ДМИТРИЙ БЛИЗНЮК. Сумеречная земля

***
ее волосы стекают на плечи, как сироп
или золотистый винил,
а оса запуталась в шторе — блуждающая игла,
ищет мелодию.

мне иногда скучно с ней,
как астронавту на планете,
когда жизнь едва зарождается в глазах-океанах,
а на поверхности я найду
только жадную кожу и дымящиеся  лужицы поцелуев.
я приземлился на ее сердце слишком рано —
на несколько миллионолетий.

едем в гости к ее сестре.
переплываем громадную реку на пароме:
серый пес воды смотрит в зеркало неба,
и мы с паромом — черный мокрый нос пса.
блестим на солнце.
красота —  скучная сила.

что добавить?
она всевластно влюблена в сериалы:
свеча играет зажигалкой, не замечая,
как сжигает себя.
это досадно, но дает фору, свободное время.
как куриную шею,  свернул внимание от себя.
нечестно, но что делать?

родственники как родственники.
генетические рифмы позабытой поэмы.
идем на площадь. день города,
фейерверк начали стрелять рано,
еще закат не сошел — вишневый червь,
присыпанный блестками.
это древняя радость, монстры понарошку,
государство подминает под себя
и хлеб, и зрелища, как женщина,
и говорит, что это все благодаря ей, 
но это ложь

половину ночи дурачились, пили вино.
утром искал выпавший телефон,
нашел сморщенное яблоко за креслом —
будто старушка в богадельне
спряталась за шторами.
я тебя нашел.

запах моря — клыки, посыпанные солью, 
смоченные йодом,
впиваются в шею. запах синей крови.
да, потом мы поехали на море.
поэзия, как слепая балерина,
танцует, импровизирует,
без разницы — смотришь ты на нее или нет.

некоторые женщины красивы
как заброшенные колодцы Индии,
а внутри — перегной дождя,
кучки мужских костей, аккуратно сложенные,
я и сам сейчас в ее коллекции,
буду первым поэтом, с которым она спала два года.
она – моими стихотворениями.

 

***
прошлись по осеннему парку,
декорации скупо освещены солнцем, как на иконах, 
фонари, скамейки, завихрения листьев, 
темно-рыжая романтика средневековья.
наше свидание вырисовывается 
под копирку дорожек, под шорох веток, 
не хватает только спичек, чтобы разжечь костер.
целуемся, не целуемся, ты в моих глазах, 
как золотая рыбка внутри брелка:
мечешься, вдруг замираешь возле белка, 
уперлась плавниками, как руками,
в отражения парка, в жемчужные катаракты, в облака,
катамаран заката и птицы, как дети, 
крутят черные педали…
я, точно начинающий дьявол, нелепо
похищаю твою душу и тело,
смотрю сквозь перепонки клена 
на тощую и грациозную, как грязный лебедь, березу, 
и неба голый широкозадый король 
звенит золотой мошонкой куполов. 

удельный вес твоей души так мал, 
что лишь стихотворение, 
неугомонное перо колибри, 
может сравняться с тобой.
картаво проносится трамвай —
красный перец в стакане звона, 
а мы с наивной уверенностью наполеона
шагаем судьбе навстречу, 
и, может быть, по невнимательности чуда 
пропустим тот тоннель,
где яркий свет в конце и все такое.

***
покидая город бетонных шрамов, унылых рыл,
неадекватных реклам,
замечаешь, что природа все же жива.
жизнь непобедима разумом.
геноцид по отношению к божьим тварям
невосполним, рационален, страшен,
но игра на планете переходит на новый уровень.
скоро мы увидим маленькие скалы —
стелы дикости, готические прыжки камня
в раскаленное синее небо,
нерест грязных пляжей, рыхлую плешь,
увидим, как прибой расчесывает сине-зеленые волосы
пластмассовым гребешком кафешек,
вычесывает водоросли, гнид, людишек…
океан — альма-матер мира,
законсервированная жизнь
на тот случай, если человек все испортит;
это сохранения в компьютерной игре,
но на древних, примитивных уровнях.

жаль, что однажды меня оборвут
как паутинку, на полуслове, полутишине.
я буду читать Набокова или обнимать тебя со спины,
пауком зарывшись в твои пахучие волосы, как в сено
жаль, что всех волшебных устриц высосут из моей головы,
что жемчужины перемелются вместе с костями.
из сладостной мУки жить и любить 
испекут пресный пирог с мертвыми дроздами,
скажут, неплохой был мужик, 
пусть и со странностями.
а главное — я никогда не узнаю —
на какую ступень несовершенства
мог бы поднять нас, весь рассыпчатый мир
песочных колоссов и спелых колосков в лазури,
может быть, нас сохранят 
диковинные алмазы в футлярах творца,
в бархатном ящике тьмы
на чердаке одного из созвездий,
но какой смысл играть в нас
с самого начала? пытаться провести 
по проторенным тропинкам судьбы  — 
смыслом, памятью, сердцем?
это уже будем не ты, не я, это будут
чужие люди и другая игра..

 

***

щеглы нашей влюбленности:

их слопали дворовые бандитские коты,

даже косточек не оставили.

помню, я водил пальцем по твоим губам,

будто медленно чиркал спичку о раковину улитки

и улыбался, и рождался поцелуй,

его мягкая гравитация, анти-пламя,

мятно-розовая вмятина в пространстве…

смотри: наши полночи плетутся за нами

будто пугливые псы с желтыми повязками на глазах…

память о нас — свет позади туннеля.

и неизвестно, стоит ли мне идти вперед

или подождать тебя,

легковесный рой прожорливых бабочек,

непричесанную музыку?

ты опоздала на последнюю электричку во всей вселенной,

и теперь гуляешь наобум, вся в лунных зазубринах,

среди темных полей и вертикально спящих цветов

навстречу ко мне… щеглы, щеглы…

* * *
расстеленное в саду старое ватное одеяло;
лунный чертог паукообразный
раскинулся над нами
шатром ветра,
тонко-металлической музыкой хитинового Баха
в исполнении электронного стрекота сверчков,
тишайшего чавканья, тонких шорохов —
сквозь узкие ветки яблонь и груш.
ночь слизывала нас, как лимонный сок с ножа,
и я чувствовал себя где-то далеко-далеко
в потустороннем Париже, как Эмиль Ажар.
ящером задирал голову от протяжного выдоха
и упирался отуманенным взором в кусты помидоров —
кусты-джентльмены укоризненно наблюдали за нами,
облокачивались на тросточки в металлической сетке-оправе.
и детский мяч, укрывшись под скамьей,
точно глобус с вылинявшими материками,
бормотал во сне: «Забери меня в коридор».
лунный свет притворялся спящей лисой
на поляне, заполненной
зеленовато-синими цыплятами.

мы занимались любовью в райском саду,
жадно дышали, сверкали тугими поршнями,
напряженными ногами,
будто нефтяные насосы в Техасе,
мы качали древнюю и сладкую, как черный мед, тьму
из скважин звериной памяти,
и я не чувствовал боли — от ее ногтей,
от досадного камушка, впившегося в лодыжку,
не ощущал растертых коленей —
до консистенции вулканического варенья.
ее тело сияло красотой и заброшенностью:
ночные пустыни, над которыми проносятся
жадные руки — своевольными буранами.
и банальный расшатанный стол под вишней
вмиг обращался под нами
в эротический трон для двоих…

ночной июль —
заброшенная винодельня;
всех нимф вывели отчернивателем,
как яркие пятна с темной блузки природы.
это ночное преступление
с чужой женой, эквилибристика похоти и адреналина
посреди лунного райского сада,
где каждый миг кто-то сомнамбулично пожирал кого-то.
но часть меня — щепотка — возносилась над садом
и наблюдала за Адамом и Евой со стороны.
вот так время сомкнулось петлей,
как строгий ошейник с шипами вовнутрь,
и зверь Вселенной жадно дышал —
звездами, миллионолетьями…

* * *
недорисованные портреты художников в юности,
я встречаю вас всю жизнь. ваши седеющие волосы
посыпаны пеплом ювенальных рукописей —
так посыпают кусты роз золой.
только здесь уже нет цветов —
лишь неброский пустырь да ржавый штырь.
ваш талант в молодости посчитали нелепым, уродливым,
несвоевременным, мертворожденным —
и сожгли в крематории практичности,
как тряпичную куклу Гоголя,
чтобы не рвала пластмассовыми ногтями
шелковую обшивку обстоятельной жизни.
вот так прах Музы, насыщенный кальцием и печалью,
шел на удобрение чернозема, благосостояния,
в пищевую добавку для бройлерных кур.
так лирику перетапливали в жир.

вы, одаренные дети,
несостоявшиеся таланты,
точно средневековые лучники,
попадали в плен общества — вас не казнили,
но уже в школе отсекали мечом
большой и указательный пальцы,
чтобы вам больше никогда-никогда
не натянуть тетиву шикарного лука,
не сыграть птичий ноктюрн на контрабасе неба.
талантливые тени и тени высохших талантов,
сколько вас?
и где вы сейчас?

вы не доиграли, на половине пути бросили
игрушечные скрипки в траве забвения,
но кто-то подберет плюшевое недоразумение,
крокодила Гену с пуговичными диалогами,
и вырастит упертых гениев: сквозь жар, огонь,
слезы, медные трубы радости, характер и пот.
ну что же: я показываю пальцами — v — супостатам
на другом берегу, их лимузинам, пьяным огням,
благоразумному мышьяку «хлеб всему голова».
дразню их — мои пальцы целы! смотрите!
но боже! сколько раз я подбирал нелепые обрубки в траве
и пришивал их кое-как, наспех, обломком иглы
фалангу к фаланге,
верлибр к верлибру.
и сейчас моя муза в длинном вечернем платье,
исподволь перетекающем в ночной океан,
как было сказано выше,
точно палец, подносит к темным губам
двойную стрелу
из трав и пения.
из осколков стихотворений.
тсс…