ВЛАДИМИР МАКСИМОВ. Иосиф
Иосиф
Работник крематория Иосиф
Весну не любит, обожает осень,
Когда не умирают, а рожают
И малышей на солнышко выносят
В каких-то изумительных пелёнках –
Рапидом замирает жизни плёнка,
Всё дешевеет, а не дорожает,
И до весны отложены страданья
И ритуалы в незаметном зданье.
На даче у Иосифа в порядке,
Как в крематории, на дальней грядке
Блестят боками солнечные дыни,
Их плети дотянулись до оградки,
Но в огород соседей не проникли,
На ближней грядке от жары поникли
Простые астры, ниже, между ними
Все муравьи уходят на заданье
К далёкому, чуть не земному зданью.
Переметая тропки и пометы,
Осенний ветер забегает в лето,
Меняя незаметно дни недели,
Но остаётся в осени при этом;
Наискосок ему скользят стрекозы,
Перенимая друг у друга позы,
Которые в фасетки подсмотрели,
Капризничают до надоеданья
Тем муравьям, толкущимся у зданья.
Они сюда пришли, бредя на ветер,
На горько пахнущий, но сладкий пепел,
Которого им хватит на зимовье,
Как лучшее укрытие на свете,
И с изумленьем наблюдал Иосиф,
Как в муравейник этот пепел сносят,
Перебегая снова-снова-снова,
И повторял кому-то в назиданье,
Что крематорий – лучшее созданье.
Полковник-флорофил
Сис. аналитик эмиграции,
Простой полковник без фамилии,
Без имени, да и без отчества
Боится женщин как чумы,
Он очень ценит одиночество
И до безумья любит лилии
За эту неземную грацию
Простой космической волны.
Он служит в отдалённой вотчине,
В какой-то сверхсекретной скважине
И чертит точками на глобусе
Перемещенье разных лиц,
И прорастают гладиолусы,
До неприличья сочно-влажные,
Поверх кардиограммы точечной,
Смещая контуры границ.
Он помнит наизусть инструкцию,
Имеет литерные допуски,
Предпочитает всё военное,
Хотя в гражданском тоже маг,
Однажды видел море пенное,
В четырёхдневном летнем отпуске,
И куст распущенной настурции,
Похожей на красивый флаг.
Он по ночам сидит в гостинице,
Над ним кружат воспоминания,
Веcна лежит на подоконнике,
А за окном молчит рассвет,
И очень нравится полковнику
Его простая флоромания,
Как деревенской имениннице
Красивый полевой букет.
АЭС
Работая от города вдали —
Хочу жить ближе, но мешает НАТО –
Кручусь бессменно в ядерной пыли
На станции, где расщепляют атом.
Спасибо маме – телом и душой
Я крепок и надёжен в деле важном:
Так расщепляю атом хорошо,
Что был отмечен грамотою дважды.
Возможно, кто-то скажет: «Что за труд,
Где результат и как его измерить,
И весь ли атом точно перетрут?»
Конечно весь – в Россию нужно верить!
Вы только посмотрите на меня,
Когда я в душе — из уранной пены
Растут кристаллы красного коня,
В свои вбирая грани свет рентгенный.
Я тру вихоткой долго позвонки,
Особенно четвёртый и девятый,
И слышу, как во мне звенят звонки
И что-то напевает мирный атом.
Энергия, межпозвоночный ствол
Переполняя, силу силой множит,
И серое светлеет вещество,
И белая моя сереет кожа.
Я ощущаю ход ползучих гад
И ангелов таинственное слово,
Осознаю сознанием распад
И из распада возникаю снова!
Зачем мне станция, я сам уже АЭС,
Дышу свободой, как могучий атом,
И смерти избежав, переменяясь весь,
Я буду жить, когда и жить не надо!
Gluck
В совхозной столовой, в обед, в уголочке
Наваристый борщ мы рубали с Серёгой
Под музыку Глюка из радиоточки,
В окне буксовал говновоз на дороге.
Шофёр в ослепительно-белой ветровке
Выкручивал руль, наседая на руки,
Ему было стыдно и как-то неловко
Испортить прекрасную музыку Глюка.
А радиоточка фонила на скрипке,
Сильней на второй и слабее на первой,
И слушали все, не скрывая улыбки,
И фартук кухарка свой тискала нервно.
Ей нравились плавные робкие флейты,
Заметив, как перевернулись колёса,
Понять не могла, почему над кюветом
Мохнатые мухи жужжали, как осы…
Прошло полстолетия. Нет уж совхозов
И радиоточек – но вот же подлюка!!! –
Я помню урчанье и рёв говновоза,
Но напрочь не помню мелодию Глюка.
Неокантианец
Мы с подругой, Кантор Валей,
Утро начинали с булочной
И потом весь день сновали
По случайным переулочкам.
Я стихи читал, свободно
На протяжных звуках акая,
Отщипнув от булки сдобной
Для неё кусочек маковый.
И у памятника Канта,
Что похож в анфас на Ленина,
Поднимала Валя Кантор
Сарафанчик над коленями.
Жаль, забылись все детали —
Обнажённые и голые —
Помню, ангелы летали
В чистом сердце, словно голуби.
А она мне: «Пущин Веня, —
Я признаюсь, был из пущиных, —
Сколько дорогих мгновений
Нами в этот день упущено».
Сумерки над переулком
Раскачали плавно маятник,
Положил остатки булки
Я для птиц под строгий памятник.
Может, зря я Веня Пущин —
Быть бы Факенфельдом Эдиком?!
Но зато я не распущен
По императивной этике.
Всё давно забылось как-то,
Даже мелкие сомнения,
Только помню профиль Канта,
Что похож в анфас на Ленина.
Перевёрнутое письмо
Извини, что не писал так долго, Watson.
Время было, но никак не мог собраться…
Здесь всё так же: заблудилась Темза в смоге,
Промокают котелки, плащи и трости,
Отсырели и ночами ноют кости –
Ты же помнишь, у меня не очень ноги –
Надоело в кресле целый день валяться,
Посоветуй, чем лечиться, доктор Watson.
Напиши, как обживаетесь в Париже,
Это правда, что у Сены берег рыжий?
Говорят, в Европе носят макинтоши
И какие-то квадратные береты?
Не поверю, что и ты всё носишь это,
Вспоминая, как в одежде ты дотошен,
Жаль, конечно, что тебя сейчас не вижу,
Милый Watson, возвращайся из Парижа.
Да, хочу сказать ещё, в четверг, в театре
Пересёкся я в антракте с Moriarty
И заметил у него тимьян в бокале,
А на перстне, что он носит на мизинце,
Силуэт Кавказа, горца, кахетинца
И рубиновый закат, багрово-алый,
Сбоку буквы на санскрите, вроде мантры –
Что-то снова замышляет Moriarty.
Расскажи, как поживает крошка Batty.
Ты везунчик — нет другой-такой на свете,
Да, она как чистый ангел, дивно-дивный,
У неё на платье пышном сорок складок,
Ты прости, я помню поцелуй был сладок
Наш тогда, когда мы в полдень зимний,
Выбирали без тебя густые сети,
Ах, какие дети могут быть у Batty!
А ещё, представь, дружище верный Watson,
От меня сбежала тайно миссис Hudson,
Я навёл, конечно, справки в Скотланд-Ярде,
Удивительно – она теперь в Иране,
Почему-то эта новость сердце ранит
И всё время отравляет душу ядом,
Так обидно, что исчезла в доме вакса,
Милый Watson, как коварна миссис Hudson!
Мой сосед, его ты помнишь, склочный Harry
На крыльце сидит, и толстый дым сигары
Дерзкий ветер до моих ноздрей доносит,
Мне курить уже нельзя и с ним мы квиты,
Хорошо, что мы с тобою не убиты,
Но хотелось бы прожить и эту осень,
Милый Watson, мне в семейной тихой паре
И конечно же, подальше бы от Harry.
Ты читаешь это и вздыхаешь: «Sherlock,
Узнаю секретный стиль смешных машерок –
Сообщаешь ты, что гений комбинаций
Молодой гроссмейстер из Москвы Чигорин,
Обыграл в слепую лондонцев на горе,
Утвердив Россию снова в мире наций, –
Не волнуйся, нам всегда поможет «шейлок».
Будь здоров и приезжай к нам, чуткий Sherlock».
Martin Bormann, 1946 год
Мартин грустит на террасе –
Снова Атлантика в штиле –
Хочется хлебного кваса,
Осточертела текила.
Рядом торчит боливиец,
смотрит, как реют стрекозы,
Он, безусловно, счастливец,
Судя по взгляду и позе.
Мартин вздыхает по Марте –
Как же война несуразно –
И на трофейную карту
Падают слёзы под Вязьму.
А боливиец смеётся
И зазывает на джигу
Бестраекторное солнце,
Чтобы лучами подвигать.
Мартин, в вечернем муаре –
Рядом Атлантика дышит –
Снова свои мемуары
Не мемуарные пишет.
А боливиец по звёздам
Имя любимой рисует –
Та, для которой он создан,
Рядом лежит и ревнует.
УЗИ
Доктор Суворов с утра протирает УЗИ,
Белый халат надевает, поправив бахилы,
Смотрит в окно, где в весенней холодной грязи
Солнечный луч рассыпается – тихий и хилый.
Нужно успеть рассмотреть за покровами тел
То, что другие не видят, конечно, снаружи,
Доктор не это заметить сегодня хотел,
Скажем, иное — красивые вечные души.
Вот, например, у красавицы в тонкой кости,
Что на кушетку ложится спокойно без блузки,
Хочется просто всю кожу легко соскрести,
Чтобы нащупать душевный канал слишком узкий.
Все говорят, он проходит под левым плечом
И от аорты, петляя, идёт к диафрагме,
Где незаметно за тёплым весенним лучом
Тихо грустит ни о чём в одиночестве ангел.
Доктор Суворов по нраву совсем не суров,
Можно заметить, что он временами безволен,
Но из всего извлекает полезный урок,
Даже из чьей-то весьма незначительной боли.
Он без страданья не может глядеть на экран,
Видя какой-нибудь маленький сгорбленный орган
И понимая, что орган от множества ран
Не добредёт без него в одиночку до морга.
Вот, например, у мужчины с красивым кольцом
На безымянном — а, впрочем, какая досада! —
Можно увидеть под кожей за тонким лицом
То, что мужчине по сути давно и не надо.
Как бы придумать лекарство и сбросить тела,
Чтобы все ангелы плавно по небу кружили,
Чтобы не те, кого мама для всех родила,
А не рождённые и бестелесные жили.
Диптих
1. Учитель тюремной школы
Евгений Петрович Дицман
Живёт в городке Пустельга
На улице Корвалана,
А служит в тюремной школе;
Ему по ночам не спится,
Он вяло лежит в постельке,
Хотя подниматься рано
И ехать до дальних штолен.
В прихожей скучают туфли,
На вешалке – плащ из Шипки,
По спинкам двух венских стульев
Костюмная пара в клетку –
В округе огни потухли
И лишь один по ошибке,
Пока его не задули,
О чём-то сигналит редко.
Как будто далёкий Зорге
Ноктюрн исполняет в морзе,
И нотки висят бемолем,
И буквы плывут без крипта –
Весной за окном, как в морге,
Всё стыло и в той же позе,
Так, словно в тюремной школе
Играет без звука скрипка.
Евгений Петрович Дицман
Не гений, не одиночка,
И не изгой мизантропный,
Дошедший до крайней ручки –
И у окна он садится,
Поправив свою сорочку,
Уходит по звёздным тропам
Туда, где ночуют тучки.
От запаха формалина
Слипаются чуть ресницы,
А, впрочем, привыкнуть можно
И что ещё нужно лучше?! –
Внизу, где восход малинов,
Всем до одуренья спится,
И над простором острожным
Бездомные тают души.
Как будто печальный Данте,
Отгадчик всех асимметрий,
Идёт круговым круизом
По аду или по раю —
Он шепчет всем: «Не страдайте,
Нет в мире нелепой смерти,
Она просто так капризна,
Что мы её не принимаем».
Евгений Петрович Дицман
Висит на доске почёта,
А рядом стоит смотрящий
И тихо твердит: «Доколе» –
В учителя воплотиться
Ему, как и всем, охота,
Но этот посыл навязчив
В начальной тюремной школе.
На Троицу всем бараком
Сойдутся поодиночке,
Помянут себя по воле,
Кто мало, а кто не мало –
А после в обычной драке
Кого-то пырнут заточкой,
Чтоб нынче душа без боли
С учителем ликовала.
Как будто великий Гегель,
Точнее – смешливый Гоголь,
А может быть, иные в целом
О ней позабыли в поле –
Она на простой телеге,
Похожей почти на дроги,
Живёт, позабыв о теле,
В тюремной воскресной школе.
2. Стекольщик
Он вкалывал стекольщиком на стройке
И был в бригаде на счету приметном –
Никто не смог бы застеклить с похмелья
Оконной рамы – пальцы сводит страх,
Поэтому в бараке в мягкой койке
Спал с бригадиршей и всегда при этом
Такое мог, что тем искусным трелям
Завидовали соловьи в кустах.
А, с виду, сам-то, в общем, не могучий,
По правде, если, то совсем заморыш,
И, кроме шрама слева на запястье,
Пожалуй, никаких других примет,
Курил он натощак табак пахучий,
Любому отвечал спокойно: «Кореш»,
И безусловно, был безмерно счастлив,
Хотя и говорил, что счастья нет.
Когда мы с ним сидели на рыбалке,
И поплавком луна плыла по гладям,
И светлячки прозрачные свивались –
Исповедальный и волшебный миг,
Он мне сказал, что в потолочной балке,
Когда отмеришь ровно девять пядей
Через барак по всей диагонали,
Он долгих сорок лет скрывал тайник.
Я помогал ему как подмастерье,
Меняя стеклорезные алмазы,
Осколки от стекла сметая в ящик
И с бригадиршей без него скучал;
Когда он умер, то с его потерей,
Почувствовал я горьким сердцем сразу
Осиротевших окон плач звенящий
И тихий стон не застеклённых рам.
Артелью сорок дней безбожно пили,
И всё пропив, потом бездумно пели,
И всё отпев, потом смотрели в поле,
Где осени туман холодный плыл,
А бригадирша по ночам любила
По очереди всех, хоть не хотела –
Ей было без него до жути больно
Забыть себя и превратиться в пыль.
И вот когда по всей диагонали
Барачной, заполняя пядь за пядью,
Подельники в мертвецкую под балкой
Валялись, я открыл его тайник,
Там светлячки прозрачные свивались,
И поплавком луна плыла по гладям,
Когда мы с ним сидели на рыбалке –
Стеклянной жизни слишком хрупкий миг.
