приехали. Сразу пошли к Борьке. Григорий Васильевич уже ждал. Он рассматривал улов, похваливал нас.

– Ай да, рыбачки! Не зря рано встали.

– Да это не мы. Это всё он – Вадька.

– Да у него же и удочки не было.

  – Это он нашими. А подлещиков поймал, пока мы с Вовкой дремали.

              – Во пироги выпеклись!.. – посмеивался Борькин дедушка. – Пока рыбаки дремали, нерыбак рыбу тягал.

              И он стал заваривать нам уху. С картошечкой, перчиком и лавровым листом.

              От ухи немножко пахло озёрной водой, согретой солнцем.

              Ели с аппетитом. Правда, в подлещиках было очень много костей. Но всё равно уха была вкусней, чем из магазинной рыбы.

              – Уху надо есть деревянной ложкой, – вдруг сказал Вадька. Сказал почему-то очень печальным голосом. А потом добавил: – Я ведь, ребята, этих подлещиков не ловил. Обманул я вас.

– Как так?

– Они же вот – в ухе!

  – Ну и что? – Вадька отложил ложку в сторону. – Я это… одному рыбаку помог лодку резиновую сложить. Он с палочкой был. У него нога плохо сгибается…

              – Молодец, – сказал Григорий Васильевич.

              – Вот он и подарил мне три подлещика. Я не хотел брать, а он сказал: «Держи на память! В уху сгодятся». Так и сказал. А я не удержался, взял.

              Вадька немного помолчал.

              – Теперь вы меня, – говорит, – не возьмёте с собой. И правильно сделаете.

              – Постой! – закричал Борька. – А окушка кто поймал?! Дядя Петя, да?!. Того самого, которого Вовка сейчас насасывает?

              – Да! – говорю. – Вот этого самого окушка.

              – Да разве это рыба? – уныло отвечает Вадька. – Сорок граммов при росте в пять сантиметров…

              – Ничего, – сказал Борькин дедушка. – Лиха беда начало. Да и втроём-то ехать, оказывается, куда добычливее…

 

 

 

 

ИМПЕРАТОРСКАЯ СОБАКА

 

  Гале и Мише Бычковым

 

 

 

              Борька сидел верхом на мне.

              – Сдаёшься?! – кричал он. – Сдаёшься?!.

              Я поднатужился, рванулся, повалил Борьку и – сел на него.

              – Сдаёшься?!

              – Нет!

              Запихиваю ему за шиворот снег. Вдруг Вадька откуда-то бежит.

              – Эй, вы! Чего тут барахтаетесь?!

              – Смотри, Вадька, сейчас из Борьки снежного человека слеплю.

              – Ещё посмотрим кто из кого слепит!

              – Там, понимаешь, собаку императорскую продают, а они…

              – Где?!

              – Какую собаку?! – вскочили мы.

              – Вон. У тридцать седьмого дома. Костя Пушинкин продаёт. Императорскую…

              – А ну айда, ребята!

              И мы побежали к тридцать седьмому дому.

              – Продаётся, продаётся, продаётся! – громко тарахтел Пушинкин. – Баснословно дёшево продаётся императорская собака! Можно в кредит! Двадцать копеек сразу, остальное – потом! У кого нет денег, проходи мимо! Не мешай торговле…

              Вокруг никого не было. Только мы одни. А Костя всё выкрикивал, будто он в толпе на базаре.

              – Постой, Костя, – сказал Борька, – где собака?

              – Не видишь что ли? – Пушинкин дёрнул верёвку и снова затарахтел: – Продаётся, продаётся, продаётся!..

              На другом конце верёвки мы увидели большой клубок густой чёрной шерсти. Где голова, где хвост – сразу не разберёшь.

              – Тоже мне, императорская… Обыкновенная мохнатка… – сказал Борька.

              Костя перестал тарахтеть.

              – Не смей оскорблять эту собаку, – грозно сказал он. – Собака на самом деле стоит баснословных денег…

              – Эта что ли?!.

              – Да, эта.

              – А продаёшь за двадцать копеек.

              – Не за двадцать копеек, а в кредит. Двадцать копеек – первый взнос. Понимать надо.

              – Императорская…

              – А что в ней императорского?

              – Вы не смотрите, что она такая невзрачная на вид. Первым её хозяином был французский император Наполеон.

              – Наполеон?!

              – Да, да. Наполеон Бонапарт,

              – Ну, загнул! Да врёт он всё! – крикнул Борька.

              – Если вру, – сказал Пушинкин, – нечего слушать. Ступайте, ступайте по своим делам. Эта собака вам не по карману. Где вам такую заиметь…

              Но мы не уходили. Мы смотрели на собаку, будто никогда такой не видели.

              – Между прочим, – сказал Пушинкин, – после Бородинского сражения французы начали отступать.

              – Знаем.

              – Помалкивай, когда старшие говорят… Начали отступать, а тут зима. Снега, морозы всякие… От Кутузова и от морозов Наполеон впереди своего войска убегал. Только пятки сверкали. Однажды он переправлялся через реку Березину. Во время переправы сильно тряхнуло императорскую карету, дверца распахнулась и любимая собака императора полетела в сугроб. Наполеону в ту минуту не до неё было. Он целые армии бросал, а тут какая-то собака вывалилась. Правда, очень любил её император, души в ней не чаял. Ведь она во всех походах его, на всех привалах была всегда рядом. Бывало перед сражением заберётся на большой барабан у ног хозяина и лежит. Кругом пушки грохочут, ядра свистят над головой, а она только иногда скромно чихнёт. От пушечного дыма. У неё аллергия была на пушечный дым. Вот какая была эта собака когда-то…

              Мы не могли отвести глаз от собаки, которая любила лежать на императорском барабане во время сражений, скромно почихивая от пушечного дыма…

              – Занесло её снегами глубокими, завалило, – продолжал Костя. – Закоченела она, замёрзла она под Березиной.

              Борька покосился на Пушинкина.

              – Закоченела и вдруг живая…

              – Представь себе, – недовольным голосом сказал Костя. – А ожила она недавно. Её учёные раскопали. Совершенно случайно.

              – Лопатами…

              – Ты ещё скажи: дворницкими, – Костя даже сплюнул. – Не лопатами, конечно! Механизмами! Раскопали её и разморозили.

              – Во даёт! – крикнул Борька. – И разморозили!..

              – Да что вы, газет не читаете, телевизора не смотрите?! – возмутился Пушинкин. – Прямо как дети малые! Очень просто разморозили. С помощью научных приборов.

              – Да-а…

              – Вот вам и да-а… Она, как пришла в себя, нырк – в окно. На первом этаже дело было. И – бежать. Во Францию. К своему хозяину, к императору. Где ж ей было знать, что она замороженной пролежала сто семьдесят лет. Что Наполеона давно и в помине нет, одни памятники от него остались. Тут, по дороге во Францию я её и перехватил… Жаль мне её стало. До Франции далеко, через всю Европу бежать. Можно и под машину угодить и под поезд. Ведь она о машинах и поездах никакого понятия не имеет. Даже улицу толком не перебежит. Да и к кому она там прибежит, во Франции? К памятникам что ли?..

              Мы гладили собаку. Шерсть на ней была свалявшаяся, грязная. Там под шерстью дрожала совсем худая спина.

              – Холодно ей.

              – А ты как думал, зимы-то у нас какие…

              Я полез в карман, но денег у меня не нашлось. Борька тоже порылся в своих, и тоже не нашёл. Зато у Вадьки оказалось как раз двадцать копеек.

              – Берём? – сказал он и посмотрел на нас.

              – Чего спрашиваешь, если деньги есть, – буркнул Борька. – И пошевеливайся, собака мёрзнет.

              – Раз, два, три! Бывшая собака императора Наполеона продана и вручается новым хозяевам! – громко прокричал Костя.

              Он протянул Вадьке конец верёвки.

              – Послушай, Костакис, а как её звать?

              – Звать?.. – почему-то удивился Костя. – Ах, да имя! Это не она, это – он. Зовут его Гавр.

              – Гавр?

              – Да, да. Между прочим, Наполеон вернулся во Францию и в честь любимой потерянной собаки назвал город.

              – Город?!

              – Не верите, посмотрите на географическую карту. Сами увидите. Вот так. А имя у пса что надо.

              – Что надо… – сказал Борька. – Себе с таким именем не берёшь…

              – Да куда же мне его, подумай! У меня же есть уже…

              У Пушинкина, и верно, уже был боксёр по кличке Крош.

              – Я ведь не Наполеон, я своего Кроша на улицу не выкину. Он ведь у меня со щенячества. А с двумя собаками, – Костя вздохнул, – нас всех троих выгонят из дома.

              – Ладно, пошли, – заторопился Борька.

              И мы повели Гавра.

              – У нас же ни у кого нет собственной собаки, – сказал Вадька по дороге. – Пусть будет одна на четверых, верно?

              – Толька, может, не согласится.

              – Ну, да! Ещё как согласится.

              – Увидим.

              – А жить он у кого будет?

              – Я думаю, по очереди. Сначала у меня, потом у Борьки, потом у Тольки, потом у тебя, Вовка. Перезнакомится со всеми, привыкнет. Как?

              – Ладно.

              – Ну вот, недельку у меня поживёшь, верно, Гаврюша?

              Собака остановилась и совсем опустила голову.

              – Грустный он какой-то.

              – Ещё бы. Ведут неизвестно куда. Да и голодный, наверно.

              – Потерпи, Гаврюша. Придём домой, покормимся.

              Проводили Вадьку с Гаврюшей и разошлись.

              Дома я сел за уроки. Сидел, сидел, а в голову ничего не лезло. Всё думалось про Гаврюшу.

              Я достал толстый атлас, чтобы найти Францию. Оказалась, она совсем не большая страна. Поместилась на одной страничке. А когда я нашёл город Гавр, я снова стал думать про Гаврюшу: «Как-то тебе там у Вадьки поживается. Через дня два-три я, пожалуй, заберу тебя к себе. Может, ты ко мне так привыкнешь, что не захочешь ни к Борьке, ни к Тольке, ни назад к Вадьке. Ни за какие коврижки. Это было бы, конечно, здорово. А уж я бы с тобой…»

              Я так размечтался, что не услышал звонок в двери.

              – Вова, это твои, – сказала мама. – Скажи им, что ты ещё не сделал уроки.

              Я вышел на лестничную площадку.

              Тут были все. Толька, Борька и Вадька с Гаврюшей. Я посмотрел на них и сразу понял, что что-то случилось.

              – Ну? Чего?..

              – Понимаешь, Вовка, – сказал Вадька. – У меня Гаврюше никак нельзя. У меня кот. Мы забыли про моего кота.

              Да, действительно. У Вадьки жил злой сиамский кот Дымок.

              – Понимаешь, мы и войти не успели, как Дымок набросился на Гаврюшу. А Гаврюша шляпой такой оказался – хоть бы сдачи дал. Еле отбил его. Вон как мне руки все исцарапал Дымок…

              – Так. Дымок, значит…

              – Да. И у Борьки нельзя. У него дедушка астмой болеет.

              – Понятно. Астма, значит…

              – Ты хоть знаешь что это такое? Между прочим, при астме нельзя держать в доме мохнатую собаку. Из-за шерсти. Ты пойми!

              – Я всё понимаю. У Тольки тоже нельзя…

              – И у Тольки нельзя. У него мать как увидела Гаврюшу, так и закричала: «Ты куда такую страхолюдину в дом ведёшь?!» Вот мы и пришли к тебе. К кому же нам ещё?

              – Правильно сделали, – говорю, – что ко мне пришли.

              – Ты погоди радоваться. Может, и тебе не разрешат.

              – Чего-о?! Мне?!. Ещё как разрешат! Ещё, может, спасибо скажут!

              – Ну, мы тут постоим. Послушаем как там вас обоих примут.

              – Как всё будет…

              – Нечего, нечего подслушивать. Ступайте. У нас с Гаврюшей всё будет отлично.

              И они пошли. Я подождал немного, пока дверь парадной не хлопнула.

              – Ну, Гаврюша, – говорю, – заходи!

              …Два часа мама объясняла мне про то, что у нас птицы. Про то, что собака – это шерсть и грязь в доме. Про то, что этот Пушинкин просто обманщик и плут. Про то, что у Гаврюши наверняка есть хозяин. Про то, что он сейчас бегает по городу и ищет своего верного друга…

              Я отбивался изо всех сил:

              – Да какие птицы?!. Наши чижи и щеглы живут в клетках! А клетки на шкафу. И они никак не будут мешать Гаврюше. А Гаврюша не будет мешать клеткам. То есть птицам. Он, может, целыми днями будет лежать и слушать их пение. Какая грязь?! Да я сам всё буду убирать, вот увидишь! И какой же Костя Пушинкин обманщик, если он не бросил Гаврюшу как другие!.. И какой у Гаврюши может быть хозяин, когда он даже без ошейника?!. Никто его не ищет! Никто!.. Да разве ты не видишь, что он совсем брошенный! Просто вышвырнутый на улицу! Совершенно бездомный! Потому что он старый, вот! Неужели надо всё это говорить?!. Объяснять! А чего тут объяснять?! Когда и так всё видно!..

              Я ходил по комнате и горланил эти слова. И лицо я поднял к потолку. Чтобы у меня слёзы из глаз не выкатились. Потому что какой же это разговор со слезами…

              – Вовка, долго я тебя ещё буду звать?

              Я, как в тумане, пошёл на мамин голос.

              Мама была в ванной. Там уже было налито воды Гаврюше по коленки. Гаврюша смирно стоял, а мама его намыливала.

              – Помоги лучше, крикун, – сердито сказала мама.

              И когда мы его отмыли, накормили и устроили на половичок под батарею, мама сказала:

              – Посмотрим что скажет папа, когда вернётся с работы.

              Пришёл папа. Первым делом он спросил:

              – И давно этот мохнорылый гость охраняет батарею?

              – Да не так давно, – говорю.

              – Пора и честь знать.

              – Как это?

              – А так. Бери на поводок и веди туда, откуда привёл.

              – Да куда же я его, папа, поведу? Он, может, это… уже у себя дома…

              – Это что за новая история? – папа сел на диван. – Что значит дома?..

              – Понимаешь, папа. Ты только пойми. Ты ведь всё понимаешь…

              И я стал рассказывать.

              Папа слушал, слушал.

              – Какой император? – говорит. – Какой Наполеон? Ты что мелешь?

              – Это не я, это Костя Пушинкин так Гаврюшу продавал…

              Папа махнул рукой.

              – У меня уже голова кругом идёт от твоей болтовни.

              Он поднялся с дивана. Подошёл к Гаврюше, присел.

              – Ну что, псина размороженная? Наплёл этот Пушинкин, а Вовка и уши развесил, верно?

              Гаврюша ткнулся мордой папе в руку.

              Папа слегка дунул ему в нос и тихо присвистнул.

              – Э-э… Вовка. Иди-ка сюда. А ведь пёс-то слепой.

              – Как?! Почему?..

              – Взгляни.

              И я увидел Гаврюшины глаза.

              Зрачки в них были серые, как две десятикопеечные монеты, которые Вадька заплатил Пушинкину.

              – Да ты, брат, совсем стар, – папа потрепал Гаврюшу за ушами. – Да-а… худо на старости лет оказаться бродягой – без определённого места жительства…

              Гаврюша, будто понял. Он лизнул папину руку своим сухим шершавым языком.

              Папа дал мне рубль.

              – Вот, – сказал он, – отнеси кредитору Пушинкину. И чтобы никаких долгов за Гаврюшкой и за тобой не было.

              Прибегаю к Косте, а он:

              – Я тебе покажу кредитора!.. Я вот Кроша на тебя спущу! – и вытолкал меня за дверь вместе с рублём.

              А Гаврюшка стал у нас жить.

              Придёшь с улицы, он тапочки тащит. А станешь одеваться, он ботинки несёт. Или резиновые сапоги, смотря по погоде. И никогда не перепутает. Мне – мои, папе – папины, маме – мамины.

              Он и в школу меня по утрам будит. Упрётся лапами в диван и лижет мой нос, лижет. Пока не проснусь весь умытый. Просто замечательно. Никакого будильника не надо. Так что я встаю тихо. Без всякого звона, треска и плеска. И портфель искать не надо. Я только к дверям, а Гаврюшка уже рядом. За ручку держит в зубах портфель. Мол, на, не забудь, знаю я тебя растяпу…

              Это ещё что! Он ведь и маме помогает. Ещё как! Мама шьёт на машинке, а в кухне на плите у неё что-то варится и жарится. Гаврюшка подойдёт, и давай, мягко так, кусать маму за пятку. Это значит, что на плите начало перевариваться или пережариваться.

              А если мама на кухне, не слышит как зазвонил телефон, Гаврюшка опять её за пятки. Мама теперь говорит, что она без Гаврюшки как без рук. А папа говорит, что Гаврюшка от того такой, что ему совестно даром есть хлеб, и он старается его заработать.

              Только на улицу Гаврюшка ходит без всякого удовольствия. Выйдем, а он сразу домой торопится. Не любит он почему-то улицу. Папа говорит: «Видно так набедовался, что теперь боится потерять последнюю крышу над головой…»

              И голоса у Гаврюшки нет. Совсем он не лает. Будто таким и родился. Но Вадька говорит, что голос у него выстудился. От холодов. Конечно, от этого.

              Когда солнышко стало пригревать, мы начали открывать балконную дверь. Для Гаврюшки. Он выходит на балкон, ложится, кладёт голову на лапы и думает. Долго-долго. Наверно вспоминает своего хозяина. Потому что собаки никогда не забывают своего первого хозяина. Даже если он оказался не хозяин, а так… барохловый человек. Уж такие они – собаки…

 

 

МЕФОДИЙ

                                                                                                   

                                                        Алексею Кутюеву

 

 

 

Лапчатым

                                                          Гусёнком ковыляя,

                                                          По деревне

                                                          Бродит листопад…

 

                                                                 Евдоким Русаков

 

 

              Впереди должно было быть озерцо. Несколько дней тому назад оно оставалось для нас голубой каплей на карте. И вот теперь угадывается зарослями шеломайника и вейника. Неподалёку от этих зарослей уже видна сторожка.

              Слева – Охотское море.

              Бесконечный пустынный берег давно уже тяготил нас своим однообразием, холодом воды и холодом неба. И вдруг – такая неожиданность. Небольшое судно. Уткнулось носом в береговой песок. Как раз напротив предполагаемого озерца.

              На радостях Миша дал полный газ.

              Наш разгорячённый вездеход остановился между озерцом и морем. У самой сторожки.

              Двое, в высоких болотных сапогах и телогрейках подошли к вездеходу.

              Знакомство завязалось легко. Встретить человека в глухом месте – целое событие. Чуть ли не праздник.

              Вскоре мы уже знали, что Глеб Семёнович и Виктор, так их звали, всё лето обслуживали насосы по перекачке пресной воды из озера в танкерок. Он за тем и приходил сюда. Заправившись, танкерок убегал опять в море. Там его ждали большие суда краболовы, им нужна была пресная вода. Вот, оказывается, почему озерцо называлось озером Краболовов.

              Работа Глеба Семёновича и Виктора подошла к концу. Они собирались домой в Ичу. Это за ними в последний раз пришёл танкерок.

              Нехитрое барахлишко рабочих уже на судне. Пора было отчаливать, но случилась заминка. Из-за какого-то Мефодия.

  – И куда он запропастился, чёрт жирный?.. – Глеб Семёнович рассеянно оглядывался по сторонам, потирая рукой загорелую шею. На этой руке я увидел, коряво нарисованный синий якорь. Под якорем было написано: Глеб.

              – Вот гусь! Ждём его тут, как короля английского, – сказал Виктор, здоровенный детина с огромной кудрявой головой.

              – Может, на охоту пошёл? – вырвалось у меня. – Ружьё-то на месте?

              – Какое ружьё?! – Глеб Семёнович недовольно покосился в мою сторону. – Это же чистокровный гусь!

              – Гусь?..

              Мы решили, что нас разыгрывают, морочат нам голову. Миша даже сказал:

              – Сами вы, часом, не лапчатые?..

              Глеб Семёнович с досадой посмотрел на Мишу.

              – Помолчи, балаболка… – и он продолжал, теперь уже обращаясь только к Юрию Степановичу, начальнику нашего отряда. – Тут такое дело. Мы завсегда на болоте гусенят собираем. По весне, только они вылупятся. Потом в этой вот клетушке выращиваем. Один чёрт, на болоте лиса их таскает незнамо сколько. Так и Мефодия вырастили. Только на мясное дело он не сгодился. Умное оказалось животное, понятливое.

              – Он у нас как член семьи был. Только что насосы не умел включать. И в клетушке мы его почти не держали. Жил с нами вольной птицей, – задумчиво произнёс Виктор.

              Пришлось поверить. Уж очень было заметно, что исчезновение странного гуся огорчало наших новых друзей.

              – Стоит ли расстраиваться, – сказал Юрий Степанович. – Отлёт уже начался. Может, и его потянуло со всеми. Если вы, конечно, не подрезали ему крылья…

              – Вот ещё, – нахмурился Глеб Семёнович. – Такое животное портить… – он не договорил.

              С танкера раздался свист. Оттуда сердито махали руками.

              – Не за водой приехали. И подождать можно. Чтоб вас там с вашей торопёжкой… – Глеб Семёнович недовольно оглянулся на свист.

              В конце концов делать было нечего. Начало смеркаться. Хозяева показали нам где лежат дрова с берестой для растопки и, чертыхаясь, направились к танкеру.

              Танкерок качнулся, вырывая нос из песка, и медленно пошёл кормою в море.

              Миша сложил ладони рупором.

              – Если появится гусь, мы его вам в конверте пришлём! На деревню дедушке!

              Это была глупая шутка. Морской ветер постарался, чтобы она не долетела до танкера.

              Вечером в сторожке мы чувствовали себя как дома. Растопили печь, приготовили ужин. После ужина открыли дверь и дымом выкурили комаров, угревшихся в тепле. Потом затянули вход марлей. Дверь оставили приоткрытой, чтобы было куда деваться махорочному дыму. Да и тепло ещё было.

              После многих ночей, проведённых в палатке, приятно было оказаться в настоящей избе.

              Уже при свете керосиновой лампы разглядывали стены. Чего тут только не было понаписано карандашами и ручками.

              «Отсюда до моего дома по прямой примерно 9250 км и 600 метров, не считая от калитки до порога».

                                                                                                                    Борис Панюшев.

              «Мы – геофизики отряда Баранова – пережидали здесь дождь. Лил восемь суток без перекура».

              « Продуктов у нас на 20 дней, а пути нам от силы ещё 12. Так что всё наше дело уже в шляпе».

                                                                                                                    Б.М. Л.З. К.К.

              Были и стихи:

                «Тем и дорога Камчатка,

                              Что на ней не очень сладко…»

                                                                                              Надя С.

               

              Читая надписи, мы представляли себе этих людей. Они побывали в сторожке когда-то до нас. Весёлые и серьёзные, заходили сюда обогреться, отдохнуть, послушать как гудит настоящая домашняя печь в непогоду. Не спеша попить чаёк, посмотреть в окно на море: каков накат, и прилив или отлив в это время.

              Мы тоже с удовольствием смотрели отсюда – из тепла – за окно. Смотрели и не видели. Только догадывались по шуму какие огромные валы, не уставая, ворочало море.

              Утром я проснулся от громкого и странного разговора.

              Наш водитель вездехода Миша спал на единственной в доме кровати. Сейчас он сидел, свесив босые ноги. Пальцами он выделывал какую-то ножную гимнастику.

              – Полюбуйтесь, – сказал Миша, сонно почёсываясь. – Английский король Мефодий 2-ой собственной персоной.

              На полу, у ног Миши, переминаясь с лапы на лапу, вытянув длинную шею, стоял обычный дикий гусь. Серый, с белой грудью и животом. Он поворачивал узкую голову то в одну сторону, то в другую. Чёрный глаз с оранжевым ободком вопросительно поблескивал. Гусь громко и сердито ворчал. На кого? За что? Почему-то мы вдруг почувствовали себя виноватыми перед ним.

              – Вот те раз?! – удивился Юрий Степанович.

              – Похоже на правду, – заметил я.

              – Ещё бы! – сказал Миша. – Вы все спали, когда их высочество заявило о себе. Я ему: «Гуля, погуляй немного. Выспимся и отопрём тебе». Так нет. Разорвали марлю и впёрлись наглым образом. Ещё щипаться где-то научились.

              – Не удивительно, – сказал Юрий Степанович. – Король голоден, требует кормёжки.

              Ну и гусь оказался этот Мефодий! Никакими крупами нельзя было его соблазнить. Зато кусочки хлебного мякиша заглатывал с неуклюжей поспешностью. Приходилось даже уговаривать его есть помедленней. Так ведь и подавиться можно.

              Подкрепившись, гусь направился к выходу. По пути он сделал остановку, чтобы оставить на полу тёмную жирную точку.

              Стоя в дверях, мы видели как Мефодий не спеша прогуливался около сторожки. Щипал травку и гоготал. На сей раз миролюбиво.

              Днём мы критически осмотрели гуся.

              – Жирён лапчатый, – заметил Миша. – На казённых-то харчах…

              – Да, – сказал Юрий Степанович, – при такой-то полноте, до тёплых стран не дотянешь.

              – Похоже, он вообще забыл про свои крылья: для чего они ему. Может, стоит напомнить?.. – предложил я.

              – Это идея, – согласился Миша.

              Мы все трое направились к Мефодию.

              Поймали. Честно говоря, он от нас и не убегал.

              Юрий Степанович, как самый высокий, подкинул его над головой. Мефодий расправил большие крылья и, между прочим, полетел. Словно и не разучивался.

              Когда гусь взмахнул крыльями, мы увидели, что в левом крыле нет одного широкого пера. Крыло походило на расчёску с выломанным зубом.

              – Тяжело всё-таки летит, – сказал Миша. – Со свистом. Как бомба…

              Описав два низких круга над озером и нашими головами, Мефодий сел невдалеке.

              – Налетался…

              – Да лодырь он отпетый!

              – Что ж, продолжим тренировку.                                                                                 

              На этот раз поймать его оказалось не так-то просто.

              Мы порядком взмокли, гоняясь за ним. Уже хотели было плюнуть и отказаться от своей затеи, но тут Мише повезло. Схватил его за лапу. При этом Миша рухнул на землю, как тяжёлый мешок с картошкой.

              И снова Юрий Степанович подкинул гуся. Мефодий сделал два своих круга и сел на изрядном расстоянии от нас. Теперь ловить его было бесполезно.

              За делами мы не видели его целый день.

              На другое утро проснулись сами. Вспомнили про Мефодия. Выскочили из сторожки и бросились в разные стороны. Каждый на свой лад звал гуся.

              Нашёл его Юрий Степанович. В траве, у самой озёрной воды.

              Подходя, мы с Мишей услышали:

              – Эх, Мефодий, Мефодий. До чего ж оказывается ты обидчивый. Мы тебе помочь взялись, а ты надулся. Разве так можно? Пошли. Пора завтракать.

              – Гусь-то с характером! – сказал Миша, когда мы подошли.

              – Да не будем мы больше, не будем.

              Мефодий отворачивал голову и приглушённо-скрипучим голосом поругивал нас.

              – Не верит. Мефодий, ну честное слово.

              – Чтоб мой вездеход не завёлся!

              Юрий Степанович строго взглянул на Мишу.

              – Такие клятвы нам ни к чему. И так твой вездеход заводится по настроению. Придумай что-нибудь поумнее.

              – Скажи: чтоб я чай пил без сахара, – сказал я, и мы с Юрием Степановичем рассмеялись. Потому что Миша любил полкружки чая засыпать сахаром на такую же половину кружки. Будто у нас с собой сахара целый вагон. Конечно, после моих слов Мише ничего не хотелось придумывать. Он сказал:

              – Ну, Мефодий, слыхал? Пойдём-ка мы с тобой от них подальше…

              И что вы думаете? Мефодий пошёл. Прав был Глеб Семенович, назвав гуся понятливым животным.

              Отстав, Мефодий семенил тяжело и торопливо. Мы поняли, что ему неприятно идти сзади. Пропустили его вперёд. Теперь он вышагивал торжественно, как знаменосец. Так гуськом и пришли мы все к сторожке. Впереди – Мефодий, в затылок ему – Юрий Степанович, за ним следовал Миша, – а я за Мишей.

              Хлебный мякиш снова подружил нас с Мефодием.

              По побережью нам предстояло осмотреть несколько обнажений. Начались рабочие маршруты. В первый же пеший поход к нам присоединился Мефодий. Уговорить его остаться мы не сумели, а запереть в клетушку – рука не поднялась.

              Понятно, что Мефодий только путался под ногами. Мы были готовы нести его поочерёдно. Представляете картинку?!. Группа неутомимых геологов спешит найти нефтяное месторождение, и у одного из них под мышкой гусь. Гусь кричит, вырывается, отвлекает геологов от серьёзного дела… Но к чести нашего Мефодия он, наконец, вспомнил про крылья. Распустил их вдруг, замахал ими и, разбежавшись, поднялся над нами.

              Мефодий улетел далеко вперёд и плюхнулся где-то там в траву. Мы только переглянулись.

              – Ведь он нас ждать будет! – воскликнул Миша.

              Мы с удовольствием прибавили шагу.

              Через несколько перелётов Мефодий тяжело дышал. Серовато-жёлтый клюв был раскрыт. Твёрдый розовый язычок торчал в сторону.

              – Ишь, умаялся. И язык на плечо повесил, – сказал Миша. Гуся напоили тёплой водой из фляги. Смочили ему голову. И только тогда тронулись дальше.

              Одно из намеченных обнажений было на самом берегу моря. Когда мы подошли туда, Мефодий бросился к воде. Угасающий накат волны сбил его с лап и выбросил на песок. Горько-солёная вода не принесла желанного удовольствия. Мефодий встал, отряхнулся. Пригнув шею, зашипел и смело пошёл на новую волну. Но и она почему-то не испугалась Мефодия. Лёгким шлепком, словно смеясь, повалила его с ног. Он закричал. С недоумением оглянулся на нас. Но что мы могли поделать, ведь это было суровое Охотское море…

              – И всё-таки, мне кажется, – философствовал Миша на обратном пути, – наш Мефодий не совсем умная птица. Нет, чтобы взять у вас, Юрий Степанович, геологический молоток и понести. Просто так. Из уважения к начальству. Этого ему не догадаться. Или, скажем, образцы пород, которые мы складывали в мешочки, наш гусь доставляет по небу прямо в сторожку…

              – Приходим, – перебил Мишу Юрий Степанович, – а мешочки уже там. И Мефодий к ним бирочки пишет. Аккуратным почерком…

              Мы уже подошли к озеру. И тут Мефодий стал вести себя так, что Миша сказал:

              – Бедная птица. Совсем спятила…

              И действительно. Мы никак не ожидали от Мефодия такой прыти. С гусиного разбега он буквально вонзился в воду. Казалось, голова его застряла между разветвлений какой-нибудь коряги. Лапы и расправленные крылья взбивали пену. Маленькие волны испуганными кругами разбегались прочь. Но вот он поднял голову. Запрокинул её. И мы увидели как чайная ложка пресной воды быстро пробежала по его длинному горлу.

              – Мефодий! Не выпей озеро, оставь нам немного! – кричал Миша, толкая меня плечом.

              Шли дни, занятые делом. Мефодий всё так же сопровождал нас в маршрутах.

              Работа в районе сторожки заканчивалась. Стали готовиться к отъезду. Теперь нам надо было двигаться дальше на юг. К реке Облуковина.

              Мефодия решили взять с собой. При условии, что в вездеходе он будет вести себя хорошо.

              Посадили его в большую коробку из-под макарон. Обложили тряпками, чтобы не вывалился. Длинную шею мы, конечно, не упаковали. Она торчала наружу.

              Странно, наши приготовления не смутили Мефодия. Наоборот, негромко покрякивая, он, казалось, говорил: «Тоже. Нашли чем удивить…»

              Наступила минута, когда я забрался в вездеход. Мне передали коробку с Мефодием. По местам сели и Миша с Юрием Степановичем. Взревел мотор. Тронулись.

              Сначала всё было хорошо. Пристроив коробку рядом, я задремал. Но пошёл кочкарник. Вездеход заходил ходуном. Неожиданно коробка с Мефодием, перевернувшись в воздухе, шлёпнулась на рюкзак сзади меня. Я не сразу сообразил, что это наяву, а не во сне. Обернулся, схватил коробку, и тут из неё вывалился Мефодий. Напуганный гусь бил крыльями в брезентовый тент, пытался перекричать вездеход. Я не сразу поймал его и устроил у себя на коленях. Он немного успокоился. Дальше мы ехали, то и дело стукаясь лбами.

              На привале мы вынесли гуся подышать свежим воздухом. Попробовали поставить на травку, но стоять он не мог. Голова его болталась, словно вездеход ещё не остановился.

              – Да-а… – грустно произнёс Юрий Степанович. – Оставить тебя что ли?..

              – Нет. Теперь уж до Облуковины… Надо довезти, – отозвался Миша.

              Мы напоили Мефодия, обрызгали его водой из канистры. Озеро осталось позади, пресная вода была у нас только в канистрах.

              Всё ещё не понимая, что же с ним произошло, Мефодий рассеянно начал глотать хлебный мякиш. Потом встал на свои бурые лапы. Заворчал. Поругивая нас и нашу затею, занялся травкой.

              Юрий Степанович вздохнул с облегчением.

              Мы с Мишей виновато ползали на четвереньках. Выискивали сочные пучки и подзывали гуся.

              – Что поделаешь, – бубнил Миша. – Уж такая у нас столбовая дорога, Мефодий…

              Гусь тянулся к траве. Теперь он ворчал без прежней обиды в голосе. А нам было ясно, что Мефодий – гусь крепкий.

              Оставалось пройти километров двадцать, но сломался вездеход. Такое с ним случалось. Пришлось заночевать, не дойдя до реки.

              Мы улеглись в палатке. Гуся оставили на улице. Нам и без него было тесно.

              Засыпая, мы говорили о том, что теперь Мефодий нас не бросит. Ведь мы прошли вместе через кочкарник, кедрач и болото. Как-никак целых пятьдесят километров. Похоже, мы съели с ним не меньше килограмма соли. А то, что было до вездехода?.. Конечно, всё это не пуд. Но пуд начинается с килограмма.

              На рассвете Мефодий с гоготом пролез в палатку. Потоптался на полевой сумке Юрия Степановича и решительно направился к Мише. Он ущипнул его за руку, лежавшую поверх спального мешка. Досталось и нам с Юрием Степановичем.

              – В поход торопит, – сказал Миша.

              Но мы не спешили подниматься. Тогда Мефодий раскричался. Он устроил такой шум, будто это была не палатка, а курятник, в который залезла лиса. Тут уж мы повыскакивали один за другим. Последним вышел Мефодий. Выкурил таки.

              После завтрака тронулись дальше.

              К Облуковине подошли в полдень. Лагерем встали на крутом берегу.

              Спуск к воде густо зарос ивняком и ольхой. Хватаясь за ветки, Юрий Степанович пошёл к реке умыться. За ним увязался Мефодий. Смешно было видеть как он, скользя и падая, чуть ли не кувыркаясь через голову, сползал вниз.

                – Эх, такие крылья и дураку даны! – сокрушался Миша.

              – Вот мучается. Мне-то ходить – дело привычное. А тебе всё же лучше летать. Вот и взлетел бы. Встретились бы у воды, чем вот так… – слышался голос Юрия Степановича.

              Чуть позже с берега донеслось:

              – Ребята! Мефодий! Плыви сюда, тебе говорят!..

              Мы с Мишей бросились вниз.

              По самому стрежню сильной реки плыл Мефодий. Он нырял в воду. Вынырнув, распускал свои прекрасные крылья, часто взмахивал ими. Всё его тугое тело поднималось над водой. Казалось, он вот-вот взлетит. Но оглашая берега радостным криком, он снова нырял. Золотые от солнца капли вспыхивали и гасли над ним. Потеряв голову от счастья, Мефодий не слышал наших призывных криков. Не хотел знать куда и зачем несёт его река, которая подарила ему такую радость.

              Он исчез за поворотом.

              Вечером мы ходили вдоль реки далеко вниз по течению. Вернулись ни с чем. И уже в глухих сумерках, когда все ещё пили чай, он прилетел. Издалека заслышав его голос, мы повскакали с мест, закричали. Кто-то подбросил дров в угасший костёр.

              Мефодий сделал низкий свистящий круг и сел рядом в тёмную траву.

              – Вернулся, – вздохнули мы.

              Мишу было не узнать. Человек, привыкший по поводу и без повода посылать первого встречного куда подальше, тут, на радостях суетился больше всех. Ни с того ни с сего надумал устроить гуся на складной стульчик за нашим походным столом. Мефодию это не понравилось. Громко вскрикнув, он свалился.

              – Придумал тоже… – хмуро сказал Юрий Степанович. – Нечего из птицы делать чёрт знает что… Это же гусь, а не мартышка.

              Мы сидели вокруг Мефодия на корточках. Каждый протягивал ему свой катышек мякиша. Гусь брал с разбором, после долгих раздумий и рассуждений вслух. Похоже было, что он сыт. Просто не хотел нас обижать…

              Мне казалось, что Мефодий чаще тянется к моей руке. Надо полагать, Юрий Степанович и Миша думали так же…

              На ночь мы хотели устроить Мефодия в палатку. Но он был против. Пришлось уступить.

              Шло время осеннего перелёта птиц. Широкие клинья гусей, лебедей, уток всё чаще проходили над нами. Мы любовались окрепшим за недолгое камчатское лето птицами. Теперь они были готовы ко всем неожиданностям трудного и долгого пути.

              На голоса своих родичей Мефодий взволнованно поднимал голову. Расправлял крылья, махал ими. И так при этом кричал, что там в небе его слышали. Откликались ему всё более требовательно и настойчиво. Каждый раз мы думали, что вот и пришла пора расстаться. Но Мефодий не улетал. Он покидал нас утром, а вечером возвращался.

              Так пришёл день, когда мы легли спать, не дождавшись его.

              Утром, оставленный с вечера хлебный мякиш, превратился в сухарики. Миша хрустел ими и, не известно за что, хмуро и зло называл меня «типом».

              В маршруты теперь ходили мы с Юрием Степановичем вдвоём. Миша, сославшись на ремонт машины, оставался в лагере. Возвращаясь, мы слышали бряканье гаечных ключей. Всё это означало, что Мефодия нет.

              Мы молча садились ужинать. Молча ложились спать. Всем нам нестерпимо хотелось домой.

              …В каждом человеческом сердце есть уголок, в котором хранятся привязанности. Нельзя не почувствовать как невидимая нить такой привязанности вдруг потянулась от нас к людям, животным, растениям. Не ко всем людям, а к какому-нибудь дяде Пете, у которого кирпич легко умещается в ладони, когда он, подмигивая тебе, перекладывает в доме печь. К какому-нибудь Стёпе–Сверчку, который умеет подражать травяным музыкантам. Не ко всем животным, а к какому-нибудь коту Ваське, хоть он и не раз показывал тебе остроту своих когтей. Не ко всем растениям, а к самому высокому стеблю иван-чая. Вон он у забора. Светит тебе малиновыми фонариками нераспустившихся цветов.

  И когда обрывается такая нить привязанности, мы вдруг понимаем, что потеряли. Потеряли, быть может, навсегда. И уже не улыбнуться нам тому дяде Пете или тому Стёпе–Сверчку. Тому коту Ваське или именно тому стеблю иван-чая… Не потому ли мои друзья, стоя иногда на берегу Облуковины, молча и долго, пока не погасало солнце, смотрели вслед клину летящих гусей?..

              Среди них мог быть и Мефодий. Крыло бы только не подвело. То самое, левое… В котором не хватало одного элеронного пера.

 

 

 

ПИСЬМА

 

 

Почувствовать добра приятство –

                                                Такое есть души богатство.

 

                                                          Гавриил Державин

 

 

               

Август перевалил за половину. Сибирская осень стояла и здесь, на берегах Вельмо. Негреющее солнце улыбалось нам, и жёлтые лиственницы шелестели, как прощальные флаги. Тяжёлая и густая вода глубокого плёса была по-осеннему неподвижна. Хвоя лиственниц осыпалась золотыми искрами на чёрную гладь реки.

              Я сидел на руле, а два моих товарища – Валентин и Стас (чаще мы его называли Стасик) – дремали, развалившись поверх брезента.

              Под брезентом – гора нашего снаряжения. Держали её над водой два надувных «клипера», соединённых борт о борт. «Клиперами» назывались когда-то четырёх мачтовые красавцы парусники. Теперь это слово пахло для нас обычной резиной: свои клипера мы называли галошами. Мы приспособили к ним деревянную раму и транец. На транец крепился лодочный мотор «Москва». И хотя всё сооружение представляло собой нечто неповоротливое, утюгообразное, лошадиные силёнки мотора придавали ему резвость ленивого мерина.

              Такая неспешность нас устраивала. Мы благополучно закончили работу и теперь, спотыкаясь о пороги и шивёры беспокойной Вельмо, спускались к реке более многоводной, с более длинным названием: Подкаменная Тунгуска. Мы направлялись к устью Вельмо, где стоял посёлок Вельмо-2. В посёлке, мы слышали, живут рыбаки и охотники. Туда летает гидросамолёт. И, главное, там нас должны были ждать письма от родных. Надо полагать, они уже изрядно запылились на тамошней почте…

              Валентин приподнялся на локтях и вопросительно посмотрел в мою сторону.

              – Слышишь?

              Чутким ушам нашего начальника позавидуешь. Порою мне кажется, что если он хорошо прислушается, то услышит как дома в Питере по утрам две его дочки звякают чайными ложечками.

              Глухо, майским жуком звучал мотор. Кто-то шёл нам навстречу.

              Вскоре мы увидели лодку илимку. Она сделала разворот и примкнула к нашему утюгу. Валентин и Стас придержали лодку за борт. Сидевший в ней, выключил мотор, представился:

              – Вениамин.

              – Валентин. Почти тёзки… – улыбнулся Филиппов, пожимая маленькую руку, тёмную от смоляных пятен. Мы тоже пожали эту руку, твёрдую и пахучаю, как свежая еловая ветка.

              Вениамину было лет десять. Его лицо с пунцовой оттопыренной верхней губой, круглое и румяное, как доброе яблоко, почему-то хмурилось. Правда, морщинки над белёсыми бровями никак не получались. И это вызывало невольную улыбку сочувствия.

              Вениамин выяснил кто мы, откуда и куда идём. В каком месяце нас забросили, на вертолёте или самолёте и какие там, в верховье, были погоды. Он внимательно осмотрел, как мы приспособили мотор к резиновым лодкам. Сдержанно похвалил. От него мы узнали, что в посёлке пятнадцать дворов, и что в нём стоит отряд красноярских топографов.

              Беседа была деловой и короткой.

              Вениамин попросил оттолкнуть нос лодки.

              – До вечера… Проверю сети и – домой, – сказал он и дёрнул шнур стартёра своей «Стрелы».

              Показался посёлок. Солнце к тому времени закатывалось за сопку, ощетинившуюся лиственницами.

              Мы были приятно удивлены, когда человек восемь, в таких же как у нас куртках-энцефалитках, сбежали с высокого берега. В резиновых сапогах, они заспешили в воду, помогая нам приткнуться. Среди топографов увидели мы и нашего нового знакомого.

              – Не знаете, ребята, здесь кто-нибудь уступит на вечер баньку? – спросил Валентин.

              – Уже топится, – деловито заметил Вениамин, кивнув в сторону берега. Там наверху стояли рубленые дома посёлка. Рядом с каждым во дворе – банька. От одной валил дым. Топили по-чёрному. День был не субботний, и мы догадались, что это для нас.

              – Ну, ребята, спасибо! – воскликнул Стас. – Удружили!..

              Слишком давно не мылись мы как полагается.

              Вениамин выдал нам по берёзовому венику. Можно было подумать, что он в отряде топографов за старшину, а мы перед ним новобранцы этого отряда.

              Мы парились. Вернее парили друг друга.

              Мокрый веник со свистом опускался на распластанное тело. Тело благодарно охало, крякало и просило:

              – Ну, ещё… По хребтине…

              – Паритесь, а духа никакого, – раздался строгий командирский голос Вениамина.

              – Вень, раздевайся и айда к нам! – крикнул Стас.

              – Недосуг, – Вениамин коротко размахнувшись, плеснул ковш горячей воды на шипящие камни.

              – Эй, ты!..

              – Задохнуться же можно!..

              – Ничего, ничего, – сказал Вениамин и добавил: – Воды холодной почти не осталось, а вы молчите.

              Он выскочил из бани, гремя вёдрами.

              Наступил вечер. Густые сумерки залили противоположный берег реки. Над нашими головами зажглись крупные звёзды, и к земле потянулись их мерцающие лучи.

              Мы сидим за длинным столом во дворе дома топографов. Они нас угощают.

              На столе, при свете керосиновых фонарей «летучая мышь» стоят, разинув железные пасти, вскрытые консервные банки. В мисках, отливая перламутром, лежат солёные хариусы. Чуть вздрагивает глянцевитая поверхность заливного из тайменя. В банках варенье из чёрной смородины, густое и тёмное, как дёготь. Банки кажутся тяжёлыми, словно наполнены дробью. Ещё – сливочное масло. Наложенное щедро, с горкой, в полулитровые стеклянные банки.

              Мы наслаждались не по-осеннему тёплым вечером, беседой и угощением…

              Наши ноги то и дело задевали под столом то кота, то пса. Вели они себя там без свар – тихо и не назойливо. Терпеливо ожидали когда перепадёт и им.

              У меня за плечом, на толстом брёвнышке забора, сидел большой чёрный кот. «Как только забор не треснет?.. – рассеянно подумал я. – Котище-то с кошёлку заядлого грибника…» У кота были необычайно длинные и жёсткие, словно из стальной проволоки, усы. Седые, как у генерала бронетанковых войск.

              Уже сытый и уставший я откинулся, привалившись спиной к забору. И вдруг… гибкое тело кота взвилось над моим плечом. Четыре лапы разом и глухо ударили о дерево стола. На мгновение кот присел. Кончики его ушей хищно отошли назад. Лапа с широко раздвинутыми и выпущенными кривыми когтями саданула по верху банки, переполненной сливочным маслом. Удар был расчётливым – лапа вошла в масло. Металлическим блеском капкана сверкнула банка на лапе кота, вор сиганул под стол. Уже под столом раздался звон стекла, и когда Вениамин крикнул: «Кузьма!» – всё было позади. Посветив фонариком, мы нашли на земле лишь несколько жалких осколков.

              Случившееся вызвало за столом оживление и смех…

              Сладко тянуло в дрёму. Мы уже с удовольствием подумывали о том, что наконец-то заночуем не в порядком надоевшей тесноте палатки, а в избе, на деревянном полу! Но тут Вениамин тоном пастуха, под началом которого послушное стадо, сказал:

              – Пора и в кино…

              В кино?.. Ко всем прочим радостям сегодняшнего дня да ещё и кино?!. С тихим восторгом мы приняли и этот подарок судьбы. С трудом оторвавшись от стола, мы последовали за нашим пастырем.

              Топографы компании нам не составили. Они столько раз видели-перевидели запас кинолент посёлка, что уже знали все фильмы наизусть. Нам же, просто увидеть луч кинопроектора, – казалось чудом…

              Кино помещалось в школе. Школа же представляла собой большую чистую горницу в просторной избе киномеханика. Две колонки низеньких парт. Здесь учились малыши первого и второго классов. Ребят постарше вывозили самолётом в Байкит. С осени до начала лета жили они там в интернате.

              На стук Вениамина открыл сам киномеханик Иннокентий Тимофеевич. О нём мы уже были наслышаны. Три дня тому назад прибыл спецрейсовый самолёт и увёз жену киномеханика в роддом. Все эти дни подвыпивший Иннокентий Тимофеевич ходил по посёлку и кричал, что его Аннушка вернётся с сыном. Его подначивали, говорили, что и дочки иногда тоже рождаются. Такие разговоры возмущали киномеханика до глубины души. И когда уже в запале он был готов наломать дров, кто-то высказал уверенность, что Аннушка привезёт ему и мальчика и девочку. Растроганный Иннокентий Тимофеевич облобызал провидца и сказал: «Ну, это ещё, куда не шло!..»

              Сейчас перед нами стоял всё ещё хмельной, счастливый человек, обросший светлой щетиной, в мятых штанах и пиджаке, который сидел на нём так плотно, что, казалось, без посторонней помощи его не снять.

              Узнав, что мы из Питера, Иннокентий Тимофеевич, боднул воздух всклокоченной шевелюрой, сказал:

              – В Питере не бывал, не приводилось. Я в Кенигсберге бывал… Войну там закончил. Но ленинградцев знаю. Для ленинградцев постараюсь…

              И ещё сказал, что у него план, и что нам придётся взять по три билета на каждого. Иначе крутить фильм для четверых – дело накладное.

              Мы всё поняли. Мы взяли по шесть билетов и уселись на парты.

              Иннокентий Тимофеевич действительно постарался. Со стороны сарая донёсся мерный стукоток движка, и вскоре из квадрата, прорубленного в стене, вырвался молочный луч света. Луч упёрся в классную доску, завешенную простынёй, и произошло чудо: мы увидели Ялту, набережную, далёкое южное море. По набережной, прямо на нас, шла чеховская дама с собачкой…

              Мы мяли в руках бесконечные ленты билетов и плыли по глубокой и грустной реке человеческой любви.

              Кончалась часть, Вениамин вскакивал на парту, заглядывал в отверстие, кричал:

              – Дядь Кеша, дядь Кеша!.. Вставай, кончилась… Ставь третью! Третью ставь! Да куда же ты плёнку-то суёшь?!.

              За стеной шумно просыпался Иннокентий Тимофеевич.

              – Ну, сейчас, сейчас… чего кричишь? – как-то испуганно твердил он. – Не сплю же…

              Слышался скрежет открываемых банок с киноплёнкой.

              Очнувшийся голос киномеханика креп, он затягивал какую-то бестолковую песенку: «В Сахаре знойной и пустынной один рыбак сома поймал…» Песня внезапно обрывалась, за стеной наступала тишина, и отблеск далёкой и чужой жизни опять волновал нас.

              – Сейчас целоваться будут, – сказал Вениамин и, скучая, отвернулся…

              Утром следующего дня мы были на почте. Под нашими сапогами скрипели половицы свежевымытого пола. Валентин, Стас, я и Вениамин смотрели в сочувствующие глаза местного почтаря и радиста Степана. Писем для нас не было. Попросили Степана перерыть корреспонденцию, но оказалось, и перерывать нечего. Всего на почте имелось два письма и то те, которые ждали оказии для отправки. Оставалась надежда на самолёт. Он мог прилететь в любой день и час.

              – Подождите денёк, другой. Будут ваши письма, – твёрдо сказал Вениамин. Над его белёсыми бровями появились и тут же исчезли короткие, едва заметные, морщинки серьёзности.

              Мы вышли.

              – Ваня! – кто-то окликнул мальчика.

              Мы обернулись. На крыльце избы стояла босая женщина. Её лоб и волосы покрывал туго повязанный выгоревший платок.

              – Маманя.

              Сойдя с крыльца и направляясь к Вениамину, женщина кивнула нам головой.

              – Ну что тебе? – недовольно спросил Вениамин.

              – Корову-то пойдёшь доить? Или, может, занят, так я сама…

              Верхняя губа мальчика оттопырилась ещё больше.

              – Воды натаскано? – строго сказал он.

              – Натаскано.

              – Так… Стирку затевала?

              – Да я уже и начала…

              – Ну, а корова – это моя забота, – и он, хмурясь, посмотрел на солнце, очевидно прикидывая время. – Ещё успею…

              Мы могли себе позволить ждать писем четыре дня. В эти дни Вениамин иногда бродил с нами по Вельмо и её притокам. Мы ловили хариусов нахлыстом, стоя на высоких валунах среди кипящей воды порога. На почту не ходили, потому что мотор подлетающего самолёта услыхали бы в любом месте.

              – Кем будешь, Вениамин, когда вырастешь? – спросил как-то Валентин. – Небось, оперишься и – прощай Вельмо, прощай сибирские края!..

              – Ну, да… скажете. Я на буксире плоты по Енисею гонять буду. Аж до Игарки. Как батя. Я уже с ним ходил. Раз, как мы шли, он мне и говорит: «Глянь-ка, Вениамин, лоцию на двадцать первой странице, какой там знак на правом берегу?» А мне чего смотреть, я эту книжку как букварь помню. Говорю: «Жмись, батя, под правый. Там, аккурат, знак фарватера». Глянул батя в книжку. «Угадал, – говорит, – только память свою проверять не забывай…»

              – Значит, любишь родные места?

              На это Вениамин ничего не ответил. Он взмахнул удилищем, и самодельная «мушка» из цветных ниток на крючке, описав высокую дугу, упала далеко впереди по течению…

              Мы покинули Вельмо-2, оставив Степану свои фамилии и адрес, по которому следовало переправить письма. Простились и с Вениамином.

              Нам оставалось добраться по Подкаменной Тунгуске до Енисея, а там уже сесть на пароход в сторону Туруханска.

              Каждый вечер мы приставали к берегу, натягивали палатку, разводили костёр, пили чай, подслащивая его воспоминаниями о доме. Теперь, так или иначе, мы приближались к нему с каждым днём…

              Однажды утром мы услышали звук лодочного мотора. Шли сверху. Лодка была уже видна, но прошло время, прежде чем мы узнали сидящего в ней нашего Веню.

              Мы побежали к воде, замахали руками. Но Вениамин, как всегда по–взрослому сосредоточенный, не обращал на нас внимания, поглощённый маневром причаливания.

              – Вениамин!..

              – Какими судьбами?!.

              Но ответ мы услышали после того, как нос лодки вытянули на берег, а все мы были удостоены рукопожатия.

              – Самолёт пришёл. Привёз ваши письма. Я взял их у дяди Степана, думаю: догоню. Вы же вон как идёте. Чуть ветер вспять – небось, топчетесь на месте.

              Мы вглядывались в Вениамина, но писем что-то не видели. Выказывать же своё нетерпение было неловко. Может, лежат себе где-то в лодке…

              У догорающего костра Стас угостил Вениамина борщом из консервов и жареным рябчиком. В самую большую кружку – кружку Валентина – был налит крепчайший горячий чай–чифирок.

              – Ну, как там топографы? Начали мы издалека.

              – Сидят, чертят… Привет велели передать.

              – Спасибо… Камералят, значит… А Иннокентий Тимофеевич как?

              – Да как… Родила ему тётя Аня дочку.

              – Ну?!.

              – Да уж так… По радио дяде Степану передали. Уж он не знал как и подступиться к дяде Кеше.

              – Ну, и сказал?

              – Мне пришлось.

              – Тебе?.. А дядя Кеша что?

              – Ну что?.. Известное дело, шуметь начал. «Идите, – говорит, – с вашим радио в топкое болото. Приедет сама – разберусь…» Вот привезли с вашими письмами четыре кина новых, так он сам крутить отказывается и мне не даёт. А люди хотят смотреть.

– Забастовал дядя Кеша.

– Выходит, так.

  – Ты уж передавай ему от нас большой привет. Пусть не горюет. У меня вон две девчонки и – ничего… И дяде Степану передай от нас спасибо и привет, – сказал Валентин.

              – Уж как водится.

  – Вениамин, а ведь тебе обратно до дому засветло не добраться, – сказал я.

              – Не добраться. Точно. Ночью пойду – я Тунгуску хорошо знаю.

              Мы пили чай. Пили с трудом, потому что до приезда Вениамина опорожнили пару чайников. Да и не до того нам сейчас было…

              Вениамин рукавом вытер пот с красного лица, хрупнул кусочком сахара и осторожно прикоснулся губами к ободу кружки. Чай был ещё горячий. Вениамин нахмурился, поставил кружку на землю. Мы, как по команде, сделали то же самое.

              – Пусть малость поостынет, – сказал он, встал и полез в карман телогрейки. Карман оттопыривался, словно набитый кедровыми шишками. Мы бросились ему помогать. С трудом извлекли мятую пачку писем. Наших писем. Господи!.. Затюканные штемпелями, с расползающимися чернилами…

              Я получил четыре. Я вертел в руках полуистёртые конверты. Они были от моих родителей. Все они начинались словами «Наш дорогой сын…» и кончались просьбами не ходить в резиновых сапогах подолгу, потому что от них ревматизм…

              Я заглянул через плечо Стаса. В дрожащих руках его было письмо, написанное круглым аккуратным почерком. Буквы строго одинаковыми колёсиками, не обгоняя и не толкая друг друга, катились по линейкам бумаги. Только равнодушный человек не простит мне моего любопытства, если узнает первую строку увиденного мною письма: «Целую тебя через тысячу вёрст!» Мне так никто не написал…

              Стас получил семь писем. И я с грустью одинокого, затерявшегося в мире человека, подумал я о том, что каждое из них начинается этими словами…

              Я посмотрел на Валентина. Он уже прочёл свои письма. Рядом с ним сидел Вениамин, и они рассматривали фотографию дочерей Валентина. Вениамин так же, как когда-то мы со Стасом, путал: какую из них звать Наташа, а какую Танюша. И Валентин терпеливо его поправлял.

              – Мне пора, – сказал наконец Вениамин. – Домой надо да с дядей Кешей решать…

              Никто из нас не спросил, что сможет решить этот мальчик со взрослым человеком, отцом семейства…

              Поправив нож в деревянных ножнах, висевший на поясе, запахнув телогрейку и натянув кепку, он стоял в своей илимке. Мы втроём держали лодку за нос и отводили от берега.

              – Спасибо тебе, Вениамин… за всё… – сказал наш начальник Валентин Филиппов. – И вот… возьми на память.

              Валентин снял с пояса компас в аккуратном футляре жёлтой кожи. Улыбка коротко скользнула по губам мальчика. Он щёлкнул кнопкой футляра, достал компас и долго смотрел на стрелку, заставляя её то лихорадочно искать Север, то замирать, прижатой фиксатором.

              – Хорошо… и уровень есть, и деления для точности, – сказал он, оторвавшись от компаса. – Отдам малышам, мне-то зачем? А в кожанке, – Вениамин стукнул ногтём по футляру, – буду носить патроны для «ТОЗовки». Удобно.

              – И то дело, – кивнул Валентин.

              И когда мы разом оттолкнули нос илимки, сильное течение подхватило её. Вениамин прошёл в корму, дёрнул шнур стартёра.

              Развернувшись против течения, он направил лодку под наш берег.

              Мелькнуло его круглое мальчишечье лицо, вдруг ставшее по-взрослому сосредоточенно-отрешённым, словно не было ни встречи с нами, ни нас самих сейчас рядом. И уже через мгновение, со спины, – он удалялся нахохлившимся воробышком, который крепко вцепился в ветку, готовый к любому сильному ветру.

              Он растаял, так и не обернувшись.

 

              КАМЕРАЛИТЬ — значит обрабатывать результаты полевого сезона.