ВЛАДИМИР ХАНАН. Каляева, 6
О ВРЕМЕНИ, О ВРЕМЕНИ БЫСТРОЛЕТЯЩЕМ
«Кавказ подо мною»
А.С.Пушкин
Я видел картину не хуже – однажды, когда
Кавказец, сосед по купе, пригласил меня в гости.
Был сказочный август, в то время на юг поезда
Слетались, как пчёлы на запах раздавленной грозди.
Так я оказался в просторной радушной семье.
Муж был краснодарским грузином, жена – украинка,
Невестка – абхазка. На длинной семейной скамье
Я выглядел явно чужим, как в мацони чаинка.
Ел острый шашлык, виноградным вином запивал.
Хозяин о глупых мингрелах рассказывал байки
Одну за другой. Над террасою хохот стоял
Такой, что хохлатки сбивались в пугливые стайки.
Потом на охоте, куда меня взяли с собой
(сначала не очень хотели, но всё-таки взяли),
Мне дали двустволку, и я, как заправский ковбой,
Навскидку палил, но мишени мои улетали.
Кавказ подо мною пылал в предзакатном огне,
В безоблачном небе парили могучие птицы.
Я был там впервые – и всё это нравилось мне,
Туристу из северной, плоской, как поле, столицы.
Дела и заботы на завтрашний день отложив,
Я тратил мгновенья как то и пристало поэтам,
На каждом шагу упираясь то в греческий миф,
То в русскую классику, не удивляясь при этом.
Смеркалось. На хОлмы ложилась, как водится, мгла.
В Колхиде вовсю шуровали ребята Язона.
Курортный Кавказ предвкушал окончанье сезона.
Я ехал на север – и осень навстречу плыла.
«Поедем в Царское Село!»
О.Мандельштам
Поехать, что ли в Царское Село,
Пока туда пути не замело
Сухой листвой, серебряным туманом,
Набором поэтических цитат,
Не то чтоб искажающими взгляд,
Но, так сказать, чреватыми обманом
Вполне невинным: например, легко
Июньской белой ночи молоко,
Грот, Эрмитаж, аллеи и куртины
Плюс выше обозначенный туман
Оформить как лирический роман
(Земную жизнь пройдя до половины),
В котором автор волен выбирать
Меж правдой и возможностью приврать,
Однако же, к читательской досаде,
Он, больше славы истину любя,
Не станет приукрашивать себя
Красивой позы или пользы ради.
Кривить душой не стану. Автор был
Застенчивым и скромным, но любил
Не без взаимности. Деталей груду,
Пусть даже неприличных, сохраню
И поцелуй в кустах не подменю
Катаньем в лодке по Большому Пруду.
Мы можем увеличить во сто крат
Сентябрьский дождь, октябрьский листопад,
Помножив их на долгую разлуку,
И всё же им не скрыть от взгляда то,
Как на моём расстеленном пальто
Мы познавали взрослую науку.
Без ЗАГСов и помолвок. Не беда,
Лишь только это было б навсегда,
Надёжней и верней, чем вклад в сберкассе,
Чем в лотерею призовой билет,
А было нам тогда семнадцать лет,
И были мы ещё в десятом классе.
Конечно – едем в Царское Село!
Уже в Иерусалиме рассвело,
Проснулись люди и уснули боги
Воспоминаний и тоски. Ну что ж –
Жизнь просит продолженья. Ты идёшь…
Идёшь – и вдруг застынешь на пороге.
И в памяти мгновенно оживут
Осенний парк, заросший ряской пруд
И поцелуев морок постепенный,
И юношеской страсти неуют —
Там было всё, о чём я вспомнил тут…
Но это было в той, другой вселенной,
Где нас забыли и уже не ждут.
ГОРОДУ
Угомоните этот город,
Он сверху донизу распорот
Колючим нордом и Невой.
Угомоните этот город,
Чтоб не хватал меня за ворот,
Как пешехода постовой!
Оставь меня, я слышу чётко,
Как мимо шелестит пролётка,
Сквозная музыка подков,
Покуда город сытым зверем
Торгует верей и безверьем
Со всех прилавков и лотков.
Увы, ошибся русский гений:
На лошади не Пётр – Евгений,
Куда же смылся Государь?
Должно быть, в Вене или в Йене,
А в городе остались тени –
Блок, Пушкин, улица, фонарь.
Пройдём, оставивши за кадром
Нелепый дом с кинотеатром,
Музейно-банковский актив…
Как встарь, при каждом повороте
Звучит на самой верной ноте
Судьбой наигранный мотив.
Я вижу сердцем и стихами
Букет цветов Прекрасной Даме,
Фасадов кислое вино.
Вот-вот задаст Евгений драпу,
Учёный царь сойдёт по трапу
В Европу прорубать окно.
Воспоминанья в Териоках
желдоровский поселок дач
зеленогорск тоска
и я не плачь и ты не плачь
влачи легко пока
свинцом и содой свет стоит
острей ножей края
и ледяным лучем летит
улыбочка моя
к твоим губам моя душа
летит в слезах спеша
так трудно без тебя дышать
что легче не дышать
прорезав время поперек
я мог бы уберечь
не знавшую юродства речь
а вот не уберег
из плача в плач окину дол
сглотну последний ком
и зубы выложу в рядок
с примерзшим языком
но так представить тяжело
снег дача воронье
что наше время истекло
и началось моё
***
Когда я ночью приходил домой,
Бывало так, что все в квартире спали
Мертвецким сном — и дверь не открывали,
Хоть я шумел, как пьяный домовой.
Я по стене влезал на свой балкон,
Второй этаж не пятый, слава Богу,
И между кирпичами ставя ногу,
Я без опаски поминал закон
Любителя ранета и наук,
И – он был мой хранитель или градус –
Я цели достигал семье на радость,
Хоть появленьем вызывал испуг.
Мой опыт покорителя высот
В дальнейшей жизни помогал мне мало,
Хотя утёс, где тучка ночевала,
И соблазнял обилием красот.
Но как-то так случалось на бегу
От финских скал до пламенной Колхиды,
Что плоские преобладали виды,
Я в памяти их крепче берегу.
Ленпетербург, Москва, потом Литва.
Я прорывал границы несвободы,
На что ушли все молодые годы
(И без того у нас шёл год за два
А то и за три). Как считал Страбон,
Для жизни север вообще не годен.
Тем более когда ты инороден,
И, говоря красиво, уязвлён.
Цени, поэт, случайности права!
С попутчицей нечаянную близость…
— Молилась ли ты на ночь? – Не молилась.
Слова, слова… Но только ли слова?
Под стук колёс дивана тонкий скрип,
Взгляд на часы при слабом свете спички,
Локомотивов встречных переклички,
Протяжные как журавлиный крик.
Прощай… Потом, на даче, с головой
Я погружался в стройный распорядок
Хозяйственных забот, осенних грядок,
Деревьев жёлто-красный разнобой.
Грохочет ливень в жестяном тазу,
В окне сентябрь и в комнате нежарко.
Бывает в кайф под мягкий треск огарка
Взгрустнуть, вздохнуть и уронить слезу
* * *
Виктору Ерохину.
Если это провинция, то обязательно дом
С деревянной террасой, чердак, полный разного хлама,
Небольшой огородик, ворота с висячим замком,
Вдоль забора кусты, и сарай, современник Адама.
Обязательно парк, если нет, то, как минимум, сквер.
Пара – тройка скамеек в истоме полуденной лени,
Для сугубой эстетики дева с веслом, например,
Или бронзовый Ленин, а, может быть, гипсовый Ленин.
Непременно река, вот уж что непременно – река.
Скажем, матушка-Волга, но не исключаются Кама,
Сетунь, Истра, Тверца, Корожечна, Славянка, Ока…
Плюс пожарная вышка, соперница местного храма.
Вспоминается жёлтая осень, сиреневый снег
Под мохнатыми звёздами, печка с певучей трубою.
Так когда-то я прожил дошкольный запасливый век
И уехал, с беспечностью дверь затворив за собою.
За вагонным окном побегут облака и мосты,
Полустанки, деревья в клочках паровозного пара.
И прощально помашет рукою мне из темноты
Белокурая девочка с ласковым именем Лара.
КАЛЯЕВА, 6*
27. 01. 1974 – 21. 02. 1974.
Нас в камере сидело восемь рыл,
Из нихя был единственным евреем.
Цигарки самодельные курил, да, курил
И бормотал то ямбом, то хореем.
Там близко хулиган не ночевал,
Их всех сдавали жёны после пьянки.
Один я только был из подпевал, да, подпевал
Враждебных голосов и подлых янки.
Я бодро называл свою статью,
Вставая поутру на перекличку,
Позоря этим самым и семью, да, и семью
И школу и училку – историчку.
Я посещал истфак семь лет подряд,
И знал про рабский труд, что он напрасен.
И весь наш многочисленный отряд, да, весь отряд
Работал, как один примат из басен.
По жизни процветал у нас соцарт
(Еврей на «сутках», как в снегу мокрица)
И на меня ходили, как в театр, да, как в театр,
Работницы и даже кладовщица.
Обман ментов я не считал за грех
И между башмаками и носками
Я в камеру носил табак на всех, да, на всех,
За что был уважаем мужиками.
Я их дождался через много лет,
Но вспоминаю с нежной ностальгией
Баланду с кислым хлебом на обед, да, на обед,
Который там едят сейчас другие.
На улице Каляева, в доме №6, составляюшем одно
здание с домом Литейный, 4 (ленинградский аналог
Московской Лубянки) содержались административно
Арестованные на 5, 10 и 15 (среди которых был и я)
Суток. Сорокалетию этого события посвящает автор
это стихотворение.
«Я не поеду в Царское Село»
Семён Гринберг
Ему же и посвящается
Я помню воздух Царского Села,
Как там росла, взрослела и взросла
Поэтов русских славная семья:
Давыдов, Пушкин, Кюхельбеккер, я…
И пусть туда не ездит Сеня Гринберг,
Зато бывали Блок, Андреев, Грин, Берг.
Там в школе у Гостиного Двора
Задолго до меня училась Аня
Горенко. Светлой юности пора,
Их с Гумилёвым первые свиданья,
Парк, свет дневной в июне по ночам, —
Понятно, что завидно москвичам.
У них ещё пасли коров и коз
В Кремле и на Тверской – в ту пору в Царском
Блистал Чедаев в ментике гусарском,
Давал концерты Гектор Берлиоз
И Калиостро обаяньем барским
Немало пробуждал девичьих грёз.
С ДэКа, скромна, соседствовала школа,
Где был директором поэт Ник. Т-о.
Зимою в парках мрачно, пусто, голо,
Цвет неба, как брезент на шапито,
Из развлечений – разве что коньки,
Портвейн, игра в снежки.
Там дева на скале сидит всегда.
Стекает из кувшина, как из крана,
Вода… Уже немало утекло.
Меж нами лет туманная гряда.
Я здесь, недалеко от Иордана,
Смотрю, грустя, на Царское Село.
НОЧАМИ ПАМЯТЬ
Обычный дом среди домов обычных.
Кирпич. Четыре этажа. На двух –
На третьем и втором – балконы.
Один из них в квартире на втором,
Где жил мой старый друг. Теперь он умер.
Балкон традиционно пуст – ни кадок
С соленьями, ни хлама, как на прочих.
И только свет – едва ль не каждой ночью.
Лет тридцать, ежели не больше,
Сюда я поднимался, неизменно
Встречаемый остротами – порой
Не слишком тонкой, иногда забавной.
Кто там сейчас живёт – не знаю. Друг мой умер,
И я не захожу, лишь иногда
Моя печалью переполненная память
Сюда, к безмолвному подъезду
Приходит по ночам и смотрит на знакомый
Балкон и на окно.
И света не увидев, плачет
