АЛЕКСАНДР ГИНЕВСКИЙ. «Но нету дна — душа бездонна»
1
Осень и зиму 1963-го года я проторчал безвыездно в Череповце. На металлургическом комбинате. В составе бригады наладчиков автоматики занимался пуском «прокатного стана – 2500».
Жили в гостинице «Шексна». Вставали под бой кремлёвских курантов, а возвращались за полночь, когда из репродуктора городской трансляции лишь попукивал метроном.
Работы было много. Ночевали не редко в цеху, за щитом управления. Прямо на кабели бросишь телогрейку, другой – укроешься…
Кончалась командировка, но приходило очередное продление. Усталость накапливалась. Я уже изрядно тяготился однообразием дней, заполненных «ударной работой» без просвета впереди. Наконец всё же удалось отбояриться и выехать для переотметки командировки и короткого отдыха.
Я в Питере. А тут апрель! Да какой!.. Солнце яркое, сочное – плавится в небе. А небо – голубое!.. Это наше-то небо?!. Лишь где-то далеко в стороне вдруг заметишь белоснежный клок кудели и… опять голубизна, режущая глаз. И это-то после Череповца – города, зачумленного ядовитой газовой желтизной комбината…
———————————————————————————
1
«Но нету дна – душа бездонна…» — из сборника стихов К.К. Кузьминского «На галерной…», избранное (60-ые годы), издательство «Бэ-Та», Санкт-Петербург, 1999.
Строка из стихотворения «Глаза с туманными ресницами…»
Само по себе такое солнце, такое небо в Питере – кажутся нелепой случайностью. Неспроста же Александр Сергеевич, выдавая климатическую характеристику творению Петра, припечатал: «Свод небес зелено-бледный, Скука, холод и гранит…» А тут – нате вам!.. Потому воспринимаешь это «нате вам!», как некое потаённое предзнаменование чего-то волнующего, чего-то светлого впереди. О чём если и подумаешь, то мельком и втихаря, чтобы не спугнуть…
И даже вид грязно-серого ледяного одеяла Невы с чёрной, широко струящейся лентой фарватера, не вымывал из души смутных светлых чаяний. Лёгких, как эти облачные завитки…
И всё же надо сказать, что весна и её тепло-световые экзерсисы для нас таковы, какими мы их принимаем в эту «конкретную» минуту. И ничего удивительного в том, что для кого-то всё остаётся хмурым Ноябрём и в расщедрившемся Апреле…
На второй же день я поспешил к Кузьминскому. Небесная благодать осенила и это утро. Потому думалось, что она вот-вот исчезнет. Ох, как это было бы для меня огорчительно! Однако согревало то, что моё огорчение, случись оно в то время, никто не разделил бы с такой остротой, как Кузьминский. Словом, свет исходил ото всех сторон…
Мы были знакомы уже года два. На почве стихов, разумеется. Вообще-то мы должны были при первом же соприкосновении разлететься в разные стороны, как биллиардные шары. Дело в том, что я тоже чирикал по- стихотворному. Правда, мои поэтические амбиции были весьма скромны. Что, само по себе, говорит об отсутствии или мизерности «дарования». И вот на мои строчки, исполненные искреннего пафоса и столь же бездарные, (как выкристаллизовалось позднее), этот рыжий, заросший волоснёй, в слегка недостиранной тельняшке – этот Кузьминский налетел с бесцеремонностью батьки Махно. Он рубил (до седла) всё, что можно было разрубить. Колол и резал всё, что можно было проткнуть или полоснуть. Энтузиазму Константина Константиновича, думаю, позавидовал бы и Рыцарь Печального Образа. «Это ж сколько пороху изводится на меня…» — дохлой рыбиной колыхалось где-то в глубинах моего пуза.
Я был выпотрошен и раздавлен.
Наступили чёрны дни. В унылых беседах с самим собой возникал вопрос: «А имею ли я право дышать, ходить по земле, смотреть на солнце и платить профсоюзные взносы?..» Шутки-шутками, а вопрос стоял очень остро…
Но молодость, «работа на кусок» стальным невидимым шнеком мясорубки сминали и волокли со всеми потрохами. Волокли мимо зацикленности на жгучей жалости к себе, на сознании своего ничтожества, на «несправедливости» Мира. К тому же хмель времён года: снега, травы, деревья и птицы постепенно выветрили из моей головы схоластику. Обида на Поэта испарилась. А Поэзия, интерес к ней, оказались выше моих недавних авторских упований. Когда я это осознал, я вздохнул с облегчением. Жизнь продолжилась…
Там в Череповце, засыпая в щитовой на телогрейках, я часто вспоминал Кузьминского. Аура его личности, несмотря на расстояние, наполняла теплом, веселила сердце, словом, помогало жить. Ибо сутью этой личности были бескорыстнейшая любовь к Звучанию Слова, к Образу его смысла. Любовь эта была беспредельной. Она была глубокой, страстной по своей жестокой требовательности. Всё подчинялось ей. Она не щадила и самого поэта…
Я почти ни черта не понимал в его стихах. Но буквально физиологическая склонность к сложной гармонии Звука, любовь к Слову как к самобытному живому организму; глубокое знание русской поэзии (и не только русской) – известных и малоизвестных авторов он мог читать наизусть часами. Высокий трепет духа при соприкосновении со Словом – всё это завораживало, покоряло. Властно. Жёстко. Правота подобной власти свята…
При «таком раскладе» могло ли быть место какой-то обиде с моей стороны?.. Как откровение приходило осознание духовного родства. Более глубокого, более благородного родства между людьми не бывает.
И то, что тот день, когда я поспешал к Костику, был ни чуть не хуже вчерашнего – это тоже казалось мне тайным знаком будущей душевной радости.
…Мы выходим из парадной твоего дома на бульваре Профсоюзов (теперь бульвар снова – Конногвардейский).
Ты весел, оживлён. Вижу, что рад нашей внезапной встрече, и потому впадаю в душевную сумятицу, при которой «нужные слова» смываются волнами эмоций.
— Денёк!.. А-а?!. – запрокинув голову, ты щуришься на солнце. – Ишь, какой из Вологодчины ты приволок!..
Мы идём без определённого плана. Просто гуляем. Но идём быстро, будто куда-то спешим. Будто нам некуда девать разошедшиеся ноги. Как бывает некуда девать руки. По причине волнения…
Мы на набережной Мойки. От древних тополей на плиты тротуара, наискось, падают широкие тёмные полосы теней. Основания деревьев похожи на ноги старых слонов – в таких же тёмных, грубо заскорузлых, складках. Меж складок одного из деревьев торчит втиснутый пустой стакан. Оба разом схватываем зеленоватый блеск его граней, переглядываемся и… хохочем.
— Сейчас мы их найдём, — говоришь ты. – Их можно найти только здесь…
— Мы заскакиваем то в один, то в другой полуподвальный магазинчик. Двери разнотонно выстреливают нам в спины.
¬¬¬¬- Сейчас мы их найдём…
И мы их нашли.
Со света, в полумраке, не сразу разглядели продавщицу. Потом мужика. Судя по его оживлённым вскрикам, он был под мухой. То и дело склонялся он над широкой доской прилавка чуть в стороне от продавщицы.
— Во, ребята! – обрадованно гаркнул мужик, увидев нас. – Вот так они у меня на кухне ходють. По столу. Будто в разведку…
Видим выстроенных в шеренгу раков. Красные… Усы последующего упираются в хвост предыдущего. Ежли по-армейски, то друг другу в затылок. И не будь они варёными, уж точно ступали бы след в след. Как в разведке, во время поиска не заминированного водопоя…
— Это вы про тараканов?.. – спросил ты.
— А то про кого же?!. – шумно и благодарно отозвался мужик.
— Они у вас, я гляжу, выстроились цугом, — сказал ты. – А вот у моей тётушке Тани, кухня большая – на восемь съёмщиков. Так у них эти гренадёры-усачи предпочитают строиться в «каре».
— Это ещё как?!. – захлопал глазами мужик.
— А вот так, — ты нагнулся и по-чапаевски решительно передвинул раков. Бывает, что и «свиньёй» выстраиваются.
— Иди ты!.. А это как?
Ты показал.
Вы оба хохочете. Глядя на вас, улыбается и продавщица. Мужик благодарно хлопает тебя по плечу, скаля щербатый рот.
— Ну, ты, борода, даёшь! Может, и мои так умеють. Надо приглядеться…
¬ Мы выскакиваем из магазинчика. Вслед нам, нараспев, несётся: «Суп с раками, с раками будем хлебать, а попки подсохнут – газетки читать…»
Снова идём по набережной. Молча курим. Затягиваемся с наслаждением нашими сигаретами «Памир». Самые дешёвые. Пачка – десять копеек. Народное название этих сигарет «Нищий в горах».
Я несу кулёк, наполненный алыми лепестками хвостов и клешен. Несу торжественно, чуть на отлёте, несу роскошный букет…
Пивной ларёк виден издалека.
Подошли. Встали в очередь с шоферами, нетерпеливо оглядывающимися на свои помятые самосвалы; с работягами вон с той стройки.
У мужиков со стройки серые от едкого раствора руки. Засохшие пятна раствора и на их комбинезонах.
Подсобницы со стройки то ли укоризненно, то ли сочувственно качают головами в белых платках, глядя на всех нас, атакующих пивной ларёк с едва сдерживаемым нетерпением.
Ну что тут будешь делать?.. Ну, приспело принять по кружке. Многим на излечение после вчерашнего… Эти жадно хватаются за полукруг ручки увесистой стеклотары, будто за обод спасательного круга.
Мирные беседы скрашивают ожидание.
Стоим и мы в этом слабо журчащем потоке.
Ты весь светишься. Весь переполнен чувствами, которые распирают тебя, ищут выхода.
Твой голос, наконец, очень естественно вливается в это не шумное журчание голосов.
Ты читаешь мне главы из оконченной минувшей ночью поэмы. Как ты читаешь!.. Невольно приходит на ум: «Не долго целят в пенье глухаря – в любовной страсти лезут на рожон…»
Казалось, стоящие рядом, не обращают на нас внимания. Но сомнений нет, они слышат твой пронзительный монолог, наверняка слышат.
Я вдруг выныриваю из колдовского водопада ослепительных звуков. Понимаю вдруг: где мы, в каком окружении… «Эх, поколотят… непременно поколотят…», — стряпают извилины бегущую строку… Закусывать пиво стихами – у нас ещё не стало общим местом.
И тут же облегчённо перевожу дух, видя, как предчувствие скорого утоления мучительной духовно-физической жажды, предчувствие скорого удовольствия наполняет невольных слушателей благодушием терпимости и такта. Лишь в их озадаченных взглядах проскальзывает оторопь изумления. Всё-таки оказаться свидетелем убедительной материализации чего-то шибко складного, но чего-то всё же странного, чего-то непонятного…
Вот и мы отходим в сторону со своими кружками. Отходим к парапету. Взгляд рассеянно переносится за ограду. Там по-весеннему серый, замусоренный окурками лёд.
Рядом – шоферюга. На макушке кепка-блин. Лицо раскрасневшееся, щёки – пузырями – сдувает пену. Замечаю у водилы часы на левой руке и на правой. Зачем двое часов? Присматриваюсь. На правой-то не часы, а компас. Зачем?.. Видно, чтобы не сбиться с пути… Не с того ли, какой указывала тогда партия?..
Сделав несколько глотков, водила морщится. Упирается взглядом в наш кулёк. Он не первый. Были глазастые и до него. И ты, в очередной раз, достаёшь из кулька рака. И даришь… Жестом, с каким преподносят розу
«предмету вожделения».
Вот ещё один страждущий подкатил. ЖЭКовский водопроводчик. С гремящим ящиком, полным железного хлама. В ящике этом когда-то проживал патефон.
Хозяин ящика уже на взводе. От него жизнеутверждающе пахнет молодым укропом с чесноком. Зрачки его светлых глаз всклянь залиты аристократической меланхолией. Такой субъект обойтись без халявного рака к пиву и подавно не мог.
Просит «пососать клёшенку» и билетёрша кинотеатра «Колизей», — как она представилась. Она, вот, вывела на прогулку своего колченогого и лупоглазого мопса. Билетёрша курит «Беломор» и кашляет так, будто стреляет из Макарова. Одиночными. От каждого выстрела мопс нервно осаживает на задние лапы…
Ты поднимаешь кружку. Весело рассматриваешь её на свет. Сдуваешь пену, и твоя янтарная борода сливается с гранёным янтарём кружки.
Радость Жизни, кайф от всех её мельчайших проявлений, вновь остро охватывает нас. В глазах твоих искрится озорство. Оторваться от земли?!. Воспарить?!. Да это же так просто! Вот – пожалуйста!..
Напрочь забыт Череповец, в который мне через несколько дней надлежит вернуться. Но этот миг – он мой. Сердцу дано упиваться этим днём… И Мойкой, и тополями, и… пивом уснащённым раками… И тобой, и твоей поэмой, которой ты так щедро. Так по-дружески поделился со мной.
Без тебя, без твоих стихов этот день провалился бы в бездну прочих — затёртых моих, из каких у большинства состоит жизнь.
Этому же дню оставаться в памяти моей пиршеством духа. Когда «Но нету дна – душа бездонна…»
Я смотрю на тебя и с восхищением думаю о НЕЙ. О ТОЙ, которой посвящена поэма. Я думаю о НЕЙ не иначе, как о божественном создании. Правда, мысленно пытаюсь поерничать над «заоблачностью» своего представления, пытаюсь чуток «опустить», но… не получается.
ОНА остаётся достойной твоего высокого поклонения.
2 июня-11 июня 2001
