АНАТОЛИЙ МИХАЙЛОВ. В этой гостинице, на берегу…

23.11.2016

 

 untitled

НАМ ТРИППЕРНЫЕ НЕ НУЖНЫ
1

Я выскакиваю из автобуса и завьюченный рюкзаком покалеченным на причале мэрээсом поеживаюсь перед  штакетником забора.

Когда  в прошлом году,  подстрекаемый  Полей и Таней, я приехал сюда за моральной поддержкой, то в качестве профилактического средства Лешка мне прописал бутылку с керосином.

— Помажешь, – смеется,  – яйца – и сразу  уйдут в монастырь!

Но в отсутствии хозяина, мечась по протянутой от конуры и  до самой калитки проволоке,   меня встречает  пущенная со мной  на переговоры  кавказская овчарка.

Вернулся на автовокзал и, окунувшись в народную массу,  среди корзин и саквояжей облюбовал вакантное место.

Всю ночь сидел на скамейке и, обхватив ладонями виски, прокручивал грядущую ретроспективу.

Использовав в качестве источника родниковой водицы открученный в общественном туалете кран, почистил  зубы и, обогнув нервно сжимающего кепочку Владимира Ильича, поднимаюсь на третий этаж.

У Вадика в кабинете клиент и, не нарушая деловой субординации,  на подвернувшемся  клочке квитанции кидаю ему на стол срочную депешу:

 

                                  Случилось непредвиденное  жду в 18-00  в шашлычной

 

…Уже за стойкой  Вадик заказывает две порции люля-кебаб и придвигает мне с нашей любимой мадерой стакан.

— Мне, – говорю, – вообще-то противопоказано.

— Что, – улыбается, – опять?

— Да, – опускаю голову, – опять. Теперь я, – уточняю, – дважды герой.

(О моей первой звездочке, если вернуться к  истокам моего героизма, то еще весной Тонька была проинформирована самою Тамаркой, когда, взяв весь её огонь на себя, я спасал ей прилетевшего к ней из Нижнего Тагила жениха.)

А в мою комнату (обрадовал!) под городскими часами (после моей передислокации к Зое)  уже  спланировала Риммка. Но вместо  разгадки нашей с ней «военной тайны»  –  протянутый мне после укола в ягодицу тампон.

–  Я теперь,  – улыбаюсь, – сын полка…

Оценивая неординарность моего щекотливого положения, Вадик  вынимает мне  из своего портмоне четвертак.

— Отдам, –  говорю,  –  когда приеду обратно.

А если не приеду (покамест еще не решил),  то вышлю тогда прямо из Москвы.

…В надежде на Грустный вальс поднимаюсь по улице Ленина, но вместо горящей за занавеской свечи в окне на улице Билибина обнаруживаю темноту. Лариса (как потом выяснится) улетела к себе  в Елец на похороны бабушки.

Для пополнения бюджета было рванул на станцию переливания крови, где меня уже заждалась моя КРАСНАЯ КАПЛЯ. Но на Портовой вовремя опомнился и, ухватив ускользающий из рук штурвал, взял курс на успокоительную инъекцию…

Звонил в Москву, но у Володи длинные гудки, наверно, все уехали на дачу. Остаток ночи, помолодев на четыре с половиной года, коротал  в переговорном.

На этот раз в общественном туалете встретил своих старых знакомых. Все те же самые прислонившиеся к батареям ватники и та же самая скучающая на плитках  с оторванным ухом будёновка.

Хотел послать в Москву телеграмму. Уже встал в очередь, но в последний момент передумал.

Купил три  вафельных стаканчика с мороженным (один – с шоколадным и еще один с кремом брюле – для пацанов,  ну а для мамы – с двумя шариками клубничного) –  и, сунув их в карманчик рюкзака, плетусь в свой теперь уже дважды  орденоносный родимый барак.

 

2

С мячом под мышкой и в каких-то немыслимых (чуть ли не по самые локти) крагах-перчатках  из барака выскакивает Сережа.

Остановился.

— А ты че это,  – удивляюсь, – не в школе?

Уже сентябрь, и Сережа учится во вторую смену.

Молчит.

Вдруг предлагает:

— Будешь вратарём-гонялой?

Идем по коридору и, пробежав «цимбальной палочкой»  по  висящим на стене  корытам и тазикам, вставляет в замочную скважину ключ.

Пуховые подушки с накинутыми поверх аккуратно  вздыбленных конусов узорчатыми  кружевами. На скатерти  поднос и постоянно вызывающий у меня тревогу увесистый графин. На окнах вровень с  чахлой травой раздвинутые занавески.

Опускаю рюкзак на стул и открываю холодильник.

— Вот это, – говорю, – тебе, –  и ставлю на решётку стаканчик с кремом  брюле, а это – Саше. Ну, а вот это, – и киваю на  стаканчик с двумя  шариками клубничного, – маме.

— А мама, – неожиданно сообщает, –  в больнице…

Утром ушла и до сих пор все еще не вернулась.

У Сережи розовые щеки и с оттопыренными ушами он похож на персонажа из сказки про трех поросят.

Пришли с ним  на пустырь и, отмерив семь с половиной метров, поставили по обеим его сторонам  по  два увесистых булыжника.

Сейчас из 2-го Б  со своей  командой в клетчатой хламиде должен подойти её горластый капитан по кличке Ковбой. А из 2-го Г –  и тоже со своей  ватагой –  живущий  в районе Нагаевской бухты еще один  горлопан  по  кличке Тарантул.

Я где-то в конце июля уже  как-то вместе с ними играл.

— Давай пока, – предлагает, – постукаем.

Отсчитываю 11 шагов и ставлю мяч на 11-метровую отметку.

Забил четыре из пяти. Одну банку – пыром, еще одну – щечкой, а две остальные – шведкой.

—  А если с лету, –  объясняю, – называется подъемом.

(Когда в Магадан приезжали  ветераны «Спартака», то я  им с Сашей рассказал, как Анатолий Ильин /вон тот, киваю, что отдавал  Дементьеву пас/ забил  такую плюху чуть ли ни с центра поля самому  Яшину; только её почему-то не засчитали.)

А вот Сережа мне забил всего лишь только две.  Два раза промазал, зато одну я, распластавшись по направлению к булыжнику,  вытащил из самой шестерки. Но  несмотря на такой плачевный  результат,  Сережа совсем не опечалился. И даже похлопал меня своей вратарской перчаткой по плечу.

— Будешь теперь, – смеётся, –   нашим Константином Бесковым.

Но ни  Ковбой, и  ни его грозный противник  со своими мастерами дриблинга  так и не появились.

— Ну, где же, – улыбаюсь, – ваш хваленый Тарантул?

— Наверно, – говорит, – перебздел.

Вернулись  в барак и, подогрев котлеты с тушеной капустой, Сережа включает телевизор. В повторной записи по многочисленным заявкам телезрителей полуфинал Клуба веселых и находчивых.  Молдавия — Узбекистан. И капитан узбеков – рыжеволосый очкарик по фамилии Либерман.

Распахивается дверь и в комнату входит Саша,  ироничный  и совсем не похожий на своего импульсивного брата худощавый подросток. Уходит на кухню и, подогрев остатки ужина, ставит на стол  сковородку.  Намазывает котлету горчицей и дает своему упитанному братишке шутливый подзатыльник.

— Ну, что, Муртаз…  опять порвал штаны?  (Муртаз – имя защитника тбилисского Динамо и капитана сборной СССР  Муртаза Хурцилавы) А мамка, – поворачивается ко мне, –  пошла в родильный дом.

И завтра её уже должны выписать.

А после программы «Время» играли в бочоночное лото.

 

3

Взял собранные в сумку Зоино шмотьё (предполагалось, что его отнесет  в больницу Саша) и отправился на Парковую в роддом.

В регистратуре подтвердили – Зоя Михайловна Дембицкая – четвертое отделение, палата № 5 – выписывается в 11-30. Вышел во двор,  и   проходящая мимо медсестра  показывает мне  заветное окно  –  и целый час  с сумкой в руке жду, когда  на третьем этаже нарисуется моя отрада.

Нарисовалась – и не в силах себя обуздать, подобно потерявшей рассудок бабочке-капустнице,  «упорно  бодаю висящий  на веранде оранжевый абажур».

Жду в вестибюле. Спустилась в цветастом халатике.

— Ну, чё пришел…  – и   точно так же (как  и на хате улетающей  в отпуск сослуживицы) опять   как будто перетянули пыльным мешком.

Уже натягивает перед зеркалом сапожки.

(Тут, в абортарии – так называется это отделение роддома – в любовницах её начальника цеха /чей болт по меткому выражению моей возлюбленной напоминает длинный гвоздь/  сама зам главного врача –  и если что – всадили пару ампул антибиотиков – и вся любовь; а если вдруг я в диспансере раскололся, то  после предъявления справки из роддома Зоя передо мною чиста.

Но эта мне пока неведомая информация  еще пылится в  «личном деле» моего секретного архива.)

Лежала в палате с любовницей поэта Пчёлкина; потом рассказывала, что ей поведала её подруга по несчастью – «какие все эти  поэты блядуны».

Хоть пить нельзя, взял две бутылки рябины на коньяке.

Молчим.

Налил еще один стакан.

— Ну, чё, – еще раз повторяет, – чё пришел?..  –  и как ни в чем и не бывало,   даже не моргнув, дублирует мне свою всё ту же самую фразу, что так меня  три дня тому назад печально озадачила, – нам, – улыбается, – трипперные не нужны.

 

     Я,  К О Н Е Ч Н О,   В Е Р Н У С Ь…   

1

Я поворачиваю голову, и в иллюминаторе вместо привычно клубящихся облаков бьются о стекло    разлетающиеся в брызги гребни волн.

Оставив так и не заправленную в наволочку подушку, я сажусь и, нащупав   ботинки, завязываю шнурки.

Мои соседи уже давно в отрубоне, о чем свидетельствуют стоящие на откидном столике две  опорожненные бутылки.

Задвинув с выпирающей из рюкзака пишущей машинкой сумку  под койку, я поднимаюсь из каюты на палубу.

Как я потом узнал,  если даже повсюду штиль, то здесь, в Татарском проливе, почему-то  всегда штормит.

Спустился в буфет и заказал стакан томатного соку. Пересчитал свой весь оставшийся у меня в наличии капитал.    И  оказалось 64 копейки.

Еще один страдающий бессонницей  пассажир. Отходит от буфетной стойки и ставит возле моего уже пустого стакана бутылку пива.

–  Пожалуйста, – улыбается, – угощайтесь.

— Спасибо.   Мне, – говорю, – уже достаточно.

Он не совсем меня понимает и,  невзирая на это, делает попытку завести со мной задушевный разговор, но, держа  на прицеле  торчащий из коричневой бородавки волосок, я  слушаю его в пол уха…

Всё.  Кажется, взял тайм-аут и пошел себе заказывать еще одну бутылку. Опять стоит спиной и о чем-то базлаит с буфетчицей. У буфетчицы, как и положено, ярко накрашенные губы и через блузку просвечивает высокая грудь.  И,  несмотря на все эти достоинства, сейчас мне совсем не до неё. Но вот уже вернулся и возобновляет свой прерванный монолог.

— …а ведь когда-то, – продолжает, – наверно, читали   «Звёздный билет»? Но  сейчас,  вы же со мной согласны, уже совсем исписался.  Ну, вот возьмём, к примеру,  его  «Затоваренную бочкотару»…

Похоже,  речь идет о  напечатанной в прошлом году в «Юности» повести Василия Аксёнова (ну надо же  – какой начитанный паренёк!).

Молчу и не отвожу взгляда с равномерно двигающегося передо мной кадыка.

— А как вам, – спрашивает, – Анатолий Кузнецов? Недавно,  –  вы, наверно, слышали, сбежал…  –  и, немного подумав, добавляет, –  в капиталистическую Англию…  И вы, – интересуется, –  верите, что он поехал по Ленинским местам?

Все продолжаю молчать.

Какой-то все-таки странный товарищ.

А сам он  едет в Находку к своему двоюродному брату.

И тут он мне вдруг и протягивает петушка.

— Фёдор.

Рука, как показалось мне сначала, хотя и довольно вялая, но как-то уж  больно долго всё не выпускает из неё мои пальцы;  и, перед тем, как их  все-таки выпустить, в результате  уже напоминает клешню.

Сижу и всё еще колеблюсь, называть мне ему свое имя или не называть, и, так и не придя к окончательному  решению, поднимаю на своего собеседника глаза.

Но, к моему удивлению, его уже простыл и след.

 

2

Спустившись по трапу, сдаю в камеру хранению вещи. Осталось 44 копейки.

Всё в той же отстёгнутой меланхолии  плетусь по направлению к почтамту. Как подсказала мне идущая навстречу  старушка, он тут же рядом у самого Морского вокзала.

Уже встал в очередь.  И вдруг замечаю у себя за спиной своего  любознательного книгочея.

Ему на букву Л, а мне в той же очереди на букву М.

Мне ничего.

И ему тоже ничего.

Вдруг поворачивается (а я уже в дверях) и на правах моего старого знакомого уже переходит на ты.

–  Анатолий,  – кричит,  – подожди!

И всё-таки странно: ведь я же ему ещё  так своё имя и не назвал, а он его уже почему-то знает.

Решил  послать своему братишке телеграмму.

Ему (объясняет)  еще  плыть да плыть:  до бухты Тихая примерно часа два на рейсовом катере, потом до Каменной гряды на пароме и, наконец –  до родимой деревни –  на моторной  лодке.

Уже на улице купил пирожок с мясом и в бумажном пакете обезжиренную простоквашу. Осталось 18 копеек.

Выходит. Брат (объясняет)  уже не волнуется.   Ну а  до  катера («ты, спрашивает, не против?») вместо физзарядки,  теперь не помешает и сходить на футбол.

— Ты за кого,  – улыбается,  – болеешь?

— Когда-то,  – говорю,  – болел за «Спартак».

—  Слыхал, – вдруг сообщает, – а Стрельца-то… скоро снова посадят.

И объясняет – опять кого-то изнасиловал.

Пришли на стадион и на трибунах аншлаг. Купил два эскимо и на контроле (держа меня за локоть) высовывает из нагрудного кармана уголок обернутой в целлофан  красной книжечки.

«Судостроитель Находка» – «Амур Благовещенск».

И  даже и не знаю, за кого же мне теперь болеть.

И вот мы с ним  опять шагаем  по набережной.

— А Сталин, – улыбается, –  слыхал, угробил 34 миллиона. Из них, – не веришь? – 4 миллиона крымских татар…

Откуда у него такие данные?

Опять на главпочтамте и мне опять ничего нет.

Сидит  и ждет меня на скамейке.

— Ну что, – интересуется, – еще не прислали?

— Пока, – говорю, – не прислали.

— Пришлют, обязательно, – улыбается,  – пришлют.  Да. Тяжело,  – вздыхает, – в учении. Зато легко в бою.

Такой же фразой через 24 года меня осчастливит у «Стены Плача» в Питере мой точно такой же взявший меня на карандаш книгочей и передвижник-художник с Брайтона Бич.

И  неожиданно протягивает мне три рубля.

«Бери, бери… не стесняйся… когда-нибудь отдашь…»

И на клочке от телеграфного бланка оставляет мне свои  координаты: Магадан, главпочтамт до востребования,  Федор Васильевич  Легкий.

 

3

Стоящие на рейде  как будто бы из кадра кинохроники пассажирские лайнеры.  Внушительные  сухогрузы и обширные отсеки  перерабатывающих морской продукт плавучих фабрик-рефрижераторов.  Прогулочные катера и уже готовые к выходу в море со своими флажками и реями праздничные парусники. Причаленные к берегу скромные  работяги баркасы и прикрученное накинутыми на кнехты канатами стойбище лодок.

И среди всей этой плещущей и покачивающейся на волнах многоцветной стихии дурманящий запах водорослей.

Тельняшки и откинутые ленточки бескозырок…  бушлаты, клёши, плащ-палатки, робы… натянутые чуть ли не до  подмышек отвороты резиновых сапог… драконы,  мичманы, механики,  мотыли…  фланирующие вдоль парапета по набережной припортовые царевны…

С витиеватой лепниной колонны Дворца культуры моряков.

И вдруг из установленных чуть ли не  по всему его  периметру  вещающих на все четыре стороны  громкоговорителей  с узнаваемой хрипотцой  голос обложенного красными флажками  Высоцкого:

 

Проложите, проложите, вы хоть туннель по дну реки

и хоть на время притупите ваши острые клыки…

 

Точно застигнутые  врасплох выхваченным кадром из немого кино, все тут же  останавливаются и слушают.

Корабли постоят и ложатся на курс…

 

И  вот уже плывут  из всех городских репродукторов над всеми выступающими в море пирсами и над всеми причалами, над всеми подъемными кранами со всеми своими лебедками и  шагающими экскаваторами, над  уходящими  чуть  не к мигающему огнями  маяку, но  уже оставшимися теперь далеко за кормой дрожащими в дымке силуэтами доков и пакгаузов

 

Я, конечно, вернусь, весь в друзьях и в мечтах.

Я, конечно, спою, не пройдет и полгода.

4

Пришел на вокзал и в окружении семафоров и стрелок теперь уже сплошные   стоящие на путях цистерны…

Маневренные паровозы… Водокачки…  Контейнеры…  Хотя  уже и отцепленные, но всё ещё неразгруженные платформы…  Склонённые над снопами искр, как у шахтеров в забое, надвинутые  на лбы защитные маски…  И среди всей этой шипящей и лязгающей какофонии  уже  совсем позабытый  и не менее дурманящий запах гари.

И через 20 минут отправляющийся  до станции Угольная экспресс.  А там – как мне объяснили  –  до Владивостока  подать рукой.

— Мне, – говорю, – туда и обратно…  – и  уже протягиваю кассирше трешку.

— Ваш паспорт… — и, нацелив на меня дула очков, не совсем приветливая женщина как-то  недоброжелательно нахмуривается.

— Вы, знаете, – я виновато опускаю глаза, –  вообще-то я из Магадана…  и во Владивостоке…  мечтаю попасть    на  плавбазу…

В знак не совсем понятной и, как мне сначала показалось, издевательской насмешливости, один из местных бичей окидывает меня неожиданно  сочувственным взглядом и, вдруг, достав из своих широких штанин свой «серпастый и молоткастый», протягивает его нежданно-негаданно  меня пожалевшей и оказавшейся совсем не злой кассирше…

Билет (мне всё еще как-то даже и не верится) уже у меня в руках, и все места в вагоне почему-то исключительно сидячие.

Оказывается, плацкарт, но никаких матрасов;  и, как  субботним утром  на перроне Казанского вокзала перед отправлением пригородной электрички до станции Голутвин.

Взяв с боем вагон,  все тут же бросаются  занимать третьи полки;  и  здесь меня, родившегося на Арбате  москвича,  озадачила из ряда вон выходящая альтернатива – за весь ночной вояж – ни одного свирепого контролера,  и в результате, как это ни парадоксально – ни одного безбилетника.

 

5

И если мне не изменяет память, то ещё сам Владимир Ильич  изрек свою знаменитую  воспетую чуть ли не в балете на льду крылатую фразу, что Владивосток,  хоть он и за тридевять земель, но город-то все-таки нашенский.

В одном флаконе – и вокзал и морской порт и что удивительно – в самом  что ни на есть центре, и трубы проплывающих пароходов – точно  в одной упряжке с ползущими по рельсам пыхтящими электровозами; дома – темно-серые пеналы, передислоцированные с Нового Арбата, но только ниже ростом; зато «особенная стать» и косою раскидистой саженью – огромная гостиница с неоновой рекламой знаменитого ресторана ЗОЛОТОЙ РОГ.  И всюду сопки, но совсем не такие, как в Магадане.

В Магадане – с Нагаевской бухтой в кармане и с Гнилою Водой в кошельке –  переходящая в Колымскую трассу улица Ленина   и на горизонте –  с ковшиком Большой Медведицы – отроги снежных  перевалов; а здесь всё как-то надвинуто и скучено, и сопки со свинцово-угольным коленкором.

 

6

Не отходя от кассы – рыболовецкая биржа труда – и как на агитпункте – сплошные ряды длинных столов  и на каждом столе – бирка с названием плавбазы; и что  любопытно – полным-полно корейцев или китайцев. И даже в узорчатых тюбетейках  бесстрашных узбеков и со своими висящими на серебряных цепочках кинжалами  добродушных чечено-ингушей. Но  когда подошла моя очередь, то ни один местный калмык или кабардино-балкарец на этот раз мне так и не помог: ведь я  же в своем Магадане еще даже не выписан с улицы Билибина.

Включившись чуть ли не в кровопролитную рукопашную, на третью полку  так и не попал  и, несолоно хлебавши, пришлось, уткнувшись локтями в колени, клевать носом  плечом к плечу с  возвращающимися с работы трудящимися.

Всю ночь почти не спал и во время замёта на почтамте меня опять ожидал пустой кошелёк.

Съел пирожок с повидлом и  следующую ночь провел на бульварной скамейке; и с третьего захода, наконец, получил  из бухгалтерии расчет.

Рванул на вокзал и купил плацкартный билет до Москвы. Запив стаканом клюквенного киселя, на скорую руку перехватил два ленивых голубца.

Попал в вагон, где, точно покорители казахстанского миллиарда, с плакатами и транспарантами возвращаются на материк почему-то одни мускулистые девушки.

Предъявив проводнице билет,  протиснулся к своему  посадочному месту и, закинув сумку и рюкзак на вторую полку, тут же вырубился.

 

В ЭТОЙ ГОСТИНИЦЕ, НА БЕРЕГУ…

 

1

По грохочущим приамурским туннелям шатается состав. Вихляющие из стороны в сторону стыки вагонов. Мотающаяся туда-сюда дверца. Стоп-кран.

     Я разглядываю из тамбура летящую темноту. Возвращаюсь в купе и залезаю на верхнюю полку.

     Тусклый свет фонаря. Обшарпанный репродуктор. Свисающая из-под дерюжного одеяла заскорузлая ладонь.

     Я пытаюсь представить их вместе.

     Москва. Утро. Воскресная радиопередача. Они ещё лежат и её с зачёсанными завитушками затылок у него на руке. Он закрывает глаза и перебирает её «нежную прядь». Она смотрит в потолок.

     В распахнутом окне колышется занавеска, и Она внимательно следит за игрой тени и света.

     Я пытаюсь представить себе его лицо, его точеный торс, его рельефные мышцы. Его рука под её плечами, а из его подмышки торчит кудрявая растительность.

     Когда я дохожу до торчащей из его подмышки растительности, мне делается слегка не по себе.

     Я пересекаю Уральский хребет. Трясусь по Европейской равнине. Секущие вагонное стекло «кружки и стрелы». Снежная пелена.

.      .      .      .      .      .      .      .      .      .       .      .      .      .      .      .      .      .      .      .      .

.     .      .      .      .      .      .      .      .      .      .      .      .      .      .      .      .      .      .      .      .     .

 

Перечитав изображенный четыре года тому назад свой романтичный   лепет, я пытаюсь  нащупать причину надвинувшегося на меня еще в Татарском проливе и так больше уже   и не отпускающего чувства утраты.

 

Пристроившись на сиденье, я, зачарованный, катаюсь по кольцевой. Там, где я теперь, так (замерзая) в метро не покатаешься.

    Меня распирает радость: у всех только одна Москва, а у меня ещё в запасе Колыма.

    А если точнее, то даже не в запасе, а в основном составе.

 

    И вот теперь эта моя последняя радость (которая всегда со мной), похоже,  что бесповоротно угасает.

 

2

Разносят чай. Я запихиваю свои заветные каракули в папку и, покачавшись на локтях между полками, планирую в ботинки.

Присел на край матраса  и, поздоровавшись,  в ожидании проводницы перебираю до ровного счета мелочь.

И едущие в моем купе девушки,  ответив на моё приветствие, смущенно замолкают.

Одна (спустившаяся с кавказских гор) – Фатима. Другая – обозначу её пока просто Женя. И обе – из города Нальчика (куда через несколько лет «уедет побираться»  один из героев  песни Аркаши Северного).

Оказывается, возвращаются с Шикотана, куда, откликнувшись  на зовы комсомольских сердец,  их послал Горком Комсомола.   И сразу же  всё понятно – откуда транспаранты.

Но это всё потом.

И та, что спустилась с вершины Эльбруса, уступает мне возле столика место.

Сидят  молчат, и, высыпав из пакетика сахар, я помешиваю в подстаканнике чайной ложечкой.

…Проехали Тахтамыгду и  снова разносят чай.

И та, что  потом окажется Женей, вдруг поворачивается и смотрит.

И  шея  даже ещё  царственней, чем у Зои; только у Зои она со следами летящих  с токарного станка стружек, а у Жени – вся в рубцах от ещё неведомых мне  ожогов.

 

3

Уже нашли общий язык.

И задаю им вопрос на засыпку: наверно, они и не слышали, что означает слово «тузлук».

И оказалось, что  не только слышали, но, обозначенные этим диковинным эпитетом (тузлук это значит засольщик),  отмантулили всю летнюю путину.

—  А я, – и, оседлав своего любимого конька,  уже  беру быка за рога, – отпихивал пёхой кошель.

И обе меня сразу же понимают.

— А, правда,  – спрашиваю, – нам еще  рассказывал наш «кондей», «поводишь в темноте фонариком по нарам  – и самая фартовая наездница сразу же твоя».

И сам даже и не рюхаю, что задавать такие провокационные  вопросы дамам по меньшей мере не совсем тактично.

— Да нет – и, выслушав мою информацию,  даже немного засмущались.  Такого они уже не застали. Разделывали сельдь – и никаких мужиков.

И  продолжаю  им  травить свою пиратскую баланду.

В руках у меня (рассказываю) наверно, слышали такое слово зюзьга, и я, загребая  скользящую по днищу трюма  селедку (сейчас мне и море по колено),  разбрасываю её поверх сепараций  по отсекам, а наш «дракон»  в преддверии остросюжетной хохмы вдруг подбегает и без всякого предупреждения дергает  мотающуюся над трюмом шворку и, не успеешь еще отскочить – как сверху на тебя  уже сыплется полный каплёр… и представляете,  картинка –  налипшая  чуть ни по самые брови чешуя, а  посередине трюма  из  разливанного океана мерцающего  всеми цветами радуги морепродукта  торчит моя голова!

Представили и даже рассмеялись.

А потом Фатима ушла в другое купе к подружкам и до самого Иркутска оставила нас с Женей наедине.

—  Я,  –  улыбаюсь,  –  вообще-то писатель, но  с ударением на первый слог. Так, – объясняю, –   меня окрестила моя бывшая жена. Она, – уточняю, – сестра Сережи Никитина.

Я думал, что она сразу же спросит, а кто это такой. Но оказалось, что она не только знает, кто такой Сережа Никитин, но  даже имеет представление о Серёжином «Жёлтом Цыплёнке».

Передавали – вспоминает – в программе «Доброе утро».

И, покопавшись в папке, уже ей читаю свою зарисовку, где после выступления в Академгородке в завершение конкурса красоты при подведении вокальных итогов занявшему второе место Сереже вместо покинувшего в знак протеста зал занявшего первое место Клячкина выдали два презерватива и ключ от номера  гостиницы, где победителя  уже дожидалась Мисс Интеграл (через несколько лет во избежание дискредитации  я своего ближайшего родственника замаскирую и назову его «одним менестрелем», но тогда у меня в качестве одного менестреля фигурировал еще сам Сережа).

И между Челябинском и Вологдой мы с ней всю ночь стояли в тамбуре и смотрели на летящие навстречу  огни и как-то вдруг и не заметили, что уже давным-давно целуемся, и  где-то под утро она меня даже удивила: такая на вид целомудренная и вдруг одарила той же самой лаской, какой в разгар моего омовения, когда, уже весь намыленный,  кайфуешь, зажмурившись, в ванной, иногда меня, потерев мне мочалкой спину, одаривала Зоя.

А уже перед Мытищами, когда я ей рассказывал про раскинувшийся на станции Челюскинская поселок старых большевиков, куда на день рождения бабушки Груни на трех машинах со своей свитой приезжал Климент Ефремович Ворошилов, она посвятила меня в свой стратегический план:  у  ней  в Москве сестра – и она у нее на пару дней тормознет, а свой билет от Москвы до Нальчика  закомпостирует  с отсрочкой на послезавтра.

И сразу же мелькнуло: вот бы с кем я, даже и не задумываясь,  рванул бы обратно в свой солнечный Магадан. И тогда  бы моя уже затухающая последняя радость опять воссияла.

 

4

Водя кишкой по всё ещё немного зудящей коже, смываю остаточные ошмётки сопутствующих моему долгожданному омовению катышков…

Пустил в эмалированный тазик  кипятку  и, сыпанув из упаковки стирального порошка, загружаю  в него свою потёртую ковбойку.  Похрупав по стиральной доске,   выкручиваю последние капли и, расправляя рукава, развешиваю свою походную хламиду по  секциям батареи.  Кидаю в дополнение к носкам с доисторическими тесёмками плавки и при помощи разноцветных прищепок  фиксирую их на растянутой по-над ванной веревке.  Попрыгав на одной ноге,  напяливаю на голое тело штаны  и, выйдя  в коридор,  уже перед плитой  валюсь на приготовленную мне с видом на висящие над чайником  кастрюли раскладушку.

И утром, как мы с ней  и договаривались,   ровно в 11 звонок.

— Жень, – говорю, – ты?

(А сам всё  продолжаю лихорадочно ломать голову, что же мне теперь делать дальше: над вдетым в  пишущую машинку испещрённым пометками  листом Володя всё доводит до ума свою очередную рецензию,  да и Верочка вроде бы тоже никуда не торопится; но самое главное, что  после  моей  «Шагающей кавалерии»  Володя  ко мне теперь очень строг.)

–  Какое у тебя, – спрашиваю, –  рядом метро?

И оказалось «Филёвский парк».

— Доедешь, – объясняю, – по этой же самой ветке без всяких пересадок до Киевской и стой у пригородных касс на ступеньках  напротив расписания… – ну,  давай, – говорю, –  ровно в два…

Потрогал плавки и носки:  похоже, что  давно уже высохли; а вот рубашка всё еще слегка сыроватая.

Володя открывает шкаф и, выручая в тяжелую минуту жизни товарища, вместо моего каждодневного байкового тряпья протягивает мне свою парадную «косоворотку» из поплина.

 

5

Я поднимаюсь на второй этаж и нажимаю на кнопку.  И неожиданно папа оказывается дома. Мама с Наташенькой и Юлечкой на даче, а папа только что купил химикаты для опрыскивания смородины.

И,  предварительно посыпав голову пеплом,  чуть  ни встаю перед папой на колени.

–  Всю ночь,  – и в доказательство своей чистосердечности  демонстративно зеваю, – всю  ночь, – повторяю, – не спал.

Я думал, папа, как всегда, со мной засюсюкает: а где наш маленький Толюн? Толюнчик… Писунчик…

Но я ошибся: я теперь для папы уже совсем взрослый мальчик.

Стоит и, вместо того чтобы обнять отсутствующего уже почти целый год своего единственного наследника, всё еще сомневается.  Давать или не давать?

И все-таки рискнул и,  невзирая на учинённый мной прошлогодний фейерверк, последний раз в жизни дал мне от своей квартиры ключ. Но спальню, как всегда, не забыл запереть. Да и Наташенькина комната тоже  была на замке.

В моем распоряжении  –   с окнами на Москва-реку  –   столовая и кухня.

На диване  вместо знакомого валика –  с изображением вертящегося на винтообразном табурете играющего на фортепьяно барашка –  игрушечный пуф.  В отсеках сушилки – с батальными сюжетами изящной конфигурации тарелочки,  в стенном шкафу на одной из полок – в ячейках подарочного футляра ещё времён  первой Наташенькиной свадьбы –  инкрустированные рюмашки.

…Сейчас папа вернётся (чтобы убедиться, что я уже давлю клопа). Но я схитрил, что мне еще надо зайти и поздороваться к Володе.

Прождал полчаса и из Володиного окна зафиксировал шагающего своей  министерской походкой родителя. Но ведь и я тоже не лыком шит.  Как добродушно зубоскалят  не скрывающие ко мне своего  пиетета мои близкие и дальние родственники – «ну, весь в  родимого папеньку!».

Купил (стандарт): две бутылки коньяку, 400 грамм (в нарезке) швейцарского сыру, два тюбика прессованной сметаны и четыре французские булки (разрежешь и сразу восемь лодочек).

Варганю стол – и разве что не хватает  моих любимых флоксов. Но вместо флоксов – на буфете –  всё то же самое фаянсовое  блюдо все с теми же самыми глиняными яблоками (набросившись на одно из которых мой школьный товарищ  Сёма чуть не сломал себе зуб).

 

 

6

Среди разлапистых корзин и прикрученного к тележкам строительного материала – свалившийся мне с небес полевой подорожник.

Сбегает со ступенек и, точно прокладывая  в сторону мигающего на  горизонте маяка фарватер,  идёт мне навстречу…

Обогнув районное отделение милиции, уже подходим к дому и поднимаемся на второй этаж.

Снимает с плеча сумочку и, сбросив   пальтишко,   вытаскивает помидоры.

Сняв с гвоздика одну из досточек, нарезала и перемешала со сметаной.   Уже всё знает, что на солнечной Колыме это мой самый любимый деликатес.

Рубцы от ожогов замаскированы круговым бастионом ребристого воротника бежевой водолазки.

— Давай, – и уже за столом  поднимает свой первый тост,  – давай за твою Оленьку и мою Ленку!

Теперь за мою избу.  (Ну, надо же – всё запомнила!)

И, наконец, за мой  Дунькин Пуп.

Про свой героический слалом  я рассказывал ей где-то под Красноярском.  А уже где-то под Томском –  как разгружали в Якутске баржу.

 

7

…Сметая пуф с  вертящимся на табурете  барашком,  уже пошла на крик…

На лодочках французской булки витающими в облаках голодранцами  уплетаем швейцарский сыр…

Всё (разрешает) можно: сделает (объясняет)  аборт, а мужу скажет, что залетела от него…

Лежит у меня щекой на плече…

 

8

Бывает: оделась – и   ослепительной чешуи блистательная  королева. Разделась – и припухающая на паперти  нищенка.

Тут  – всё  наоборот:  разделась – и чистой воды царица.  Оделась –  и   с летящей в любой мотив грустинкой печального узора очарованная странница.

Хотела все прибрать и вымыть на кухне посуду.

— Потом, – поторапливаю, – потом…  вернусь – и всё уберу сам…

Спускаемся на первый этаж  и выходим на улицу.

 

9

Дошли до входа в метро, и, препятствуя пассажиропотоку, парим в каком-то отстёгнутом оцепенении…

— Давай, – предлагает,  –  отойдём…

Перешли через площадь и  заходим в заросли сквера.

Прижалась и, точно слепая, всё продолжает водить кончиками пальцев  по моему лицу…

Вдруг отгибает под моим плащом ремень и, устремив  ладонь мне прямо под плавки, застывает…

И непонятно: сколько проходит времени –  час или три…

Всё в той же отстранённой задумчивости поворачивается к вокзальной  башне: на стрелках уже половина девятого…

 

10

Хотел рвануть на второй этаж и привести наш «пикник на обочине» в божеский вид, но, поднимая еще со стороны набережной голову, вдруг обнаруживаю, что на кухне горит свет.

Папа с мамой уже дома.

Не желая их огорчать, я опускаю в почтовый ящик  с номером 77 папин ключ и, нажимая в соседнем подъезде на кнопку лифта, еду на третий этаж к Володе.

 

11

Закрыв глаза и  ощутив себя опять кремлевским мечтателем, всю ночь летел на ковре-самолете обратно в Магадан.

…Аккуратно повешенную на плечики, Верочка вручает мне мою отглаженную ковбойку и вдруг протягивает  обнаруженный в её нагрудном кармане уже потерявший и форму и содержание застиранный квиток. На этом квитке ещё на перроне Ярославского вокзала Женя мне записала свои координаты.  Из всех утраченных  букв, составляющих её фамилию, мне удалось расшифровать всего лишь только заглавную букву Н и две последних ко; а всё остальное –  точно подвергнутое обрушившемуся на палубу цунами, смыло за борт.

Для ликвидации результатов этого стихийного бедствия я должен теперь ещё раз услышать её голос. Но поезд ушёл – и  позади уже, наверно, и Ясная Поляна, и Орел, и даже темный лес ослепительных пирамид мелованного Белгорода.  А может и среди мелькающих за окном покрытых соломой и паклей белёсых мазанок моя «засольщица с Шикотана» уже  подъезжает   к Мелитополю.  И чтобы оживить наш неожиданно порушенный ковёр-самолёт, придется теперь ждать, когда она сама пришлёт мне благую весточку   на Колыму.

 

12

А уже на главпочтамте в Магадане, надорвав полученный из города Нальчика конверт, читаю:

Толька, милый мой, здравствуй!

 

     Вот я и пишу тебе письмо. Не знаю, с чего и начинать. Доехала я нормально. Спала на верхней полке, а на твоей полке напротив  спал какой-то дед. Мне всё время казалось, что я не в своё купе попала. Все чужие, не было Фатимки, не было ребят и не было ТЕБЯ. И люди во всём вагоне были какие-то не настоящие, не живые, всё было как во сне. Куда-то мне нужно было ехать и мне казалось, что ещё немного проеду, а потом будет опять как до Москвы и ещё долго-долго будем ехать вместе. Скажешь не дура, всё время ездить, а работать и не думай (шучу). Но, Толька, мне действительно ни сколько не жалко о случившемся. Только мне сейчас трудновато привыкать, никак не могу войти в колею. Мне мой муж уже выговор сделал «ты совсем другая стала» «безразличная какая-то».  Но я никак не могу пересилить себя, мне так и хочется назвать его Толькой. Всё время так и вертится на языке твоё имя. Лежу с ним, а представляю тебя, твои глаза, твои губы, всего тебя. Милый мой придурок, как мне трудно сейчас. Я пишу тебе так, как будто ты был моим мужем все эти годы, а не он, не ты, а он неудавшийся любовник. Противное слово. Глупое. Да и сама я ничуть не лучше.  Мой милый таёжник, где ты сейчас? Что делаешь? О чём думаешь?  Как твоя Оленька? Куда вы с ней ходили? Видел ли ещё Милку? Помирился? Как твои предки?  Какие с тобой ещё приключения произошли? Что нового в твоём Магадане? Когда будешь уходить на плавбазу? Как и мне хочется сорваться из дома. Удерживает Ленка. Она и так мне говорит «Я так за тобой соскучилась, я тебя больше никуда не пущу».   И всё у меня спрашивает «Ты больше никуда не уедешь?» Никуда от меня не отходит, а вечером они с Виталькой кидают на пальцах жребий, кому из них  с мамой  спать. Она уже совсем большая стала, рассуждает как взрослая. Мне даже не верится, что у меня уже такая большая дочка. Пишу на работе и всё время отрываюсь, хотелось так много написать и не получается, какая-то путаница. Желаю тебе всего самого наилучшего. Пусть всё будет так, как тебе хочется. Хочется еще писать и писать, но надо и меру знать – тебе уже, наверное, надоело читать мою маркотню.

 Целую. Соскучилась. Жена  

 

 

И, не отходя от кассы,  тут же ей сооружаю  такой ответ.

 

Здравствуй, Евгения Васильевна!

 

 Похоже, что меня берут на работу в леспромхоз и там я по возможности начну осуществлять свою сокровенную мечту, и, если помнишь, я замыслил себе построить в районе поселка Ягодное в устье реки, впадающей в озеро Джека Лондона, избу.

   Покамест я её строю, мы будем с тобой переписываться. А когда она будет готова, ты, как в рассказе Юрия Казакова, приедешь ко мне, только  теперь уже в мою «Осень в дубовых лесах».

   Правда, вместо берез и тополей здесь будут расти ягель-мох из стихотворения Глеба Горбовского  и чахоточные сосны из песни Александра  Городницкого.

   И  тогда мы решим, что же нам с тобой делать дальше.

   Уже опаздываю на прием к лесничему и все подробности в следующем письме.

 

Целую. Соскучился. Твой таёжник

 

Вложил письмо в конверт и после указателя КУДА, наклонив, как на уроке чистописания, голову, старательно вывожу:

 

Кабардино-Балкарская АССР  город  Нальчик

Главпочтамт до востребования

 

Но после слова КОМУ вдруг до меня начинает доходить, что вместо фамилии в её обратном адресе изображено только одно название города.

     И неожиданно мелькнуло  –  точно такая же фамилия у главного героя кинофильма КАВКАЗСКАЯ ПЛЕННИЦА. И, если мне не изменяет память, я это зафиксировал ещё на перроне Ярославского вокзала.

Спросил у милиционера, и вместо ответа застигнутый врасплох слегка  озадаченный страж порядка как-то внимательно на меня посмотрел.

Но мне на помощь пришла елозящая по половицам тряпкой макающая в передвигающееся ведерко швабру неожиданно миловидная уборщица, и, согласно её информации, всеми любимого Шурика играет всенародно почитаемый артист по фамилии Демьяненко.

— Нет, – говорю, – не он – и объясняю, что фамилия интересующего меня персонажа, хотя и  оканчивается на  ко, но первая буква Н.

    И оказалось, что  существует ещё  не менее  популярный актёр по фамилии Никоненко, правда, в каком он играет кинофильме, уборщица, к сожалению, запамятовала.

И, оставаясь в тревожном неведении, всё с тем же старательным наклоном головы ставлю окончательную точку:

 

Никоненко Евгении Васильевне

 

13

А через пару дней (всё с тем же оставшимся в одиночестве городом) вдруг получаю от неё еще одно письмо.

Толька, здравствуй!

 

    Вот и опять я тебе пишу, а есть ли от тебя письма, не знаю. Я ходила давно ещё перед праздниками на почту, стояла и знала заранее, что мне  еще быть не должно  и все равно надеялась, и так мне обидно стало, когда, действительно, письма не оказалось. А теперь мне страшно идти.  А вдруг опять ничего не будет. Но я еще верю, живу надеждой, что оно будет, придёт, что может наша встреча хоть самую малость, но помнится, а если его не окажется, то мне будет чертовски плохо.

 

ПРОБУЖДЕНИЕ

 

Раскрою глаза и сразу

та последняя фраза,

последнее то молчанье,

последний взгляд на прощанье.

И сразу горячей волною

сердце моё зальётся

и сразу пол подо мною,

как на море, пошатнётся…

И я опять веки зажмурю

и опять в дорогу отправлюсь,

благословляю на бурю,

с которой никак не справлюсь.

 

Говорят, погибают в море

С волнами в рукопашной.

Ну и что ж? Подумаешь, горе!

На свете одно мне страшно –

Страшно, а вдруг ту полночь (ПОЛДЕНЬ)

ты по-другому помнишь.

 

     Скажешь не дура, а ты ведь не любишь сюсюканье, наверное, надо мной смеёшься, думаешь, вот рассиропилась. Но, Толька, милый, я не знаю, что со мной. Я себе места не нахожу. Особенно сейчас. Понимаешь? Если от тебя ничего не будет, боюсь, я потеряю всякую надежду хотя бы когда-нибудь с тобой встретиться.  Было бы к тебе  ближе  и без пропуска, ей богу бы всё   бросила и приехала. Только бы увидеть, только бы услышать. Ладно, перестаю, хватит ныть. У меня беда. Моя Леночка сломала ручку, сейчас в гипсе ещё. Как трудно, когда они болеют, ей богу, сама бы  лучше  переболела, только бы не они. А как твоя Оленька? Что у тебя нового? Куда устроился? У вас уже, наверное, холодно. Ты теплее одевайся, береги себя (ведь таких, как ты, очень мало).

 

          Милый мой придурок. Пока.

Крепко целую. Жена

 

      14

И вот я теперь каждый  день (как, наверно, и она в своём «припортовом» Нальчике)  всё хожу и хожу (как по мотающимся по сыпучей гальке  водорослям и  корягам) на почтамт и (точно  заламывающая свои тонкие руки неутешная вдова) всё жду, когда же, наконец,  придет письмо с её фамилией; и в преодоление  приступа отчаянья даже  послал в РАЙКОМ КОМСОМОЛА города  Нальчика такое

 

                                                                          ЗАЯВЛЕНИЕ

 

Уважаемые коллеги!

 

     Убедительно Вас прошу сообщить  на главпочтамт города Магадана фамилию комсомолки по имени Евгения Васильевна, разделывавшей  минувшим летом в составе молодежной бригады  сельдь на острове  Шикотан; 1945-го года рождения, имеет мужа по имени Виталий, трехлетнюю дочь по имени Леночка и лучшую подругу по имени Фатима

                       (особая примета: на царственной шее – следы от ожогов)

 

 

С комсомольским приветом

бывший матрос РС ИВАНОВО

Анатолий Григорьевич Михайлов

 

 

 

P.S.

 

И больше никакой информации из города Нальчика я так и не получил, за вычетом единственной своей депеши, отправленной 14.11.69  Евгении Васильевне Никоненко    и прилетевшей  16.01.70 обратно (где на конверте фамилия Никоненко подчеркнута красным фломастером)  с формулировкой

 

возвращается в Магадан

за истечением срока хранения

и неявкой адресата

 

 

15

И вот уже который год без истечения срока давности, облюбовав себе ящик из-под пива, я сижу под раскачивающимся фонарем  на пирсе Нагаевской бухты и, склонившись над грифом гитары, прямо с листа на стихи Валентина Лукьянова, раскручивая вспять свою непутёвую распутицу, «размуровываю» посвящённую своей «девушке из Нагасаки» прощальную мелодию

 

В этой гостинице,

                                                                   На берегу,

 Я слышал моря гул,

                                                                   Я берегу

Тот домик карточный,

       Где чуть не сел на мель,

Где я себя оставил,

                                                                   Где взамен

Вобрал ночные вздохи,

                                                                   Всхлипы волн,

 Стихийность моря,

 Необъятность воль.

 

                                                                      Впитали стены –

           Плёнка влажных стен –

                                                                      И шорох моря,

И на равных стон,

 

                                                                      Что вписывался

                                                                      Очень хорошо

                                                                      В прибоя душу –

                                                                      Из души он шёл.

 

                                                                      Им поглощённый,

                                                                      Не решался спать:

                                                                      Души застенок

                                                                      Выпытать, пытать.

 

                                                                      Чего уж больше? –

                                                                      Женщина была,

                                                                      Что вмиг бросала

                                                                      Всякие дела

 

                                                                      И шла на зов

                                                                      Смятенья и тоски,

                                                                      Как на сирен

   Поющих – моряки.

 

                                                                      Вот так и шла –

    Была иль не была…

    Обитель (якорь мой),

                                                                      Ты уплыла.

 

И всё же связь,

                                                                      Мерцающая нить,

                                                                      Во мне осталась

   Трепетать, манить.

 

                                                                      Дрожа, связует,

                                                                      Вяжет огонёк

                                                                      И дальний мир,

    И миг, что недалёк.

 

                                                                      И если жизнь,

      Как на зло, без удач,

                                                                      И беды быта,

           И любовь – хоть плачь,

 

           И кто-то в сером хочет,

                                                                      Рад вполне,

                                                                      Чтоб я молчал,

           Мертвел чтоб в тишине,

 

                                                                      Я вспомню дом,

    Где и меня-то чуть,

                  Где тайно раковиной моря

                                                                      Я звучу.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 Save as PDF
0 Проголосуйте за этого автора как участника конкурса КвадригиГолосовать

Написать ответ

Маленький оркестрик Леонида Пуховского

Поделись в соцсетях

Узнай свой IP-адрес

Узнай свой IP адрес

Постоянная ссылка на результаты проверки сайта на вирусы: http://antivirus-alarm.ru/proverka/?url=quadriga.name%2F