СОФИЯ ПРИВИС-НИКИТИНА. Главы из нового романа…
Дочь еврея.
1-я глава.
Маша стояла в знакомом с юности дворе старого города и мучительно думала о том, как ей попасть в квартиру своей подруги. Дом был солидный, красивый, двухэтажный. Деревянный, но добротный. Дубовые входные двери закрыты не были. Не наступило ещё время бронированных сейфовых дверей, возле которых, можно было скорее погибнуть, чем войти в них.
Страна уже волновалась где-то внутри себя, в сферах витал пьянящий воздух свободы, но ещё путешествовали по главной площади города парады, и людей кастрировали на партсобраниях, хлопая по щекам партбилетами.
Маша, в быту просто – Муська, понимала, что в подъезд она войдёт, но дверей квартиры ей никто не откроет. Там жила её подруга Инга, и в это время принимала у себя Муськиного мужа Тёму.
Никто ничего на ухо Маше про вероломство мужа и подруги не шептал. Всё это она вычислила сама долгими неласковыми ночами, когда её атлетический и очень брутальный Артём крепко спал после трудов праведных и не очень.
Женаты они были пять лет. За это время Маша изучила своего мужа, как гусеницу под микроскопом. Но муж этого не знал. Он был уверен, что женат на симпатичной Барби. Барби хорошо ведёт дом, сверкает ямочками и коленками, очень скора на шутку и смех, но в голове у неё солома.
Он готов был ручаться собственной математически одарённой головой, что его жена хорошенькая дурочка. Сейчас Маша думала, что лучше бы он поручился чем – нибудь другим. Ну, хотя бы тем, что гораздо ниже головы находится у мужа, но используется чаще и эффективней, чем голова. И именно этим «пониже» он и думает.
А Маша, с отличием окончившая киевское высшее музыкальное училище имени Глиера, аккомпанировала звёздам средней величины на сборных концертах. Звёзды попадались прижимистые. И Машенька давала частные уроки. Короче, крутилась, не расставаясь с портфелем набитым нотами.
Повторюсь, что муж в оценке Машиных умственных способностей был глубоко и трагически – ошибочно неправ. И Мусей – то называл её муж, акцентируя этим кошачьим именем, что на Машу хорошенькая жена не тянет. Опять же – не Кюри. Физика для Тёмы была чудесной разновидностью священной математики.
Между тем, с головой у Маши было всё в полном порядке, несмотря, что блондинка и хохотушка. А ум острый, пытливый. Аналитика фантастическая. Ей услышать слово, глянуть в глаза, и сразу ясно, кто «старуху пришил». Да! И зачем пришил! И чем пришил!
Когда Маша коротала вечер в кресле с книгой в руках, муж частенько подходил и советовал ей перевернуть книгу вверх буквами. Так легче будет искать уже те, которые знакомые. Муся, живущая в ней, легкомысленно хихикала, ещё раз подтверждая этим соломенное содержимое своей хорошенькой головки.
Сейчас все умственные способности Муси были направлены на одно: попасть в квартиру, накрыть, уличить, надавать по мордам и гордо уйти. Но как? Муся поднялась на второй этаж. Остановилась над основательно сработанной дверью.
Во всём доме было две квартиры. Одна на первом этаже и одна на втором. Был ещё чёрный ход (проклятое наследие прошлого). Но он служил только для выноса мусора и растворения в нём незадачливых любовников. Подруга Инга была замужем за интеллигентным эстонцем. Райво, так звали мужа, всё знал про увлечения своей жены, топил тоску по утраченным иллюзиям в стакане. Но лишних скандалов не надо никому, даже Инге. Она и держала запасную дверь открытой, если случалась в доме не одна.
Но на этот раз, видимо, Райво не предвиделось на горизонте. Периодически он уходил жить к маме. На соседнюю улицу. И чёрный ход был закрыт. Муся вернулась к парадным дверям.
Она стояла и думала о том, какая она дура! Сама привела в дом к этой шалашовке своего драгоценного Тёму. Был какой-то праздник. А квартира в тихом центре у Инги была пятикомнатная!
Одну комнату занимала Ингина мать с очередным мужем – журналистом, вторую брат – небезызвестный в Таллине кинооператор. Две комнаты занимали Инга с мужем и маленьким сыном. Правда, большую часть жизни сынок проживал у дедушки с бабушкой, у тех, что через дорогу, в соседнем дворе.
А пятую занимал сосед. Моряк дальнего плавания. Появлялся дома редко, устраивал балы, быстренько всё пропивал. Частенько затевал совершенно обалденную оргию со страстным танго под занавес. Танго исполнялся им в костюме Адама. Если дама попадалась отчаянная и накачанная под завязку, то тоже прибывала в костюме Евы.
Пьяные зрители ликовали! Никого не шокировал голый Славик. В полном обнажении своём он был похож на целлулоидного пупсика. Толстенький, гладенький, без гендерных признаков. А то, что было – было почти незаметно. Оно не болталось, не восставало, а где-то там находилось. Об этом можно было только догадываться. Зато женщина! Женщина, если она пьяная и смелая, то очень заметная.
Когда деньги были уже на исходе, эксгибиционист – Славик откатывал показательную программу прощального вечера и опять отправлялся бороздить просторы морей и океанов. Ключи оставлял соседям. Так что жила семья по – царски. Там и принято было организовывать посиделки, справлять праздники, петь под гитару и бедокурить до самого утра.
Маша подняла глаза и увидела на стене в коридоре знакомое окошко. Оно выходило на лестничную клетку из туалета. Сделано было, видимо, шутейно, для оригинальности. Окошко было узеньким, как разделочная доска. Какую функцию оно несло, представить трудно. В него вряд ли пролез бы даже её портфель с нотами.
Но окошко было приоткрыто. Для вентиляции, должно быть. В доме, где всё было засрано и прокурено думать о свежем воздухе не приходилось, но, тем ни менее, окошко было открыто. И Муся спихнула туда портфель, подобралась, встала на цыпочки, легла половиной груди на раму и в шубе, в песцовой шапке, боком пошла вниз, метя головой прямо в унитаз.
Учитывая то, что с размером попы у Муси было всё в порядке, ни один бы Игорь Кио не поверил, что эта операция возможна. Но Муся пролезла в окошко размером со скворечник. Тайну эту она не могла разгадать уже никогда. Но она была в туалете квартиры вероломной подруги. Поправила шапку, одёрнула шубку, взяла в руки портфель и тихонько вышла из туалета в коридор.
Осмотрелась. На вешалке висела куртка Артема. Маша вынула из куртки ключи от их общей квартиры, из бумажника вынула сто рублей. Подумала и взяла ещё пятьдесят.
А ведь вчера на просьбу Муси отсыпать немного денег, муж в раздражении ответил, что денег нет совсем. Он купил себе приличные перчатки за семьдесят пять рублей и хороший парфюм за пятьдесят. Остальные ему нужны для представительства.
Оставив мужу на представительство и разврат червонец, Муся направилась было в комнату. Оттуда доносился интимный разговор, звон бокалов и треньканье вилок. Интересно: что могла предложить Тёме в качестве меню эта вяленая мойва? У неё же руки из жопы растут, в буквальном смысле слова!
Очень хотелось ворваться, опять же – надавать по мордам подруге и всучить вилку в пах мужу. Очень! А потом Маша подумала: « Зачем?» И на цыпочках удалилась. Тихонько вынула ключ из двери, закрыла бесшумно за собой дверь с другой стороны. Ключик выбросила за забор дворика: на кого Бог пошлёт!
Пришла домой, достала из шкафчика коньяк и села думать. Как он мог променять её на эту сушёную мойву? Именно мойву, а не воблу или тараньку. У Инги были синие глаза, чёрные брови вразлёт, крепкие белые зубы, яркий рот. И при всём при этом она была вылитая мойва!
Чего-то главного для того, чтобы быть красивой и обольстительной, в ней не было. И унылый длинный нос дополнял бесперспективность Ингиных потуг на сногсшибательную синеглазую брюнетку.
Маша закурила. Задумалась. Сначала про себя. А про себя она знала, что она, вернее Муся, притаившаяся в ней, – легкоспутисбиваемая. То есть, она была хорошей женой, отличной хозяйкой. Кастрюли сверкали, в горшочках томилась мясо, в духовке подходили и румянились пироги. Тёма хрустел крахмальным воротничком свежевыглаженной рубашки каждое утро.
Но стоило жизненному кораблю дать крен, как Мусю срывало с якорной цепи. Она уплывала в ночь на такси к подругам, проводила с ними беседы в исповедальных традициях, утром убегала на работу, а вечером опять кидалась в пучину разврата: ресторан, посиделки. До полежалок пока не доходило. Но это – пока.
Срывы происходили на почве полной или частичной вины Тёмы перед женой. Наконец, он вылавливал её у работы или вычислял, обзванивая общих знакомых. Приезжал, забирал, каялся, умолял, и жизнь постепенно вступала в берега, обретая запахи и вкусы уюта.
Хорошо пораскинув отнюдь не соломенными мозгами, Маша решила ни в какое пике не входить! И вести себя по принципу: «Ничего не вижу! Ничего не слышу! Ничего не знаю! Ничего никому не скажу!»
Ровно в шесть Артём должен был вернуться с курсов вождения. На работе ему, как начальнику, выделили транспорт, чтобы мотаться по объектам, но ранг ещё был не тот, чтобы иметь личного водителя. Надо было сдать на права и «ехай, голубок, куда душа пожелает!»
Автошкола была в полу-квартале от дома Инги, и видимо, именно эти полквартала Тёма до курсов не доходил, спотыкаясь взглядом о прекрасный двухэтажный особняк в стиле готического ретро.
А ровно в шесть вечера раздался звонок в дверь. Муся открыла с изумлённо изломленной бровью.
– А что сам не открываешь?
Тёма молча ткнулся носом в пахучую Муськину шейку, пробормотал, что голоден как волк и прошёл в ванную мыть руки.
За обедом муж был мрачен и растерян одновременно. После компота трагическим баритоном объявил Мусе, что у него большие неприятности. У него украли все деньги.
– Кто украл? Где? – закудахтала Муся.
– Не знаю. Может в троллейбусе, когда я ехал на курсы. Может после курсов. Какая теперь разница?
– И много денег там было, Тёмочка?– участливо осведомилась Муся.
– Много, Муся, много. Почти пятьсот рублей. И ключи от квартиры.
«Где деньги лежат» – очень хотелось добавить Маше, но она наивно спросила:
– Так ты же вчера сказал, что денег ни копейки…
– Муся! Ты прямо одноклеточная у меня какая – то! Денег нет! Но я же прораб! У меня были государственные деньги на нужды стройки! Это – суд! Растрата! Тюрьма! Позор! – Артём воздел указательный палец к потолку, указывая, видимо, место, где всё это будет происходить. В смысле: суд и расплата.
Муся грустно вздохнула и начала убирать со стола посуду.
– Не любишь ты меня, Муська! Холодная ты. Всегда была такой. Ты можешь понять в какой я сейчас глубокой заднице?
Маша могла понять только в какой её муж глубокой переднице и потому, молча мыла посуду.
– Так ты дашь мне денег из хозяйственных или нет? – уже басом грянул Артём.
Муся вздрогнула.
– Да откуда у нас в хозяйстве такие деньги, Тёмочка? Ты что, спишь?
– Ну, дай, сколько есть!
– А нисколько и нет!
– Как нет? Куда ты их дела?
– Я купила себе приличные перчатки за семьдесят пять рублей и хороший парфюм за пятьдесят. Остальные мне нужны для представительства.
– Какие перчатки? Какой парфюм? Какое, блять, представительство? Ты мстишь мне что ли? Муська! Ты сволочь! Я работаю день и ночь, а ты всё по ветру пускаешь! Уйду я от тебя, Муська! Точно уйду!
– Ну, уйдёшь, так уйдёшь! – Маша возвела к потолку круглые очи, грустно вздохнула и ушла в ванную комнату совершать вечерний туалет.
2-я глава.
Никуда, конечно, вероломный не ушёл. Он осел дома, снова стал посещать курсы, нагло минуя дом, представляющий собой архитектурное наследие Эстонии и вертеп, одновременно.
А у Маши продолжалась своя параллельная жизнь. И своя, совершенно противоположная пристрастиям Артёма, компания. Она посещала театры, концерты. И, конечно, музыка! Все оперные премьеры, фортепьянные концерты, балет! Всё, что мог предложить прекрасный театр оперы и балета «Эстония». Всё это драгоценным грузом оседало в Машиной душевной и музыкальной памяти. И она была счастлива ощущением своей сопричастности к прекрасному.
Возникла. было мысль выплюнуть наглецу – мужу в глаза всю правду про него и подругу! Развестись! Выгнать его к родителям! Но именно о родителей мысль спотыкалась, блекла и быстро гасла.
Машка очень любила свекровь и просто боготворила свёкра. Её отношения с родителями мужа были настолько трепетны и нежны, она так охраняла их от мелких неурядиц в их с Тёмой жизни, что вывалить на их головы такой ушат с таким дерьмом, как истинное лицо их сына, она бы не смогла.
И Маша молчала. Муж не знал, что он раскрыт и потому очень удивлялся холодности жены. Ему не было отказа в исполнении супружеского долга, но жена была не то, что не на высоте. Жена почти и не участвовала. Присутствовала только. Лежала и дышала слегка тяжелее обычного, придавленная солидным весом спортивного Тёмы.
Настала ночь, в которую Тёма после всех амурных дел обозвал Мусю фригидной бабой и отвернулся к стене. Маша с сарказмом подумала, что Тёма забыл добавить, что всё это – печальное наследие проклятого феминизма. Эти новые модные слова, внедряющиеся в русский и могучий, как паразиты, как клещи, просто бесили Машу. Все эти плюрализмы, вотумы, кворумы, когнитивные диссонансы — все новые слова — предвестники перемен в политике и в жизни.
Кому понадобилось латать такой яркий и прекрасный язык? Язык, в котором можно красиво, неповторимо и своеобразно обозначить буквально всё. Но – нет! Вырвали целые кладези слов из золотой парчи и подтачивали образовавшуюся пустоту заплатками из никому не нужных иностранных словарей. Ну Бог им судья. Но для Муси – холодная женщина оставалась холодной, а согласие из семьи ушло, наплевав на плюрализм мнений, никому, не предъявив пресловутого вотума недоверия, а ввергнув участников этого действа в жестокий когнитивный диссонанс.
Тёма и Муся смотрели в разные стороны. Маша порхала по театрам и концертам, бегала к подругам, часто зависала в узком кругу любителей поэзии. В этот узкий круг ввёл её когда-то свёкор. Люди там были солидные, очень интересные и не без юмора.
Дома было чисто и уютно, обед всегда стоял на плите, а вот за столом они с Тёмой совпадали всё реже и реже.
А уж через пару месяцев пошли сцены ревности и выяснения отношений со стороны незадачливого мужа. И как – то так всё совпало и накатило, что их начинающая трескаться по всем швам семейная жизнь, совпала с Ингиной сумасшедшей страстью к Тёме.
Маша даже и не знала, что там у них варится, какой бульон? С удивлением замечала только, что муж, кроме работы и дома нигде не бывает. А куда ему ходит – то? В библиотеку что ли? Или в консерваторию? Смешно, ей Богу!
Инге она не звонила. Не хотела слушать враньё. Да и правду слышать тоже не хотела.
И вот в одну из суббот, видимо, совсем погибая в горниле преступной страсти к чужому мужу, Инга позвонила Маше. Приглашала зайти на чашечку кофе. И, вообще…
И Маша пошла, вернее та её часть, которая Муся, пошла. Из какого-то суетного и глупого женского любопытства, да и дублёнка новая. Невесомая, шоколадная дублёнка, требовала демонстрации и небольшого инфаркта вероломной подруги.
Муся зашла в знакомый двор, потянула на себя дубовую дверь, взлетела на второй этаж. С изумлением посмотрела на маленькое туалетное окошко- скворечник : «НЕУЖЕЛИ?», и вдавила в панель кнопку звонка.
Инга открыла дверь моментально, словно караулила Муську. Они прошли на Ингину кухню, которая могла быть светлой и просторной, но была запущенной, тёмной и очень грязной. Инга села к столу, закурила, качая в воздухе длинной ногой в сомнительной голубизны и пушистости тапке. Эта нога, в тапке сомнительной ухоженности, была одной из причин, прибившей к Ингиному берегу блистательного Тёму. Нога три вечера в неделю выплясывала канкан на сцене знаменитого в Таллине варьете. Попала в труппу развратных услад Инга не столько по таланту, сколько по наследству.
У Ингиной матери – Майре, был широко охвачен культурно – развлекательный слой. Видя, что у дочери с мозгами не так, чтобы очень хорошо, Майре сделала упор на длинные ноги дочери. И Инга три – четыре вечера в неделю взмахивала ногой (третья слева)! Это было одной из побудительных причин её романа с Тёмой. Тот очень любил посещать злачные места. Ему льстило то, что тон мог небрежно объявить собратьям по столу, что третья слева – его!
Бедная Инга! Ей не дано было понять то, что давно поняла Маша. Будет и первая справа, и звезда посередине. Целеустремлённый Тёма не успокоится , пока не перепробует весь кордебалет на вкус. А потом, стряхнув с себя тлен, перейдёт в ресторан с кабаре – варьете напротив.
– У меня вино есть. Хочешь? – Махнула грязным тапком Инга.
– Давай.– Безразлично пожала плечом Маша.
Разговор как – то долго спотыкался о никому не нужных общих знакомых, о какие – то никому не интересные новости районного значения. И тут Инга подобралась, как для прыжка, и вскинула на Машку глаза до краёв наполненные отчаянием.
– Ты с Тёмой живёшь?
– Живу.– Выдохнула Маша. – А что тут странного? Он же муж мой! Ты говори прямо: что тебе от меня надо? Будешь финтить, я уйду!
Инга судорожно хлебнула из мутного бокала. И понеслись откровения. Действительно: вошло вино, а вышла тайна. Хотя для Маши тайна таковой не являлась. Просто на кой ляд ей нужны были эти подробности?
Короче: матка боска ченстохвоска! Инга была больна Артёмом! Влюблена, подмята и, самое страшное – обнадёжена! А тут не звонит, не приходит, избегает. И что делать? Инга сморкалась в кухонное полотенце.
Маша смотрела на эту носатую дурочку и вычисляла : она сумасшедшая или просто сволочь? Вызвать её, рассказать про свои шашни с её же мужем и просить совета и помощи! Её же любая экспертиза признает невменяемой!
Но при признании человека невменяемым часто путают две вещи местами: сволочизм характера, доведший до помешательства, с самим помешательством, сделавшим из нормального человека сволочь. Инга помешаной точно не была! Деньги считала, как арифмометр, всему на свете знала цену, врагов вычисляла, как Штирлиц. Далеко не дура и себе на уме. Значит — сволочь!
И никакая ни совесть её к Муське прибила, ни вина, а то лишь обстоятельство, что у неё случилось тасязать: «лямур пердю» с Тёмой. И Муся должна ей, Инге, помочь вернуть любовь Тёмы. Иначе Инга погибнет!
Ко второй бутылке вина уже присоединилась Майре – мать Инги. Была она интересней и колоритней дочери. Из холёных пальчиков сигаретку не выпускала. Обладала своеобразным чувством юмора. Русских не жаловала, но это было вопросом не принципиальным. Убеждения менялись в зависимости от политического климата родины.
Рассветом популярности у мужчин для Майре было время, когда в стране стояли на постое, оказавшимся не затяжным, немецкие офицеры. Длинноногая Майре служила танцовщицей в варьете. По вечерам входила в танце в глубокий клинч с вкусно пахнущими военными мужчинами. А уж под занавес пела: « Эдельвайс! Эдельвайс…»
Это романтическое время осталось в душе Майре островком счастья и ночами полными любви. Потом пришли эти – неумытые и злые. И не сносить бы ей головы, но спасли ноги. Длинные, стройные. Красный командир их оценил. За это Майре родила ему сына, вдобавок к имеющемуся уже годовалому Эриху с наследственной выправкой немецкого офицера.
Где – то в российской глубинке командира ждала семья, и он уехал, обещая любимой не забывать её и сына. Может быть, и не забыл, но ни Майре, ни маленькому Пете никогда об этом узнать было не суждено.
Но Майре как – то удалось облачиться почти во вдовьи наряды ппж красного командира. Надо было выживать. В Эстонии вовсю бушевала Советская власть. Многие понимали, что это надолго и что называется: «переобувались в воздухе».
Майре окончила курсы стенографисток. Пальчики у неё были беглые, ноги длинные и очень смазливая и лукавая мордашка. На неё запал сановитый журналист. Он не успел на неё запасть, в смысле упасть, как проворная Майре тут же забеременела и родила ему дочь Ингу. Журналист дочь признал, Майре помогал, передавая её по цепочке всему журналистскому бомонду.
Как раз сейчас Майре была приписана к довольно популярному эстонскому журналисту со смешной фамилией – Трюффель. Трюффель был носатый, умный и не обременённый нравственными скучностями. Майре цвела последним зимним цветом.
Глядя на неё, Маша думала, что её Тёма получил бы гораздо большее удовольствие, поближе познакомившись с зимней вишней – Майре. Та могла бы преподать ему несколько уроков, которые открыли бы Тёме кое-какие маленькие женские секреты. А эти секреты, в свою очередь, помогли бы Артёму открыть глаза на то, что фригидных женщин не бывает в природе. Бывают небрежные и ленивые мужчины.
Маша сегодня весь вечер оставалась только Машей, никаких Мусиных переборов с алкоголем себе не позволяла, благодаря чему узнала много интересного из жизни отдыхающих на тощей Ингиной груди неверных мужей.
Сам разговор уже давно опоясал большой круглый кухонный стол, и стал просто таки повесткой дня, перетекающего в вечер. Майре хохотала и очень удивлялась, и даже злилась, что Тёма запал на её тощую дочь, имея перед глазами такой пример женственности, как она, Майре. Да, конечно, года и всё такое. Но ноги – то и стать никуда не делись, и шестьдесят – это не старость. Но с другой стороны – двадцать пять – это уже не юность! Значит, Майре где-то посередине. А кто сказал, что середина – это плохо?
Вечер бурлил страстями, вином и ликёром « Вана Таллинн». На разливе был Трюффель. Он был удобным собеседником. Умел молчать, необидно шутить и не лезть с советами.
Майре бесконечно заваривала кофе в кофейнике такого многослойного и опалённого цвета, что никакой эксперт не смог бы с точностью предположить первоначальный цвет этого вместилища кофейных услад. Про плиту можно было только догадаться, что она когда-то была белая. Других в союзе просто не было. Ленинградская или белорусская, но белая. Других как бы и не существовало.
И вот в таком сранье живут люди! И им уютно, весело и комфортно. Они может и не предполагают, что жить можно и по – другому: с белоснежной скатертью, с не щербатыми разномастными чашками, с плитой, бьющей в глаза белизной и с лёгкими невесомыми занавесками на прозрачных, невидимых окнах!
Маша заскучала. Хотелось домой. На свой уютный диванчик. Просмотреть партитуру, глянуть в телевизор. Разговор как – то пошёл уже мимо слуха. Мыслями Маша была уже дома.
И вдруг в Машино ухо влетело категорическое:
– Так ты согласна, Муська? – Инга выпустила в подругу густой клубок дыма.
– Ты о чём? На что согласна? – Маше становилось тоскливо.
– Ты что меня не слушаешь? – Инга начинала злиться. – Ты даёшь развод Тёме. Я отдаю тебе свою девятку. Ей нет и года. Цена ей сейчас тысяч восемь – девять. Но я тебе её дарю. Всё это оформляю официально. И ты больше не появляешься в жизни Тёмы. Делить вам нечего. Квартира твоя. Мы с Артёмом ни на что не претендуем. Но, чтобы железно! То есть: ты не подходишь к Тёме даже за версту!
– А Тёма – то знает про твои планы на вашу совместную жизнь? И что он согласен на такие щедрые отступные? Странно! А я – то думала, что ему в тебе больше всего девятка нравится! А если ты её мне отдашь, то может ему и не будет смысла жену менять?
– Много о себе понимаешь, Мусенька! Ты уже у него в печёнках сидишь со своей пианиной! Бухаешь по клавишам с утра до ночи. Разве такая жена ему нужна?
– Ну, ясен пень! Зато ты ему будешь в щербатых своих кастрюлях кислую капусту с перловкой на завтрак, обед и ужин подавать! Ладно! Я пойду. Я тебе его так отдаю. Ещё приданое дам тебе за ним. Не девятку, конечно, но не голого отдам. Жди.
Домой Маша ехала уже в образе Муси. Очень хотелось скандала. До крови хотелось! И главное – узнать, в курсе ли спорный плод о торге, который вокруг него образовался. В курсе? Причастен? Ведает? Не ведает?
Дома было тихо, чисто, тепло и уютно. Или это после такой немыслимой грязи и закопчённости, в которой она провела вечер, Маше так показалось?
3-яглава.
Маша прошла в их общую с Тёмой комнату. Муж мирно дремал у телевизора. Маша внимательно посмотрела в красивое лицо супруга и волевым решением постановила, что спать он больше сегодня уже не будет. Во всяком случае, в её квартире.
В эту эпохальную ночь не спали не только Маша и Артём. Не спал весь подъезд их многоэтажного дома и ближайшее отделение милиции.
Приехавшим органам правопорядка Тёма совал под нос свидетельство о браке. Эта карта была бита предъявленным Машей паспортом Тёмы. Штампа о прописке в нём не было. Тёма был выдворен из квартиры сквозь рык и рёв и направлен к месту прописки. Огласка была на весь дом, читай: на весь район. Загадочная, непонятная пианистка стала народу ближе и милей. А муж? Что с них взять – то, с мужиков? Негодяй к негодяю.
На разговор со свёкром Натаном Лазаревичем, Маша решилась через неделю. Они встретились в популярном кафе «Харью». Разговаривали битых полтора часа. Но не о том, что случился крах семейной жизни. Свёкор был умным человеком. Он понимал, что брак этот обречён. Маша, как прекрасная, диковинная птичка, случайно влетела не в то окошко. Пожила на чужом подоконнике целых пять лет, но так с ним и не сроднилась. Они прощались. Прощались тяжело, надрывно, горько. С Машей от стариков уходило очарование жизни, уходила мечта о внуках и пронизанные музыкой и нежностью семейные вечера. Уходила жизнь.
Совершенно опустошённая, Маша вернулась в свой чистый дом. Села за инструмент и впервые за пять лет брака играла для себя. Только для себя. С упоением выплёскивая на клавиши душу, радость освобождения и надежды на новую жизнь.
Один тяжёлый разговор остался позади. На душе полоскалось раскаянье и вина. Маша понимала, что свекровь её не поймёт и не простит, какой бы мягкой соломки не подкладывал под горестное известие Натан Лазаревич, свекровь расценит развод как предательство.
Свекровь, Алевтина Петровна, была у неё, мягко говоря, не из покорных. Не скандальная, спокойная даже. Но характер был виден даже в мелочах. До того, что ты хорош, пока хорош ей. А не угодил и стал плохим. И смиряться она не умела и не старалась. В этот дом к хлебосольному столу и интересным пожилым друзьям её уже не пригласят. С Натаном можно видится иногда, урывками общаться в кафе или, если повезёт, оказаться в одной компании. Грустно, но один груз с плеч скинут.
Но были ещё мама и действующий муж. Мужа можно отложить на закуску. Можно, вообще, ничего ему не говорить. Подать заявление на развод и передать повестку в ЗАГС. Делить им нечего. Детей у них нет.
Но мама! Это очень сильная крепость. Сейчас уже весна переползала в лето, и мама жила за городом на даче. Туда и собралась в выходные Маша, скрепя сердце. Маша прошла по узенькой тропинке к нарядному, сверкающему новой черепицей двухэтажному дому и увидела маму. На веранде за сервированным столиком. Маша подошла к маме со спины, обвила руками любимую непокорную маму, зарылась лицом в её волосы и заплакала.
– Муська! Да ты с ума сошла, ей Богу! Ты меня напугала. И почему без предупреждения? Есть же телефон! В конце концов, это даже не прилично- сваливаться , как снег на голову. Я только встала. Имею ли я право на чашечку утреннего кофе в тишине? Ну что опять неладно в датском королевстве? Мама выпрямила спину.
Она сидела в плетёном кресле. Нога лихо была закинута на ногу, в руках дымилась пахитоска в плену длинного мундштука, а Вера Модестовна мерно покачивала тапочкой на красивой молодой ноге и слушала Мусю, периодически делая маленький глоток кофе из лёгкой, невесомой фарфоровой чашечки.
Муся, смущаясь, посвящала её в безвыходность своих обстоятельств. Мама. смотрела на неё так, как умела на людей смотреть только она. Она смотрела сквозь человека. Муся понимала, что она совершенно невидима для мамы. Мама прекрасно видит лес за Машиной спиной. И край, вспенившегося серым, берега и даже лодку вдали, покачивающуюся на волнах. Муся ей не мешает. Мама смотрит сквозь неё. А саму Мусю мама не видит.
– Я подала на развод, мама!
Муся окончила свою печальную исповедь. Вера Модестовна включила глаза на неё. Глаза полыхнули изумрудом, и мама торжественно изрекла:
– Свежо приданье, но верится с трудом. И где же сам, граф Мартышкин? – мама имела в виду Мусиного мужа. Дочь она называла нежней: княгиня Шароварова.
Муж был красив, как восточный князь, но мама, наградив его титулом, тут же его и зачеркнула, прикрепив к нему фамилию Мартышкин. Это было очень оскорбительно. Муж обижался и недоумевал. Но лезть на рожон с Верой Модестовной – это слишком рискованная смелость.
Мама жила и вела себя, как графиня в эмиграции. Не теряя достоинства и чтя традиции. Прелесть была, а не мама! Про графство своё роняла вскользь, при случае. Никому не навязывала. Но никто и не оспаривал. Поди знай, что там на самом деле с пшечкой этой? А может статься и не врёт.
Маша-то знала, что мама врёт. И никакая она не Модестовна, а Ивановна. И в документах прописано. Но документы у Веры Модестовны никто не спрашивал, да и повторюсь: чревато это было. Быть в опале у Веры ( чёрти дери её отчество!) никому не хотелось.
Отец Веры( условно Модестовны) был полновесный неоспоримый чукча. Звался Иваном. Он не имел никакого образования, но был талантлив и смекалист, как дьявол. Лоцманом был от Бога. Водил судёнышки в любой туман и непогоду по Северному морскому коридору в Польшу. Там они задерживались на недели две – три. Разгружались, загружались и направлялись в обратную дорогу к своим берегам.
Стоянки не были застоем в жизни общительного чукчи. Он умудрился даже влюбить в себя красивую польскую пани с необыкновенными изумрудными глазами. За время шатаний от берега к берегу пани Савицка родила ему двоих сыновей и лапочку – дочку. Поскольку о браке речи как – то не велось, то светловолосая Верочка получила условное отчество отца матери, и звалась Верой Модестовной. Мальчики, естественно, тоже были Модестовичами.
В один из своих приездов – приплывов папа узнал от людей, что мадам Савицка умерла от голода, оставив сиротами троих детей. Это был страшный для Польши голод тридцать второго года. Мальчиков забрали в детдом и увезли в Краков. Девочка осталась пока на руках соседей. Неизвестно каким образом, но чукча дочь вывез, справил ей документы, дал своё отчество и поселил в своём доме под крылом законной жены Ульяны.
Отпрыск аристократии жил с отцом и мачехой в далёком дальневосточном посёлке Слюдянка. В школу бегала за четыре километра от дома. Босиком по мёрзлой земле, по октябрь включительно. По дороге быстренько, стоя справляла малую нужду, полоскала в тёплой пахучей лужице озябшие ножки и весело бежала дальше.
С мачехой ей повезло. Уля её полюбила. Шила ей платьица из кусочков и заплетала в косички её беленькие волосы. Такой цвет волос падчерицы вводил чукчу Улю в непрекращающийся ступор. Прозвище в доме Верочка носила: « Пшено».
Когда Уля случалась выпивши, то рвалась поклоняться падчерице почти язычески. Но Иван это строго – настрого запретил, грозясь снять дотации на алкоголь. Хуже этой кары для Ули и придумать было невозможно. Она смирялась. Но смотрела на Веру снизу вверх. Пела ей свои грустные песни, кормила красной и чёрной икрой прямо из бочек, стоявших в сенях. Зачерпнёт ковшиком и ставит перед пшеничным идолом. А к икре горбушку беленького хлебушка. Так и жили. Скромно, скучно и дружно. И откуда в голове у Модестовны – Ивановны завелась такая богатая родословная? Чудеса да и только!
Мама допила утренний кофе, аккуратно промокнула салфеточкой малиновые губы, вытянула перед собой красивую холёную руку. С минуту полюбовалась великолепными выпуклыми длинными ногтями и тяжело вздохнув, сказала:
– Пойдём в дом. Я тебя буду кормить, дочь моя неразумная.
Гроза пронеслась мимо. Маша шла за мамой уже почти вприпрыжку.
Вера Модестовна накрывала стол быстро, весело и споро. Было такое чувство, что тарелочки, вилочки, салфеточки – вся сервировка большого круглого стола выпархивает из рукавов – крыльев её яркого кимоно. А она щебечет и щебечет, как райская птичка. А ведь и индейка фаршированная грецкими орехами, и множество салатов, и молодая картошечка присыпанная укропчиком, малосольные огурчики – всё это труд.
– У меня водочка на клюкве настоянная есть! Моя, фирменная! Будешь? Или ты в город обратно собираешься? Так может, заночуешь? Посидим!
– А дядя Жора разве не приедет? – в изумлении приподняла брови Маша.
Жора ходил уже год шестой в маминых женихах. Маму любил всей душой. Звал замуж. Но Вера не спешила. Жора не соответствовал её стандартам. Она стеснялась с ним выходить в свет. Лысый, пожилой, почти пятьдесят! Для маминых пятидесяти двух он был староват. Выглядела мама, надо ей отдать должное лет на сорок от силы. А Жора ещё и образован был недостаточно.
Маше Жора был симпатичен. Она и рада была в душе, что Жора не законный муж. Мама имела тенденцию очень быстро вдоветь. Нет! Она не травила мужей хлорофосом, но они как – то быстро у неё изнашивались, получали инфаркты, инсульты. Те, что покрепче – просто спивались. Мама была четырежды вдова. Можно сказать: вдова – героиня.
– Завтра у меня гости. У Жоры по этому поводу вольная на сутки. Ты же понимаешь, что Жора с его прибаутками и со своими пейсатыми анекдотами никак не вписывается в эту компанию. И этот его местечковый говор! Я просто физически страдаю, когда слышу его очередное: « А шо такое?»
– Раньше тебе это нравилось!
– Так это было раньше. А сейчас всё изменилось. Это мои последние бабьи годочки. Я хочу жить, дружить, принимать гостей. А Жора, ну никак не вписывается в круг моих знакомых.
Маша благоразумно промолчала, заставив онеметь, проснувшуюся в ней Муську. Та бы обязательно спросила:
– А где был круг твоих знакомых, когда Жора три года кирпичик к кирпичику строил твой двухэтажный особняк, сбивая в кровь пальцы? А теперь, что? Пшёл вон? Или жди в предбаннике до следующего вызова?
Но Маша ничего не сказала. Мама была такая весёлая и ласковая сегодня. Был накрыт стол. В запотелом графинчике горела вишнёвым цветом клюквенная водочка. А впереди длинный день, тихий вечер и дамский преферанс. И при чём тут Жора?
Save as PDF
