ВАСИЛИЙ КОЛОТИНСКИЙ. Этажи времени (глава из романа)
Город остался позади, путь на юг, хоть и не очень дальний, но достаточно утомительный, предстоял Николаю Ставскому. Нанятый экипаж неспешно катился по направлению к Лопасне. Подмосковные леса, едва зазеленев свежей майской листвой, окружали дорогу, состоящую из выбоин и ухабов. Трясло на этой российской дороге так, что Ставский уже пожалел, что отправился в поездку к брату, выбрав конную тягу, лучше было бы с комфортом доехать поездом до ближайшей к селу Троицкому станции и только там пересесть в экипаж.
Ехал он к брату с тяжелым чувством, предполагая, что встреча не принесет особой радости. Они не виделись уже много лет, после окончания университета жизнь развела их по разным углам Российской Империи и даже за ее пределы. Сергей Ставский выбрал своей специальностью медицину, точнее психиатрию — науку, которая только-только начинала развиваться как самостоятельная дисциплина в отдельных российских университетах и лабораториях. Может быть, Сергей выбрал бы и другую отрасль медицины, но так получилось, что в Казанский университет, который он оканчивал, пришел на работу и сразу создал собственную лабораторию один из самых выдающихся ученых своего времени Владимир Михайлович Бехтерев — невролог, психиатр и физиолог, который и увлек молодого Сергея своими новаторскими идеями.
Сергей работал в лаборатории упорно, отдавая все свое время любимому занятию. Вскоре лаборатории стало тесно в Казани, замаячили перспективы карьерного роста в столице. Владимир Бехтерев получил приглашение возглавить кафедру нервных и душевных болезней Петербургской военно-медицинской академии, вслед за ним в Санкт-Петербург перебрался и Сергей Ставский.
Здесь, в северной столице, Сергей освоился быстро, обзавелся новыми знакомствами, женился, защитил докторскую диссертацию и стал продвигаться по служебной лестнице. Характер его не то чтобы совсем испортился, а становился с каждым годом все более твердым и по отношению к собственным убеждениям, и по отношению к подчиненным, количество которых неуклонно увеличивалось. Общались братья только по переписке, сначала часто, потом все реже.
Сергей Ставский получал одно назначение за другим и с каждым новым назначением все менее походил на тот образ, который вспоминал Николай, трясясь в разболтанном экипаже. Он ехал в Троицкое к месту последнего назначения брата – в выстроенную пять лет назад громадную окружную психиатрическую лечебницу, первым и единственным директором которой и был Сергей Ставский, получивший уже звание действительного статского советника и сосредоточивший в своих руках громадную власть как над сотрудниками лечебницы, так и над ее пациентами. Николай не представлял себе брата в генеральском кресле, не представлял он себе и то, как теперь общаться с Сергеем, о чем говорить, и это его огорчало и даже несколько пугало.
От мыслей о предстоящей встрече Николая отвлекло необычное событие, свидетелями которому были немногие окрестные крестьяне и один местный краевед — Федор Плыгунов, написавший даже заметку в газету, которая, впрочем, так и не была опубликована в связи с сомнениями, возникшими у редактора относительно нормальности автора.
Событие, случившиеся в мае 1912 года, было странным небесным явлением, объяснения которому так и не нашлось. Впереди, над дорогой, по которой двигался экипаж, возникли как бы из ничего два ярких желтых пятна, которые с громадной скоростью перемещались на фоне ярко-синего, как море, майского неба. Двигались эти пятна по ломаным линиям, то останавливаясь, то вновь начиная свою игру. В какой-то момент пятна рассыпались на тысячи мелких капель, пролились золотыми шариками на землю, затем вновь собрались в две солнечные светящиеся амебы, прыгающие на фоне неба. Никакого разумного объяснения небесному явлению Николай дать не мог и на всякий случай перекрестился. Огненные шары еще попрыгали с четверть часа над дорогой и исчезли, не оставив никакого следа, так же неожиданно, как и появились.
В пятом часу экипаж наконец остановился около громадного здания, сложенного из темно-красного кирпича и увенчанного церковным куполом с крестом. Навстречу Николаю, вышедшему из экипажа, бросился какой-то человек лет сорока, поздоровался и поинтересовался, к кому барин прибыли и куда велят отнести дорожные чемоданы. Узнав, что барин прибыл к директору лечебницы, странный человек засуетился еще больше, подхватил багаж и, припадая на правую ногу, запрыгал к большой дубовой двери, расположенной по центру здания, приговаривая на ходу:
— Вот и хорошо, что к директору, вот и славно! А то одних Богом обиженных в кандалах привозят, а тут вроде как нормальный и сам приехал.
Провожатый открыл тяжеленную дверь из светлого дуба, пропуская гостя вперед. Войдя в здание лечебницы, Николай ожидал увидеть больничные коридоры, пропахшие лекарствами, убогие предметы, окружающие больных в их казенном доме. Но ничего, даже отдаленно напоминавшего такие фантазии, не было. А были роскошные сводчатые потолки, мраморная парадная лестница, в проеме которой висела хрустальная люстра, своим богатством и красотой напоминавшая люстры Большого театра.
— Прошу вас, барин, поднимайтесь на второй этаж в кабинет директора, а вещи я отнесу в ваши комнаты. Так распорядились его превосходительство Сергей Генрихович. А вы, барин, поднимайтесь, поднимайтесь. Вона дверь кабинета прям перед лестницей.
— Спасибо. Как звать-то тебя? — спросил Николай.
— Меня-то? Меня кличут Дормидонтом, — почему-то очень тихо ответил слуга и потащил чемоданы в боковой коридор.
Поднявшись на второй этаж, профессор оказался прямо перед дверью, отделанной разными породами дерева, с массивной дверной рукояткой из меди. Нажав на рукоятку, которая очень легко поддалась, Николай открыл дверь и вошел. Он оказался в приемной директора, убранство которой говорило само за себя, здесь не экономили на том, что создавало ощущение значимости как самого заведения, так и людей, работающих в таких апартаментах. За длинным столом сидел мужчина в дорогом костюме и что-то писал перьевой ручкой в толстой книге. Увидев вошедшего Николая, мужчина без излишней суетливости встал и тихо произнес:
— Добрый вечер, Николай Генрихович. Позвольте представиться, я доктор Ленкевич Казимир Валерианович. Его превосходительство просил вас подождать в кабинете. Сергей Генрихович скоро освободится. Проходите, пожалуйста, в кабинет, располагайтесь. Я сейчас прикажу подать обед для вас и господина директора, а пока можете немного отдохнуть после трудного пути.
— Благодарю вас, Казимир Валерианович. Я действительно несколько устал после путешествия, если позволите, я бы расположился пока на этом диване.
— Располагайтесь, как вы считаете удобным.
Кабинет директора лечебницы производил впечатление ничуть не меньшее, чем другие, уже виденные профессором, помещения дома скорби. Сразу становилось понятно, что владелец кабинета человек солидный, наделенный властью, предоставленной ему всей мощью государственной машины. На письменном столе находились разноцветные папки с завязками; различные бумаги, аккуратно сложенные в стопки, лежали в каком-то строгом порядке, подчиняясь воле хозяина. Но самым интересным предметом на столе был письменный прибор, выполненный в египетском стиле и представлявший собой настоящее произведение искусства.
Два бронзовых сфинкса безмолвно охраняли покой двух бронзовых пирамид, выражение лиц сфинксов говорило о неусыпной заботе о безопасности вверенных объектов. Пирамиды служили укрытием для чернильниц, скрывавшихся под их бронзовой сущностью. Ручки с позолоченными перьями красиво лежали на передней части письменного прибора в продолговатых округлых углублениях.
Примерно через десять минут Николай услышал быстрые твердые шаги, в кабинет вошел Сергей Генрихович. Первое, что увидел профессор – золотое пенсне, затем усы, придававшие лицу брата строгость, в руках массивную трость, отделанную серебром, с монограммой на набалдашнике. На секунду задержавшись у порога, его превосходительство прошел в кабинет, быстро подошел к брату и обнял его удивительно крепкими руками.
— Здравствуй, Николай! Вот Бог дал, мы и свиделись.
— Здравствуй, Сережа. Я смотрю, ты теперь большой человек, генерал при должности и кабинете.
— Во-первых, ты, Николай, вроде тоже не при малых званиях, а во-вторых, все это наносное, с собой к Богу ничего не унесешь, перед Ним мы все предстаем во всей нашей душевной наготе, а все эти ордена, погоны и прочие побрякушки — все для мелких людишек, для тех, кому зависть застилает глаза. Я просто выполняю свой долг перед царем и Отечеством, служу честно — просто потому, что не могу иначе.
В дверь кабинета постучали.
— Войдите!
В кабинет заглянула молодая красивая женщина в платье фельдшерицы.
— Сергей Генрихович! Разрешите подавать обед?
— Да, Александра Гавриловна, можете накрывать стол. Будьте так любезны, прикажите подать перед обедом водки со льдом и что-нибудь из рыбных закусок. И еще: попросите, пожалуйста, Казимира Валериановича провести сегодняшнее вскрытие без меня. Я позволю себе сегодня небольшой праздничный вечер. Кстати, познакомьтесь: профессор римского права Казанского Императорского университета Николай Генрихович, мой старший брат.
— Очень приятно с вами познакомиться, господин профессор. Сергей Генрихович много рассказывал о вас последние дни и очень ждал вас.
После выпитой водки и хорошего обеда количество тем для разговора явно прибавилось — вспоминали родителей, брата Владимира, Вятку, гимназию, общих знакомых. Николай много рассказывал про жизнь в Германии с ее безупречным порядком и о том, каким бардаком все представлялось ему в России после возвращения из Берлина. На это Сергей заметил, что российский бардак создаем мы сами, суть российского характера не доводить ничего до конца, бросать на полпути, а затем долго философствовать о возникшем ниоткуда бардаке и загадочной русской душе.
— Приезжал тут года два назад ко мне в лечебницу писатель один, — продолжил Сергей, — Львом Толстым звался. Все просился посмотреть на больных да на убогих, чтобы понять их бессмертную душу. В клинику я его, скрепя сердце, пустил, а вот встречаться с этим богоотступником не стал, отправил своего заместителя.
— Что так? Вроде весь мир почитает его гениальные творения.
— Вот пусть весь мир его и почитает. А у меня о нем свое мнение имеется. Да и взгляды этого графа менялись как ветер в поле. Убеждения должны быть постоянными, иначе можно сказать, что их нет вовсе. А Льва Николаевича бросало из стороны в сторону с его воззрениями: то требовал от жены, чтобы та рожала каждые девять месяцев, то вдруг заговорил о пользе вечного воздержания, и так во всем. Кстати говоря, жену свою, Софью Андреевну, постоянно подозревал в душевном нездоровье, даже консультировался с доктором Корсаковым относительно якобы болезни супруги. Ради справедливости надо сказать, что и графиня Толстая не противилась встречам Льва Николаевича с психиатром, считая, в свою очередь, что у ее супруга наблюдаются определенные отклонения от того, что принято считать нормой.
— А мне некоторые произведения Толстого даже очень нравятся.
— Хорошо, пусть нравятся, но это не значит, что сам граф должен нравиться мне.
Где-то в глубине здания раздалось приглушенное звучание скрипки, дополняемое струнными инструментами, потом послышалось довольно стройное хоровое пение. Сквозь толстые стены слов разобрать было невозможно, но мелодия была знакомой с самого раннего детства, и слова поэта Жуковского сами ложились на музыку Львова. Хор пел:
— Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу нам,
Царствуй на страх врагам,
Царь православный!
Боже, Царя храни!
— Что это? – поинтересовался Николай Генрихович.
— Наш хор больных репетирует свое выступление. Они ко мне ходили раз шесть, чтобы я разрешил им петь и играть в стенах лечебницы, а ты, наверное, помнишь, что я терпеть не могу хоровое пение. Но пришлось им уступить — ради того, чтобы не сидели без дела и чтобы их здоровье несколько улучшилось. А для присмотра за этими певунами в состав хора включил старшего надзирателя, заведующего канцелярией и делопроизводителя. Хочешь, пойдем посмотрим и послушаем.
Хор расположился на сцене в актовом зале. Если бы кто-нибудь рассказал Николаю Генриховичу, что в лечебнице для душевнобольных существует актовый зал, и не просто существует, а являет собой великолепное двусветное помещение с высоченным потолком, украшенное лепными барельефами и позолотой, он был бы очень удивлен.
Но это было правдой, если верить собственным глазам. Балкон для оркестра оставался пустым и неосвещенным, а музыканты небольшого оркестрика сидели на стульях около сцены. При появлении директора музыка сразу оборвалась, музыканты вскочили со своих мест, на лицах всех присутствующих отразился испуг и ожидание чего-то неожиданного и неприятного.
— Продолжайте, продолжайте, я только хотел показать своему гостю актовый зал, а заодно и то, как вы тут репетируете, — с этими словами Сергей Генрихович вышел в коридор. Николай вышел вслед за ним.
— Сергей, а почему они так испугались тебя?
— Подумали, что я опять запрещу их спевки. В нашем народе есть какая-то врожденная боязнь начальства, и как только эта боязнь пропадет, месть народа этому начальству будет страшной. Я тут читал, с позволения сказать, труды одного российского марксиста, так он свой народ иначе как «массами» не называет. Возможно, он прав, это действительно массы, и когда они в очередной раз возьмутся за вилы, дай бог, чтобы нашелся очередной генералиссимус Суворов, чтобы привести эти массы в надлежащее состояние, — и, неожиданно сменив тему, Сергей произнес:
— Идем, покажу твои комнаты, уже вечер, а ты сегодня устал, надо отдохнуть. Завтра с утра я занят, а за обедом и вечером будет возможность поговорить.
Комнаты, которые отвели Николаю Генриховичу, располагались на втором этаже правого крыла административного корпуса лечебницы. Убранство комнат соответствовало таковому в средних европейских отелях, то есть было абсолютно все, что необходимо для жизни, и плюс еще немного для того, чтобы находиться в апартаментах было приятно. Стены были украшены картинами и бронзовыми светильниками, мягкая пружинная мебель обтянута кожей и гобеленами, большая кровать застелена свежим бельем.
Николай достал из чемоданов, аккуратно поставленных около платяного шкафа, германскую пижаму и дорожный бритвенный прибор. Переоделся, умылся, выключил электрическую люстру, оставив включенным небольшой светильник в изголовье кровати, и с явным удовольствием лег под пуховую перину, служившую, по немецкому обычаю, одеялом. С противоположной стены, с картины, прямо на него смотрел сидящий за столом господин в пышном парике петровской эпохи.
Лицо на портрете выглядело весьма суровым — высокий лоб, твердый прямой взгляд и глубокие вертикальные морщины, расположившиеся по обеим сторонам носа и оканчивающиеся около приопущенных уголков плотно сжатых губ. Казалось, что строгий господин только что оторвал взгляд от толстой старинной книги с кожаной тисненой закладкой, лежащей перед ним, и поднял глаза на кого-то, вошедшего в комнату. Рядом с книгой стоял подсвечник с зажженной свечой. Пламя свечи воспринималось совершенно реальным, была полная иллюзия, что оно живое, переливается разными желто-красноватыми оттенками и, если прикоснуться к нему, то можно обжечь руку.
Наступило прохладное и ослепительно солнечное утро. Завтрак на майссенском фарфоре подали прямо в комнаты Николая Генриховича. Серебряные столовые приборы были украшены витиеватыми вензелями, будь то массивные рукоятки ножей или различные вилки и кофейные ложечки. Само собой, что качество приготовленной пищи и свежезаваренного кофе являлось безукоризненным. После завтрака приятно было выйти на прогулку, оглядеть близлежащие дома и усадьбы, расположившиеся в живописном уголке Московской губернии.
В лечебницу Николай вернулся к полудню в прекрасном расположении духа, уже не сожалея, что предпринял данный вояж, да и встреча с братом оказалась вовсе не тягостной, как он ее себе представлял, выезжая из Москвы.
Остаток этого и весь следующий день братья провели в разговорах, временами позволяя себе сочетать их с прогулками, едой и питием некоторого количества алкоголя, что, впрочем, нисколько не мешало общению, а даже делало его более откровенным.
Уезжать Николаю Генриховичу предстояло рано утром следующего дня. За ужином Сергей сказал, что хочет что-нибудь подарить брату на память.
— Я хочу, чтобы мой подарок был всегда у тебя перед глазами. Мне почему-то кажется, что картина, которая висит у тебя в спальне, будет напоминать о днях, проведенных в Троицком. Возьми ее, пожалуйста, и повесь у себя в кабинете.
— Спасибо, возьму. А кто автор полотна?
— Картину написал некто Михаил Толмачев, он же и подарил ее мне. Она вместе с другими картинами Толмачева выставлялась на выставке в Голландии. К моему большому сожалению, сам автор несколько нездоров психически и иногда попадает в заведения аналогичные данному. Собственно здесь, у меня в лечебнице, мы с ним и познакомились как-то весной года этак три назад.
— Кто изображен на картине с книгой и свечой?
— Я затрудняюсь ответить. Сам Толмачев говорил, что он назвал эту картину «Чтение истины», и постоянно повторял изречение Теренциана: «Habent sua fata libelli»[1], но что он хотел этим сказать, не знаю. Возможно, имел в виду чтение Библии, а возможно, и нет. Людям с такими заболеваниями иногда приходят в голову очень странные мысли, которые они реализуют в книгах или живописи.
Уходя в свои комнаты, Сергей Генрихович пожелал брату хорошо выспаться перед дорогой в Москву, попросил Александру Гавриловну разбудить его завтра утром ровно в шесть часов, чтобы успеть проводить брата, а затем встретить московского губернатора Владимира Федоровича Джунковского, который, в порядке надзора, должен был посетить лечебницу, дабы лично ознакомиться с условиями содержания больных.
Николай перед сном посмотрел на подаренную братом картину. Суровый господин на холсте как будто не сводил глаз с профессора, следя за всеми перемещениями по комнате. Что хотел сказать этот неизвестный, которого отвлекли от чтения, было непонятно, как и непонятно было, что за «книгу истины» он читал. Николай забрался под перину и сразу уснул.
На рассвете в комнату тихонько заглянула фельдшерица Александра Гавриловна:
— Николай Генрихович, профессор Ставский, просыпайтесь.
[1] «Книги имеют свою судьбу» (лат.).
