БОРИС ШАПИРО. На немом языке…
Борис Шапиро, Из книги «На немом языке», изд-во ОГИ, Москва 2015
Алёше Прокопьеву
На бреющем полёте,
вреющем, евреющем.
Ври ещё на
вриющем полёте
виражей в раже
желаний
и исполнений,
и исполаний,
ланью пугливой
и стройной,
ласковой,
самой льнущей,
крылья растящей
тебе и себе,
обоим вам весть
вместе.
Что там Пегас?!
Пегая лошадь.
Тёмно-рыжее золото,
при-косновение,
при. Пра. Праматерь
всего, что будет.
Она, пугливая лань
вдохновенья.
Вдохо-веянья
и
выдохновение
в жизнь.
В перелёте
весна.
Дождь
Очищающий, прозрачный,
дождь прозрачный, золотой,
ясный и животворящий,
дождь прощающий, звенящий
по зеркальной мостовой,
по которой незаметно
плыли светлые года,
плыли, радовались, сплыли
безвозвратно в никуда…
Дождь поющий, говорящий,
откровенный и бодрящий,
чудо светлое природы,
дождь без истин, полуправд,
полу-смыслов и без вящих
уговоров и наград.
Дождь без слов и без намёков,
без вождей и без пророков,
не оставивших следов,
разве что в местах на коже
там, где были электроды –
Боже, – дождь без слов.
* * *
Хорошо просто бояться
при виде молнии, а не думать,
как коротка эта жизнь.
Картина из сада
„Тонкую линию нужно вести на вдохе“.
Слово о живописи из сада с горчичное зерно
Из сада с горчичное зерно
раздался вздох.
Так хрустнул лист
запоздалый осеннего клёна,
когда ты на него взглянула.
Вэй отложила летнее кимоно.
Открылась суть, вернее
лишь чуть приоткрылась.
Повела глазом. Взгляд
промахнулся, не всё увидел.
Но сердце вздохнуло: «Ах».
На большее его не хватило.
И не нужно. Когда смысл
падает на слова,
разбивается вдребезги.
Однако и через капли
виден фонтан.
Медленно, капля за каплей,
как минуты, как добродетель
в том, что мы уходим, а нас
остаётся из сада
с горчичное зерно
три, потом пять,
потом кисти
один только мазок.
Наталия Туркия
Небо и Земля разделены,
но они делают одно дело.
Кун-Фу
Кисть
То ли город на голове,
то ли шляпа такая.
Начинается ворсом, зажатым в гильзе.
Гильза насажена на черенок.
На другом конце черенка
другой конец.
Полнолуние даёт свет,
отражённый от истины.
Смотрим зрачком – луны
обратной стороной.
Из синего,
словно из моря, словно из неба,
любопытство,
птица проникновения.
Сколько осталось?
Не расплескала ещё ничего,
но насочилось довольно.
Синее, а снаружи не видно.
Извержение. Масло дня
перетекает
вечером в пастель
прямо на холсте.
Мазки
Размышляй разумно!
Но мотор разумности – воля.
Мудрый доверяет переменам.
На Тебя, Господи, уповаю,
на Тебя.
Рябь на воде, как рубь на прилавке.
В яме чудище, в оркестровой,
псевдоподиями машет
и зубами страшно сверкает.
Тень дракона осенила зал,
универсальная ложь,
как батальная сцена без крови.
Занавес яркий, тяжёлый. Его из близи
взгляд не объемлет –
картина.
Картина-то всякая – занавес.
Только что за ним?
Игра, конечно, игра,
больше ничего.
Отношение к синему: „не люблю“.
Но унизительно только зло.
Беседа
Луна смывает позолоту в синем.
Архонт Андрей
красное наливает в бокал.
У архонта на голове город.
Он с собакой,
ей хорошо у него.
Зрачком,
обратной стороной
луны видно.
Видимое
превращается
в сказуемое.
Она – главное
своё произведение,
аура синяя себя
вне времени и пространства.
Город же –
шляпа на голове,
Коктебель.
Всё всегда кончается в самом начале.
Целуй меня крепче, девочка,
и люби вечно.
Масло дня прямо на холсте
перетекает в пастель
вечерних облаков.
Истинная сладость – собака.
Собака – беседа,
ласково колышется над столом.
Беседа лучится,
течёт по взгляду,
согревает лица.
Случайные прикосновения рук,
когда бокалы
сходятся и звучат.
Собака, зверь,
грустнеет, пока
мы на него не смотрим.
Ни на него, ни в синие цветы
не смотрим-
ся.
Зверь – это мы о том,
что унизительным
может быть только зло.
И мы молчим, как занавес,
картина.
Молчание срывается на крик.
Ах, синие цветы,
как будто ни о чём
не говорим.
Картина
Начало – ворс,
зажатый в гильзе
на черенке.
А гильза – торс.
И контур – черенком,
другим концом по грунту.
Как просто.
Когда кисть
переворачиваешь в руке,
то время
останавливается
на минуту.
На немом языке
A. A.
1.
Как странно,
как невозможно
писать о любви
к тебе
на немом языке,
который ты ненавидишь.
Ненависть, немота, смерть.
Проснись, бессмертие,
и люби!
2.
Фиалка на губах
и земляника
белёсо-душистого вкуса.
Красное её
ударяет в голову,
возносит в забытьё.
Воспаряет вино
красное её
от,
для,
к
и, в конце концов,
в.
Всё больше предлогов,
но и союзов
тоже хватает:
целых четыре.
Прочь, наважденье!
Все эти дыни,
арбузы и померанцы,
пом?ло и пампельмузы,
и прочие псевдомузы,
прочь!
Только персики.
Впиваться в них языком,
лелея и упиваясь.
Красное её
отвечает.
Фиалкой и земляникой.
3.
Четыре союза,
а где же живёт душа?
Неужто всё ещё,
как всегда, под предлогом?
Парадокс ожидания,
вечная жизнь, не дыша,
задыхание
поцелуем и слогом.
Раскрывается слово,
будто на камне цветок
на бумажной скрижали
под ухом слепым расцветает.
О услышь аромат
нумерованных буквами строк.
В них дыханье горит,
темь и камень под ощупью тают.
Буквы, светопись –
звёзды на чёрном горят, –
всё, что мы о любви
и бессмертии знаем.
Выдох, вдох, снова вдох –
нескончаемый ряд –
пестик, буква, желание,
звёздочка, заин.
4.
Спросим себя, забегая вперёд, как же так,
нет, не Каин и Авель, Эрот и Танат – тоже братья?
Их ли спор нескончаем, размолвка не их ли пустяк?
И любовь навсегда – уж не смерти ли это объятья?
Снова спросим себя, отчего эта странная грусть,
если снова и снова мечту и надежду хороним.
Не бессмертье ли это, как осень, стучит в нашу грудь,
ту, где сердце одно на двоих и дыханье – акроним?
Красный с синим возможны ли вместе? Индигокармин,
синий с красным – на золоте осени – пурпур замешан.
И не слишком ли лёгким окажется господин,
что в господней горсти будет скоро оценен и взвешен?
Пусть московское аканье синее небо взорвёт.
Вдох прекрасен, а выдох вдвойне – прекрасен и гласен.
Ясным золотом листьев дорога ведёт в разворот
там, где светлая осень уже превращается в асень.
Объятия нежны, как куст омелы,
как запах вишни в бешеном цвету.
В тебе цветёт весна улыбкой онемелой
и сердцем полыхает на ветру.
«…Дайте Тютчеву стрек?зу…»
Осип Мандельштам
Белые стрекозы
принесли росу.
Утром кручи босы,
воздух на весу.
Рыжие стрекозы.
Полдень наступил.
Свет небесный ожил,
жёлтый, как тротил.
Серые стрекозы.
Полумрак настал,
облаков торосы,
времени кристалл.
Синие стрекозы.
Вечер тихо лёг.
Отгремели грозы,
стёрлись, как порог.
Красные стрекозы.
Наступил пожар.
Звёзды пали прозой
на подлунный шар.
Чёрные стрекозы
унесли мечту.
И проснулись розы
за черту.
Достаточно, если
слова выражают смысл.
Кун-Фу
Путь в воде или в воздухе
ниоткуда и никуда.
Так же путь в сердце, поскольку
суть целого в каждой содержится части.
Таков не Хаос, а Дао,
когда ты уже у цели
ещё до первого шага.
Цели нет, но прозренье
опережает опыт.
В стремлении к совершенству
не может быть результата.
Провидцу же результат и не нужен,
ему довлеет,
что бытие
падает на слова.
Бытие разбивается о слова,
дробится на мелкие капли.
Из этих-то капель и состоят
вода, воздух и сердце.
Когда,
когда не звуком.
Когда не звуком, а словом
и обстоятельством действия.
От них, других,
требующих подчинения,
тех,
кого не должно быть
на нашей земле,
когда от них
истекает ложь и лижет
насилием нас,
тогда эти изверги говорят,
что Бог просто придуман,
что Он сострадать не умеет,
что это они по образу и подобию.
Они говорят и думают также,
что Бог – это они.
Мне нечего им ответить.
Я медленно говорю,
чтобы успеть за словами.
Холод и голод.
Никто не знает,
что хуже из этих двоих.
Обычно они приходят вместе,
как близнецы.
А за ними тень –
Белый Заяц[1].
… ночь начинается утром…
Пауль Целан
Там в зазеркалье вода
кристаллической твердью,
а ночь начинается утром
и длится до пустоты
в открытом настежь шкафу.
На полках не слышится ничего,
только ветер для левой руки
падает вверх.
Тех книг уже нет, а эти
ещё не написаны и
не переведены на язык.
Прозрачная пустота
падает вверх, как ветер
для левой руки целовать.
Я в аптеке спросил
от бессмертия средство.
А провизор сказал,
что такого в соседстве
просто нет, что оно
не и-зо-бре-те-но.
A я возразил,
что было сил:
У вас, мол, от этого
пол-аптеки насметано,
и всё годится.
А он в ответ:
Нет!
У нас жизнефобий,
об заклад буду биться,
от бессмертья снадобий
нет, и не будет.
От бессмертья водица –
сами люди.
Они
себя сами
убьют
и убийц своих
воспоют.
Старость – путь к долголетью,
молодость – к смерти,
геройство – к забвенью,
а труд – к покою.
Болит и чешется нога,
которой нет.
И нет меня,
но от меня –
привет.
Кино
Сергею Юрисдицкому
Оператор, воздух освети
светом, чтоб дышать нам духом Божьим,
чтобы по воздушному пути
не было греха, как в бездорожье.
Оператор, воду освети,
чтоб плескалась жизнь в своих истоках,
чтоб на миллиарды впереди
лет струилась мысль на биотоках.
Оператор, пламя освети.
Пусть оно моё согреет сердце,
пусть младенец светлый у груди
в жизнь с улыбкой открывает дверцу.
Оператор, землю освети!
Пусть она, своей весной чаруя,
всё благословит, что посреди
вырастет, когда в неё сойду я.
Юрию Перфильеву
Выход в другие дни,
как выдох из западни,
будто притолока или косяк двери,
а воздух снаружи выпит,
тот свет и свят.
Темноту бери, черпай ложкой
сердца и лёгких
с глазницами впадин незряче-громких,
эту темень провалов горьких
отопри и ототри
от черноты. При
счёте вальса штопором раз-два-три
вкручиваются шёпотом два слова,
будто они одни – темноту ототри
от черноты – другие
Лиде
Как мало места нужно человеку?
Вселенная, планета, строчка в книге
и ласточки животворящий писк?
От века, жизни умещались в миге,
но не родиться – ещё больший риск.
Хоронили Айзиковича.
Земля гудела басом,
принимая тело.
А сам он вышел за кулисы
и не выходит на аплодисменты.
Там в могиле
не Марк, а мрак.
Мы хоронили смерть,
как Каин Авеля, как Айзик
бессмертью принесённый в жертву.
Но не уходит звук. И по дороге
с кладбища в городе Берлине
снег с неба налетел, и ясно:
кладбище – книга жизни,
а не собрание камней и тел.
Два слова о вдове. Она была и есть
та музыка, которую он пел.
Она была его дыханьем
и вдохновеньем, и очарованьем,
и той, кому он памятник сумел
поставить на земле и вознести на небо.
Она – алтарь для жизни и детей,
и память зиждется на ней,
как зов любви
и как краюха хлеба
Кате Садур
Безумие не может быть блаженством,
но может быть спасением, конечно,
от унижения и от житейских бед,
когда извне глядишь на ту страну,
откуда мы, в тот сладостный Египет,
где разум был из нас до капли выпит,
и от которого других спасений нет,
как из расплавленного рабства
одну басовую струну в натяг на цепи гор
и слушать разговор, и видеть свет,
и совершенства не искать безгрешно,
а принимать водительский совет:
Встань и иди, как жаворонок вешний,
как почтальон на склоне лет –
рожок звучит протяжно и мятежно –
как месяц превращается в луну,
хотя он в небо, словно в грядку врос,
непредставимо, нежно, неизбежно,
так вызревает медленно ответ.
От Гамлета остался нам вопрос,
а от Офелии – привет, привет, привет…
Данилу Файзову
о книге «Переводные картинки»
Может быть, эта книга о том, как часы
нарезают круги человека,
или же, как извлекает басы
часовщик из часов мной – калекой.
Или режет его, как на хлеб колбасу,
а губы в груди, да и те
лёгкой скрипочкой на весу,
или просто так, о тщете?
Или что такое само собой,
как любить до любви после жизни?
И о том, что творится, читатель, с тобой
в жизнерадостной клизме-харизме.
Мне понравился тихий твой сон в ворожбе,
оглашенный глухой витамин.
Мне запомнились лик на орбите в кружбе
и Блаженный один Вениамин.
И обман, каковым продаёшь ты себя,
окружаешь снаружи, с изнанки,
будто взрослое горе бесплодно жуя,
лезешь в добрые детские санки.
Эта книга не просто затменьем горит,
эта книга пеняет и верит,
и над облаком тощим с надеждой парит.
Но пред ней закрываются двери.
А она говорит, говорит…
Юре Перфильеву
Шрёдингеровская кошка,
может быть, надежда выжить.
Ещё, вроде, будто живы,
но уже ещё не очень.
Митра с жертвенным быком –
это истины момент,
соблюденье договора,
соблазнение грехом.
А свобода воли – громкий,
жаркой кровью напоённый,
полу-выстрел верный в кошку,
но не сразу, а потом.
Шрёдингеровская кошка,
состояние надежды.
Напрочь за-открыта дверь.
И фальцетом, и альтом
пой надежду, гондольер,
меж извилин мирозданья,
опираючись на знанье:
кошку звали Шрёдингер.
Камни
Вадику Паперному
Камни, камни,
архитектура,
война растяжений и сжатий,
сталь и бетон,
привидения – пушки и танки.
Между чудом и худом
в небо, в небо
откуда?
Из ада,
из центра Земли.
Из центра Вселенной,
из мирного космоса
вечной войны.
И реки, и реки
крови оттуда
обратно в центр.
Там красно,
там горячо.
Там рана, там родина,
мы.
Куда ты, метеорит?
2.
Поэзия,
абстракция,
любовь.
А где реальность?
Что это,
реальность?
Ну, то, что остаётся
после жизни.
Абстракция и есть
поэзия, которая любовь,
что остаётся
после смерти – жизнь.
Ах, так!
Ну, значит, дети,
дружба и любовь,
метеорит.
3.
Метеориты, камни,
камни с неба.
На них и строим
полёт, воображение,
надежду,
архитектуру бытия и веры.
Но нет границ,
поскольку меры нет,
чтоб их измерить,
этих четверых.
А время есть,
как вспышка тишины,
как мора между слов,
цветок преодоленья
самих себя –
архитектура входа,
где тишина
сомкнула лепестки.
[1] Белый Заяц – это тонкое, еле заметное покрытие лица совершенно белыми нежными волосиками. Так называют симптом, появляющийся недели за две-три до смерти у тех, кто в северных лагерях доходит от голода и холода.