ЕФИМ ГАММЕР. Ставка «ЛИДО». Повесть ассоциаций.

1

Людям понравилось жить. Вот и живут себе, не утруждают мозги мыслями о том, что день грядущий им готовит. А  готовит он ответственное поручение, от выполнения которого зависит: быть или не быть.

Кому? Ансамблю «Комбо».

Теперь, в считанные часы надо изыскать в восьмисоттысячной Риге мало кому известную солистку-вокалистку Люсю Лобзайчик, проще говоря, знакомую по песнопению разве что начальнику БЭО –  бюро эстрадных оркестров  –  заслуженному деятелю искусств Латвийской ССР по фамилии, скажем, Кузницин, если ее немного переврать.

На весеннем смотре эстрадных оркестров этот ответственный товарищ составил список из десяти лучших эстрадных  коллективов.

На первом месте –  №1.

На втором –  №2.

На третьем,  четвертом, пятом…

Соответственно…

На предпоследнем –  «Комбо».

— Но так как партия и правительство постановили, что молодым у нас дорога, то юной поросли музыкального Олимпа предоставляется на время летнего курортного сезона сценическая площадка ресторана «Лидо» в Юрмале, — бывший дирижер военного оркестра Кузницин сделал многозначительную паузу. — На станции Дзинтари, в самой близости от летнего зала нашей филармонии, где выступает с концертами Раймонд Паулс.

Предоставляется – да. Но при двух условиях, естественно.

Они и были вскоре озвучены. Правда, не на общем собрании, а тет-на-тет.

Первое: при доставке нотариальных доверенностей от родителей на право работы в ресторане, поскольку музыканты — люди несовершеннолетние: каждому, не считая художественного руководителя коллектива Майрума Аронеса, всего по семнадцать лет. В таком молочном возрасте запрещается еще посещать ресторан, не то что музицировать для падкого по части выпивки и закуски народа, попутно сгребая с него неподотчетные госконтролю чаевые.

Второе: при дополнении к вихляющему в битловских ритмах Анатолию Могилевскому еще одной музыкальной фигуры — элегантной во всех отношениях Люси Лобзайчик, которую он, лично товарищ Кузницин, видел у рояля фирмы «Бехштейн» на городском конкурсе рабочей самодеятельности при исполнении «Катюши», музыка Блантера, слова Исаковского.

Первое  условие было легко выполнимо. Мама Рива направилась к нотариусу, и Боря, мой младший брат, обзавелся ее благословением на посещение ресторана. Но, разумеется, не в роли клиента, что возбранялось по возрасту, а в качестве штатного саксофониста и кларнетиста, работающего на полную ставку. Тем же проторенным курсом сходили за официальной бумагой и мамы Володи Плоткина, Валеры Гарфункеля, Юры Смирнова, Владимира Тузова.

Ансамбль «Комбо» расцвел гербовыми печатями и замер в ожидании чуда. Ибо второе условие было родом из русских сказок: иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что. Не добрать умом, зачем нужна джазовому коллективу самодеятельность в лице Люси Лобзайчик, да и где искать эту очаровашку с бархатным голоском, если сам рекомендатель склеротически потерял в памяти завод, представляемый ею при свете софитов на форуме молодых дарований. Но искать необходимо. И, найдя, выставить во всей вокальной красе перед главой  рижской эстрады. Причем, не в одиночестве, а с новой песней. И не когда-нибудь, а по возможности скорей, на прокате новой программы. Иначе не жди обещанного  направления в «Лидо».

Все как в песне из кинофильма «Дети капитана Гранта»: кто ищет, тот всегда найдет. В особенности, если на поиски определен мой кузен Гриша Гросман. В ту пору  инженер-осветитель Рижской филармонии, а по совместительству, в компании со мной,  внештатный корреспондент «Советской молодежи», «Советской Латвии», всесоюзного «Труда». При этом и разъездной экскурсовод: автобусный маршрут Рига – Таллин.

Производственная характеристика: человек неуемной организаторской хватки и неистощимого энергетического запаса, способный смотреть в корень при всех обстоятельствах жизни, но прикрывающий это умение круглыми очками с затемненными  стеклами.

 

2

 

Валя Косятков значился в Гришиной записной книжке старшим лейтенантом милиции по борьбе с проституцией. Проституции в Советском Союзе не было. Но борьба с ней велась. В латвийской столице с нарочитой интенсивностью, поскольку среди народонаселения в целом и партийных бесов, курирующих культуру и досуг, в частности, Рига негласно именовалась «маленьким Парижем». Понятно и зайцу: в Париже, каким бы он ни был по размерам, всегда отыщут себе пристанище ночные бабочки. Им ведь нужен для повышения производственных показателей только свет придорожного фонаря, желательно красный, под светофор, чтобы не проморгать – тормознуть клиента. И тормозили. И одаривали удовольствиями. За наличные, конечно. А кто хотел без наличных, тот попадал в вытрезвитель.

Милиция берегла проституток. Проститутки молились на милицию. Когда же доходило до эпистолярного жанра, писали докладные на подозрительных клиентов. Их брали за гланды. Проституток покровительственно похлопывали по плечу. А то и ниже спины. И шутливо повышали в звании, будто они делали карьеру не на улице, а в том закрытом учреждении, где при горячем сердце следует иметь холодную голову   – и, желательно, не одну. Так что раскрываемость преступлений была превосходная, и любой старший лейтенант милиции мог  себе позволить включиться в творческий процесс для собственного удовольствия – то бишь двинуться по утреннему холодку на поиски никому не ведомой Люси Лобзайчик, если об этом попросил его старый приятель Гриша Гросман.

Гриша попросил. Валя приступил к поискам. А я кинулся к пишущей машинке, чтобы отстукать стихотворение,  предназначенное в шлягеры курортного сезона – «Юрмала-66».

«Листья желтые схожи с осами.

Этим осам кружить  по лесам.

Отбивается лето от осени

На границах и полюсах».

 

Выдернув страницу с текстом из каретки, я помчался за нотами к Эдуарду Рожкову, композитору, уже написавшему музыку на два моих стихотворения «Выходят замуж девочки» и «А я тебя еще не встретил».  Он был директором Дома культуры МВД, в 1966 году  магнетически притягательной точки для «битлующей», «джазирующей» и «свингующей» Риги. Здесь проводил музыкальные вечера и «лабал на балехах» ансамбль «Комбо» –  «самое яркое музыкальное явление последнего времени», как было отмечено в газете «Советская молодежь». Первое отделение – джаз, второе, собственно, танцевальная музыка.

Вышестоящие партийные бесы не раз корили Эдуарда Рожкова в его собственном кабинете, расположенном на втором этаже клуба МВД, за недосмотр в отношении еврейского вопроса: что ни музыкант – еврей!

В оправдание директор Дома культуры ссылался на Юру Смирнова, играющего на «фоно» – русский, гитариста Володю Тузова – русский, и на  трубача Валеру Гарфункеля – тоже русский, правда, лишь по «матерной половине».

Въедливые кадровики недопонимали, что значит в его устах «матерная половина». И тогда он выкладывал на стол коммунистическую газету, выписываемую из Монголии специально для общения с официальными лицами. Этот печатный орган компартии Монголии назывался странно: «СОЦИАЛИЗМ ХУДО АДЖ АХУЙ».

Неприличный заголовок писался понятной каждому грамотному человеку кириллицей. И башковитые яловые сапоги в полковничьих погонах, приученные к мату с рождения, испытывали непритворное смущение. Впервые в жизни они вынуждены были прятать глаза от нецензурной классики — вековечной спутницы общественного туалета. Почему? Да по той простой причине, что она представляла на самом деле правильный, монгольской цензурой одобренный набор коммунистических слов, вывернутых за счет подаренного русскими товарищами алфавита в какое-то провокационное непотребство.

Оказывшись свидетелями того, что социализм – это худо для братьев по классу, они поспешно ретировались  подальше от греха. И больше не докучали  «комбистам» собирать с тем же постоянством немалые денежные приношения, поступающие в кассу  –  для них же, управленцев МВД  –   от охочих до танцев «чуваков» и «чувих».

Видя, какое магическое влияние оказывает кликуха иностранной газеты на вышестоящих начальников, желающих как-то нарушить гармонию еврейского существования в Риге, руководитель ансамбля «Комбо» Майрум Аронес, муж моей сестры Сильвы, тоже подписался на орган ЦК КПСС Монголии, звучащий очень по-современному  –  «СОЦИАЛИЗМ ХУДО АДЖ АХУЙ».

Изучая газету, я  – жадный по малолетству до публикаций –  выискал на последней странице адрес редакции и отправил в Улан-Батор свой материал о гастролях Монгольского народного ансамбля песни и пляски.

Моя активность предметно себя оправдала. И через месяц я обогатился пусть не тугриками, а высланными в счет гонорара несколькими экземплярами популярного издания. Газету братской монгольской партии носил в боковом кармане пиджака, для юморного представительства на вечеринках, либо в баре, за столиком с хмельной компанией «разбойников  пера».

Корреспонденция «Над Даугавой клубится музыка степей» была дана в центре полосы и сопровождалась панорамой Риги и моей фоткой, опубликованной незадолго до этого в «Молодежке» с подборкой стихов.

В переводе на монгольский моя статья читалось теми же буквами, что и на русском. Но смысл улетучивался еще до прочтения. Большинство слов выветрилось за давностью лет, но одно зацепилось за извилину. Да и как иначе, если каллиграфия его очень непристойная, будто с забора срисованная: «ХУЙЛРАХ». Что же оно значило? Оно означало – «клубится».

Обогащенный еще одним монгольским словом, я имел преимущество перед другими рижанами. И поэтому никогда не впадал в ступор, входя в кабинет Эдуарда Рожкова,  которого мы между собой называли Эдиком.

На его столе обычно лежала хорошо знакомая мне монгольская газета, причем сложенная таким хитрым образом, что из всего партийного заглавия читалось лишь одно «заборное» слово. Какое?  То, первородное.

Я растолковал Рожкову обстановку – срочно нужна песня! Он понимающе кивнул. Прошел к сейфу, в котором в тесном соседстве с бутылкой коньяка хранил свои сочинения.

— На, возьми, — протянул мне лист нотной бумаги. — Песня удалась.

Я взял.

— А обмыть?

Я покачал головой.

— На носу соревнования.

— И какие шансы?

— Ринг покажет.

— Сколько раз ты уже ходил в чемпионах республики?

— Два раза.

— Тогда с Богом! Бог троицу любит! — сказал директор милицейского Дома культуры и хлобыстнул рюмку. — Будем!

— Будем! — согласился я и давай ставить ноги в направлении Старой Риги,  улица Большая Калею, 7, квартира 3, к моему двоюродному брату Грише.

Ассоциация  первая

 

Сороковые – роковые, а шестидесятые – патлатые! Длинные  волосы, под битлов. Расхристанная одежда, медная цепочка с якорями на расклешенных брюках. Ленинградский диксиленд Севы Королева, рижский джаз, свинг и блюзовые ритмы.

Тогда, в шестьдесят шестом, я и написал эту юмореску. Написал ее в виде пародии на руководящее выступление начальника Бюро эстрадных оркестров Риги. И отдал в журнал «Звайгзне», самый популярный в те годы национальный еженедельник, где ее опубликовали в переводе на латышский язык.

 

Эстрада пришла в деревню

 

Наконец, и в нашей, Богом забытой деревне устроили столь модный ныне фестиваль эстрадной музыки.

Меня, бывалого морского волка, побывавшего в столицах джаза Одессе и Риге, Нью-Орлеане и Бруклине,  конечно, пригласили в судейскую коллегию. Среди других членов жюри припоминаю матерого ударника Куницина, пробарабанившего всю жизнь в военном оркестре, а также пусть и староватого, но все еще подающего надежды местного композитора Молния Громова, гениальное произведение которого «По утренней деревне» исполняли многие, подотчетные нашему судейскому решению ансамбли. Эта солидарность в выборе произведения для выхода в большой свет в виде взыскательной деревенской публики прослезила нашего композитора. К слову  сказать, и  слушателей. Вот какова сила искусства! Чисто ядерный потенциал наших защитных боеголовок! Мозги ведь у наших слушателей — где? Там! В нех входит — что? То! Пусть слушают. Голова не отвалится. Оценивать-то Молнию Громову.

Он и оценил! А, оценив, выступил с речью.

Воспроизведем ее по памяти.

— Первое место на фестивале заняли члены клубного оркестра, руководимые нашим дорогим товарищем Кунициным,  — торжественно начал председатель жюри. — Его оркестранты люди воспитанные. На сцене сидели правильно, в галстуках  –  узелочек на  кадычке, чтобы не выступал, не высовывался. А исполняли-то как? На загляденье! Не шелохнутся, не вздрогнут, подобно некоторым. При исполнении все же! Не при хухры-мухры каком! Оно и понятно: если играть, то играть! Без каких выкрутасов! Не то, что эти самые  –  те еще! –  сельские интеллигенты, мордой на запад повернутые.

Обучали их на наши харчи! А они? Извините за выражение, всячески, импровизируют, лабают  –  как говорят на козлоногом своем языке  –  джаз. И что? А то, что пренебрегают нотами. К слову, не нами написанными. А кем? Теми, с позволения сказать, гигантами, которые знали толк в музыке. Моцартами, Покрассами, Соловьевыми и Седыми, в одном, кстати, лице, когда смотрятся в зеркало.

Разве так можно? Наимпровизируются   – и что? Что-о-о? Представьте себе, что получится, если по заразительности своего примера выйдут они на первое место. И вот перед вами предстает такая, допустим, картина, где, допустим, каждый рабочий начнет импровизировать при сборке космического корабля. И что? А то, беру грех на душу, получится, что ничего не получится! На таком корабле в тартарары угодишь, но не в космос. И вот в умопомрачительное время шестидесятых, когда мы уже завоевываем околоземное пространство  –  не печки-лавочки! –  интеллигенты импровизируют джаз. Джаз, загнивающий на корню в своем мертворожденном Нью-Орлеане. Спрашивается, имеют ли они моральное право так поступать с музыкой, написанной, кстати, не ими? Попутно с вопросом закавычим цитату с верхов: «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст!»

Ко всему вышесказанному должен еще добавить о солистах. У нас солисты  –  еще те! Первое место, как и предполагал наш почтенный барабанщик Куницин, завоевал в бою за лавры его воспитанник  –  клубный сторож Некрутиморда. Даже ночью, охраняя штаб музыкальной культуры, –  прекрасное строительное сооружение без архитектурных излишеств  –  он, Некрутиморда, ре-пе-ти-ро-вал! Репетировал, а не глушил голосом рыбу, как делают это некоторые, мало сознательные в ихтиологии люди.

Последнее место на нашем конкурсе занял никому из жюри неизвестный  –  а это, простите, не подозрительно? –  бухгалтер Кредитный, который, доложу, прибыл к нам по распределению без году неделя. И уже  –  что? –  петь! Пой, пташка, пой, но знай свою жердочку! Знай и помни со всей любовью и уважением к старшим товарищам, что мы, не щадя живота, всю свою сознательную и остальную часть жизни положили на музыку.

Музыку в массы, товарищи! А массы  –  носом в культуру!  И  –  чтобы по нотам, по нотам. Ныне здесь, завтра там. И никакой отсебятины.

Согласны? Нет? Ногами затопали? Свистеть принялись?

Ну,  свистите, свистите…

Все равно среди вас не отыщется ни один Соловьев, пока Седым не станете

 

3

 

В международный женский день старшего лейтенанта Валентина Косяткова наградили Почетной грамотой за «Глубокое и нежное проникновение в подноготную незамужней женщины».

Милицейские стилисты,  выправляя документ, прибегли к слову, привычному при выбивании показаний, а могли бы продемонстрировать высший шик, если бы написали так: «проникновение в психологию незамужней женщины». Но так  составлять документы они не научены. К тому же не романы писали, а  текстовки к Почетной грамоте.

Читали их мы втроем: представитель правоохранительных органов Валя Косятков, я да Гриша. И, посмеиваясь, сочиняли корреспонденцию для  «Молодежки» под звучным названием «На оперативном просторе». На основе Почетной грамоты получился довольно читабельный материал о молодом офицере, который наставил на путь истинный заблудшую овечку в женской бархатной шкурке, соблазненную и уведенную от станка к «легкой жизни» ловеласом и карточным шулером в придачу. Девушку вернули от «легкой жизни» к станку и трудовым доходам – 75 рублей в месяц. Шулера угнездили в малогабаритной камере: суточное питание – завтрак, обед, ужин – 87 копеек.

В то, достойное воспоминаний время вступления во вторую половину шестидесятых пошла мода на статьи об отличном обслуживании населения. По идеологическим  установкам, спущенным сверху, продавщицы (согласно этим статьям) говорили счастливчикам, протиснувшимся из очереди к прилавку: «Спасибо за покупку!»

Официантки (в этих статьях) улыбались каждому клиенту, быстро его обслуживали и не брали чаевых. Последнее было выполнимо лишь в том случае, если посетитель питейного заведения имел при себе всего один «рваный», то бишь рубль. Но и при таком раскладе, когда стоимость ста грамм мятного ликера составляла 87 копеек,  а чашки кофе – девять,  подавальщице выпадало в скрытый белым фартучком карманчик четыре копейки. Кстати чай в тех же рижских кафеюшках и оценивался в четыре копейки.

Сложнее всего в ту пору приходилось милиционерам. Обходительное обслуживание нарушителей спокойствия у них как-то не вытанцовывалось. Поэтому у большинства не имелось шансов попасть на страницы газет и журналов в качестве первопроходцев гуманистического начинания, спущенного в виде инструкций партийным руководством им на голову.

Представьте себе на минуточку блюстителя порядка с улыбкой на лице. Представили? Получились? Теперь вообразите, как с этой же милой улыбкой он втолковывает пьяному дебоширу, что учить кочергой беременную жену правильному приготовлению пищи недостойно морального облика передового рабочего, тем более в ночное время, когда передовым и прочим трудящимся положено спать или, у кого бессонница, заниматься приростом народонаселения.

Только одному подвиду из рода милиционеров был уготован шанс попасть на страницы газет под рубрику: «Пятилетке – качественное обслуживание населения!» Но этих милиционеров, в соответствии с советским уголовным правом, не существовало в природе. Они были бойцы незримого фронта и боролись с проституцией, которой не присутствовало в юрисдикции. Понятно, работа деликатная, без мордобоя,  зуботычин и кровоподтеков. Требует не дубинки, а обходительности, такта. Как никак имеешь касательство к слабому полу. И пусть он, этот слабый пол, за счет женского своего состояния организма, загребает «капусту», это официально никак не назовешь сверхурочным  приработком или нетрудовыми доходами. И в тюрьму не упечешь – нет такой статьи. Правда, не следует думать о милиционерах настолько глупо, что они, мол, каждого мечтают посадить. Нет! Практика показывает: посадить они готовы многих, но далеко не каждого. У них в этом отношении своя логика, железная по определению, как и запоры в камере. Вот и проституток сыскари наши не сажали, а имели в качестве осведомительниц и наводчиц на матерых преступников, бандформирования и «малины». Им было хорошо. Так сказать, под рукой, и товар, и деньги, плюс наводка и свидетельские показания. Набирай номер телефона, и…

Номер принес Валя Косятков, весь из себя в штатском,  брюки со стрелкой, галстук, пиджак с университетским ромбиком на лацкане. Этакий сероглазый блондин, не боящийся острого словца с милицейским акцентом. Он прокрутил телефонный диск, и внятно сказал в трубку:

— Мила Шустряк? Распорядительница концертов?

— Я.

— Я да ты, да мы с тобой.

— С вещами, товарищ старший лейтенант?

— В голом виде, Милок, ты мне не нужна.

— Шутка?

— Шутки по боку. Дело серьезное. Нам срочно нужна Люся Лобзайчик.

— Не держим.

— Тогда тебя, Милок, задержим. И посадим на чужие яйца птенцов высиживать.

— Как вы сказали, товарищ старший лейтенант? Люся?

— Лобзайчик.

— Настоящая фамилия?

— Милок! С настоящей фамилией адрес ищут не у путаны, пусть она официально даже распорядительница концертов. Псевдоним у девочки. Артистический.

— А что она с ним делает?

— Поет.

— Назовите подмостки.

— На каком-то заводе.

— Заводских не держим.

— Тогда тебя, Милок, задержим. И посадим на чужие яйца птенцов высиживать.

— Я подумаю.

— Пять минут хватит?

— Погоняло у вашей визави заметное. Но не настолько, чтобы управиться за пять минут, товарищ старший лейтенант. Не «Карнавальная ночь». Есть еще зацепка?

— Наша певчая птичка победила на конкурсе самодеятельности.

— Это уже лучше, хотя… Сейчас этих конкурсов, товарищ старший лейтенант, как собак нерезаных. Конкурс парикмахеров и маникюрщиц. Конкурс модельеров и манекенщиц.

— Конкурс бальных танцев, — подсказал Валя Косятков. —  А товарищ Геракл за один прогон поимел на постельном конкурсе сто девственниц. Но ты, Милок, не танцуй в сторону от задания. Руки в ноги и… А то ведь можно и – «руки за спину!».

— Я поспрошаю, товарищ старший лейтенант. Если эту «чувиху» приметили на конкурсе, то наши агитаторы, небось, сблатовали ее выдать арию и за башли. На интиме.

— Чего?

— Интим – закрытые вечеринки, пора знать, товарищ старший лейтенант. Обставляются  представительными талантами женского рода. Кто – с голосом, кто – с телесами.

— Милок! Теневым буржуинам слух да глаз ублажаете?

— Почему? И партийный аппарат у нас по этой части не дурак. И передовая профсоюзная общественность. Одним, кто по возрасту выходит на сексуальный отдых, подавай: «Вставай, проклятьем заклейменный». Другим, кто им на смену из комсомола вылупился: «Робот, ты же был человеком». Третьим – закрытый стриптиз.

— Это что за новость?

— Открытого стриптиза, товарищ старший лейтенант, у нас быть не может в наличии: враг подслушивает, стукачи подглядывают. А закрытый  –  именной, так сказать, – пожалуйста, хоть ложкой ешь. Выводят любителя поглазеть в соседнюю комнату. Вот тебе, дорогой наш хероноситель, дверь в девичью спальню, нагнись и смотри в замочную скважину, пока радикулит не хватишь.

— И?

— Не заметили, сколько у нас радикулитчиков прибавилось на душу населения? Обсчитаешься. Кстати, а какой репертуар у вашей красавицы?

— Конек, что ли?

— Конек- горбунок! У Аллы Пугачевой – «Робот». А у вашей певчей птички?

— «Катюша».

— Та, что выходила на берег?

— Так точно, Милок!

—  По такой наводке ее надо ловить среди ветеранов войны. У них ныне, как раз по случаю Победы, на весь май сплошные сабантуи расписаны. В военных санаториях, в Доме офицеров, в Спортивном клубе армии. С присутствием генеральских папах из Москвы.

— Лови, Милок! Не то посадим на чужие яйца птенцов высиживать.

— На их яйцах только медаль «За отвагу» высидишь, товарищ  старший лейтенант.

 

Ассоциация вторая

 

Шестидесятые – поддатые. Тогда, в шестьдесят шестом я впервые попробовал коктейль: что-то из водки, что-то из шампанского, что-то из воды с привлечением яблочного сока и чумазых маслин, родом из Греции или Израиля.

Пошла такая мода – на коктейли. И на рижском взморье, в кафе «Йомас» регулярно проводились конкурсы на лучшее приготовление этого напитка, о котором мы знали понаслышке – от Хемингуэя и Ремарка.

Увлечение коктейлями закончилось быстро: градусов никаких и  по мозгам не шибает – не герои мы из тех, по ком звонит колокол, не обитатели звездного Голливуда. Увлечение померкло, а тяга к проведению конкурсов сохранилась. Причем, настолько сильная, что не воспеть ее, не оставить потомкам в качестве приметы времени, я просто-напросто не мог.

Вот и воспел. Вот и оставил. В качестве приметы…

 

Победитель конкурса

 

Я спешил, хотя до отхода поезда оставалось два часа. Настала пора пообедать и заодно познакомиться с местными достопримечательностями. Сюда, в этот городок, я был впервые командирован.

Впереди замаячило здание общепита. Плотоядно облизнув губы,  я устремился к входу.

У дверей стояли дружинники.

— Извините, гражданин. Куда вы?

— В столовую, — пробасил я. — Кушать хочется.

— Нельзя вам здесь кушать, — вежливо ответили они. — Сегодня конкурс проводится. На лучшего повара конкурс. Приглашены только гурманы. А вы, как нам кажется, не из их рода-племени.

— Да, — горестно  признался я, втягивая под ребра живот. — Не гурман. Мне бы что-то перекусить, да побыстрее.

Отправился дальше.

Много ли, мало бродил по городу. Наконец отыскал кафе. На вид приличное. Сквозь огромные витрины виднелась батарея бутылок и гора тортов.

Я энергично схватился за дверную ручку. Но дверь не подавалась. Недоступный швейцар, находящийся там, куда меня не пускали, с молчаливым высокомерием показал на табличку, висевшую у входа.

 

СЕГОДНЯ У НАС КОНКУРС ОФИЦИАНТОВ

(посторонним вход запрещен!)

 

Коротко и ясно, как афоризм.

До отхода поезда теперь оставалось не более часа. От голода сосало под ложечкой. И я мелкой рысью двинулся на вокзал, попутно подпитывая себя целительным воздухом. Тут и вспомнилось: на вокзале имеется свой ресторан.

Через пять минут, прибавив резвости ногам, я был уже у этого аппетитного заведении.

Через десять сидел за столиком, заказывал двойную порцию котлет по-киевски.

Через двадцать с лихостью набросился на жратву.

Через двадцать пять меня вывели из ресторана.

Кто? Понятно – дружинники.

— Нехорошо, гражданин, нехорошо, — говорили они нравоучительно. — У нас конкурс посетителей. А вы? Нарушаете! Нарушаете торжество. Вместо благопристойного поглощения пищи занимаетесь сверхскоростным уничтожением ее. Ваше место  –  в обжорке, а не в солидном ресторане.

Закончив напутственную речь, они впихнули меня в  полутемный подвал.

Поначалу я подумал, что очутился в камере предварительного заключения. Но подвал оказался пищеблоком.

Никудышные повара (лучшие были заняты на конкурсе) сварганили мне три отбивные.

Хромой официант (быстроногие завоевывали лауреатские звания в достопамятном кафе) с медлительностью черепахи притащился ко мне с подносом.

Я спешил – до отхода поезда оставалось каких-нибудь двадцать минут. Не пережевывая, запускал в желудок куски мяса.

— Браво! — воскликнул директор столовки, когда я, насытившись, отвалился на спинку стула. — Поздравляю вас, молодой человек приятной наружности! Вы заняли первое место среди лучших едоков нашего города.

В руке директора нервно стучал секундомер.

Не успел я опомниться от удивления, как председатель жюри – седовласый старик во фраке и в котелке – вручил мне диплом победителя. Тут же навалились репортеры из местной районки. И давай интервьюировать меня.

— Каким образом вы добились столь быстрого поглощения пищи? Постоянной тренировкой или благодаря природному таланту?

— Благодаря таланту, — испуганно ответил я. И энергично двигая локтями, устремился сквозь толпу почитателей на выход. К поезду. Уж кто-кто, а он меня ждать не будет…

 

4

 

Мила Шустряк  –  женщина бальзаковского возраста и излюбленных им габаритов – встретила нас у Спортивного клуба армии обольстительной улыбкой. Но, видя, что обольщаться нам не с руки, не с ноги, не с какого другого органа, перешла к деловой части.

— Концерт для избранных. Вход посторонним закрыт. Блюстители порядка – лампасы-пампасы!

— Кайло им в хайло и херушки в нос, Милок! — сказал Гриша Гросман, переняв  светскую манеру общения у Вали Косяткова, вынужденного вернуться на службу.

— Без моего документа вас не пропустят.

Наша проводница покопалась в сумочке, вынула цветную картонную коробку с целующейся парочкой, обхваченной вкруговую английскими буквами: «12 Lubricated condom».

— Презервативы высшего качества. Фирма!

— Пропуск? — догадался Гриша.

— Но действителен не у парадного подъезда. Там, на проходной, запрещено пропускать посторонних. Посадили цербера: руки – крюки, морда интеллекта просит.

— Куда идти?

— В обход. Проводить?

— Обойдемся, — встрял я. — Заходить со стороны эстрады?

— Знаток!

— Я тут родился и вырос. В боксерском зале.

—  Нашим вышибалам представляйся не боксером.

— Чтецом-декламатором? Эммануилом Каминкой?

— Можно и Игорем Ильинским. Из нашей концертной бригады. Заметано?

— Иначе?

— Иначе зачислят в шпионы. Но деньги вперед.

— Что?

— Товар денег просит, мальчики. Штука – рубль с полтинником. Фирма! Не наши аптечные,  из наждачной бумаги –  четыре копейки пара.

Мы расплатились и двинулись в указанном направлении. Мимо припаркованных к фасаду здания узкоствольных пушек времен Первой мировой войны, в распахнутые ворота Стрелкового парка, называемого в просторечии «огородом», и по ступенькам на подмостки летнего театра с проросшим через деревянный настил охватистым  деревом с позеленевшей кроной.

Стук-стук в дверь

— Кто там?

— Полша с прицепом.

— Входите.

Вошли. И не  куда-нибудь, скажем, в охранное отделение. В мой спортивный зал: мешки, груши, запертый на висячий замок железный шкаф с боксерскими перчатками. На входе – у зеленой тумбочки на табуретке – мордохват-усач, метр на два без кепки.

— Пропуск!

Предъявили фирменные упаковки с презервативами.

— Кем будете по программе?

— Гандоном, — бухнул Гриша, вспомнив о потерянной трешке.

— Заметано. Так и писать для отчетности? — усмехнулся в усы мордохват. — Но смею доложить, и пока еще не по начальству, гандоны в программе не значатся.

— А декламаторы? — нашелся я, узрев, с каким завистливым выражением вышибала переводит глаза с цветной пачки на мою физиономию, будто наличие столь дефицитного кусочка резины автоматически обеспечивает владельцу обладание первой красавицей Спортивного клуба армии. Я же знал не понаслышке, что для обладания первой красавицей нашего клуба необходимо нечто иное, не менее грандиозное.

— Декламаторы есть, — ответил мордохват, загасив зависть. — Декламаторы на тему превосходства наших вооруженных сил над всякими инакомыслящими в этом вопросе.

— Есть такая тема!

— Тогда проходите! Вперед, направо по коридору, и…

— Я здесь вырос, — опять не удержался я от констатации исторического факта. — Найдем.

— Ищи-ищи, должен быть…

 

5

 

На втором этаже Спортивного клуба армии, в артистической уборной, она же обычная раздевалка с металлическими шкафчиками для одежды, пахло жареным.

Нет, никто тут не жарил разыскиваемую нами Люсю Лобзайчик. Но горячие матерные идиомы  сыпались в ее адрес.

Слушая их, можно было предположить: певицу снарядили на творческий контакт, ознакомительного характера, с какими-то «заморцами азиатского происхождения». И не куда-нибудь в тьму-таракань, а на первый этаж здания. Всей-то ходки на пять минут – шлеп-шлеп и в дамках.

Но какие дамки? Время бежит со спринтерской скоростью, наделяя сердечной недостаточностью с попутной мыслью: куда ее черт уволок? И то – чувиха припозднилась с возвращением, почитай,  почти на полчаса. А программку, с включенной в репертуар «Катюшей», которая, в отличие от примадонны концертной бригады, выходила на берег точно в назначенное время, разносили уже по залу девицы из команды Милы Шустряк.

Чтобы отвлечься от нервозного ожидания, заводила «праздничного утренника для офицеров, их жен и детей» – импозантный, с галстуком-бабочкой и упругим животиком под накрахмаленной сорочкой Жора Жуков, назначенный в конферансье благодаря совпадению имени и фамилии с прославленным полководцем, заучивал артистические слова: «Командовать парадом буду я. Кто? Не узнаете? Тогда позвольте представиться, Георгий Жуков. Аплодисменты – в зал!»

Гриша поаплодировал. Я тоже.  Фокусник, вытаскивающий из чаплинского котелка кролика, курицу и змею, прервал столь увлекательное занятие. И с интересом стал изучать нас, будто примеряясь: а не засадить ли непрошенных гостей в свой зверинец?  Засадит — и дело в шляпе.

— Кем будете? — спросил нас Жора, сел на скамейку и закурил сигарету.

— Корреспонденты.

— Из окружной газеты «За Родину»?

Я показал на Гришу.

— Он оттуда, а я из «Молодежки». По совместительству и чтец-декламатор. Мой номер – фельетон на актуальную тему.

— Вьетнамская война?

— «Поражение суперагента». Вставьте  в репертуар.

— А где он надыбал поражение? Во Вьетнаме?

— В Риге.

— Переделайте на актуальный манер. Представляете, какой фурор будет в зале? Ваш агент…

— Английский…

— Лучше американский… схавал поражение во Вьетнаме. И после этого заявления мы выводим на сцену целый вьетнамский ансамбль песни и пляски.

— Откуда вы его  вытащите, да еще целый? — удивился я.

— Из борцовского зала самбистов.

— Семы Клецкина?

— Не знаю про Сему, а знаю, что их разместили в борцовском зале не просто так, а с тайным смыслом. Потому как – кто они?

— Вьетконг, пхай-пхай! — Гриша, блеснув очками, продемонстрировал идеологическую подкованность.

— Дарю подсказку. Потому как — борцы за свободу, — пояснил конферансье. — Не артисты, а полный боевой расчет! И что поразительно, с виду хлюпики хлюпиками, но… — выразительно поднял указательный палец, —  в джунглях подбили три американских танка.

— В джунглях? — переспросил Гриша, в прошлом танкист-наводчик.

— Да-да, в джунглях.

— Непроходимых?

— Непроходимых. Так и сказано в их рапортичке.

— И вы будете вешать эту лапшу о трех танках людям на уши? Кайло им в хайло и херушки в нос!

— Людям?

— Танкам! — добавил Гриша для идеологической стерильности.

— Но ведь это – американские танки! Какая разница – один, два, три? Да и зритель у нас кто?  Советский – made in USSR. Из  комсостава ПрибВО. Главное для него – что?  Раскрошить противника! А где – не важно…

— Пхай-пхай!

— Точно! Но представьте себе, сплошные герои, а привалили в Союз чуть ли не в том, в чем мать родила. В Москве им сшили парадную форму, чтобы выглядели на гастролях как люди – при орденах и звездах на погонах. А то… — махнул рукой.

— Что?

— Не сходите ли вы к ним за интервью?

— Чего так срочно, до выступления?

— Люсю Лобзайчик надо вызволить, — смущенно зашмыгал носом распорядитель концерта Жора Жуков и нервно загасил сигарету о металлическую дверцу шкафчика для одежды. — Именно до выступления. Уж не знаю, чем там можно заниматься так долго. Ей на выход вот-вот, а она… они… Они же – посмотрите на них неворуженным глазом! – мелкие и прыткие, как кролики…

Мы с Гришой переглянулись. И нам необходимо было вызволить Люсю Лобзайчик. Вызволить и увезти по дороге, проложенной Золушкой, к звездной жизни принцессы ресторанных подмостков.

У входа в борцовский зал знаменитого самбиста Семы Клецкина, брата не менее знаменитого журналиста из газеты «Падамью яунатне» Абрама Клецкина, мы внезапно остановились, оглушенные дикими криками лозунгового характера, вырывающимися в коридор.

Что это?

— Да здравствует коммунистическая партия Советского Союза! — басовито неслось встреч нашим ушным раковинам.

— Да здравствует коммунистическая партия Вьетнама! — слышался испуганный девичий голос.

— Пусть вовеки крепнет нерушимая дружба между Вьетнамом и Советским Союзом! — долдонил мужчина.

Женщина, приставленная судя по всему к стенке, не противоречила. Разве что меняла порядок слов.

— Пусть вовеки крепнет нерушимая дружба между Советским Союзом и Вьетнамом!

«Люся Лобзайчик?»

Да, Люся Лобзайчик, констатировали мы, отворив дверь,  надрывала свое певческое горло в присутствии десятка мелких вьетконговцев, облаченных в форму цвета хаки с огромными, генеральской величины звездами на погонах.

— Кто вы? — спросил у меня переводчик, человек убедительной наружности и военной выправки, тяжело ворочающий языком после провозглашения официальных приветствий.

— Корреспонденты!

— Газета?

— «За Родину», — Гриша шутливо отдал честь двумя пальцами.

Переводчик, игнорируя его военные замашки, сказал:

— К пустой голове руку не прикладывают.

Юркий вьетнамский офицер – руководитель, если исходить из широких звезд на его узких плечах, ансамбля песни и пляски – подскочил к нам, поднял руку, открытой ладонью вперед, и защебетал что-то неразборчивое на своем птичьем языке.

Толмач, побагровев от натуги, провозгласил:

— Да здравствует Генеральный секретарь ЦК КПСС Советского Союза Леонид Ильич Брежнев!

(«Ой! — всплеснуло девичье – чуть ли не плаксивое – у нас под боком. — Опять та же шарманка!»)

Гриша не растерялся, прикрыл светлокудрую Золушку наших исканий, в глазах у нее – оторопь, под глазами потеки туши. И принял бой.

— Да здравствует дедушка Хо! — вывел со всей решимостью, будто кидаясь на амбразуру.

Вьетнамский полковник, лично, как пояснил мимоходом переводчик, подбивший вражеский танк в непролазных джунглях, не отступил под натиском бывшего наводчика Т-55. Два раза вскинул вверх правую руку, открытой ладонью вперед.

— Да здравствует председатель совета министров Советского Союза Алексей Николаевич Косыгин!

Гриша и тут не пришел в уныние, хотя его голова, загруженная сопроматом, не держала дольше прочтения передовицы никого из партийных руководителей Вьетнама..

— Да здравствует председатель Хо Ши Мин, верный соратник Генерального секретаря ЦК КПСС Советского Союза Леонида Ильича Брежнева и председателя совета министров Алексея Николаевича Косыгина!

Я понял: долгая тут предстоит раскрутка. И прихватив Люсю Лобзайчик, осторожно попятился на выход. Повезло – выскользнули без осложнений в коридор, бросив несчастного Гришу на растерзание призывов партии и правительства.

Мне достался поцелуй в щеку. Люсю я чмокнул в лобик, ибо она  успела нагнуться, пряча свои подкрашенные перламутровой помадой губы. И, хватаясь за животики, мы притерлись к стене, чтобы не упасть.

Из борцовского зала, где на моей памяти прежде слышались лишь тяжелые удары мускулистого тела об упругие маты, неслось несуразное:

— Да здравствует учение Маркса-Энгельса-Ленина!

— Марксистко-Ленинская философия  верная, потому что она правильная!

— Пусть вечно длится братская дружба  между  Вьетнамом и Советским Союзом!

— Наша партия – ваш рулевой, — продолжал Гриша, полагаясь на Маяковского, которого давно не перечитывал. — Пхай! Пхай!

 

6

 

Случилось непредвиденное: Люся Лобзайчик потеряла на лозунгах голос. Нужны были яйца, штуки две, чтобы под влиянием благотворного желтка вернуть девушку в состояние песенной готовности.

Вот незадача! Попробуйте достать яйца в Спортивном клубе армии, где сплошные мужики и не одной наседки. Так и хотелось брякнуть присловьем Вали Косяткова: «мы тебя посадим на чужие яйца птенцов высиживать!»

Но кому брякнуть?

Люсе Лобзайчик?

Спасибо на добром слове! В отношении Люси мне выпала доля иная: не брякать попусту, а оберегать ее от непредвиденных вывихов судьбы. Нужны девушке яйца – разбейся, но достань. А то тебя самого достанут за яйца, если привалишь на завтрашнюю репетицию «Комбо» без востребованной солистки.

Но где взять яйца в самый полдень, когда магазины закрыты на перерыв?

В это время куры, определенно, квохчут там, где обитают змеи. И еще кто? Кролики? Точно! Куры водятся, как я обратил внимание давеча, у фокусника. А фокусник на втором этаже, в раздевалке.

Потеряв голос,  наша Золушка в хриплом своем состоянии утратила и чувство ответственности, необходимое вокалистке для выхода к роялю. Тяжело дыша и поминая в уме нехорошими словами призывы родного  правительства, она отрешенно сползла на пол, обхватила руками коленки: никуда, мол, не пойду, ничего не хочу, отвяжитесь все от меня!

Состояние понятное. У голливудских звезд  оно называется – депрессия, у  алкоголиков – ипохондрия, у светил медицины из сумасшедшего дома – вяло текущая шизофрения,  а у  спортсменов – безволие.

Но как ни называй, действовать необходимо безотлагательно. Со всей смекалкой,  свойственной сыну, внуку и правнуку коренных одесситов: быстро, надежно и чтобы милиция не задержала.

Долго я не думал – не гадал. Смекалка повлекла меня мимо портретов олимпийских чемпионов, вывешенных под стеклом в коридоре, на второй этаж в раздевалку, к иллюзионисту – магистру неподотчетных материализму наук.

Кудесник-чародей разогревался в ожидании вызова на арену самым необычным образом. Он засовывал в глотку метровую змеюку хвостом вперед, не отпуская цепких пальцев у основания ее малопривлекательной головки, распахнутой в ширь сантиметровых зубов. И странно подхихикивал, будто ему не боязно, а щекотно.

Мне было дико наблюдать за опасными манипуляциями с ядовитым зверьем. И совсем не интересно догадываться, что там такого интимного запрятано в желудке чародея: мышка-щекотуха или другой одушевленный предмет, склонный к игре в хиханьки-хаханьки?

— Товарищ фокусник, — сразу приступил к делу. — Как у вас с яйцами?

— Носим при себе, — машинально отозвался факир,  вытирая капли пота под чалмой.

Его коварная подружка, уловив в моем вопросе упоминание о вкусной и здоровой пище, тотчас раззявила пасть. И метнулась к моему, излишне любопытному носу, обхватив гибким телом, колбасной красоты и упругости, кисть хозяина, чтобы невзначай не свалиться на пол.

Боксерская реакция спасла меня от лобзаний с артисткой из мира пресмыкающихся. Я отпрянул, вскинув по привычке кулаки на уровень лица.

— Боксер? — спросил фокусник.

— Боксер.

— А почему назвался Жоре Жукову декламатором?

— И декламатор.

— Халтуришь, выходит?

— Ну…

— И я халтурю. Разрешите представиться?

— Ну…

— Профессор зоологии Латвийского госуниверситета имени Петра Стучки.

— Профессор! — заспешил я, опасаясь разъятой пасти хвостатой твари.

—  Проще. Дмитрий Яковлевич.

— Дмитрий Яковлевич, мне бы два ваших яйца.

— А с чем вы меня оставите?

— Мне куриные, — пояснил я. — Люся Лобзайчик, знаете ли, выпала в осадок. У нее сейчас выход на сцену, а она не в голосе.

— Гм, занятно. И мне выступать. Я на очереди перед ней.

— Вам можно и без очереди. А Люсе без ваших яиц – никак.

— Будут ей яйца. Будут…  — и тыльной стороной второй руки, свободной от ядовитой прилипалы, фокусник снова провел по лбу, стирая пот. — Но сначала загадка на сообразительность.

— Ну…

—  Молодой человек, имеете ли вы представление, сколько яиц съедает за день наше с вами человечество?

— Куриных? — затягивал я с ответом, как на экзамене.

— Всяких — разных. Куриных, змеиных, черепашьих, страусовых.

— Вопрос на засыпку, товарищ профессор. Мне бы к первоисточникам обратиться.

— Вашу зачетку, молодой человек!

— Постойте, профессор! Там Люся гибнет без голоса, а вы мне яйцами баки забиваете.

— Вы же явились сюда не за фокусами. Так?

— Так.

— Тогда раскройте уши и слушайте! Иначе останетесь без яиц.

— Слушаю.

— Молодой человек! Всезнающая статистика гласит: ежедневно в пищу идет 2,1 миллиарда яиц. Причем, куриные яйца при этом находятся на последнем месте. Понятно? И учтите, так определила Комиссии по проблемам питания при ООН.

«К чему это?» — подумалось мне.

Профессор Дмитрий Яковлевич, будто он заодно и телепат, размеренно произнес, угадав мои мысли:

— А к тому это, юный мой друг – боксер, что и змеиные яйца голосу не помеха. Более того, способствуют, и очень. Поговаривают, Има Сумак – обладательница голоса в пять октав! – пьет их каждое утро. Натощак. Дошло?

И тут, следом за таким неожиданным заверением, этот чародей-затейник стал дышать с надрывом, как-то спазматически, и выдавил из себя на поверхность, прямиком из желудка в припухлые губы, продолговатые яйца с приметной крапинкой по периметру. Одно… Второе… Поднапрягся, выявилось и третье…

— Змеиная кладка, — доложил невозмутимо, опустив мне в подставленные горсти дары фантастического роддома.

— В желудке?

— В желудке надежнее для подрастающего змеиного поколения. Никаких хищников, глисты не в счет.

— Фокусник! — буркнул я, проглотив невразумительное «спасибо» вместе с его дурацкой шуткой.

— От фокусника и слышу! Беги уже! — и пуганул меня зловещей пастью своей хвостатойпартнерши.

 

Ассоциация третья

 

Запоминающееся столкновение с профессором, облаченным в шкуру факира-иллюзиониста,  волей-неволей должно было преобразиться в какую-то литературную форму.

И преобразилось.

Причем, в такую наукоемкую форму, что «моего» профессора из юморески я наделил именем-отчеством реального профессора университета, которого  после публикации этого материала зауважали еще больше.

 

Царь природы

 

Человек – царь природы. Кажется, живи и радуйся. Ан нет! Природа же не знает, что ты ее царь. Потому и не желает раскрывать свои секреты первому попавшемуся царю, а тем более подчиняться ему.

Может, какому другому человеку это в высшей степени и безразлично, но не мне. Ибо я изучаю науку наук – биологию. А она, как явствует из учебника профессора Дмитрия Яковлевича Распутова,  включает в себя зоологию, ботанику,  анатомию и имеет исключительное значение для нашего передового сельского хозяйства, медицины, гигиены и, соответственно, охраны природы. Вот-вот, природы! А мне без природы никак нельзя. В особенности в этом семестре. Иначе зачетов не сдам. Правда, можно сходить в библиотеку, и…  Можно, но ведь и на танцы хочется.

Допустим, в библиотеке я вычитаю: «как это не покажется удивительным, состав химических элементов куриного яичного белка и яда гремучей змеи одинаков. К такому заключению пришли ученые. Но почему в таком прекрасном случае люди остаются живыми и здоровыми после поедания бесчисленного количества куриных яиц, а от одного-единственного укуса гремучей змеи тяжело болеют и даже отдают концы по причине всеобщего отравления организма?

Оказывается, одинаковые вещества, входящие в состав яичного белка и змеиного яда, потому так различаются по воздействию на человеческий организм, что атомы в их молекулах по-разному расположены и связаны между собой».

Вот так – тут дело в атомах. А на танцах дело во флюидах. И флюиды на танцах настолько притягательнее атомов из научных исследований, что, направляясь в библиотеку, обязательно попадешь на «балеху».

Как же быть с экзаменами?

Какими бы атомами либо флюидами ни обогатился, время настало и топай на кафедру к профессору Дмитрию Яковлевичу Распутову.

Общеизвестно, студенты знают своих преподавателей намного лучше, чем их книги. Привязанности, склонности, слабости – все это берется на заметку перед тем, как робко постучишься в дверь гостеприимной по отношению к отличникам аудитории.

Ни для кого не была  загадкой и тайная любовь Дмитрия Яковлевича Распутова,  человека с большой буквы, когда говоришь о биологии, и с совсем маленькой, на уровень второго  спортивного разряда, когда вспоминаешь о боксе.

В молодые годы он выступал на ринге, в основном неудачно, что, разумеется,  скрывал от широкой общественности. Однако студентов не проведешь. Им даже было известно, что и теперь он тренируется. Но не в  спортобществе, на виду у любителей дать по лицу и ребрам. А дома, в рабочем кабинете, между чучелом анаконды и скелетом скушанного ею медведя-гризли. Неудобно, видите ли, ему давать кому-нибудь по физии на людях: благообразный дядя, остепененный, с лауреатской медалью, а прыгает, подобно маленькой девочке, через скакалочку, проводит у зеркала бои с тенью, будто сам себе намерен насадить синяк.

И вот, имея на вооружении такие тайные знания, прихожу я на кафедру.

— Здравствуйте, доктор биологических наук! Дорогой Дмитрий Яковлевич! Принимайте меня и зачетку.

— Пожалуйста, в очередь. Сначала вы, а уж зачетка потом.

— Зачетка не гордая, подождет, — соглашаюсь я и тяну билет. — «Мичурин и его работы по окулировке, то есть прививке растений почкой».

—  Что скажете по заданной теме? — профессор поднимает на меня глаза.

Я прочистил горло и взял за рога первую фразу, запомнившуюся еще из школьного курса ботаники:

— Нам не надо ждать милостей от природы. Взять их силой – наша историческая задача.

— Почти по тексту, но из другой оперы, — пошутил профессор. — А если мы все-таки подумаем, а?

Но меня уже повело. С великого садовода Ивана Владимировича Мичурина я перескочил на знаменитого нокаутера Константина Градополова, сыгравшего главную роль в довоенном фильме «Боксеры». И принялся, ссылаясь на его книгу «Бокс», выпущенную в свет издательством «Физкультура и спорт» в 1961 году, распространяться о тактике поведения на ринге, о технике защиты и нападения, о свингах, апперкотах, джебах.

Через несколько минут я настолько вошел в роль, подгоняемый благосклонным вниманием Дмитрия Яковлевича, что не заметил, как перескочил в мир фантастических предположений, выдавая их за реальность.

— В американском журнале «Боксинг лайф лессон» – «Уроки боксерской жизни» я вычитал, что ныне разработана ультрасовременная методика, благодаря которой и пожилой человек способен на равных выступать на ринге против своих молодых противников.

— И быть чемпионом? — полюбопытствовал профессор.

— Не без этого. Причем, никаких усилий не требуется. Все, как говорится, по  стариковски. Кроме результатов, разумеется. Я сам по этой методике тренируюсь, чтобы не  перетруждаться.

— И?

— Обещали вручить золотую медаль на чемпионате Латвии, если выиграю соревнования.

— Вот это да!

У Дмитрия Яковлевича загорелись глаза, и он, вскочив из-за стола, вознамерился тут же перенять у меня  заморские секреты долгожительства на ринге.

Удар, еще удар.

После третьего удара я очнулся в больнице.

У изголовья кровати стоял профессор Распутов и что-то виновато бубнил про так называемый удар «открытой перчаткой». Из его объяснений вытекало, что он неправильно съездил мне по кумполу – попал по затылку. Такое, по его заверениям, больше не повторится. Он специально подготовится к моему выходу из клиники и настолько хорошо войдет в форму по рекомендованной методике, что мне нечего будет опасаться. Он двинет меня по «чайнику» столь надежно, что я обойдусь уже без сотрясения мозга.

— Спасибо на добром слове, — сказал я, впадая в обморочное состояние.

 

7

 

Люсю Лобзайчик я застал в плачевном трансе. Сидя на корточках и зажав руками уши, она безостановочно что-то бормотала сквозь слезы. Прислушался и обомлел: победительница конкурса самодеятельности повторяла громогласные здравницы, несущиеся из-за закрытой двери в борцовский зал.

— Да здравствует дорогой и любимый Леонид Ильич Брежнев, верный ученик товарища Ленина и учитель прогрессивного человечества!

— Да здравствует великий дедушка Хо, председатель и народный избранник рисовых полей и джунглей.

Я тряс  светлокудрую голубоглазку за плечи.

— Что с тобой?

Она безумно посмотрела на меня:

— Пусть вечно крепнет нерушимая дружба между вьетнамским народом и Советским Союзом.

— Пхай! Пхай! — вспомнил я Гришино присловье и привел певчую пташку в чувство.

Она покрутила головой, оглядываясь по сторонам.

— Где я?

— Где? Где? На звезде! Назвалась певицей – готовься на выход.

— А голос?

— Будет тебе и голос. Открой сначала ротик. И глотай, не глядя.

Расколупав яйцо, я влил его содержимое в принцессу заводских подмостков.

— Вкусно, — она облизнула губы.

— Будет еще. Лекарство  – первый сорт!

Покончив со змеиным деликатесом, я поинтересовался:

— Голос  вернулся?

-А-а-а, — затянула Люся, распеваясь. — Не жених, возвращается.

— Тогда приводи себя в порядок. И на сцену.

— А Жора Жуков?

— Жора уже на сцене. Развлекает публику, тебя  дожидается.

— Мне еще подгримироваться нужно.

— Давай-давай! Зеркало наверху. Рви когти.

— А ты?

— Мне Гришу выволакивать. А то там не угомонятся, пока он с ума не сойдет.

— Ты мне нравишься, — невнятно, но как-то очень доходчиво произнесла Люся Лобзайчик и чмокнула меня в щеку.

Проводив взглядом надежду на близкое сексуальное благополучие, я опасливо толкнул плечом дверь. Опасаться было чего. Зрелище, какое предстало передо мной, наводило на скорбные думы о палате №6.

Мелкие вьетнамцы, окружив очкастый утес в образе и подобии моего двоюродного брата, потрясали кулаками и провозглашали, провозглашали. Усталый толмач переводил уже в замедленном темпе, не выделял восклицательными знаками имена правителей нашей Вселенной. Было видно, что и ему вся эта чехарда с безумным сотрясением воздуха надоела, и он искательно поглядывал на меня, полагая – спасение пришло. И не ошибся:

— На выход! — машинально сымпровизировал я.

— С вещами?

— С вещами и всеми причиндалами, товарищ майор!

— Капитан! — поправил меня толмач. И что-то защебетал радостно кивающим артистам в военной форме с полковничьими звездами на погонах.

— Ваш выход через десять минут, — уточнил я с уверенностью распорядителя концертов и, прихватив задерганного призывами партии и правительства Гришу за локоть, потащил его на простор свободных от цензуры словоизлияний.

Излияния и последовали. Это был какой-то водопад излияний. И шли они сплошным словесным каскадом, вдоль человеческого организма, снизу вверх: «Кайло им в хайло! Пламенные пассионарии! Я их маму…»

— Гриша! — дернул я братца за отвороты пиджака. — Чтобы я про их маму больше не слышал!

— Их всех одна мама родила, — загадочно прошептал он, будто присутствовал при родах и сделал научное открытие. — Все на одно лицо.

— А переводчик?

— Переводчик – на другое, — согласился Гриша, мало-помалу приходя в себя. — Я у него интервью взял.

— У него? Или у них?

— У них. Но в его пересказе. Три танка подбили. Четвертый бежал через лес, как заяц.

— Вот и хорошо, Гриша. Откроем сезон охоты на зайцев! А заодно напишем о танках. Получим гонорар и – «кто из русских не любит…»

— Быстрой езды?

— Звезды! Звезды эстрады, — пояснил я, вспомнив о незамысловатых намеках нашей Золушки и спонтанном ее поцелуе.

— И выпить русский человек любит, — отчаянно воскликнул Гриша, похожий в час обеденного перерыва на изголодавшегося утопающего, хватающегося в  поисках калорий за соломинку.

Рука его нервно взметнулась, зигзагообразно дернулась и нырнула в боковой карман, откуда тем же  зигзагообразным толчком выскочила наружу, но уже с чекушкой мутной жидкости. На цветной этикетке экспортной бутылки желтолицый крестьянин в широкой соломенной шляпе возносил к небу символ немеркнущей дружбы  – серп и молот.

— Рисовая, — доложил Гриша, отрывая зубами алюминиевую пробочку. — Презент от укротителей танков! Будешь?

— Я мотнул головой:

— Мне нельзя. Соревнования. Да и тебе…

— Не базлай! Душа горит! Кто из русских…

И  еврей в десятом поколении Гриша Гросман, воспринимая себя без наличия антисемитов русским человеком, присосался к горлышку.

Я с некоторым состраданием взирал на него: при тусклом электрическом освещении почему-то мнилось, что с каждым глотком физиономия его все более желтеет, а глаза суживаются в щелку.

— Да здравствует срастание внешних различий между советским и вьетнамским народами!

— Пхай! Пхай! — откликнулся Гриша.

 

Ассоциация четвертая

 

На Гришу питьевой продукт подействовал благодатно. Никаких последствий, кроме легкой пьяни.

— Рисовая водка напиток целебный, — решил он.

«Эх, ты, Гриша! – подумал я. — Был бы настоящий русак, тогда и говори. А то ведь корни твои оттуда же. Из родственной Азии – с Ближнего Востока. Вот и не впал в ступор!»

Думаете, я не прав?

Что ж, даю историческую справку. В шестидесятые, оплодотворенные в тесном контакте с дальним соседом – хозяином Индокитайского полуострова, на рижские прилавки активно выбрасывались вьетнамские зонтики, прозрачные кофточки и штаны из парашютного шелка. Но главный визг сезона вызвала тогда в кругах малообеспеченных  сограждан почти даровая рисовая водка. А затем… Заядлых потребителей сорокаградусной водворяли в оздоровительное учреждение медицинского типа под названием «вытрезвитель». Но не как обычно, навеселе,  под мотив популярной песни «шумел камыш, деревья гнулись…», а при полном сознании собственной невменяемости плюс подлом отказе ног от двигательных способностей. И с попутным, умопомрачительного содержания, диагнозом: «отравление организма продуктами винно-водочных изделий при заметном отсутствии признаков значительного алкогольного насыщения».

В чем же секрет? А секрет прост, как дважды два, и заключается в неприятии иностранных градусов, воздействующих на неподготовленного человека самым коварным образом – вплоть до лишения  потенции.

Так что нет ничего лучше русской водки. Вот поэтому и совершим экскурс во глубину ее родословной, когда одна заря нашей цивилизации спешила сменить другую, дав ночи кошмарных сновидений всего полчаса.

Эй, залетные, вперед — галопом по Европам!

 

Мужик – он выпить не дурак

 

Сотворили «огненную воду» отнюдь не россияне, а светила арабской медицины. В далеком от повального пьянства одиннадцатом веке. Именно тогда был получен чистый спирт путем перегонки.

Кем? Секретов от любителей выпить не держим. Персидским врачом.

Имя? Пожалуйста. Абу Бакр Мухаммад ибн Закария Ар-Рази.

Трудно запомнить? Что ж, зато изделие его волшебных рук легко употреблять. Назвали это изделие без всяких затей, на свой азиатский манер, «ал-кохоль». И применяли его чисто в медицинских целях.

Что показательно, первопроходцу великого изобретения, согласно неумолимым религиозным предписаниям, было запрещено пробовать на вкус собственное зелье. Посему он пригласил на дегустацию генуэзских купцов, которые тут же, разобравшись в достоинствах «благостной живой воды», ринулись с приношениями к сиятельному князю Дмитрию Донскому, разгромившему татаро-монгольские рати на Куликовом поле.

Дмитрий Донской пригубил напиток итальянских богов и своевременно вспомнил присловье «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Дружинники его тоже не побрезговали – вкусили, но в меру. Мечей не выронили, копья не опустили. И, покрутив усы, молвили в провал истории: «Кхе-кхе! Не удалось хитрым заморцам споить русский народ с первой попытки».

Вторую предпринял уже не ворог косматый, а брат-единокровец славянского рода-племени  – монах Исидор из Чудова монастыря, что расположен в московском Кремле.

Он, грамотей-чудодей, не копал мозгой под философский камень, а разлил  арабский «ал-кохоль», недопитый Дмитрием Донским, по мензуркам, подмешал для смягчения крепости водички из Москвы-реки и, глядишь, огнедышащий заграничный продукт заискрился по-новому, означая рождение отечественной водки, что шибает по мозгам не хуже палицы Ильи Муромца.

Исидор-химик, довольный результатом, распробовал питье приворотное, дыхнул в кулак, налил по второй и снова выпил, а потом угостил и товарищей-сопричастников по научным опытам. Все они  вповалку легли у его ног. Он тоже лег,  но  не у своих ног,  конечно. Их он как раз и не чуял вовсе.

Столь знаменательный факт повального пьянства впервые  зарегистрирован не где-нибудь в глухой провинции, а в златоглавом Кремле, откуда есть-пошла Русь-матушка. Произошло это, как пишут древние Пимены, в начале1430-х годов.

Почему не указана точная дата – месяц, день, то ли ночь? Да пьяные были Пимены. При том настолько, что не просыхали до Петровских времен и утеряли нить повествования. А с приходом во власть Петра опомнились и опять налегли на летописи.

Читаем в сборнике «Народная проза» – серия «Библиотека русского фольклора»:

«Пошло угощение. Водку на  стол подали. Петр Первый пошел в свой чеботан и добыл оттуль свою чарку. Налил себе и выпил».

Личный пример императора был заразительным. Люди пили, как он. А когда не пили, хотели выпить. Какой? Русской – государственной, не самогон же глотать в родном отечестве, прорубившем окно в Европу. Тем более что вышел царский указ, налагающий запрет на частное винокурение, искореняющий художественную самодеятельность в столь тонком вопросе по обогащению казны.

Наступало время так называемых «откупов», затем «акцизной системы» и, наконец, государственного беспредела по бессчетному изготовлению и продаже горячительных напитков.

«Чем больше пьющих людей, тем богаче государство!» — это уяснили при Петре и освоили в дальнейшем. Да так основательно, что выдающийся химик Менделеев, сокрушаясь, писал: «Неужели в самом деле положение наше таково, что в кабаке, казенном или частном, должно видеть спасение для экономического быта народа, то есть России, и в водке, да в способах ее потребления искать исхода для улучшения современного состояния дел народных и государственных?»

Наряду с высказыванием Менделеева существует и другое, приписываемое князю Владимиру: «Руси есть веселье пити, не можем без того быти».

Высказывание Менделеева – на все времена. А высказывание князя Владимира – неискоренимо.

 

8

 

Земные наши кругозоры не слишком разнообразны. Включают в себя учебу, работу, ухлестывание за девушками, посиделки в кафе. И… Разумеется, надежды, что юношей  питают манной небесной. Для меня лично манна выпадала в редких публикациях стихов и рассказов. Но, согласитесь, две поэтические подборки в год – немного, а тройка-другая юморесок отнюдь ничего в реале не прибавляет. Причем, при появлении в газете смехотворных опусов, поэты начинают коситься, будто ты изменил Пегасу во имя дешевой популярности. А журналистская статья – вообще взрывоопасная штуковина, способная взорвать лестницу, ведущую на вершины Парнаса.

Горе с этими  поэтами, признающими только себя и тех, кто ни на шаг в сторону от рифмованной строчки. Поэтому, не имея практически выхода к читателю, у каждого из нас, рядовых членов неистребимого клана «пишущей братии», начинали сладостно подрагивать поджилки при возможности выступить на каком-нибудь «Голубом огоньке» или «Вечере отдыха», и к горлу подкатывала весомая басовитость: хоть пой под гитару. Но гитары не было. И петь стихами мы, до появления магнитофонных записей Окуджавы и Высоцкого, не были еще приучены.

А вот почитать что-нибудь свое…

При свечах за чашечкой кофе…

У костра с откупоренной бутылкой «сухарика»…

На вечеринке с рюмкой в руке…

Это уж хлебом не корми. Тоска была по живому слову.

И тут как раз, когда на ловца и зверь бежит, выдавливается навстречу мне из боковой двери в центральный зал конферанс-маэстро Жора Жуков – весь из себя взмокший, с растерянной  улыбкой над галстуком-бабочкой и упругим животиком, втянутым в накрахмаленную рубашку.

— Горим, братцы, горим! — бубнит под нос, постукивая, как кастаньетами, кулаком о кулак.

— Гриша, огнетушитель! — попробовал я обратить в шутку его скулеж.

Он вцепился в пуговицу на моем пиджаке и, узнавая, вперился взглядом:

— Номер готов?

— Всегда готов!

— Переделал?

— Что?

— Своего суперагента?

— Агенты умирают, но не сдаются в переплавку.

— Нужно его радикально и категорически переделать. И не далее, чем, — он отвернул рукав фрака, посмотрел на часы. — Времени в обрез! Нечем предварить выступление вьетнамцев.

— А «Катюшей», что на берег выходила?

— Она еще не вышла из артистической уборной. Марафет наводит.

— А фокусник?

— Он на исходе.

— А  сами вьетнамцы?

— Их нельзя выпускать после фокусника. У него никакой для вьетнамцев подготовительной идеологии: кролик – курица – змея. Сплошная кулинария! Нужен твой номер, суперагент на вьетнамскую тему.

Гриша, то ли все же окосел, то ли вспомнил об авантюрной стороне моего характера, и выпалил, отлипая от стенки:

— Есть такая партия!

— Что? — повернулся к нему распорядитель концерта. — Какая партия?

— Которая в симфоническом оркестре называется партия скрипки или виолончели. Словом, ведущая партия. А тебе разве другая партия нужна?

— Не понял!

— Разуй уши – поймешь. Тебе нужно про Вьетнам? Будет тебе про Вьетнам! Тебе нужно про янки-дудл? Будет тебе про янки-дудл! Тебе нужно в прозе?

— В прозе, — попался на удочку Жора Жуков.

— А будет в стихах. От перемены мест слагаемых сумма не меняется.

— Стихи хорошие?

— Плохих не держим. На тему: «Вещевая посылка русского рабочего класса во Вьетнам». Торопись с объявой, а то зачерствеют! — наступательно подытожил Гриша, будто он уже знаменитый критик русской словесности Николай Гаврилович Чернышевский. Впрочем, внешне он был даже несколько похож на великого предшественника в газетно-журнальном цехе, особенно формой очков.

Жора Жуков с сомнением обозрел меня:

— А не подкачаешь? Идеология – не фунт изюма!

— Иди уже, изюм из булочек мы и сами умеем выковыривать! — развернул его Гриша вокруг оси. — Публика заждалась.

— Я пошел, — вздохнул Жора.

— Иди-иди, все там будем, — напутствовал Гриша и подмигнул мне.

Как ему удалось подмигнуть мне сквозь темные стекла очков я и по сей день не пойму. А тогда… Тогда мне стало мокро в разных частях моего тренированного тела. Я попытался ухватить Жору Жукова за фалды его фрака. Но поздно!

Пару минут спустя, стоя у распахнутой на театральный Олимп двери, я с душевным трепетом внимал конферансу: «А сейчас, перед выступлением наших гостей из Юго-Восточной Азии, прозвучит проникновенное стихотворение о пролетарской взаимопомощи и солидарности. «Вещевая посылка русского рабочего класса во Вьетнам». Автора на сцену! Аплодисменты в зал!»

Гром и молния! Боже, спаси и помилуй! Кто смотрит на меня?

Заместитель политуправления ПрибВО генерал-майор Якушев, совсем недавно вручавший мне диплом  победителя первенства округа по боксу.

Полковник Кудряшов, заместитель командующего Первой гвардейской танковой дивизии по физподготовке, наградивший меня именным часами, когда я стал чемпионом армии.

Капитан Гомельский, «дважды еврей Советского Союза», как он сам себя иногда величал в кругу друзей, тренер непобедимых баскетболистов из рижского СКА, обладателей кубка европейских чемпионов.

Капитан Ляпидевский, брат легендарного летчика, первого героя Советского Союза, тренер по штанге Спортивного клуба армии, бывший рекордсмен мира по гиревому спорту.

Семен Клецкин, лучший самбист наилегчайшего веса Вооруженных сил СССР, в чей спортзал я постоянно бегал взвешиваться.

Капитан Чупыгин, трехкратный чемпион Вооруженных сил СССР по боксу в первом полусреднем весе, мой тренер, под началом которого я впервые завоевал звание первой перчатки Латвии в 1962 году.

С моим ли репертуаром выставляться здесь?

Поймут ли? Оценят? Смотрят на меня, а видят не поэта, не прозаика, не чтеца-декламатора и отнюдь не юмориста, а боксера – в каждом кулаке по нокауту, такого, каким и обязан быть воспитанник армейского спортивного клуба.

И ждут, конечно, отворотной мутари – какой-то газетной трескотни.

Что им сказать? «Товарищи генералы, полковники,  майоры и капитаны, настоящим докладываю: нет у меня в заначке обещанной Жорой галиматьи. Взамен предлагаю…»

Но я ничего не сказал, а вспомнил о Пушкине с известной картины, отставил ногу в сторону, возвел руки к орденоносным мундирам, полагая, что среди них непременно отыщется и Державинский, и повел речитативом:

 

«Ты пристала ко мне крепче триппера.

И теперь я хожу, как больной.

Ты меня без остатка выпила,

Закусив коньячной звездой.

 

Весь губами твоими иссосанный,

Стал похож на бродячий скелет.

Под тобой, кустами  и соснами

Похоронен во цвете я лет.

 

Ты пристала ко мне крепче триппера.

Ты сжигаешь меня, как напалм.

Под тебя я посылочку выберу

И отправлю тебя во Вьетнам.

 

Пусть там помощь мою безвозмездную

Примут радостно и любя.

А затем, как оружие местное,

Против янки направят тебя».

 

И…  тишина в зале. Всепоглощающая. Ослепительная. Секунда, вторая, третья. Я никогда не был в нокдауне. Никогда не был в нокауте. Но сейчас я почувствовал, что это такое.

Со страшной медлительностью в мозгу тикал хронометр, отмеряя, может быть, последние минуты моей свободной от неба в клеточку жизни.

И вдруг…

Бог не выдал,  свинья не съела, а Гриша – матерый искусствовед, днюющий и ночующий в качестве инженера-электрика у осветительных приборов рижской филармонии на улице Амату, 6, тактик и стратег артистического успеха – выловил критическое мгновение и призывно ударил в ладоши, задавая ритм всему залу.

И началась. И покатилось.

Генералы, полковники, майоры, капитаны и даже сопровождающие некоторых из них девушки Милы Шустряк, аплодировали боксеру, не струсившему выйти и на сценические подмостки.

Спасибо им за это! И спасибо еще за то, что в тонкости стихосложения никто и не вникал.

Советские люди… Им было достаточно и посыла от прикомандированного к бдительности Жоры Жукова, чтобы увериться: мое произведение хорошее, потому что оно правильное, и написано не во вред, а на пользу всему прогрессивному человечеству.

Вот и все, просто и понятно.

Пхай-пхай!

 

9

 

Медаль имеет две стороны. А успех? И он, подлец, поворачивается задом, когда готовишься чмокнуть его в ярко пылающие губы.

Взволнованный пиит и представить себе не мог, что по ту сторону ослепительного успеха у воинского контингента, точнее говоря – в гримерке, при открытом над трибунами окошке, находилось гражданское лицо очень даже миловидной женской внешности.

Кто?

Люся Лобзайчик!

Неуправляемый инстинкт подтолкнул слушательницу стихотворного фельетона к нехорошей по внутреннему содержанию мысли.

Какой?

Якобы рифмованные глупости о «домогательнице», приставшей, как популярная в разговорном жанре французская болезнь, написаны со скрытым намеком. И адресуются не какой-нибудь жрице любви из бара «Плас Пигаль», а лично ей, Люсе Лобзайчик. Ведь недалече как сегодня сказано было ею с упором на тонкие обстоятельства: «Ты мне нравишься». И нате вам, пожалуйста, ответ прилюдный  –  будто плевок в общественном  месте, при свете люстр, под грохот аплодисментов.

Ох, если бы Люся Лобзайчик хоть на йоту догадывалась об истинном положении дел! Вся эта хреномудрия вылилась из-под пера в армии, на двухъярусной койке, и как раз в пору лютого сексуального голода, чтобы отбить охоту даже у снов обращаться к эротическим сюжетам.

Но Люся этого не ведала. И когда я, оставив на сцене вьетнамских музыкантов, певцов и танцоров стучать бамбуковыми палочками по фаянсовым тарелкам и исполнять с притопом народные сочинения о дедушке Хо и товарище Брежневе, вбежал в гримерную,  встретила меня не объятиями, а гримасой, полной неудовольствия и обиды.

— Это какая же краля к тебе так назойливо приставала, что заставила, бедненького, мучиться резями в мочеиспускательном канале? — выложила она язвительный, заранее подготовленный на курсах медработников вопрос.

— Люся! — растерялся я. — Подумай, что говоришь…

— Много думать, профессором все равно не станешь.

— Тебе и не надо.

— Остришь? Думаешь, если заводская, так приставлена к станку, план гоняю? Не к станку я приставлена, а к таким как ты – трахнутым пыльным мешком! Травмопункт Рижского судоремонтного завода ММФ! — представилась во весь гонор, кинув подбородок на грудь. — Укол в задницу – безболезненный – гарантирую! Прошу любить и жаловать!

— Уже люблю! — пошел я на мировую.

— Поздно! — Люся завелась – не остановить. — «Я другому отдана и буду век ему верна».

— Я и есть другой, — попробовал вразумить ершистую чертовку. — Мягкий, пушистый.

— Другой – твой товарищ Гриша. Кстати, где он? И ему укол гарантирую.

— Ему не до укола. Смотрит вьетнамцев.

— Скажи, чтобы поднялся сюда.  Вместо тебя.

— Смотреть на тебя, Люся, ему возбраняется. У него весь кругозор занят Гуной.

— Опять? — девчушка с каким-то тайным вызовом погляделась в зеркало, пальцами пробежалась по щекам, будто выискивала морщины, либо какие другие заметные уродства.

Поняв свой промах, я поспешил  ее успокоить.

— Не тушуйся, Люся, я позову его. После  вьетнамцев. Ему строкаж выдавать, ему и лопать их варево, кабы не получилось: ничего не видел, а написал.

— После вьетнамцев… — она сделал паузу, чтобы убить меня взором разъяренной пантеры. — Я сама спущусь к нему.

— Твой выход?

— Мой.

— Слушай, Люся, — нерасчетливо рискнул я. — Мы здесь не для того, чтобы принимать твои безболезненные уколы в задницу. Все куда круче! Моя цель — вывести тебя на большую сцену. С прямым заходом в Бюро эстрадных оркестров за трудовой книжкой. Понятно?

Люся с недоумением посмотрела на меня, почесывая пальчиком носик. Такое, ясно и кролику, она еще ни от одного ухажера не слышала.

— И  что дальше?

— Дальше — ресторан «Лидо», в Дзинтари. И учти, туда мы с тобой махнем не затем, чтобы разок покушать и выпить. Все круче, говорю же… Солисткой будешь. Зарплата, чаевые, поклонники – все при тебе.  И – сама понимаешь – известность на весь Союз.

— Аплодисменты в зал! — угрюмо произнесла, под Жору Жукова, медсестра заводского травмопункта, не поверив моим обещаниям. — Все вы одинаковы – «до», а потом ищи вас в поле, — и толкнула меня плечом, прошла мимо.

— Куда ты?

— «Выходила на берег Катюша». Я туда же…

— Вернись, Люся! Надо поговорить!

— Говори со стенкой! Ей до лампочки та краля, что пристала к тебе крепче триппера…

— Люся! — крикнул я вниз, вдоль лестниц.

Но наверх — только перестук каблуков.

— Люся! Смотри мне,  я плюну на все и уйду! Нужны мне твои уколы!

— Не жених.  Вернешься, — откликнулось  с первого этажа, — Выходила на берег Катюша на свиданье с Гришей-удальцом.

Эх, ты Люся – чудила! Знала бы ты, Гриша у нас ныне чуть поубавил в молодецкой удали — остепенился, и в мыслях держит не гулянки-подлянки, а женитьбу. Но женитьбу не на тебе, со всеми твоими безболезненными уколами,  а на принцессе рижской филармонии Гуне.

Эта любовь вспыхнула в нем внезапно и разрушительно, как пожар в керосиновой лавке.

Люся! Тебе нужна правдивая история его жизни? Что ж, принимай, все как из ломбарда: без изъяна – в каком виде получено, в таком и выдано.

Итак…

Гуна была секретарем-машинисткой у директора госфилармонии Швейника и его заместителя Лагздыня. Гриша изредко пересекался с ней по служебным обязанностям. Не думал он, посему и не догадывался, что перед ним будущая жена. В мозгах инженера по светомаскировке, наоборот, зрел наполеоновский план – как бы меня, обеспокоенного половой зрелостью, досрочно произвести в чин мужа и отца семейства. Вот и решил сосватать принцессу филармонии за меня, укротителя  своенравного Пегаса. И сосватал, наговорив о потенциальном женихе десять бочек арестантов. И такой я, и сякой. Журналист и боксер, прозаик и поэт. На боксерском носу – первенство республики. На журналистском – публикация очерка «Матрос с «Авроры» в центральной газете «Труд». На поэтическом – совещание молодых литераторов  Союза писателей Латвии.

И что – спросите вы  –   из всего этого лабиринта выходит наружу?

То самое!

Нетленные тексты мои нужно срочно растиражировать – хотя бы в пяти экземплярах. А пишущая машинка мне только во сне и является. Не может ли она поспособствовать тому, чтобы сон превратился в явь?

Жирный вопросительный знак не долго витал в безвоздушном пространстве зарождающихся взаимоотношений. Уже на следующее утро Гуна принесла из дома немецкую портативную машинку «Триумф-Адлер» с русским шрифтом. А уже вечером отправилась с нами в ресторан «Метрополь», расположенный в  самом центре Риги, напротив Главного управлении милиции, где числился старшим лейтенантом Валя Косятков.

При интимном свете ночника, сидя за накрахмаленной скатеркой и распивая болгарский коньяк «Плиска», я читал недавней школьнице, предначертанной мне в невесты, свое знаменитое, ходящее в девичьих списках стихотворение  – «А я тебя еще не встретил». И оно возымело волшебное воздействие.  Не на нее, правда, латышку по отцу,  еврейку по матери, слабо чувствующую еще тонкости русского языка, а на Гришу.

Как бы то ни было, он тут же, под давлением моего поэтического шедевра на его податливое сердце, беспробудно втрескался в Гуну и предложил ей в свободное от службы время сходить в ЗАГС, чтобы расписаться самым бесповоротным образом.

Эта метаморфоза могла удивить кого угодно, но не меня. Ибо точно такая же история произошла за два года до этого и с его младшим братом – Леней.

По демобилизации Гриши из рядов Красной-молоткастой, что всех сильней, Леня приехал в Ригу из Таллина, где учился в политехническом институте, со своей сокурсницей Эллой. Цель поездки – выдать девушку замуж за Гришу. Но в процессе представления невесты, расписывая ее неоспоримые прелести, сам обалденно влюбился в  нее.  А она? Она ответила взаимопониманием момента и, не застаиваясь в девичестве, уже через пару месяцев окольцевала Леню законным порядкам.

Гриша дольше продержался от начала ухаживания до водворения в ЗАГС. Не потому, однако, что наступил ногой на горло своим соловьиным трелям. А по другой, более прозаической причине. Достойный сын Одессы, рожденный под бомбами 25 июня 1941 года, хотел, чтобы и на его свадьбе стреляли безостановочно, но пробками от шампанского. Отсюда – и промедление с назначением даты регистрации: прежде следовало набрать первичный капитал, необходимый на торжественное мероприятие, проходящее под крики «горько!».

Пахал как папа Карло, и сберкнижка  его мало-помалу заполнялась, вбирая в себя, кроме зарплаты, гонорары за автобусные экскурсии по маршруту Рига – Таллин и газетные заметки, корреспонденции, статьи.

 

Ассоциация пятая

 

Репортаж-интервью о выступлении Вьетнамского ансамбля песни и пляски был опубликован в окружной газете «За родину». А через пару дней, перелицованный начисто, и в «Советской Латвии». Военная газета дала его за двумя подписями.  Республиканская, более «кошерная» в национальном вопросе, как схохмили бы в Израиле, под псевдонимом  Е. Гришин.

Кликуха эта родилась ненароком, когда  Андрей Василенок, в ту пору еще не заведующий отделом литературы и культуры «Советской Латвии», а всего лишь рядовой литсотрудник, сказал приблизительно так: «А не слишком ли тяжко для одной лошадки в сто худосочных строк носить на себе сразу двух еврейских седоков – Ефима Гаммера и Григория Гросмана?»

Мы сразу выловили смысловой подтекст в отношении бравых буденовцев и возможности прохождения в партийно-советскую печать их многочисленных творений. Выхода не было, переименование на русский манер по настоянию Андрея Василенка состоялось. И мы продолжали снабжать его материалами о зарубежных и отечественных гастролерах — звездах, в отличие от вьетнамцев, первой эстрадной величины. Не совру против истины: что касается оперативности, нас никто обогнать не мог.

Фундамент нашего журналистского преимущества был заложен в рижской филармонии, где Гриша работал инженером-электриком. Посему все заезжие артисты, что говорится, оказывались в лучах его прожектора прежде, чем реклама оповещала о их  прибытии на гастроли.

Не буду выстраивать заморских звезд по ранжиру, были и сплыли. А вот о наших упомяну. Игорь Ильинский, Эммануил Каминка, Иосиф Кобзон, Лев Лещенко, Эдуард Хиль, Людмила Гурченко,  Игорь Моисеев, и… и… и….

Тогда же, параллельно с репортажами-интервью, как бы пародируя нашу не усыхающую деятельность на эстрадно-сценическом поприще, я написал заодно и юмореску. Но ее по каким-то невыясненным причинам, а может быть, просто мне непонятным в неоперившемся журналистском младенчестве, ни одна газета размещать на своих партийных страницах не желала, видя в ней пасквиль на советскую действительность.

Что ж,  напечатаем ее сегодня, не зря  ведь обрели свободу от цензуры.

 

Проба пера

 

Несподручно студенту без  приработка. Город – не родная деревня. Коровенки под боком нет. Хочешь молока, ходи в магазин. Но это не культпоход, без денег не обойдешься. А где их взять? Стипендия копеечная, раз-два и в кармане – кукиш найдешь вместо денег. Что остается? Вопрос философский. Ответ прост, но ищешь его не в философском словаре. А где? В дровяном складе. Там люди понимающие, работенку подкинут.

Недавно послали меня в редакцию молодежной газеты. Привез дровишки по назначению, расколол их, сложил в поленницу. И пошел к редактору Ивану Фомичу за материальным вознаграждением.

Сидит он за трезвонящими телефонами, одна трубка у правого уха, вторая у левого. Узрел меня и в промежутке между двумя звонками спрашивает:

— Внештатник?

— Угадали, — отвечаю, — внештатник.

— Тогда, — продолжает он начальственным голосом, — сходите на концерт таллинского диксиленда, рецензию напишите.

— Рецензию? Можно и рецензию. Что нам?  Не лаптем щи хлебаем!

Не отказываться ведь от гонорара, что дуриком лезет в карман, где только кукиш при походах в продмаг вырисовывается. И какая разница – дрова колоть, рецензии писать? Сделаю человеку приятное, тем более что люблю музыку: ни одного вечера танцев не пропускаю.

Контромарку в карман, где кукиш вместо червонцев, и прямиком в филармонию. Прихожу, сажусь в кресло. Рядом устраивается недавно показанный по телевизору композитор. Молний Громов. В руках портфель желтой кожи с компактным магнитофоном. Очевидно, собрался не только послушать импортные  мелодии заезжих гастролеров, но заодно и подсочинить свои.

Эстонцы приступили на сцене к выполнению своих прямых обязанностей. Они играют. Я с композитором внимаю, магнитофон записывает.

Оркестранты опять играют. Барабан гремит, рояль плачет, банджо ритм задает. Мы с композитором слушаем, магнитофон записывает.

Я дышу осторожно, через раз, косо поглядываю на живого небожителя, спустившегося в партер с музыкального Олимпа. Он прикладывает палец к губам, чтобы звука лишнего я не издал. Ни кашлем, ни скрипом несмазанных туфель. Иначе нарушу чистоту священнодействия «мага» – тайного вдохновителя и соавтора нашего несравненного композитора.

Наконец антракт. Пора подзакусить. Устремляюсь в буфет. А  его нет. Что за филармония без закусочной и разливочной? Вместо стопарика и бутерброда с ветчиной предлагают духовную пищу. Но книгой, даже поваренной, голод не утолишь. Остается забиться в уголок фойе и отдаться творчеству.

Первая строчка родилась моментально, вторая тоже не заставила себя ждать.  У меня получилось:

«Концерт джазовой музыки прошел с громадным успехом. Оркестранты, находящиеся при деле, а именно — в непрестанном творческом поиске, вызывают отрадное впечатление».

Мое вечное, то бишь бессмертное перо боевой самописки намеривалось разразиться третьей фразой. Но какой? Это не ведал ни я, ни мое перо.

Мне не хотелось попасть впросак. Поэтому, ради объективности, я попробовал выяснить мнение известных  меломанов: ум хорошо, а оценка знатока лучше.

Неподалеку беседовали на интересующую меня тему как раз два знакомых по «балехам» музыканта.

Я напряг все свои мозговые извилины и прислушался.

— В целом «дикс» заслуживает лестных отзывов, — говорил Кеша, мастер виртуозных пассажей на рояле, зыркая по сторонам стеклами очков в роговой оправе. — Хороша ритмическая группа. Виртуозна техника кларнетиста. Но, как обычно у них, — он пренебрежительно показал пальцем куда-то наверх, — ложка дегтя портит бочку джазового меда. Спрашивается, где же она запрятана?  Поясняю: в недрах «фоно». Импровизации на «фоно» лишены каких-либо  серьезных мыслей, они бездарны, какофоничны и звучат с чувством заметного превосходством над познаниями слушателя, я бы сказал, по-имперски. Одним словом, клавишник – истый роялист. Поразительно, такой талантливый коллектив и такой придурок за «фоно».

— Ты – лапух, «старик»! — перебил Кешу менее интеллигентный собеседник – барабанщик Леша.

Ошарашенный превращением в сорняк, очкарик смолк, машинально глотая непроизнесенные слова.

— В одном ты прав, — продолжал барабанщик Леша. — «Дикс» – в норме. Но все же не «канает» на уровень Ленинградского – Севы Королева. И все из-за «лажука». Но он сидит не за «фоно», мил человек, а за ударной установкой. Ему «лабать» похоронный марш по своим утраченным иллюзиям, а не лезть на подмостки столичной сцены. Имеющий уши, да услышит.

— В корень  смотришь, Леша! — сказал бородатый кларнетист, подходя к своим коллегам. — Ремесленник, и ничего больше. Только и есть у него, что отличный инструмент.

— Да-да, Карлузо, — согласился барабанщик Леша. — «Премьер» — великая фирма!

— Причем здесь «Премьер»? Я имею в виду не барабанную фирму, а кларнет «Зельмер». Надо же уметь с таким классным рожком «киксовать», как школьник.  Мне бы его фирму! — мечтательно произнес он. — Я бы…

Дальнейшее мне было до фени. Законспектировав беседу специалистов, я двинулся домой – заканчивать рукопись. По дороге столкнулся с Гошей-баянистом, королем танцплощадки под открытым небом. А какой баянист не сведущ в джазе, в особенности,  если родился в Одессе?

— Имею тебе сказать пару слов, мен – человек, — начал музыкальный Гоша. — Был. Видел. Слушал и поканал на флэт – пошел домой, на  квартиру. Это не есть чистый джаз. Не Леонид Осипович Утесов и его гопкомпания. Не Эдди Рознер и его «Караван». Пипл как пипл – люди как люди, но даже на полтинник не тянут.  Носки у них – да! – фирменный джаз.  И шузы того же пошиба, чисто симфония «А-ля Бродвей». Предложил цену: «баш на баш – лучше не продашь!» Не сбагрили. «Сами доносим!» — говорят. Буду я их после этого слушать? Пусть подавятся своими шузами и носками!

Таллинские музыканты, как я полагал, давиться носками не станут. Доиграют и рванут гастролировать дальше. Так что следует поспешить с рецензией, а то останусь без гонорара.

Я прибавил ходу, кинув Гоше на прощанье: «будь здоров, и не кашляй!» и, добравшись до квартиры, быстрехонько, в тесном контакте с конспектом, сварганил еще пару десятков строк.

Вот что у  меня получилось в итоге:

«Концерт джазовой музыки прошел с громадным успехом. Оркестранты, находящиеся при деле, а именно — в непрестанном творческом поиске, вызывают отрадное впечатление. Их исполнительный уровень чрезвычайно высок. Но роялист бездарен при нажиме на клавиши, кларнетист киксует, как школьник, тромбонист учил не те музыкальные алфавиты. Остальные и того хуже! Банджисту следует порекомендовать ощипывать не струны, а кур на птицеферме, больше пользы принесет обществу. Ударник физически слабоват для барабанов фирмы «Премьер». Ему  приличествует рубить мясо на рынке или,  на худой конец, стучать по табуретке, если он без стука жить не способен».

На следующее утро редактор Иван Фомич прочел мою рецензию, почесал за ухом шариковой ручкой.

— Хм – хм…. Остроумно, но не совсем, как это у вас, говорят – «в жилу». Однако ничего-ничего, дело поправимое. Кое-что придется причесать, кое-что подстричь. И в набор!

Чудесное слово – «в набор»» – глубоко запало мне в сердце. И не выпало до сих пор.

Переполненный светлыми ожиданиями я побежал в отдел культуры, чтобы меня причесали и подстригли.

Заведующий отделом Никанор Сергеевич ознакомился с визой редактора Ивана Фомича и моим произведением. Закурил сигарету.

— Хм-хм… Толково написано. Только специальных знаний у вас с гулькин нос.

— Как это? — спросил я.

Он показал мне на пальцах. Я уяснил, и налил бы ему стограммульку. Но когда в кармане вместо денег кукиш, не очень-то разгуляешься.

Видя мое бедственное положение, заведующий отделом Никанор Сергеевич небрежно исправил в моем тексте слово «роялист» на «пианист» и послал меня по адресу – в корректуру Антону Петровичу.

Там меня  пожурили:

—  Хм-хм… Молодо-зелено. Что же вы так накаруселили, молодой человек?

— Как?

— Каком кверху! Нюансы русского языка надо чувствовать инстинктивно. А вы?

— Я чувствую, Антон Петрович, Но сейчас простудился, нос у меня заложило.

— Ладно вам! Стиль у вас хромает на обе ноги, и с грамматикой не лады.

—  А редактор Иван Фомич сказал: «в набор!»

— В набор так в набор.

— Ну и лады! — обрадовался и  поспешил в кассу за гонораром.

На следующий день в дровяном складе я ознакомил друзей с первым своим печатаным трудом. Узнал я его только по подписи.

«Вчера в концертном зале филармонии состоялся концерт современной джазовой музыки в стиле «диксиленд». Концентранты принесли слушателям несколько радостных минут, за что последние наградили их продолжительными аплодисментами».

Мой текст неузнаваемо преобразился  в сторону уменьшения, хотя это никак не сказалось на кармане, где взамен кукиша покоились теперь три рубля шестьдесят две копейки – сумма, очень необходимая каждому моему современнику при ходке  за бутылкой водки.

Должен честно признаться, эти денежные накопления не задержались в моем кармане. И после прочтения заметки охотно покинули дровяной сарай.

Дорога у них была прямая и правильная – в магазин за «полшей».

 

10

 

Жизнь создает конфликты там, где по логике вещей должна быть тишь и благодать. Какой драматург смог бы предвидеть, что  все так повернется? Стихотворение, туманящее мужские мозги, воспринималось совершенно иначе прекрасной половиной рода людского. Для девичьих ушек оно имело столь же отдаленное отношение к любовной лирике, как «котлеты по-киевски» к изысканной кухне ресторана «Лидо».

Говорят: «не рой другому яму, сам туда попадешь». А тут все наоборот. Казалось бы, выстроил пирамиду, на вершину которой готов втащить Золушку с городской окраины, даже не подозревающую о счастливом жребии, выпавшем на ее долю. И такая непруха! Хоть волком вой!

«Обиделась на какую-то ерунду… Что ж, посмотрим, на какой песенной ноте отреагируешь, когда мы твою Катюшу вырядим, шутки ради, в бело-голубой сарафан израильского флага? Пусть и бойцу на дальнем пограничье с Иорданией передаст свой пламенный привет. Нечего баловать только дальневосточников, и на Ближнем Востоке скучают по доброму русскому слову».

И на звуковую дорожку, прокладываемую аккомпаниатором, моим знакомцем Гошей-баянистом, под бархатистый Люсин голос, экспромтом выбежал новый текст.

Люсин голос, правда, звучал на весь Спортивный клуб армии, включая и подсобные помещения, вроде гримерки. А мой – лишь в голове автора. Но это не помешало. И рожденная спонтанным образом ироническая песенка впоследствии перекочевала в Израильское закордонье. Там россиянка Катюша, приняв образ Нехамы, столь же охотно и мелодично выходила на берег. Теперь уже Мертвого моря, знаменитого целительным воздействием на организм человека с чувством юмора и превращающим его антипода- в соляной столб.

 

НЕХАМА

 

Выходила на берег Нехама,

на высокий берег — на другой.

Перед ней большая панорама:

экипаж машины боевой.

 

Ах, Нехама, честная девчонка,

никому ты берег не отдашь.

Хороша еврейская сторонка –

край медовый, молоко и дваш.*(1)

 

Вот Нехама едет прямо в танке,

атакует вражескую цель.

А вокруг еврейские смуглянки

и родная Эрец Исраэль.*(2)

 

За Нехамой две репатриантки

без оглядки тоже рвутся в бой.

Три смуглянки едут прямо в танке –

экипаж машины боевой.

 

_____________

 

1. Дваш в переводе с иврита – «мед».
2. Эрец Исраэль — женского рода, в переводе – «страна Израиль».

 

11

 

Удивительно скроен человек. На каждом периоде своего развития, из пацанов в столпы общества и мужи уважаемые, с ним повторяются одни и те же истории. И каждый раз он совершает одни и те же ошибки, будто запрограммирован. Казалось бы, как просто не повторяться в глупостях, помня, что учиться надо на своих ошибках. Но то ли с памятью человеческой что-то стало, то ли гомо сапиенс вообще не способен к самосовершенствованию – не биологический робот, и вот раз за разом мордой о стенку. Бац! Бац! – и вертайся в пешки, когда вознамерился в дамки.

Было…

В шестилетнем возрасте, на даче в Булдури, располагая золотистыми локонами до плеч и небесной голубизны глазами, вырядился я по воле двоюродной сестры, режиссерши семейного театра Инки, в заправского пажа – бархатная курточка, замшевые сапожки, янтарная бляха на груди. И выпало мне примерять туфельку юным прелестницам, выискивая среди дочек дровосека и злой мачехи Золушку  –  кандидатку в жены принца. Я и примерял. В руках у меня была туфелька моей старшей сестры Сильвы. Ей она, естественно, и пришлась впору, хотя Инка-режиссерша требовала, угрожая мне какой-то системой Станиславского, которая не простит своеволия на сцене, чтобы эта драгоценная обувка досталась ей, как и заморский принц потом, минут через десять. Но посудите сами, как эта туфелька могла достаться Инке, если она Сильвина от рождения? И, разумеется, не досталась! Не на того напали! Быстрее сдохнут от зависти, чем я предам свою сестру. И Сильва, вопреки сценарию, покатила  во дворец на танцы и под аплодисменты публики вышла замуж за наследника престола.

Импровизационная часть спектакля прошла с необыкновенным успехом, так как все зрители – друзья наши дачники, их мамы и бабушки – были осведомлены о театральных интригах, сопутствующих распределению ролей и вспыхнувших с новой силой при раздаче цветов.

Больше всего букетов из полевых ромашек досталось мне. Но это под занавес. А затем… Затем последовали тумаки и щипки. Тумаки от принца Гоги, щипки от его младшей сестры – режиссерши Инки. И в завершении – Сильвины слезные воспоминания об артистическом триумфе: «Я чуть не свихнулась со страху, Фимуля, когда несла отсебятину. В следующий раз – сначала вызывай Скорую, а потом надевай мне туфельки, иначе все умрут на месте и больше не поднимутся!»

«Полный компот!» — подумал я. И закаялся быть еще когда-нибудь пажом – разносчиком счастья и пригласительных билетов в ЗАГС. И  вот – на тебе! – новая  серия популярной трагикомедии про Золушку с надписью: «продолжение следует».

Из слухового окошка, в повторном исполнении, неслось:

 

«Ой, ты, песня, песенка девичья,

Ты лети за ясным солнцем вслед.

И бойцу на дальнем пограничье

От Катюши передай привет.

 

Пусть он вспомнит девушку простую,

Пусть услышит, как она поет,

Пусть он землю бережет родную,

А любовь Катюша сбережет».

 

«Ой, ты, песня, песенка девичья», — рефреном хороводило в мозгах, пока я рассматривал с «высоты своего положения» Люсю Лобзайчик: топ-топ – в притоп каблучком по дощатому настилу и мах-мах – в отмашку синим платочком, изображая расставание.

С  кем расставание?

Ах, надо же! С Гошей-баянистом из моей юморески.

Фарцовщик, известный всей Риге, был разодет по случаю ответственного выступления перед комсоставом Прибалтийского военного округа не в ультрадорогие хипповые шмотки, а в солдатскую гимнастерку, галифе, маскхалат, плюс – убедительная прибавка к фронтовому антуражу! – накладные усы цвета махры. Не дать – не взять, Василий Теркин!

А Люся? Не Клавдия Шульженко, но…

Не зря ты, журавушка, столь мощно воздействовала на душевные струны заслуженного деятеля искусств Латвийской ССР полковника Советской армии Куницина. Есть в тебе сила вокальная, есть в тебе и шарм. Но все это, чувствует мое, не совсем музыкальное  сердце, не для ресторанного разгула, и не очень-то подходит для джазовой оранжировки. Сидеть тебя, если не вложишься в новый репертуар, на скамейке запасных. А впрочем, почему не вложишься? Все при тебе: природное дарование, внутренняя мощь. Просто Эдит Пиаф, если закрыть глаза, ибо…  За счет внешности, ты ей фору дашь в сто очков. Согласен, я не Раймон Ассо, а ресторан «Лидо» не мюзик-холл «АБС», самый знаменитый в Париже, но вполне вероятно, что если большому кораблю предстоит большое плавание, то мне выпадает по роли быть лоцманом, выводящим тебя на глубокую воду.

«Лоцман – поцман!» — засмеялся  втихую.

Хотя… Почему бы и нет? Текст есть. Композиция готова. Музыканты на взводе. Остается разок прорепетировать, и – будьте добры: визитная карточка музыкальных вечеров Рижского взморья отпечатается огромным тиражом в мозгах посетителей ресторана «Лидо».

 

«Листья желтые схожи с осами.

Этим осам кружить  по лесам.

Отбивается лето от осени

На границах и полюсах».

 

12

 

Гриша не углядел, я проморгал, а Люся Лобзачик, не вернувшись в гримерку, ускользнула в неведомом направлении.

«Ищи  ветра в поле!» — говорят мудрецы, когда они в бодуне. Но на трезвую голову посоветуют нечто дельное: взять в оборот ее аккомпаниатора Гошу-баяниста.

Определенный на побывку в юмореску «Проба пера» Гоша и не подозревал, что при публикации моего опуса популярность его пересечет границы окраины Риги и семимильными шагами пойдет заре навстречу. Почему – «заре»? Не из-за книги писателя Кожевникова. А по той доходчивой до ума причине, что он всегда шел заре навстречу: вечерами «лабал на балехах», ночами играл в карты, а под петушиный крик топал в заводское общежитие. И отсыпался в отдыхающем от трудового гвалта здании, когда там начиналась утренняя приборка.

Гошу называли – «ходок», хотя он был лежебокой. Ему даже не нужно было выбираться из койки, чтобы обогатиться сдобной девахой из подотряда уборщиц. Она сама заходила к нему в жилое помещение с ведром, щеткой и мокрой тряпкой, которой могла и огреть при нетактичных сексуальных намеках и приставаниях. Вслух интересовалась: «не помешала?» Остальное все делала молча. И воду расплескивала, и пол подтирала, и в кровать укладывалась.

Крики сладостной боли в пустом доме никого не будили, никому не досаждали. Завод перевыполнял план, а Гоша способствовал теми же рекордными темпами приросту народонаселения в пролетарском районе Вецмилгравис, где базировались два крупнейших по союзным меркам судоремонтных завода и одна редакция морской газеты «Рыбак Латвии». Вторая – «Моряк Латвии» – квартировала в Рижском интерклубе, на набережной Даугавы.

Я застал Гошу в соседней раздевалке, когда он укладывал в походный футляр от баяна фирмы «Хоннер», поверх кнопочной клавиатуры, маскхалат, гимнастерку, галифе. Сапоги не вмещались, и он с сожалением заправлял за кирзовые голенища нижние оконечности брюк, увешанные цепочками и медными якорями.

— Клево смотришься! — сказал я на джазовый манер.

Он кивнул, снял накладные усы, сунул их в карман фирменной куртки с многочисленными змейками.

— Есть  смоук – сигареты?

— Не курю.

— Гуд – гуд, — вздохнул фирмач из заводской художественной самодеятельности. — Здесь не курят, там не пьют. Здесь я гол, а там разут.

— Одевайся, и на выход с  вещами! — хохотнул я,  вспомнив о шутках Вали Косяткова.

— Имею тебе сказать пару слов: я уже готов. Приглашаешь? — и он щелкнул указательным пальцем по кадыку.

— Там не пьют.

— Где? — не понял он подвоха.

— Во Дворце спорта.

— А чего я там не видел?

— Первенство Латвии по боксу! Приглашаю, я заявлен в третьей паре.

— Ты в паре, а я в баре.

— В баре я предпочел бы Люсю Лобзайчик.

— Найсовая герла – отличная девчонка!

— Клевая? — опять я перевел хипповые его речения на родную – джазовую мову.

— Клевая, — согласил Гоша. — Но не дает.

— Дай такому, так слава пойдет по всей земле великой…

— Чтоб я сдох! Ты – что – лучше? Это ты тиражируешь имена в газете. А я? Я олдовый – старый приятель, и никто не узнает где могилка моя.

— Могилка мне твоя без разницы! А вот куда умахнула найсовая твоя герла хотел бы знать. Не подскажешь?

—  Баш на баш – лучше не продашь!

Я понял намек. И  предложил ему за раскрытие тайны исчезновения Люси иностранный презерватив, полученный от Милы Шустряк.

— О! — завелся Гоша. — Брэндовая вещь. Мэйд ин… Штаты?

— Штаты-штаты! Ну?

— «Ну» приставлен к окну. Торчит, и никак не согну!

— В  чем дело, Гоша?

— Чтоб ты видел меня на одной ноге, а я тебя одним глазом! Где тут второй гандон?

— Гоша, ты не в аптеке, это у нас упаковки ходят парами. А там – заграница, где в цене единоличники, а не товарищеский кооператив.

Гоша сконфуженно засопел:

— Мне надо алкать прайс – деньги собирать. Алименты – суки! –  замучили.

Я понял: пора вспомнить о своих одесских корнях, иначе Гоша-баянист будет торговаться со мной до второго пришествия.

— Только не говори мне, что ты фраер, я тебя – таки да! – хорошо вычислил. «Алименты!» — передразнил его.

Он пожал плечами.

— Ладно, земеля! Это утки все – парами, как у Поженяна в кинофильме «Жажда», а вот Люся –  одна. Занимай очередь в кассу.

— Ну?

— Ей бо! Поканала в кассу.

— Не болтай попусту! Какую кассу?

— Зуб на отруб! Поканала в кассу филармонии, на Амату, 6. За билетом на Дина Рида. Слыхал о таком? Я на днях достал за четвертак его новый «рекорд» – пластинку. Класс!

— Мне у него интервью брать.

— Когда?

— Сегодня вечером. До концерта.

— Бери-бери, — не поверил Гоша. — Может, заодно и Люся даст.

И прихватив футляр с баяном, двинулся на выход.

 

Ассоциация шестая

 

Гоша, не доверяя россказням о намеченной встрече с Дином Ридом,  показал мне упитанный зад, обтянутый прожженными сигаретой брюками. Последняя хиппозная мода! Дырки на заднице!

Я посмотрел на него, подумал и отобразил…

Сегодня, спустя сороковник с лишним — чем это не ностальгушка? Чем не примета времени?

Год1966-й, пересадки не предвидится.

 

Король хиппи

 

Случится же такое! Гоша сгорел на работе! Нет, он не был пожарником. Он был сторожем спортивного и туристического инвентаря. Наняли его вместо собаки охранять ветхую избушку на курьих ножках, откуда даже Баба-Яга сбежала на костяной ноге.

Все бы хорошо, да не совсем. Не обращал он внимания на печь-времянку, будто она девушка-дурнушка. В дремотном состоянии подкидывал иногда чурки в огонь. В результате такой нерадивости печь и слизала однажды воспламененным от ревности языком пристанище своего кавалера.

Выскочил Гоша из пылающей избушки в прокопченном бельишке. Глянул в карманное зеркальце и  ужаснулся: не одежда на нем – рубище! А от туфелек, любовно нареченных им «шузами», одно название осталось, да и то не понятно – русское али аглицкое. Жгут они пятки, как раскаленные угли. Сбросил Гоша обувку горящую и потопал вдоль улицы босиком.

«Как быть? Куда податься?»

Отчаялся было Гоша. Но – эврика! –  вспомнил о «Шизо», кафеюшке-простушке на улице Вальню, напротив элитного Театрального кафе. И давай делать ноги в нужном направлении.

Является.  «Наше вам с кисточкой!»

И ему – «с кисточкой!»

Окружают его друзья-приятели. Изучают подпаленное одеяние. Любопытствуют и восторгаются!

— Брендовая  вещь!

— Найсовый прикид!

Долговязый Лев, самый умный на вид, довольно потирает руки.

— Нашего полку прибыло!

— Какого такого полку? — пугается невоеннообязанный Гоша.

— Хиппозного – стервозного!

И тут нежданно-негаданно начинается торг.

— Гоша, давай жухнемся рубашками! — предлагает Лев, тряся пышной гривой.

Еще не понимая смысла фарта, Гоша машинально спрашивает:

— На какую ты рубашку настрополился, френд? На эту? — и, полный недоумения, помахивает, как ворон крыльями, почернелыми от копоти рукавами.

— Эту!

«А-а, — смекнул Гоша, — тряпье ныне  в цене».

И давай  накручивать:

— Баш на баш и впридачу башли, рубликов на пятерик.

— Ставка принята! Больше ставок нет! — провозгласил Лев, снимая с себя джинсовую куртку.

Пока Гоша облачался в импортную одежонку, коротышка Фрэд, используя все свое попсовое красноречие, выклянчивал у него рваные остатки от некогда прекрасных брюк голубого цвета.

— Не будь фраером, мен! Даю четвертак.

— А  сверх него – второй! — Гоша ощутил под ногами твердую почву коммерции. — Эти брюки я снял с самого Элзи Бикли.

— Кого-кого? — стали пускать слюнки зависти друзья-приятели.

— Элзи Бикли! Король вестатлантических хиппи. Пора знать собственных  кумиров, а не только штанцы их носить.

— Да-а, — протянул долговязый Лев, предводитель рижских неформалов из «Шизо». — Полный балдец! И «Волги» не жалко… Может, возьмешь все же шмотками?

Услышав такое, все обитатели «Шизо» стали раздеваться, как по уговору.

— Жухнемся?

— Баш на баш, и полтинник на гуляш!

Гоша разоделся, как на свадьбу. Рассовал по карманам денежные знаки и двинулся в ресторан, расположенный в гостинице «Рига».

А кафеюшные сидельцы в трусах и майках, равняясь на травленные огнем брюки, вывернули на центральную улицу Ленина и вперед –  к Главпочтампу, чтобы отбить благодарственную телеграмму королю вестатлантических хиппи Элзи Бикли.

И долго еще в лучах весеннего солнца мелькали их ноги. Не ведали, волосатые, что их путь оборвется у ближайшего КПЗ.

 

13

 

Гриша-осветитель был люб заезжим звездам эстрады. Он их освещал на сцене и освещал в газете. Имя его было на слуху: такие знания передаются у артистов не хуже сплетен – из уст в уста. Потому, примеряясь к рампе рижской филармонии, зыркали вверх, высматривая, кто там у «космического» электропульта за панорамным стеклом. Узнавание сопровождалось приветливым взмахом руки. Этот взмах воспринимался Гришей как пароль. Он хитровато подмигивал мне сквозь темные окуляры очков – Как это ему удавалось? –  и давал понять: теперь нам для представительства даже газетное удостоверение внештатника не потребуется.

Открою давний секрет: мало солидная картонка внештатника – серая бумаженция, полученная в «Молодежке», – действовала нам на нервы. И было отчего: она не впечатляла даже рядовых завсегдатаев бара «Росток», где собирались молодые поэты и художники, не то что Заслуженных и Народных.

«Настоящее удостоверение выдано внештатному корреспонденту, — гласил типографский текст, дальше от руки – имя – фамилия, и  снова петитом: — которому предоставляется право на сбор материала для газеты «Советская молодежь».

«Сбор материала…» Умеют же придумывать обороты речи! Словно сбором утильсырья занимаемся, и весь предел мечтаний – угодить в лавку старьевщика, а не на первую полосу.

Посему без всяких удостоверений наше положение было более выигрышным. Мы могли называться корреспондентами разных газет, а не одной-разъединственной. На двоих это выглядело так: Гриша, старший по возрасту, брал на себя «Советскую Латвию», либо «За Родину», я — «Молодежку» или городскую вечерку «Ригас Балсс».

Снимать в анфас и профиль, со вспышкой и без оной,  как правило, не приходилось, хотя и в этом мы считались вполне законченными профессионалами.

Фотки с факсимилией выдавались нам гостями Риги из личных запасов. Это оберегало Заслуженных и Народных от возрастных морщин при появлении на газетном листе и прочих искажений молодецкой внешности. Опасались они и непредвиденных сюрпризов, коими полон по досужим представлениям неквалифицированного люда журналистский мир, особенно латвийский, всего ничего, четвертушку века назад, даже не слышавший о существовании такой невозможной речевой абракадабры: «партийно-советская печать». К слову, до недавнего времени не слышал о ней и Дин Рид, примеряющийся с гитарой к настилу сцены: два шага влево, разворот к зрителю и в микрофон: — «Эли-за-бет! Элизабет!!!»

Эта песня тогда, в 1966-ом захватила всю страну – от Балтийского моря до Тихого океана. Она вырывалась из радиоприемников, крутилась на пластинках, без нее не обходились застолья и пикники на свежем воздухе. «Красный ковбой» очаровал всю девичью половину Союза. Блондинки сходили с ума от ревности, узнав, что он предпочитает брюнеток, и спешно перекрашивались, покупая билеты на его концерты. А вот достать их – это целая проблема.

— Есть у вас лишний билетик? — неслось за сто метров по периметру от Рижской филармонии.

— Нет? Есть?

— Сколько? Червонец?

Перекупщики выманивали у наивных девушек и их ухажеров чуть ли не состояние. Но люди шли на бешеные траты – «Красный Элвис Пресли» того стоил. Была в этом боевом американце такая невероятная «харизма», как сказали бы сегодня, что кошельки распахивались, и рублики, коих потом не достает до зарплаты,  ускользали сами собой в загребущие пальцы.

— Вам билет?

— Мне!

— Четвертак!

— Как четвертак? Господи, будь человеком!

— Чем ближе к началу концерта, тем дороже.

Ба! Да это же Мордорез-Мордорезовец, знаменитый барыга из Старой Риги и  – попутно – из моего детства.  В том же прикиде, что и до отсидки, в галстуке и фетровой шляпе, в двубортном костюме пятидесятых годов – серебристая полоска по синему полю.

А кто с ним торгуется?

Конечно… она, моя Золушка – Люся Лобзайчик.

Не обманула, знать, меня интуиция. Вывела черным ходом из филармонии – в нужное место, в нужное время.

До первого звонка еще пропасть свободных минут, а у разносчиков «лишних билетиков» самый жор, на языке рыболова-любителя – отменный клев! Вот и клюют рыбки-красавицы на заморского бунтаря-песенника, косяками идут – помани только голубеньким фантиком в партер.

Мой фантик был иного цвета. И не стоил ни рубля.

— Люся! — сказал я.

— Ты?

Девушка отлипла от Мордореза-Мордорезовеца.

— Я – я, собственной персоной. Отойдем в сторону.

— А кто ты такой, чтобы отходить с тобой в сторону? — притворно возмутилась она, хотя – и это от меня не ускользнуло  –  обратила внимание, что появился я из боковой двери с табличкой «служебный вход».

— Я твоя палочка – выручалочка.

— Обрезанная! — Люся  все еще изображала обиду.

Мне же обижаться было нельзя.

— Пойдем, пойдем,  — поторопил ее. — Дин Рид нас ждать не будет.

— Что?

И повел. Она, услышав магическое имя, уже не сопротивлялась.

Впрочем, будьте добры, назовите мне такую девушку, которая противилась бы приглашению на свиданку с Дином Ридом..

Через пяток минут, преодолев пару боковых лестничных маршей, я вывел обалдевшую Люсю Лобзайчик на подмостки филармонии. На те, недостижимые даже в мечтах подмостки, где до нее стояли Анна Герман и Эдуард Хиль, Эдита Пьеха и Иосиф Кобзон. А сейчас… Дин Рид! Два шага влево, разворот на публику и в микрофон: — «Эли-за-бет! Элизабет!!!»

— Господи! — помертвела Люся, и по сей простительной причине не приметила рядом с кумиром Гришу Гросмана и нашего шапочного знакомца, переводчика англоязычных гастролеров Мишу Алтухова.

— Не опаздывайте, — сказал нам толмач, и добавил на западный манер: — Время деньги.

— Деньги, которых у нас нет, — заметил с пониманием момента Гриша, собирающий «капусту» на свадьбу.

И тут же, посерьезнев, обратился к Дину Риду:

— Газета «Советская Латвия»… Вопрос: вы американский певец, известный в мире как «красный Элвис». Еще известно, что вы самый охраняемый артист эстрады. Правда ли это?

Дин Рид улыбнулся, пробежал пальцами по струнам гитары.  И что-то сказал по-английски.

Толмач Миша Алтухов:

— Это правда. Дин Рид был даже включен в Книгу рекордов Гиннеса. Именно в качестве самого охраняемого певца. На одном из концертов а Буэнос-Айресе к нему было приставлено для безопасности 58 полицейских.

Гриша:

— С 1964-го по 1966-й вы снялись в трех фильмах. Самый известный из них «Гвадалахара летом» — Мексика.

— Я исполнял роль американского студента Роберта Дугласа.

— Будете ли сниматься еще?

— Да, предложений очень много.

Тут в интервью включился я.

— Газета «Советская молодежь»… Вопрос: в нашей прессе постоянно подчеркивается, что вы глубоко верите в идеалы социализма.

— Это  правда.

— Вас арестовывали за ваши взгляды?

— Арестовывали. В июле 1965 года. Посадили в тюрьму «Вила Давото» –  Аргентина.  Сразу же после поездки в Советский Союз.

— И долго вы провели за решеткой?

— Срок пребывания под стражей – сутки.

— У нас говорят: раньше сядешь – раньше выйдешь.

Миша-толмач перевел. И все мы дружно посмеялись. Дин Рид шутке. Я, Гриша и Люся – срокам заключения.

— Ваши песни зовут к борьбе за социальную справедливость, можно ли вас считать певцом протеста?

— Лучше  считайте меня певцом любви. Любовь для меня не искусство, а сама жизнь.

Почва для выхода на арену Люси Лобзайчик была подготовлена. Я подтолкнул локтем зардевшуюся спутницу, которую, поднимаясь по лестницам, проинструктировал, что спрашивать у звездного красавца.

«Пионерская правда», — представилась Люся в соответствии с моими советами. — Вопрос: какие девушки вам нравятся?

— Брюнетки!

— Брюнетки? — переспросила разочарованно, но я взглянул на нее с такой звериной выразительностью, что ей тут же расхотелось перекрашиваться под воронье крыло. Люся скоропалительно догадалась: мне она нравится в своей первозданной цветовой раскраске.  И это было самым большим ее приобретением, вынесенным из беседы с Дином Ридом, если, конечно, не считать фотокарточки, подаренной нам Красным Элвисом с дарственной надписью.

На память о встрече и он попросил фотку. Вот тут-то и создалась пикантная ситуация. Мы не артисты – глянцевых портретов, необходимых для представительства, не носим. Правда… Тут меня осенило. А Улан-Баторская газета с панорамой Риги и моим светлым обликом, хранящаяся на всякий пожарный случай в боковом кармане моего пиджака? Разве не сгодится на презент? И я преподнес борцу с американской действительностью экземпляр монгольского партийно-печатного органа, где в заголовке стояло столь любимое им слово «СОЦИАЛИЗМ».  А то, что, социализм – «ХУДО АДЖ АХУЙ» – это уже, как говорится, не Марксом придумано. Монгольская мова – русский алфавит!

Статья о Дине Риде появилась в «Советской молодежи» в ближайшее воскресенье.

Фотка Красного Элвиса, помещенная в центре страницы, с дарственной надписью по-английски: «Ефиму Гаммеру, Григорию Гросману, читателям «Советской молодежи», стала лакомой приманкой, и газету раскупили в считанные часы.

Вскоре ее перепродавали на черном рынке.

Ради вырезки с изображением кумира – фирменный красавец с гитарой,  перекинутой через плечо.

Оригинал же фотографии мы с Гришей, не споря, отдали Люсе Лобзайчик – девушке, которая в тесном соседстве с нами внимала в застекленной будке инженера-электрика, руководителя всего светового оформления, сказочному по  эмоциональной насыщенности спектаклю.

— Дин Рид! Дин Рид! Браво!

Аплодисменты.

Букеты цветов.

Поклонницы.

Публика встает.

Вызывает на бис.

И Дин Рид – два шага влево, разворот на публику и в микрофон: «Эли-за-бет! Элизабет!!!»

 

14

 

Вариант с Дином Ридом был беспроигрышный. Красный ковбой оказался  своеобразным козырным тузом. Вытащив его из рукава, я дал понять Золушке с окраины Риги, что заслуживаю доверия. А значит,  не прикрываюсь приглашением на сцену «Лидо» лишь затем, чтобы заморочить ей голову.

Как говорится, котлеты отдельно, мухи отдельно. И если при таком кулинарном раскладе нахлынет любовь, то для этого есть весомая причина.

Какая? Не менее песенная: «любви все возрасты покорны».

Мой же возраст – 21 год – очень покорный для этого дела.

И Люсин. Он еще более покорный – так и именуется: «возраст аттестата зрелости и первой любви».

Посему раскроем объятия и пойдем…

Нет, не в койку.

К роялю фирмы «Беккер», стоящему в салоне моей квартиры – пустой по случаю отбытия мамы и папы к Сильве и Майруму в гости.

…Так уж получилось, что на пятый номер автобуса, Центр – Вецмилгравис,  Люся не поспела. И вместо ночевки в общежитии Рижского судоремонтного завода ММФ предпочла перекантоваться у меня – адрес: улица Янки Купалы, 5. Посмотреть ноты, проверить звучание стихотворного текста.

Посмотреть – проверить, ну и задержалась до утра.

А утром пришел Гриша, чтобы сварганить на пару со мной интервью-репортаж. И увидев нас, удивленно воскликнул:

— Чем вы тут занимаетесь?

— Репетируем, — ответила Люся.

Вечером она, уже в сопровождении ансамбля «Комбо», разучивала новую песню. А  через неделю, с открытием сезона, вышла на подмостки «Лидо».

 

Ассоциация седьмая

Ностальгическая

 

8 июня 2007 года Майрум Аронес, под аккомпанемент пианиста Алика Каца, впервые исполнил по радио «Голос Израиля» — «РЭКА» свою новую песню «Джаз в «Лидо». Несколько ностальгическую,  написанную им в условной ресторанной манере, с намеренным нарушением грамматических правил русского языка – как это делалось некогда, в далекие шестидесятые годы, когда не было еще понятия «хит», но это отнюдь не мешало публике принять и запеть тот или иной «шлягер».

Для радиослушателей, в особенности тех, чья молодость прошла в Риге, его голос, практически не изменившийся с той поры, напомнил о музыкальных вечерах, проводимых в элитном ресторане Юрмалы джазовым ансамблем «Комбо».

Вспомним и мы то давнее лето.

— Майрум, микрофон открыт!

 

       Песня Майрума Аронеса

       «Джаз в «Лидо»

 

Тыща девятьсот шестидесят шестой.

Дзинтари, «Лидо», морской прибой.

Песчаный пляж. Прокат.

Сосновый лес. Закат.

И лица загорелые ребят.

 

На рижском взморье ресторан «Лидо» стоял

И каждый счастлив был, когда он в нем бывал.

Оркестр «Комбо» в ресторане том играл

И был всегда там полон главный зал.

 

Много лет ушло с той золотой поры.

Нет того «Лидо», стареем мы.

Но каждый раз, когда играет блюзы джаз,

Я вспоминаю вечера у нас.

 

Ударник Плоткин.

Боря Гаммер саксофон.

Трубач Гарфункель.

Вова Тузов гитарист.

Басист Аронес.

И Смирнов рояль.

О них моя тоска, моя печаль.

 

Расскажи, о чем тоскуешь ты, рояль,

Клавиши твои о ком грустят?

О днях хороших, вечерах веселых,

Оркестре «Комбо» из шести ребят.

 

И Могилевский Толик там солистом был.

Аронес Марик пел и всем руководил.

Репертуар оркестра был народу мил,

За это «Комбо» так он полюбил.

 

Тыща девятьсот шестидесят шестой.

Дзинтари, «Лидо», морской прибой.

Песчаный пляж. Прокат.

Сосновый лес. Закат.

И лица загорелые ребят.

 

Много лет ушло с той золотой поры.

Нет того «Лидо», стареем мы.

Но каждый раз, когда играет блюзы джаз,

Я вспоминаю вечера у нас.