АЛЕКС ГАБРИЭЛЬ. Смена сезона

Смена сезона

 

На древесном стволе, как колье — паутинные нити;

лето сбросило темп, приближаясь к законной фините;

ртутный столбик устал и не ставит рекордов уже.

Траектории птиц — словно линии в школьной тетрадке.

По прозрачному небу в художественном беспорядке

проплывает, смеясь, облачков белорунных драже.

 

Оставайся подольше, продлись просто так, без резона,

этот странный сезон, называемый «сменой сезона»,

в одноцветие лета вплетающий огненный цвет.

Этот мир сам себе — наподобие главного приза.

Подставляя себя под порыв океанского бриза,

он стоял, и стоит, и стоять будет тысячи лет.

 

Ну, а ты, человек… Этот мир ты ничем не украсил

(впрочем, Бе?ртран об этом твердил то же самое, Расселл).

Ты так часто себе самому то охотник, то дичь…

Остаётся, уйдя от раскатов последнего боя,

замереть хоть на миг на змеящейся кромке прибоя,

мимикрируя в мир —

тот, который вовек не постичь.

 

 

Дозволенное

 

Ей бы жить не для пропитанья, а для потехи,

блистать на балах и раутах, при «шпильках» и веере,

а не как сейчас, в спецовке, в сборочном цехе,

на конвейере.

 

Ей бы делать шопинги в бутиках, не глядя на цены,

и не слыть классической девочкой для битья,

внимающей вечному мату от мастера смены,

в прошлом изгнанного из цеха стального литья.

 

В этом мире ей никогда, никогда не освоиться,

думает она, содрогаясь от внутренних стуж,

когда подставляет пропитанные пылью и потом волосы

под заводской, на ладан дышащий душ.

 

Зато позже, вечером — она не затеряна в общей массе:

под беззлобные подружкины «ха-ха» да «хи-хи»

она, сутулясь, сидит на пружинном матрасе

и сочиняет стихи,

 

потому что во что же верить, если не в литеры,

мистикою карандашною связанные в строку?

 

Есть миры, в которых дозволенное Юпитеру

дозволяется и быку.

 

 

День Победы

 

Она до сих пор приметлива и глазаста.

Никто и не скажет, что ей пару лет как за сто,

когда она варит борщ и торчит на грядке.

И ей до сих пор хотелось бы жить подольше:

в порядке ее избёнка в районе Орши,

и сердце в порядке.

 

Девятое мая — в нём красных знамён оттенки

и, рдея звездою, висит календарь на стенке,

и буквы на нём победно горят: «Са святам!».

А в старом шкафу в прихожей лежит альбом:

в альбоме отец, который канул в тридцать восьмом,

и муж, который сгинул в тридцать девятом.

 

Над дряхлою сковородкой колдуют руки,

вот-вот же приедут сын, невестка и внуки,

по давней традиции в точности к двум, к обеду.

Хвала небесам за непрерыванье рода.

И ежели пить за что-то в сто два-то года,

то лишь за Победу.

 

Как прежде, вселенских истин творя законы,

висят над старинной печкою две иконы,

без коих мир обездвижен и аномален.

А праздник идёт, оставаясь под сердцем дрожью…

Скосив глаза,

улыбаясь,

смотрит на Матерь Божью

товарищ Сталин.

 

 

 

Весна на Кутузовском

 

Будешь в Москве — остерегайся говорить о святом.

  БГ

 

…а небо, словно капля на просвет,

прозрачно. Лучик солнца — словно нитка.

В Москве весна. Кутузовский проспект.

Безвредная собянинская плитка.

Дни лета так отчётливо близки,

как шее обречённого — гаррота.

По-воровски пригнувшись, сквозняки

втекают в Триумфальные Ворота.

Набросил хипстер легкий капюшон,

малыш случайной луже скорчил рожу…

Совет в Филях давно как завершён,

Москва сдана. Но существует всё же.

И вновь весенний день глаза слепит;

столетия играют в подкидного…

История нажала на «Repeat»,

чтоб в виде фарса повториться снова.

И моет «Мерс», ворча на голубей,

в сухих губах мусоля сигарету,

таджикский гастарбайтер Челубей

столичному мажору Пересвету.

 

 

Беларусь

 

Пятно на карте, словно морда огра —

моя страна. Найди её, географ,

скупую территорию освой.

Моя страна. Республика. Кочевье.

Задорный детский смех. Этюды Черни

и тетива верёвки бельевой.

 

Пломбир лениво таял в пальцах липких.

Эх, юность, ты — ошибка на ошибке,

и сам я молод, глуп, не сеял круп…

Но там, в краю чужих единоверцев,

жила любовь, вгрызавшаяся в сердце,

как бур дантиста в воспалённый зуб.

 

Народ там добрый был и терпеливый.

За редкие приливы и отливы

горком в ответе был или обком…

Приветливо для всех светило солнце,

лишь оседал, как в обмороке, стронций

в картонной треуголке с молоком.

 

Из девяностых — помню злые лица,

и будущее не спешило сбыться

назло ведунье с картами Таро.

Молчало сердце и молчала лира,

когда, кривясь, работница ОВИРа

давала мне последнее «добро».

 

Где книжки записные с адресами,

свиданья под почтовыми часами

и крохотного сына пятерня,

простой и ясный свод житейских правил?

Всё там. В стране, которую оставил.

В стране, в которой больше нет меня.

 

 

Временный

 

Я временщик, коль посмотреть извне,

и сердце всё, как есть, принять готово.

Как ни крути, оставшееся мне

незначимей и мельче прожитого.

Мне больше не войти в свои следы;

всё чётче ощущаю что ни день я

себя на ветке капелькой воды,

набухшей ощущением паденья.

Стираются и боль, и благодать.

Как ни хрипи натруженной гортанью,

но стало невозможно совпадать

со временем, сменившим очертанья.

Услышу вскоре сквозь тугую вязь

словес, недосложившихся в поэзу:

«Которые тут временные? Слазь!».

И я скажу: «Я — временный».

И слезу.

 

 

Июльский выходной

 

Всё продумано в летнем коллаже, чтоб пробиться и в будни, и в сны:

тонкогубая ниточка пляжа, гребешок подуставшей волны.

Бриз, лубочной дыша пасторалью, зародился и снова исчез…

Золотой олимпийской медалью солнце гордо сверкает с небес.

На него и поглядывать больно. В трёх шагах, изворотлив, как язь,

пляшет в воздухе мяч волейбольный, вкруг оси неустанно крутясь.

Рядом — сочные звуки гобоя, хоть источник не виден нигде.

Краб глядит в белом пухе прибоя на своё отраженье в воде.

Крики чаек, детишки, бикини, лёгких лодок тупые носы:

ведь бывают минуты такие и бывают такие часы;

ибо пропасть от лета до Леты — широка, как орга?на мехи…

 

Даже странно, что летом поэты сочиняют плохие стихи.

 

 

Плацебо

 

Остаются слова. Словно ампула с дозой лекарства

(впрочем, вряд ли лекарства. Скорее, простого плацебо).

Понимающий это — возможно, особая каста

разучившихся ждать и с надеждою пялиться в небо.

Не глотай их горстями. Закатное небо понуро.

Всё идёт и пройдёт по придуманной кем-то программе…

Остаётся стиха бесполезная акупунктура —

слабый шанс поддержать синусоиду в кардиограмме,

остаётся стиха невесомо-аморфное тело,

заполняя пространство собой, как сбежавшее тесто…

Ну, а собственно жизнь —— это лишь стихотворная тема,

неизменно выламывающаяся из контекста.

 

 

Неизлечимые

 

От лица нас всех,

превративших друзей во врагов

и таящих за пазухой

камушек свой философский,

прошу: излечи,

Парацельс Авиценнович Пирогов,

помоги,

Гиппократ Галенович Склифософский.

 

Стало жарким расплавом

всё то, что у нас болит.

Те, кто мыслит не так —

раздражающи, словно оковы.

Наш поезд уходит на станцию

Верхний Палеолит.

Хорошо, что не Нижний.

Но плохо, что ледниковый.

 

Мы безмерно устали,

ни себе, ни другим не нужны,

прикрываясь присвоенным Богом,

поминаемым всуе.

Ну, а всё

про предчувствие гражданской войны

нам споёт «ДДТ»

или, может, Дали нарисует.

 

Хошь — стань голубем мира,

хошь — криком дурным кричи.

Видно, нет во Вселенной существ,

кто б трагичнее был и нелепей…

И спасения не найдут

легендарнейшие врачи:

ни Амосов, ни Фрейд,

ни Бехтерев, ни Асклепий.

 

 

Меланхолия осени

 

Стынут воды в Гудзоне — практически так, как в Неве,

и подходит к концу солнцедышащий видеоролик…

Меланхолия осени в рыжей блуждает листве.

Ты и я — оба чехи. И имя для нас — Милан Холик.

В октябре нет границ, и я вижу мыс Горн и Синай,

и за шпили Сиэттла усталое солнце садится…

Осеняй меня, осень. Как прежде, меня осеняй

то небрежным дождём, то крылом улетающей птицы.

С белых яблонь, как вздох, отлетает есенинский дым.

В голове — «Листья жгут» (композитор Максим Дунаевский).

Нас учил Винни-Пух, что горшок может быть и пустым.

Всё равно он — подарок. Подарок практичный и веский.

К холодам и ветрам отбывает осенний паром,

и нигде, кроме памяти, нет ни Бали, ни Анталий…

А поэт на террасе играет гусиным пером,

и в зрачках у него — отражение болдинских далей.

 

 

Река

 

На последних запасах веры, утратив пыл,

разучившись давно судьбу вопрошать: «За что же?!»,

ты бредёшь вдоль реки, чьё название ты забыл,

и зачем ты бредёшь, ты не можешь припомнить тоже.

Но идти почему-то надо — и ты идёшь,

и тугая вода в неизвестность змеится слепо.

С неподвижных небес тихо падает серый дождь

и не свежесть несёт, а осклизлую сырость склепа.

Ни друзей, ни любви, ни окрестных чужих планет,

лишь угрюмая тишь да несбывшиеся приметы…

Здесь понятия «время» практически больше нет.

Где ты был, как ты жил — никому не нужны ответы.

В отощавшей твоей котомке еда горька,

да во фляге с водой — отвратительный привкус гнили.

А в пространстве вокруг нет ни ветра, ни ветерка,

а посмотришь наверх — ни луны нет, ни звездной пыли.

Вдоль размякшей тропы равнодушны и дуб, и тис…

Ты идёшь и идёшь, потому что богам угодно,

чтоб нашёл ты то место, где Лета впадает в Стикс,

и река наконец-то становится полноводна.

 

Ханс и Анна

 

Не очень тянет на статус клана

семья обычная — Ханс и Анна,

неприхотлива и безыдейна.

Еда проста. Ни икры, ни мидий.

Зато есть домик. Из окон виден

всегда изменчивый профиль Рейна.

 

Отцы да деды, все земледельцы.

Работы — прорва. Куда же деться?

Любая ль вита должна быть дольче?

Надежды мало на фей и джинна:

четыре дочки, четыре сына.

Всё, как положено. Все — рейхсдойче.

 

Фортуны ниточка всё короче:

остался год до Хрустальной ночи:

конец евреям да иноземцам.

И раздражающ, как скрип полозьев,

вновь в радиоле — кипучий Йозеф,

который знает, что нужно немцам.

 

Сердца закрыты. Закрыты души.

Но садик розов, диванчик плюшев,

а вечерами — вино, веранда…

Откуда знать им, каким манером,

что вскоре станет всё пеплом серым

на ржавом остове фатерлянда?

На перроне

 

…и вроде бы судьбе не посторонний, но не дано переступить черту.

Вот и стоишь, забытый на перроне, а поезд твой, а поезд твой — ту-ту.

Но не веди печального рассказа, не истери, ведь истина проста,

и все купе забиты до отказа, и заняты плацкартные места.

 

Вблизи весна, проказница и сводня, сокрытая, как кроличья нора.

Но непретенциозное «сегодня» не равнозначно пряному «вчера»,

а очень предсказуемое «завтра» — почти как сайт погода точка ру.

Всё, как всегда: «Овсянка, сэр!» — на завтрак. Работа. Дом. Бессонница к утру.

 

Но остановка — всё ещё не бездна. И тишь вокруг — пока ещё не схрон.

О том, как духу статика полезна, тебе расскажет сказку Шарль Перрон.

Солдат устал от вечных «аты-баты», боёв и аварийных переправ…

«Движенья нет!» — сказал мудрец брадатый. Возможно, он не так уж и неправ.

 

Ведь никуда не делся вечный поиск. Не так ли, чуть уставший Насреддин?

Не ты один покинул этот поезд. Взгляни вокруг: отнюдь не ты один.

Молчание торжественно, как талес: несуетности не нужны слова.

Уехал цирк, но клоуны остались. Состав ушел. Каренина жива.