НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВ. Стержневая сбывается боль

стержневая сбывается боль, сказка дивная точно,
этот голос отплытия, голос отчаянья мой —
и циничное время приходит на нежную почву,
попирая её и опоры не зная другой

снег лежит, как попало в меня,
не поправишь зелёнкой устои —
но за ворот пальто, в засердечную шаткую тьму:
как бы я ни кровил тут, а сердце не столького стоит,
чтоб его никому не отдать,
не отдать самому

а душа это я, произволу дыханья подсуден,
ветер носит посев и поёт, как матрос, на дворе —
то ли будет ещё, страх и трепет, а то ли не будет,
на подставе монетка стоит, на изъятом ребре

холод гнётся к весне, и вопрос призывает к ответу —
пред предметом молитвы, который так не замолим,
жизнь пустая стена меж окон, жёсткость вешнего света,
и карниз для цветов, и посуда для дальней земли

 +++

я эти посмотрю порой ладони, 
желая что-то выжать и сказать: 
высотки у простых небес на фронте, 
в ничьих июля выжженных глазах 

и если б я был должен не рождаться,
то верно, отказался бы собой —
без горестных мозгов и принцев датских
и без теней, а просто, как любовь

но след от самолёта всесожженья
и так над тем и только тем, где мы —
и слово «кто» ничто ещё свежее
и с большей тягой по огню дымит 

 +++

вот Женя смеётся, по лестницам катят ключи,
и солнце складское над пыльной развязкой, как будто
до края подвыпивший смех яснозвучен в ночи
и кажутся слёзы — во сне, под рабочее утро

но в тех же потёмках ещё: ты о чём, да не злись —
вот этому в нас, что помято конкретным злодейством,
Москва-всего много припрячет нормальную жизнь,
под фальшью и жестью достоинство здешнего детства

каких-то резервов мелькнёт человек и опор
затратной улыбкой, пропащей военной заслугой,
что искренним жиром небесным светла до сих пор
вершина горчащего млека, сияющий угол 

 +++

о том, как любит нас Господь, воззванье
подсмертной лодки с жуткой глубины,
где мир — давно, всегда пора признанья
свободы непроглядной и вины

и между жутью собственной и сутью,
как между тридцать первым и вторым,
захлёстнуты поднявшимся распутьем,
мы в детский день и тонем, и горим

навстречу вместо цели и причины
с распахнутыми сладостней, чем мирт,
идёт единокровная вершина,
и оползень в сандалиях гремит

об это всё, чего навек нас хватит,
пружинит сердце эпицентр свой
на середине жилы, на канате,
чёрно-зелёной ночью на Тверской 

 +++

что мои метастазы тебе, потерявшая сына
и вины моей в том ровно глины сочащейся ком —
скорбь вцепилась в него, бредит мясом несчастная псина
и дрожит, я люблю тебя всем запустевшим нутром

потроха похорон — дыбом, берегом гнёт позвоночник
за размотанной бухтой глядит несказанный, святой
ад в глазах у тебя над моей наготой полуночной
и полуденной и полнокровной моей наготой

сколько помню себя пять минут на укоре у горя,
матерь Божья, наверх мою душу кнутами свистать:
одичавший матрос посреди непомерного моря —
не смотри меня так, не смотри, не смотри меня так 

 +++

я знаю, всё сожги, оставь тоску одну лишь
несбыточный позор с лопаты, без следа
в дымящуюся топь, где поздно мы проснулись,
но лучше, докажизнь теперь, чем никогда

но что-то говорит отдельному кому-то
( угрюм-бодряк с реки, и небо по нутру
скрежещет в дальний путь) — ты знаешь ли, Иуда,
кто ты такой, пожар смолящий на ветру?

тебе с гремучих крыш Фавора ли, Синая —
всего лишь дикий свет на рану, синий йод
по фильтру ад и рай, когда твоя вина я
и на твоих губах — дыхание моё 

+++

раз вместо топлива пылают тормоза — 
покуда в пропасти, остановить нельзя 
живые камни музыки и голоса 

и приближается, что я хочу сказать —
моё лицо у моего глагола

тот самый свет в ломящейся близи
в способный дом, в ломаемый язык,
и обоюдоострое зрит около —

объятье дня в разломе жалюзи,
бесплотном этим скомканным обломкам

обьятье круглосуточное, дночь,
куда самокатящееся прочь
всё катится, само собой продлённое

и колесу неотвратимый рок —
лишь импульс, как-никак определённость

а что судьба, да смена вечных мест
всему, что было, и на всё, что есть,
грамматика мутации и синтаксис —

и островов-прыжков куда-то звезд
архипелаг пути неугасимый 

+++

ни Летова, ни СПб, ни Лену
давно не стоит,не за что, ты что,
как безработную исписанную стену
и с воротом отпоротым пальто

не брат я мне, а кто я мне, Бог знает,
куда сбываться детству моему,
но в памяти по ящику зияет
скрип колеса, откуда, почему

да это всем послышался, хоть тресни,
сберёгшего безумья Мандельштам —
и скрипка рыжая бежит, схватив, из песни
по верной встречи брошенным местам,

где облака волнуют кровь, и щемит
тупой, как ветер, но ещё смычок
беззвучную натянутую шею
в запёкшейся политике дорог 

 +++

ночного центра курят на крыльце
и вдруг фасад меняется в лице,
но ничего не разорвут на части — 

не вымолчать из глубины глуши
набрякшего презрения души,
несбыточного, как к войне и власти

с полночной репы прётся музыкант,
успеет ли до третьего звонка
на тихо раскаляемую ветку —

попытка, боль, стремящаяся фальшь,
подкожный свет, закатанный в асфальт,
и ясно темноте весны, как свету:

силён тебе твой враг, поскольку враг,
но пальцы жмутся в ля-минор, в кулак
(терновое орудие на руку)

и мозг-фонарь на спутанных кустах
и дождь апрельский бьётся, не пустяк
и не родня внимательному слуху 

 +++

снег летит, будто нить за иглой, за чистилищным светом,
догоняющим рай, как пославшую, сжавшую персть

и пронзённый снежком да стежком, я так странно вот это
знаю: скоро весна, и немного нам времени есть

может, близкий тридцатник проглатывает эту зиму,
ледяной бутерброд перед пеклом, дорогой, весной —
и совсем за углом темень в окнах б/у-магазина
смотрит зорко-тепло, как глаза из-под шапки цветной

лишь конец ноября, а над нами решённое небо,
на зарплату делимый одну, три-четыре, и край —
перед чуть ли не Богом, под скровом, покроем и снегом
собирающий вещи февраль

всё так быстро истлело,спеклось, пустота — пустотает,
землю корни твои, как бумагу с признанием, рвут

и могила моя — резонатор, и я нарастаю,
дальний грохот копыт, и бужу потихоньку траву 

+++

свет звезды долетел до меня — и чего теперь, Катя,
я не знаю, конец или просто всё полностью есть
и какая-то смерть, на краю этих дел, на подхвате
беспризорное целое примет на грудь и за честь

мир открыт, как пустующий дом для влюблённой прогулки,
для ночной безднадёги, и мне распахнуло глаза —
и не сразу догнал, крепко спящая ты или гулкий
мрак окраин дыханье к сознанью прижал

свет зажёг и сижу, глубиной ощущая невнятной,
почему про тебя, но не только на звёзды когда —
на изнанку предплечья, где древний и шероховатый,
красноватый озноб из меня никуда

хочешь истины — ладно, да ты не подашь ведь руки ей
ну а если серьёзно, то вот она, самая та:
на полночном ходу товарняк сходит с рельс —
на другие

и прямит твою спину разряд моего хребта 

 +++

люди спят в нерабочем приделе, безуютный весьма приют,
и кого-то на самом деле голоса говорят, поют
( он чужими скажет губами, на предельный попав вокзал:
помоги мне, Господня мама — видишь, подвиг меня объял)

где-то между молчаньем и криком, на окраине центра речь
незнакомое солнце в зените, ровно между «сберечь» и «сжечь»
на качелях кружит девчонка — что случилось, ногами ввысь —
это где он, окликнувший сердце — не поймёшь, но остановись

на разлуку души и тела — «как же я без тебя теперь»
глина в горле, вода в стакане превращается в водку, пей
и ладонь накрывает крышей, как фундамент открытый, рот
и по улице губ сомкнутых допотопный трамвай ползёт

содрогнувшийся жгучий воздух над свечой, как простор, нагой
из разлуки души и тела, яко ветер или огонь,
вырывается твердь на карте, в изначальном её углу,
где снимают Адам и Ева этот ржавый пожар вокруг 

 +++

живой я там не нужен никому
живой я там пройдёт и не заметит,
где полицейский углядел жену
мою, искавший понятых на свете

фальшивая пятёра, свет ночной,
соседи у неё полубандиты
сады-колодцы семени Сенной
по циркулю рассеяны, разбиты

дерьма и сказки помесь по ножу,
едина дрожь луны и Грибанала
мне не было с тобою хорошо,
а что осталось, то и оставалось:

реальности сомнительный залог,
не жить-не быть её крутых намерений —

тоска, неисцелимая, как зло,
покуда в горизонте не уверена

+++

за стеклом у столицы кружится контуженный снег
о любви и воде раскрывается рот темноты
и «сейчас», будто рана со швом, совпадает с «навек» — 
или череп с лицом, или вечное счастье с простым

или вечное горе с фантомным, обратно даря
отсечённое третье крыло — я ведь чую, что не
человек, если где-то не плачет в подушку петля
пилотажа лица, над бездонной землей, обо мне

но контуженный держится снег, без гвоздя и крыла,
на гудящем весу криулями, винтами ведом —
что-то помнит пилот и кружит над землей, как земля
без посадки и дна —
над своей несмиримой звездой 

+++

я поэт теперь и живу здесь, и деревья в лицо посёлку
вопрошают, едва стемнеет: кто такой и зачем сюда?
и в какую-то ночь лихую знаю: змеи, пантеры, волки
потихоньку снуют и рыщут по дворам писательских дач

я не знаю, зачем вся эта сказка на ночь тебе, принцесса,
ты помянута будь не к ночи, и не к ночи счастлива будь —
но спасение есть похуже: трубный голос из комы леса
разгоняет зверьё с концами, а зачем искушать судьбу

в фонарях на краю деревьев он там виден, живой и чёрный,
и кричит, поднимая бивни, на пантеру, волка, змею —
время тёмное суток застит, как живые смертные шторы
от любви и гнева не меньше, а по душу точно мою

+++

петлёй подбородок её и глаза её — к верху
и воспламеняют верёвку ладони её
противно и сладко, как тащит горчичную веру
на свет через всё сокровенное это гнильё

из неба прорезанный крест распахнувшейся чайки,
на чистом глазу до ума доведённый зрачок —
так рыба и птица встрепещут в его чрезвычайке,
как будто и впрямь существуют уже и ещё

так улица лепит дома, и дома за домами,
пробраться к проспекту Победы, и сим победим —
трава под грохочущей нефтью, стихи под стихами,
а девочка мутит водичку под сердцем сухим

тому, что ты любишь, нет плоти, любви этой кроме —
греть голод, безумное «есть», беспросветное «быть»
и пот, словно брызги от шторма, горит на Хароне:
предсмертному хочется женщины, Господа, пить