ВИКТОР КАГАН. Посреди войны и мира.

***

Жизни мерная рутина.

Тихо теплится свеча.

Блики теплые камина.

Дышат тени у плеча.

Рюмка водки. Ломтик сыра.

Жизни временный кредит.

Посреди войны и мира

дом над пропастью стоит.

Из цикла «Каин и Авель»

1

Каин, вусмерть умаявшись, спит.

Бог приходит сквозь ?блака вату,.

где твой брат, говорит, где твой стыд?

Тот в ответ: «Разве сторож я брату?

Я и сам убиваюсь, скорбя,

на тебя одного уповая,

помнишь, как он глядел на тебя,

когда ты, на него призревая,

принимал его дар от стадов?

Так ищи, не стыди за утрату.

Ветер в поле не выдаст следов,

занесёт, разве сторож я брату?»

Отоспится. Не зная стыда,

станет жить от лица от господня,

будет множить детей и стада,

прорастая корнями в сегодня.

А об Авеле что вспоминать?

Первым грузом по имени двести

будет новой травой прорастать

в том же поле, на том самом месте.

Каинята туда ни ногой –

ну, подумаешь, рвётся, где тонко.

Им бы колокола под дугой

лошадиной орды дорогой,

молл и новая бензоколонка.

Им бы только в войнушки играть,

тешить души смертельною жатвой

и разорванный мир ушивать

под молитву кровавою дратвой.

Каин, Каин, где брат твой, скажи.

О сапог вытирают ножи.

2

Оседает пыль, проступает кровь,
чтобы помнили что почём.

Чёт и нечет, ненависть и любовь,
и по черепу жизнь ключом,

и на рану соль просыпает боль,
и слова осыпаются с языка,
и сидит старуха – зовут  Ассоль –
и под девочку косит для старика.

Из кармашка божьего уголком
парус белый, а ветра нет.
И старуха ссорится со стариком
третью тысячу долгих лет.

Хороши дрова из разбитых корыт
и слова хороши во рту,
а слетают с губ и душа саднит,
мордой тычется в пустоту,

как растерянный щен, а мамка мертва.
Из гробов прорастают грибы.
Трын-трава, повилика, полынь-трава,
на авось, на арапа, на если бы,

Спросит небо Каина: «Где твой брат?»
«Что я – сторож брату?» – в  ответ.
На конюшне царствует конокрад,
восемь сбоку и ваших нет.

Ваши, наши – ромашку курочит бог.
Чёрт монету крутит в руке.
В танке шустро катится Колобок.
Клочья мяса на передке.

3

Каин брату не сторож. Кроткий трудяга Авель
тянет свободы лямку до вечной своей вольной,
а за спиной у бога ражий лыбится дьявол,
ангелы волокутся стайкою подконвойной.

Чёрное назовём белым, белое назовём чёрным,
вечное лето сменим на злую вечную зиму,
головы заморочим, шеи свернём непокорным,
рваную память выбросим в мусорные корзины.

Сорок в?ронов в небе клювы на падаль точат.
Сорок шустрых сорок всё, что блестит, разворуют.
Клюнет с весёлым криком утро жареный кочет,
сплюнет брезгливо красную землю ещё сырую

и понесётся по новому колесования кругу.
Мир за собой в погоне, как на водопой кони.
Так береги, господи, детей, друзей и подругу.
Что я без них, господи? – прах на твоей ладони.

4

Всё не так, всё не то, но всё то же,
не похоже, но вот оно, вот.
Поскреби позолоту и кожа
устыдится бесстыдных срамот.

Прикрываешься листиком фиги,
усмиряя гормоны и страх,
и читаешь мудрёные книги,
спотыкаешься на  письменах.

Над страницей задремлешь – и в росах

утро вечера не мудреней
и опять пропадаешь в вопросах,
отбиваясь от поводырей.

Как ни скажешь – щав?ль или щ?вель,
суп вари и вопросов нет.
Аин, Аин, где брат твой Кавель?
«Что я – сторож?» – звучит в ответ.

***

О том говорили, об этом,

шептали, рубили сплеча

и слабым мерцающим светом

в ночи отзывалась свеча.

Ничтоже сумняшеся знали

что не было разрешено,

гадали, судили, камлали.

Как всё это было давно –

кухонные эти забавы,

где каждый мудрец и герой

и ухо бессонной державы

не каждый, так каждый второй.

Далече одни, тех уж нету,

ложится на память роса.

Подбросишь на счастье монету —

она улетит в небеса.

За нею отправишься следом,

Оглянешься – светит окно

на кухне то сказкой, то бредом.

Печально. Прощально. Чудн?.

***

Всё было так, как не было тогда.

Во сне судьба играла в непонятки,

не ведая смущенья и стыда,

как шулер в карты или дети в прятки.

Всё было то и всё-таки не то,

двоилось, расплывалось, тасовалось,

удерживало воду решето,

в снежинки солнце на стекле смерзалось.

И не поймёшь, где правда, а где ложь,

где ты да и на самом деле ты ли,

зачем ты правду вдохновенно врёшь

и капли жмёшь из высохшей бутыли,

пока орут дурные петухи,

с насеста рухнув в полночь ненароком,

и вскакиваешь доложить грехи,

смиренно стоя перед божьим оком,

а он смеётся. Ладно, пустяки,

хотя порыв хорош и не напрасен.

Не шмыгай носом и протри очки,

и посмотри, как мир вокруг прекрасен.

Прислушайся как тихо спит она.

Не разбуди, пусть спит и выпьем что ли

за то, чтоб стороной прошла война

и чтоб земной не выдохнуться соли.

Мы выпили и растворился сон,

и он растаял в серебре рассвета.

В колоколах дремал неслышно звон

и во дворе «Разлуку» пело лето.

Сплетенья были

 1.

слепая память забредает в сны

котёнком тычась в собственные тени

скользит на бледном мареве луны

и плачет в материнские колени

забытые обходит адреса

но их как свечи перед сном задули

а лиц не видно только голоса

и те неразличимы в сером гуле

пустые дёсны улиц детский страх

пропасть исчезнуть сгинуть раствориться

река ошмотья плоти на баграх

гримасы жизни смерть розоволица

caprichos подсознания каприз

сплетенье были в паззлы небылицы

упившейся до положенья риз

пытаясь после дня опохмелиться

и как ни кинь а бумерангом клин

теней сгущенье тает света малость

пульсирует в ушах адреналин

а как леталось в детстве как леталось

 

2.

слепая мышь вгрызается во тьму

и в чёрную дыру – подбитой птицей

бессонница ни сердцу ни уму

считай слонов бредущих вереницей

смотри как проседают облака

как заплывает след молочной влагой

как юный месяц из-под козырька

таращится растерянным салагой

поставленным вчера в ночной конвой

и старшиной забытым до рассвета

нетопыри шуршат над головой

бредут слоны вращается планета

считай слонов накручивай нули

пока тебя не сосчитали годы

считай слонов покуда не прошли

пока не сброшен картой из колоды

пока шагает белый караван

сквозь сумерки ума и муть сознанья

в разлитый аннушкой сиреневый туман

речь времени без знаков препинанья

не спи твердит смотри не засыпай

проспишь потом не наверстаешь время

за окнами прогрохотал трамвай

кукушка из часов колотит в темя

3.

эпохи секундная стрелка

лаэртовой шпаги отрава

подброшена в воздух тарелка

загонщики волки облава

небесная странница-тучка

над злобой довлеющей дневи

с обложки сисястая штучка

на площади страсти во гневе

спешим не слезая с дивана

колючкой увенчаны прясла

и тащит безумная анна

под поезд пахучее масло

полмига от страха до злобы

полшага от жизни до смерти

и тешат бездонность утробы

с улыбками ангелов черти

полёт вдохновенного шарфа

на картах то черви то крести

и плачет эолова арфа

над грузом под номером двести

***

Только небесная родина

Есть у тебя, человек.

Игорь Меламед

Свинец слоится над Санкт-Ленинградом

и проливается сквозь белизну ночей.

Сквозь тину лет тянусь осипшим взглядом

к забытой памяти, что кажется ничьей.

И прежде чем в заоблачные нети

нырнуть, отбросив тело в тень травы,

вплываю корюшкой в невидимые сети

воспоминаний под мотив Невы

на клавишах истёртых парапета.

Немая память учится словам

по букварю полночного рассвета,

по время измоловшим жерновам

и говорит, самой себе не веря,

нащупывая душу шепотком,

стучится в заколоченные двери,

идёт по битым стёклам босиком,

сверяет время по теням белесым,

по краске запоздалого стыда

пред теми, кто ушёл небесным лесом

за тайною нездешнего суда.

Давно уже не дом, а домовина.

Кровь под ногтями у Пяти Углов.

Увенчанная ангелом дубина.

Стенания рассохшихся полов.

Перебираю памяти наследство,

и тянутся в ночи из-за плеча

то золотуха золотого детства,

то счастье, то улыбка палача,

то под подушкой благо корки хлеба,

то ор осатанелый воронья,

то белой ночью стынущее небо –

единственная родина моя.

***

Память, ходи, как по парку прохожий …

Григорий Дашевский

Не доверяя заметок припаркам,

прописям строк на измятой странице,

память, шатайся заброшенным парком

возле разрушенной старой больницы.

В запахе сырости неуловимо

осень витает забытого года,

сквозь желтизну проступает незримо

зелени первой слепая свобода.

Шорох шагов отзывается эхом

бега беспечного жизни навстречу,

вдохом навзрыд, задохнувшимся смехом,

неразличимостью сбивчивой речи.

Выцвело фото, растаяли лица.

Осень цветёт шелестящим забвеньем.

День уходящий т?плится, длится

света и тени переплетеньем.

Медленный блик позабытого слова.

Тенью бесплотной случайный прохожий.

Сон птицелова. Дуда крысолова.

Твой силуэт, на тебя не похожий.

Забытым и неизвестным поэтам

Мёртвому больше надо.

                    Евгений Витковский

Слово медленнее полёта пуха,

вьётся в воздухе, не достигая слуха,

оседает потёками слов на листе.

Потирает лапами сытое брюхо

и жужжит забвенья зелёная муха,

бронхиальная астма в помятом альте.

Мир не скажет тебе – хорошо ли, плохо.

На дворе чёрт знает, какая эпоха.

Как ни кинь, то сума, то тюрьма, то Бедлам.

Слово тихо т?плится в складках вздоха

гениальной глупостью скомороха.

Время после рассудит, что хлам, что храм.

А пока молчит, как премудрая рыба

неизвестно какой породы-пошиба –

карасишка, кит ли времени ?но,

изнутри не видно, наружу нет хода

и с тобою только твоя свобода

возноситься духом, хоть ты не Иона.

Так царапай прилежно, поэт, бумагу

по пути в никуда, к забытья оврагу,

в неизвестность, прочь от шума и взгляда –

отпоют ветра в три пальца, отсвищут.

Может статься, когда-то тебя отыщут

те, кто знает – мёртвому больше надо.

***

Утомилось зло в дороге,

с?ло, вытянуло ноги

и осклабилось хитр?:

мой мне ноги, ты ж добро,

ты ж святая простота.

И цитирует Христа.

***

Пока струйкой жизнь из пожухлых вен

не ушла без следа в суеты песок,

оставляя живым только прах да тлен,

да гудящий пустым орехом висок,

просыпаясь утром в такую рань,

что ещё петухам орать не пора,

молча пей прохладную филигрань

растворённого в воздухе серебра,

и смотри, как росой выпадает свет

на ладони листьев, цветов и трав,

слушай голос бога, которого нет,

и читай, что пишет луч-каллиграф.

Ибо время искать и время терять,

просевать меж пальцев глину и прах,

время ветру гладить детскую прядь

и огонь раздувать под святыми в кострах.

То, что было и будет, то нынче и есть,

и каким пришёл, таким и уйдёшь,

и летают над миром фанера и жесть,

и висят над падалью грай и галдёж.

Но да будут одежды твои светлы,

и да будет с женою вдвоём тепло,

и да будут дети твои веселы,

и чиста душа, и спокойно чело.

Остальное бредни, блажь, суета.

И покуда жил не истлела ткань,

на рассвете играй тишину с листа,

не поранив звуком хрупкую рань.