ВЛАДИМИР БЕСПАЛЬКО. Стихотворения.

Может, нынешних дней драматизм

В облаках, что над Невскою стынью

Чуть прогнулись, приплыв из Хатыни,

Словно призраки сгинувших изб.

А на Средней Рогатке асфальт

Дышит болью того поколенья,

Что, слепое презрев поклоненье,

Из могил остро чувствует фальшь.

Может, весь драматизм, что среди

Победивших войну жить непросто,

Может, легче под танк, чем в подростках

Пребывать до холодных седин.

*  *  *

Вдоль канала пробегают блики.

Тяжесть сернокислого  дождя.

Трудно жить в наш век разновеликий:

Космос, атом, кепочка вождя.

И душа, закутанная в тело,

Вся из боли, страсти и огня –

Тот же космос – нет ему предела.

Как разыщешь в космосе меня?

*  *  *

Мне нравится, что вам не нравится

Всё, что не нравится и мне.

Исчезнет тело.  Переплавится

Душа в космическом огне.

И воплотится снова в тело

И жажду жизни обретёт.

Круговорот – святое дело.

У неба дел невпроворот.

*  *  *

Дети возятся с облаками,

Запуская воздушного змея.

Тянутся, тянутся к небу руками,

Только бумагу и нитку имея.

Учатся плавать по зыбкому небу,

От счастья полета невольно немея.

Девчонка в траве одуванчика ребус

Решает. Смешны ей затеи со змеем.

*  *  *

Отбивала осень ватерлинию

Мокрой кистью ржавых осин.

Ей по душе работа эта,

Подчеркивая неба синь,

Зачеркивать остаток лета.

Но отчего так на излом

Испытывает печаль нас,

И речка голубым узлом

Завязывает островок песчаный.

А за окном всё осень, осень.

Мужик, перекрестивши рот,

Не поле, но Россию косит,

Неурожайный косит год.

А бабы с добрыми корзинами

В платках с пылающими розами

Всё что-то ищут под осинами,

Всё что-то ищут под березами.

Как будто крохотные истины

Им открываются в грибах.

Они детей и войны вынесли

Не на гербах, а на горбах.

Состав, покачиваясь, мчится

Над ватерлинией закат.

Хрущёва сняли – что творится!

В чём этот гений виноват?

Разоблачил «отца народов»

И прочих нравственных уродов –

«Все модернисты – педерасты!

Маршрут Царь-бомбе укажу.

Попы исчезнут – сгинет каста.

Последнего всем покажу».

Так возглашал бедовый кормчий.

Народ молчал. Но рожу скорчил.

*  *  *

Вращает ветер карусели

Росистой солнечной сирени.

В ее кустах звучат свирели

Птиц, очарованных весной.

К чему весне жара и зной?

Сирень – нездешних мест жилица.

Ей Персия доселе снится.

Сирень сама, словно девица,

Явилась миру из шатра.

В шатре пируют до утра.

Сирень, синель весны свирель,

Усадеб барских акварель.

Художники ее на холст

Переносили в полный рост.

И вновь с волненьем переносят.

Да и поэт – известный Осип –

«Глубокий обморок сирени»

Вдохнул в моё стихотворенье.

*  *  *

Веранда. Стол. Вино и брынза.

Омытый светом южный сад.

Пронизан солнцем виноград.

В нем косточки – подобьем линзы,

Свет преломив, смущают глаз,

Соединяя с жизнью нас.

Веранда. Скромное застолье.

Вокруг прибрежное раздолье.

Морская соль блестит на скалах.

Над ними в поднебесных залах

Вальсируют бесшумно чайки

Легко и так необычайно,

Что, забывая про застолье,

Смотрю на них и сам невольно

Кружусь и глупо, и нелепо.

Я – человек. Над нами – небо.

Небесный свет несовместим

С высокомерием людским.

*  *  *

От настроений ваших я устал.

И от своих устал я настроений.

Я раб причуд и странных совпадений.

Я мягче трав и тверже, чем металл.

И если говорю, то что сказал,

Уже сбылось, уже осталось в Слове.

И каждый прав в своей святой основе,

А кладбище похоже на вокзал.

*  *  *

Осень. Мрак. Всё серо, пусто.

Дремлет муза, дремлет чувство.

Позвонил искусствовед,

Объявил, что он поэт.

Я ответил «очень рад,

Без сомненья, вы талант».

Дозвонился композитор,

Произнес «спешу с визитом.

Я уже не музыкант.

Я в поэзии гигант».

Позвонил библиотекарь,

Возопил «фонарь, аптека».

И добавил «я поэт,

Равных не было и нет».

Это, видно, неспроста.

Осень. Мрак. И пустота.

*  *  *

На перепутье меж злом и добром

Душа беззастенчиво внемлет природе.

Зима наступает. Не холодно вроде,

Но желтые листья под серебром.

Душе свет любви испытать довелось.

Доверилась небу, себе и простору

И звездным псалмам, и незримому взору

Того, кто не ведает веры в авось.

*  *  *

Горожанка – почти парижанка –

С отраженьем Фонтанки в очах.

То себя, то ей Неточку жалко

В неестественно белых ночах.

Свиток жизни – надежды, страданья –

Развернула над бездною лет.

Град Петра для нее мирозданье,

Из которого выхода нет.

Ну, а если сказать покороче,

Без нее удлиняются ночи

До холодной и мрачной тоски.

Ночь бела. Да не видно ни зги.

*  *  *

Сквозь витражи осенних облаков

Сочатся краски лип, осин и кленов,

Цветенья облаков вдоль небосклона

Легко скользят. А раз сюжет таков,

То повторю: сияют витражи

Осин и лип, и кленов. Мне приятно

Смотреть и видеть, как цветные пятна

Скользят и тают и не терпят лжи.

А наши мысли, словно облака,

Скользят в мозгу, приплыв издалека.

А если этот факт недоказуем,

То и пейзаж вокруг непредсказуем.

Так думал я. Дорожное мышленье

Дарует зренье, скука и безделье.

Вдали возникали церковь и погост.

Над каждою могилой листьев горсть.

А те, кто растворились, став землей,

Должно быть, усмехнулись надо мной.

Закат угас. В прозрачное стекло

Пространство звёзд замедленно втекло.

Недаром ощущенье посещает,

Что звёзды град небесный освещают.

Автобус мчит, летит остервенело,

И я лечу, хоть неподвижно тело.

Но повторю: поверить я готов

В небесный свет небесных городов.

А те, кто растворились, став землей,

Должно быть, усмехнулись надо мной.

Я над собою тоже усмехнулся,

Но собственной гордыней поперхнулся.

Да, мир устроен так, как он устроен,

А каждый лидер поневоле воин,

А если лидер женщина – тем паче –

Семью взорвет и мужа одурачит.

А наши мысли, словно облака,

Скользят в мозгу, приплыв издалека.

А если этот факт недоказуем,

То и сюжет любви непредсказуем.

А общий путь сквозь радость и нытьё

Из бытия скользит в небытиё.

А коль душа бессмертна – всё чудесно.

Есть шанс переселиться в град небесный.

*  *  *

Технический способ мышленья

Приводит меня в изумленье.

Электротехнический разум

Проникнул во всё как зараза.

Бессмысленность лезет наружу.

Я мыслю как все, даже хуже.

Быть может, вино или водка,

Проникнув в мозги через глотку,

Промоет мышленье – в итоге –

Жизнь – ток, пребывающий в Боге.

*  *  *

Весьма серьезный факт

Преподнесла наука:

В космическом масштабе

Нас вроде вовсе нет.

Сей факт невольно вызвал

Немыслимый восторг.

Мираж – теленок в поле,

Ребенок на горшке.

И грозный царь на троне.

И боль в моем смешке.

*  *  *

Упал случайно на перо

Луч из-за тучи.

Я – Арлекин, и я – Пьеро,

И даже круче.

Смеюсь и плачу набегу,

Шепчу «доколе?».

Не пожелаю и врагу

В одной две роли

Сыграть в спектакле бытия,

Ничто не знача.

Ужели я уже не я?

Смеюсь –  не плача.

*  *  *

Не спешила делиться со мной

Теплотой дорогая Русь,

Поворачивалась спиной,

Всё ждала, когда я повернусь.

Не обиду таю, не грусть,

Не безмолвие немоты.

Всё, что было и есть – ну, и пусть.

Всё, что будет – и так лады.

*     *     *

Не прибавишь – не убавишь:

Жизнь из чёрно-белых клавиш,

Так звучит невыносимо,

Что ору – за всё спасибо.

Я давно заткнул бы уши

Да боюсь закон нарушить.

Даже в чёрной полосе

Звёзды светятся в росе.

В переливах тьмы и света

Дерзко кружится планета.

Жизнь из чёрно-белых клавиш:

Ту нажмёшь, на ту надавишь,

Ну, а если не нажмёшь,

То беззвучно проживёшь.

 *     *     *

Мелькнут:  то Чуди, то Довлатов,

То Анцелович – всех не счесть.

Газетный сектор Лениздата

Почти палата номер шесть.

Туда-сюда по  коридору

Снуют создатели газет,

Пытаясь втиснуть в хаос вздора

Холодной правды горький свет.

Цензуре жить не интересно

Без мелких каверз, крупных драм…

В буфете Капа – если трезвый –

В кофейной чашке даст сто грамм.

Покинув стены Лениздата,

Войду в округлый блёклый сквер.

В нём Ломоносов – чудо чадо –

Вникает в тайны звёздных сфер.

Пройдусь замедленно по Росси:

В балетных классах мезозой.

Вращаются дожди, как оси

Меж Петропавловкой и мной,

Меж телевышкой и Обводным –

Бесцветной жизнью воробья…

И невозможно быть свободным

Не от людей, не от себя.

*     *     *

Та детская игра

«Замри, умри, воскресни»

По-своему мудра –

Её забыть пора,

Но вспомнить интересно.

Вот замер и стою –

Двуногий одуванчик.

Смеются надо мной.
А я – упрямый мальчик.

Я замер и меня

Насмешки не волнуют.

Мне сажей мажут лоб

И щёки – всё впустую.

Я замер, умер я.

Смерть холодна на привкус.

Измазан сажей я,

Поскольку рядом примус.

Послевоенный год.

Играем. Все хохочут.

Вот-вот воскресну я –

Хочу воскреснуть очень.

 *     *     *

Почти античные скульптуры –

Полураздетые фигуры –

Рубились дерзко в домино,

А рядом водка и вино.

Какие лица, жесты, фразы…

Одень их в смокинги иль рясы –

Они сквозной житейской расы.

Они в парламенты не вхожи,

Они на жизнь свою похожи,

Зеркально в них отражены

Их тёщи – в образе жены.

Содрав чеку с бутылки новой,

Распить её за миг готовы.

В миниатюре домино –

Сраженье под Бородино.

Все дуэлянты, полководцы.

Над ними дым столетий вьётся.

Того гляди земля прогнётся.

Один упал, но сердце бьётся,

Вопит, что с ложью разберётся,

Что вся политика страны –

Луна с обратной стороны.

                                  А. С. Мореву

Переливая из пустого в порожнее

Потустороннюю мысль,

Забиваю горло мороженым,

Заедая кислый кумыс.

Надо мною деревья

Взбираются на Ай-Петри,

Подо мною море вспененных чувств.

Ничего в этом мире я и в малом не петрю,

Мыслит: облако, море, дорогой догорающий куст.

Алупка дышит полуденным зноем,

Серые собаки впаяны в серый асфальт.

В ослепительном парке две Тамары иль Зои

И один баритон, излучающий  фальшь.

День стоит изваяньем на фоне шумящего моря.

Трудно быть изваянием – миг – и упрёшься в закат.

Показалось: этюдник раскрыл Александр Сергеевич Морев,

Растворилась Алупка – пролетарский возник Ленинград.

Дым заводов и фабрик, мастерских и цехов ширпотреба,

Восходящей струёй закоптил бледно-серое небо,

А под небом – собор, Эрмитаж и шедевры музеев,

Но они для трудящихся масс – неземные затеи.

Пятилетку даёшь. Под восторг ИТР и рабочих

Сходит атомный Ленин, он  полярные льды раскурочит.

За шедевр – ледокол –  корабелы  пьют гордо и стоя,

Надвигается мгла и порыв трудового застоя.

Над турниром поэтов сгустились могучие тучи

И разрывы от молний доминируют резко во тьме.

Морев с Бродским схлестнулись за право быть лучшим.

Тот и тот убеждён в неизбежной своей правоте.

Поэтический бум взбудоражил мозги поколений,

И расцвёл самиздат – райский сад. Преклоняю колени.

Перестук пишмашинок вызывает у власти невроз,

Тунеядца судили и сослали в безвестный колхоз.

По сценарию неба, судьбы и течению жизни

Проявился сюжет драматичней  Шекспировских пьес.

Голос вырвать из горла приказала подручным отчизна.

А без голоса Морев – невозможен, он в голосе весь.

От издательств несло циркуляцией всех циркуляров,

Духом подлых  интриг кабинетно державных людей,

Разделивших творцов на своих и чужих и школяров,

Не постигших закон атеизма и величье суровых идей.

Без затей от тоски, накопившейся в теле,

Морев сжёг все стихи. В пепелище они не истлели.

Домашёв их извлёк – многорук, словно Шива –

И в одном экземпляре издал.

Морев был удивлён – книгу взял – переплёт мешковина.

В чём причина того, что, отмеченный метой бессмертья,

Он творил, словно Бог за спиною незримо  стоял,

Но тянули его к чёрной штольне дотошные черти,

Ты зачем эту штольню предсказал в сокровенных стихах?

Ничего не пойму. Да и ладно, и пусть, да и ладно…

Жить духовно свободным среди несвобод – тяжкий крест.

Даже долю секунды не вернуть из мгновений обратно,

Чтобы крикнуть сквозь годы «Всё по-прежнему, Саша, окрест».

Из пустого в порожнее переливают столетья,

Наши души и осень, впечатленья задумчивых глаз…

И на мушке всегда своевольные дети-поэты.

Не об этом ли моря священный и вечный рассказ?

                                           О. Ю. Бешенковской

Сквозь «Ленинские искры» карнавала

Она себя сама короновала

Из слов и звуков сотканной короной,

Чтоб не казаться белою вороной

Средь вундеркиндов – стихотворцев чутких –

«Гимнастов слов», влюблённых в свои шутки.

Освоив рифмы, ямбы и хореи,

Одни взошли, другие захирели.

Экстерном перепрыгнув ЛГУ,

Решила – всё сама всегда смогу.

Она желала славы и успеха,

Как, скажем,  Евтушенко или Пьеха.

Она в себе взрастила фаталистку,

А фатализм – фата-моргана риска.

В ней – Дева Орлеанского посева

Жила. И в ней же расцветала Ева.

Но победила жажда диссидентства,

А со щеки слезой стекало детство,

В слезе мелькали «Ленинские искры»,

Отец и мать, и происки, и иски

Святых отцов невидимого фронта:

«Ты пишешь дрянь, ты – жидкий голос фронды».

Жизнь подносила яркие подарки:

Из  журналистов –  в пекло кочегарки

Легко вошла. И, сжав перо рукою,

Босой прошла над огненной рекою.

Кривулин, Эткинд, Гинзбург, Б. Никольский

Воспели оды Ольге Бешенковской.

Дар произнёс, нахмурив брови-тучи,

Неплохо пишешь, но могла бы лучше.

А «лучше хуже»  – разве в этом дело?

Жизнь и судьба – роман, эссе, новелла…

Жизнь совершенна в рамках беспредела.

Поэзия – не род литературы,

А жизнь и смерть творца своей натуры.

                                К. К. Кузьминскому

Бармалей идей, но мудро,

Заявил «года – вода,

Будет день, настанет утро,

Ночь не будет никогда».

В граде шпилей и кошмаров,

В мрачном блеске красоты

Он сыграет вам задаром

На шарманке бороды.

В этой, блин, стране могучей

Все могли бы жить получше.

Да не получается.

Жизнь опохмеляется.

Он такие строил рожи,

Всех безгрешно матеря,

А штаны из черной кожи –

Знак величья бунтаря.

Он, собрав бродяг мышленья,

Заглянув за небосклон,

Им внушил, что каждый гений,

Гениальней, впрочем, он.

Он умчался в край далёкий

Навестить нездешних дам,

И шарманки дикий клёкот

Раздавался здесь и там.

В никуда отбросив кости,

Вспомнил лунный блеск Невы,

Трижды Ка, а выйдет Костя,

Не Орфей – Борей, увы.

Обогнув атолл цензуры

Над Лагуной Голубой,

Крутит с  Музой шуры-муры,

Намекает, что Живой.