ЮРИЙ КАСЯНИЧ. Келломяки
ЮРИЙ КАСЯНИЧ
ПОЧТИ ЭЛЕГИЯ
Балтийский курорт в ноябре превращается в город,
в котором нетрудно повеситься.
В сквозных променадах – венозные ветви.
В домах – нежилой антрацит
оконных квадратов.
Пронзительней – чайки. Невесело
фургончик короткого дня совершает неспешный транзит
от скуки больного рассвета к стальному закату, к успению
унылой надежды. Тепло не транжирь.
Нужно света побольше собрать
в виск? и ладони,
в карманное зеркальце взгляда, что выдало пленника
колючей любви барбариса и лающей дружбы собак.
Висит над заливом комок сыро-ватного неба. И капля
свинцовая
срывается с хвои продрогшей и за воротник норовит
упасть, позвоночник ознобом прочерчивая.
Караульной винтовкою
торчит ветром сломанный тополь, как сторож, что всеми забыт.
И тень выцветает, как будто обои в квартире запущенной,
не знавшей декадами кисти,
влюбленного взгляда, детей беготни,
глинтвейна, шарад, хризантем декадентских,
и смушковых шубок с опушкою…
И в сумерках,
словно в оврагах сырых, как гнилушки, мерцают огни.
Стянув миокард, приближается чувство знакомое.
И, вырезан в конусе света нечастой машины,
возникнет на миг силуэт
прохожего, – как иероглиф, как тень насекомого,
ресницей моргнешь – а его, словно не было, нет.
* * *
Что сегодня с городом случилось?
До небес уже не достучаться.
Злое освещение включилось,
мучая усталую сетчатку.
Что бы там враги ни говорили,
верю я, что завтра безвозмездно
совести придирчивый вергилий
молча проведет меня над бездной.
Что бы там друзья ни говорили,
мол, прогнозы – на отметке «плохо»,
жизнь – и наслажденье и вериги,
если их не путать по Мазоху.
Нужно научиться, не касаясь
лазерной охраны, плыть вдоль улиц
тонко, будто тени Нагасаки,
чтоб сторожевые не проснулись.
Нужно научиться уклоняться,
словно Нео, знающий, где пуля.
Жизнью, как возлюбленной, пленяться,
чтоб она о будущем шепнула…
Нужно научиться жить иначе.
Лихо по земле гуляет лихо.
Неизбежность острова маячит,
как табличка «Аварийный выход».
(элегия в двух частях)
Екатерине Полянской
1.
Я шел вдоль берега… Залив дремал,
в себя, как в одеяло, завернувшись.
На влажных деснах обнаженной суши
блестели водоросли. На ремнях
прозрачных парашютов – тишина
спускалась, и до финского предела,
за чайкой взгляд стремился. Я без дела
шел молча. И была погружена
душа – не в глубь себя, а в хор небес,
который ультразвуковым органом
спускался к морю по рассветным граням
на пляжное пустое поле. Без-
различно к состоянию погод,
как будто в сказке, сосен ножки курьи
шли по откосам в цвет хомячьих шкурок;
кукушка, как радист, судебный код
транслировала. Вышний резидент,
который пил субботний кофе молча,
закашлялся, и кровяной комочек
мой –
в ребрах вздрогнул, словно был задет
шальною пулей, что, (прошив насквозь,
навылет – тело), ласточкой взлетела,
и боль, вчера дремавшая латентно,
кольнула, будто кончился наркоз.
2.
Тут с колокольной горки[1] грянул звон –
объявлен сбор в писательском поселке.
Сквозь влажный воздух легкого посола
заторопился я, и мне вдогон
прибой сонливо что-то прошептал –
напутствуя? прощаясь? намекая –
что разочарованья и метанья
пора забыть, входя в лесной портал…
Гудя, инсекты метили в висок,
как будто знали русское названье
местечка; даль беззвучная зевала
залива серым нёбом на восток.
Упасть на землю не решался дождь,
хотя провисла неба парусина
над хвойною окраиной России,
лесам Суоми сообщая дрожь.
Двадцатый век горяч был на дела –
поселок, как печеную картошку,
бросал он то на финскую ладошку,
а то на русскую лихую длань.
Серебряные тени меж стволов –
знакомые – светло, неопалимо
мелькали, как изнанкою – малина,
где в мох улегся ветер-кустолом.
Стадами полных влаги облаков
неспешно, в такт небесному минору,
шло время… Подниматься в гору
мне было одиноко, но легко –
поскольку намечался передых
в души и жизни противостоянье.
Ахматовское легкое сиянье
как вишни цвет, дрожало впереди.
* * *
с холма несомненно виднее
как время стекает туда
где алый закат как вендетта
оставил в крови города
стекает в огонь – где холопы
сатрапов казнят впопыхах
где егерь сбежавший галопом
отчизну обрек полыхать
и хочется за журавлями
взмыть в небо и мчаться туда
куда не дотянется пламя
где воздух земля и вода
сочное время
ньютонова антоновка
созрело в саду сентября
время не переставая торопиться
срывается с веток на черепицу
скатывается в траву
раскалывая тишину
мы идем собирать эти бело-зеленые яблоки
а потом выжимаем
сок из плодов
острый и ржавый
как гвозди
на которых
все еще держится крыша нашей вселенной
Грусть сумерками падает на город
реалий новых, и закат пунцов
в предчувствии, что состоится скоро
великое пришествие песцов.
Ползущих нынче к власти – не пороли,
и потому у них тонка кишка.
Как стулья Гамбса, вспороты пароли,
и продан за гроши славянский шкаф.
Нет, время вовсе не остановилось,
вновь: ветер, cнег и новых звезд помёт…
Но вышло, что читатель новый вырос
и в тексте этом мало что поймет.
Без паузы штампует инкубатор
тех, память чья арктически бела,
что спросят в удивлении: ребята,
так здесь – цивилизация была?
Пленэр эпохи в плен захвачен ленью.
Вдоль позвоночника ознобом – жуть,
что наказанье стало преступленьем
и сдан уже в утиль запасный путь.
Пора, пора! С собой, мой друг, уносим
то, чем дышали… Жизнь, мерси боку!
Но плыть – куда? У патриархов – осень.
В тумане – ежик. С дырочкой в боку.
…И О ПОГОДЕ
Холодно. Однако февралем
грустные мытарства не закончатся.
В сад пурга ворвется напролом.
И камину вновь огня захочется.
Снег сойдет. Подснежники потом
пробегут, и ландыши наивные
зазвенят на языке простом,
и дрозды откликнутся над ивами.
Вертолет над полем – как вопрос:
а кому такая птичка надобна?
И качнется до земли овес,
словно потревожен канонадою
Ведь неподалеку – полигон.
В маленькой стране все просто рядышком.
Слышу залп. И на душе – легко:
под надежною охраной – ландыши.
Под военно-полевым зонтом
спим. И пробуждаемся – с опаскою.
В мае – град. Как будто за окном
белая мимоза осыпается.
Келломяки (Комарово) – от финск. Kellom?ki – колокольная горка.
