ДМИТРИЙ БЛИЗНЮК. Ощущаю бесконечность…
***
зернистый луч маяка рисует круги
на черной, взъерошенной воде.
прозрачно-желтая балерина
с легкостью взлетает циркулем
в чернильно-свинцовые небеса.
сотни крачек спят в складках скал,
как монахи в кельях
доисторического небоскреба.
старый ялик полусгнивший зарылся в песок:
уже лет пять переваривается в желудке эпохи
и шумит море — фосфоресцирующий желудочный сок
и моя голова кружится — бесшумная карусель
— идей, зверей, птиц, образов.
так книжный герой, у которого в бумажной вене
циркулируют лейкоциты афоризмов,
выглядывает за край страницы
а там ухает бездна —
невыразимая, необъяснимая.
ночное небо и ночное море
сливаются в поцелуе:
страшном, страстном.
чувство вечного, как разрывная пуля,
и там — в ночной вышине — шипит вселенная,
миллиарды звезд и я — тонкий лучик,
нематериальное нечто,
узор нейронов на текучем стекле
пространства-времени:
еще миг и он исчезнет. и был ли мальчик?..
ощущаю бесконечность,
как снегоступы, на которых можно вечно,
идти по снежной степи.
вот он — край моей страницы.
мне не перепрыгнуть эти громады, пустоты,
разве что проскользнуть в голову Бога
если он соизволит прочесть мою жизнь:
черновик с рассказами, длинный и скучный,
будто гений уснул лицом на клавиатуре.
понимаю, все слова-гиганты
«бессмертие», «вечность», «душа» —
клетки для динозавров,
и сквозь прутья можно спокойно проскочить
на розовом коне
весенней гулкой ранью…
пустынный пляж в лунных зазубринах.
когда-то мы здесь занимались любовью — на песке
под носом у млечного пути и моря.
и сейчас я держу это воспоминание, как икринку в зубах,
и меня сейчас тоже кто-то вспоминает,
и медлит, хочет не сожрать, но насладиться,
продегустировать бестолковый шедевр бытия.
я — черная дыра.
из меня вырываются на свободу боги,
чудовища, ангелы, нимфы.
это не вера, не знание, но пропускаешь песок слов
сквозь пальцы.
шестое чувство рвет коготками кокон.
как личинка осы во мне, вечно спящем.
пожирает. превращает мой дух и плоть
в сияние искусства…
***
зимнее утро
пахнет порошком для чистки серебра:
содой, накрахмаленной свежестью, пузырьками.
и скворечник висит на яблоне,
точно пустая деревянная кобура для маузера.
мороз покалывает щеки,
и солнце заточенной монетой карманника
вскрывает баулы облаков.
порождает
инфляцию снежинок, так в романах Ремарка
пачками рейхсмарок разжигали камин,
но что согреет тебя, человек-пустота,
нагретая до температуры размышления?
если твое сердце тяжело и поло,
как свинцовая блямба с ручкой
для лепки пельменей?
—
сосульки сверкают на солнце —
замерзшие слюни на подбородке идиота;
хрустальная голова водокачки
проломлена ломом.
скрипят мерзлые качели —
ребенок в комбинезоне
и варежках
взлетает,
как звук внутри морской раковины:
эмаль, небо, холодное солнце, эмаль,
завиток, завиток, а у ребенка в маленьком сердце
посреди зимы
зацветает юный яблоневый сад…
а вокруг меня
замерли черные деревья
будто вертикальные кораблики в коллекционных бутылках,
точнее —
затонувшие корабли несбыточного
в осколках разбитой стеклотары
и корабли отрастили черные щупальца,
усища тараканьи…
Ноябрь,
скольких же людей я полюблю
до Марта? после тебя?
и на сердце легко и приятно,
тяжелый пар выдыхает дракон,
пар так плотен,
что можно положить мелкую монетку сверху,
и монетка, прежде чем шмякнутся в снег,
зависнет на миг
на уровне счастливого лица…
ребенок раскачивает мерзлые небеса,
бессердечное
зимнее
утро.
***
точно больной зуб
глубокой ночью дернется лифт сквозь тонкие стены
тишина передернет затвор
а я будто зафлейтенная кобра
все еще раскачиваюсь перед монитором
отдираю строки от зеленого лица
как мидии с валуна — наросли
за время прилива вдохновения…
исподволь прихожу в себя
а крылатая душа все еще парит в эмпиреях
гуляет по комнатам
заброшенного дворца созвездий
так олененок
освещенный синим лунным светом
бродит по картинной галерее
где серые мерцающие стены
увешаны
шевелящимися мордами львов
