НАТАЛЬЯ ЛЕВЕНТАЛЬ. Обычный день…

Обычный день…

Дешёвый кофе по утрам —
Погорячее и покрепче —
Запить зари холодный ком,
Молочно-серое гляссе —
И выходить уже пора,
Пунктир на карте дня начерчен,
И нужно набирать разгон
На новой взлётной полосе.

В миг отделенья от земли
Диспетчер наконец ответит,
Что можно в общий гулкий строй
Вонзить крыла свободный взмах,
И воздух тело прокалит,
И встречу свой знакомый ветер,
Порой — попутный, а порой —
В лицо, лишающий ума

И права просто долететь,
Удар. Осколки переломов,
И неоконченный маршрут,
И турбулентность, и пике,
И ливней порванная сеть
В растерянных глазах знакомых,
Неумолимый счёт минут
Висения на волоске…

Кривая вывезла опять,
И замаячила прямая
Посадочная полоса —
Огней берилловая нить.
Дрожа, считать за пядью пядь:
ТОТ порт пока не принимает…
А утром — кофе, полчаса,
И снова нужно выходить.

Дорога к храму

«Зачем нужна дорога, если она не ведёт к храму?»

из к/ф «Покаяние», реж. Т.Абуладзе

Внезапность беды — подмалёвок на заднике жизни,
Облупленных стен перспектива в глухом закоулке,
Где боль догнивает среди обвинений облыжных,
Где ловчий сомнений фланирует по-вельзевульски.

По трещинам плит тротуарных ступать нестерпимо,
Как будто идёшь по недавним ожоговым шрамам,
И ловчий сомнений злорадствует, неумолимый…
Но именно эта дорога проложена к храму.

               Этот город — Зависть богов

 

В этот город в этом веке невозможно возвратиться
На подломленных ходулях обесчещенных надежд,
Бьясь о чёрную границу зависти богов на лицах,
Обрамлённых кружевами святотатственных одежд.
Пусть отставленный апостол скорбно звякает ключами,
Но личинки поменяли на заржавленных замках:
В этом городе сменился старый плут-градоначальник,
Новый — грозный и серьёзный и почти внушает страх.
*
А над городом пасутся стаи ватных цеппелинов,
Непричёспанное небо укрывая от молитв,
Только цапли самолётов, строго выстроившись клином,
Пожирают пилигримов и несут в палеолит.
*
Этот город расплескался по простуженным каналам,
Под знамёнами забвенья был отпет ещё вчера,
Тени грустных пилигримов не вошли в его анналы.
Цель круженья карусели — смерти чёрная дыра.
В этот город в этом веке невозможно возвратиться
Ни бряцая бубенцами шутозлатых куполов,
Ни победным Барбароссой, начертав своей столицей
На подробных новых картах город зависти богов.

               Казаться ветром

 

Потратив себя на войны за право казаться ветром,
Наколотым, словно парус, на Адмиралтейский шпиль,
К какому концу дороги приводят стороны света,
Не видишь, покуда в кому не ляжешь, как в мёртвый штиль,

Глотая медово-кислый заманчивый привкус ночи,
Дрейфуешь к планете Выбор, где выберут не тебя.
Свинцово-земное эго отдать тебя не захочет,
Уплывший лоскут сознанья за краешек теребя.

И липкий страх не вернуться уйти на свет не позволит,
Ночной полёт обрывая дежурным: «Не спи, не спи!».
Слова твоей новой клятвы:»Мне больше не будет больно» —
Другие ветра наколют на Адмиралтейский шпиль.

               Солгать об истине

Солгать об истине, с которой был знаком
И, может быть, однажды будешь снова,
В реалии нести обрывки снов и
Терзать сухим суконным языком
Слова.
Производить гектары слов,
Чтоб объяснить то, что и так понятно:
Что снег идёт, и что на солнце — пятна,
Что было ВСЁ, поскольку мир не нов.
И в глухарином торжестве певца
Не замечать усталой пантомимы
Ладонями прикрытого лица.
Солгать об истине, с которой — мимо
Души и тела. Днесь и до конца.

Картуш

Как узка тропа, и не видно, что рядом — пропасть,
Только слышно, как мимолётом сорвётся камень,
И тихонько Бог окунает в созвездья лопасть
Своего весла, изваянного строками
Наших дней и бед, наших радостей и раздумий
И молитв дурацких, по случаю и без веры,
Растворённых в жизни, нелепо, как плов в изюме,
Но таких прощально-пронзительных — прочь, химеры!
А тропа узка до утра, и незрячи души,
Им без масок златых пути не найти обратно,
И не узнанным именем будут лежать картуши —
На свивальных лентах на вход закрытые пятна.
Но пока живёшь — иди на порог восхода,
Как узка тропа — узнаешь при свете утра,
Бог веслом разгонит и звёзды, и мрак, и годы,
И на вход откроет картуш для душонки утлой.

               В пути

Когда из неизбежности потерь
Усваиваешь опыт обретений,
Вдруг ясно слышатся вращенье сфер,
Дыхание камней и речьь растений.

Когда сметаешь замки из песка
И мусора своих волнений зряшных,
Пространства умещаются в руках,
Становишься пронзительным и зрячим.

Усталость времени, в котором всё «не так»,
По капле выплавляется в решимость:
Ещё вчера тебя страшивший шаг
Предощущаешь как необходимость.

Шаг совершён — и головы не снёс
Поверженный тобою страж порога.
Из-за тумана человечьих слёз
Сквозит спокойная улыбка Бога.

               Ломать привычки

Ломать привычкм — смертоносный труд,
Но эта смерть — попытка обновленья.
Так по весне подснежное томленье
Схороненной земле тревожит грудь
И вызывает к жизни соки трав,
Заваренные в тигле одолений.
Через стотонные сугробы лени
Растёт победно кодекс новых прав,
Где первым пунктом — право быть собой,
А стало быть, потребность изменяться,
Ища в калейдоскопе вариаций
Лишь малый шаг, но непременно свой,
К разгадке тайн «китайсокго ларца»,
Не стоящего обгорелой спички.
И радостней труда ломать привычки
Сознанье, что у жизни нет конца.

               Когда метельно и мятежно

Когда метельно и мятежно
С небес обрушится зима,
Мир превратится в неизбежность,
Сводящую тебя с ума
Неукротимым поворотом
Неповоротливой судьбы,
Где время медлит со щедротой
Раздать медали и гербы.
Когда мятежно и метельно
Заснежен твой ориентир,
Спасает, словно крест нательный,
Непросто обретённый мир
И начинаешь жить отныне
Совсем иной природой чувств,
Где, словно у воды в пустыне,
У мига животворный вкус.
Снега ложатся прихотливо,
Мир до потери заметя,
А ты, ты веришь в справедливость
И гармоничность бытия.

               Мой милый Сальери

Мой милый Сальери, плесни мне чего-нибудь в кружку —
Вина или пива, а хочешь — досады своей,
И выпьем за то, что «всемирная слава» — игрушка
Для всё не взрослеющих душами, вечных детей.
С тобою судьбу умножая трудом и талантом,
Становимся помыслом чище и сердцем светлей.
За это печальную ноту судьбы музыканта
Готов я испить — до краёв, не жалея, налей.
Дружище Сальери, бесплодны и злоба, и зависть,
Бесплотной гордыней не вызовешь дрожь у смычка.
Служи бескорыстно — дадут долгожданную завязь
И ноты, и слово, и чистая краска мазка.
Одно упоение жизнью пожизненно вправе
Творцу уподобить вельможу, пажа и бомжа.
Мой милый Сальери, плесни мне, хотя бы отравы —
За это я выпью, пожалуй. За это не жаль.

               У постели больного

У постели больного дышится редко —
У больных ни имён, ни лиц:
Черепная коробка, грудная клетка
И броня остальных границ.
Ты сумеешь сломить болезнь обладанья
Своей уникальной судьбой,
Дистрофию стяжанья и жар желанья —
Ты выздоровеешь собой.
Я однажды тебе расскажу о крае,
Где всё, что вокруг, — то мы.
А то, что люди считают раем —
Проект небесной тюрьмы.
Там надежду украсили статусом «бывшей»,
И обратной дороги нет.
Неизвестно когда, но ты пробудишься
И почувствуешь тёплый свет —
Где легко терять ценой обретенья
Свободы от вер и зон,
И несущий свет не имеет тени,
Где легко догнать горизонт.
На больничной постели проходят годы,
Но это начало пути.
Знаешь, я оплатила ценой свободы
Право тебе светить.

               Белый ворон, чёрный голубь

Время повествовательно — и в этом его подвох:
Трудно, начав ab ovo, предугадать итог.
Кому-то небес безбрежность —  опасная пустота,
И к стае его принадлежность определяют цвета.
Почитая жизнь сытую лакомой, а сплочённость — сильней, чем  сталь,
Порождаешь главную заповедь: не отставать от стай.
Но родись ты вороном белым или же чёрным голубем —
Станешь вечным ушельцем себе, станешь стае своей изгоем.
Одиночеством мучась и голодом, продолжая небо грести,
Чёрный в стае — почти не голубь, а белый — не ворон почти.
Отстоять от клювов когорты изначальное право быть —
В этом точка отсчёта свободы, первая завязь судьбы.
И лети в бесконечность, ничтожный: раз тебе оборвали нить,
Можно выбрать свою возможность по-иному небо кроить.
Можно, мифы свои верстая, их выкрошив из бытия,
Жить, обрастая стаями выкрашенных под тебя.
А можно, тело пластая в небесах, где случаен друг,
Не торить траекторий стаям, возлюбить одинокий дух.
И покинув и левых, и правых, учась в пустоте не упасть,
Ты забираешь право самому выбирать свою масть.
И, возможно, встретится кто-то на бездушных семи ветрах,
Кто оценит вектор полёта, а не цвет твоего пера,
И подарит с улыбкой доброю и намёком на тайный смысл
Цвета облачной пены ворона и голубя цвета тьмы.

               Рыжему Йосику

Под полуденным солнцем наш мир беззащитен и рыж,
Не приемля горошину — даже малейшую ложь.
Ты забыл среди тысяч причудливо выгнутых крыш
Свой обещанный Остров, куда умирать не придёшь.
Я за это тебя не прощу, не прощу никогда!
В толкотне проплывающих строем в лагуну гондол
Ты остался на Острове Смерти, сменив города,
На Васильевский всё-таки ты умирать не пришёл.
Да не всё ли равно, где нам жить, где храниться в земле? —
Будет «Шествие» маршем победным идти сквозь «Холмы»,
И мужчина и женщина вечно проскачут во мгле
Над Венецией вдруг промелькнувшей российской зимы.
Ты был Родиной предан, как, в сущности, каждый из нас,
Но не каждому лавры несла на подносе беда.
Ты забыл свой Васильевский, Ваську, Васильевский, Вас…
Я за это тебя не прощу, не прощу никогда.

               Это острое счастье войти не успеет в привычку

Бугенвилей цветущих карминное яркое буйство –
Окантовкой по кромке сусального золота моря,
Что умеет и ластиться нежно, и яростно спорить,
И прозрачностью чрева меня доводить до безумства.
С минаретов течёт электрический зов муэдзинов,
И с базара летит переперченный запах шашлычный.
Это острое счастье войти не успеет в привычку,
Но останется жгучей помаркою в пасмурных зимах.
Буду кутаться в память о Мраморном, Чёрном, Эгейском,
А тоскливо припрёт – я разбавлю ещё Средиземным,
Пестротою цыганской по питерской тёртой цигейке
Я мазну, резану и судьбу пропашу, словно землю.
В серой почве нетрудно с минутным зерном разминуться,
Тем ценней легковесность мгновений, которые были
Бархатистой пыльцой на обильных цветах бугенвилей,
Золочёною каплей, пролитой в карминное буйство.

               На повороте

Ты прощаешься так, как никто не умеет прощаться:
На любом повороте ты вновь настигаешь меня
В благодарность за дни безмятежно короткого счастья,
Ежедневность свиданий, с утра, как всегда, «у коня».

Ты умеешь менять образ жизни, обличья и веры,
И твоё обаянье заставит меня ревновать
За пристрастие к Гашеку, Кафке и Аполлинеру,
Разглядевшему некогда время, текущее вспять.

Больше не обернусь! Обернулась. Ты будешь мне сниться,
Как сиянье улыбки, которой дразня и даря,
Сердце вылилось небом, рассказом о «пшиште станице»*
И цветеньем анютиных глазок среди января.

Наше время истаяло белым дымком самолёта
Под заоблачным солнцем разлуку несущего дня.
Остаётся учиться бесстрашию на поворотах
И найти поворот, где ты снова настигнешь меня.

———
* следующая станция (чеш.)

               Всё не всерьёз

Превратив свои жизни в компьютерный квест,
Мы себя обрекли на мучительный крест
Отысканья в бессмыслице смысла.
Где мишурная правда похожа на ложь,
Где кого ты полюбишь – того и сожрёшь,
Где победа почти ненавистна.
Как в силках, мы запутали души в скриптах,
Холим груди в крестах, с головами в кустах, —
Так старательно и понарошку,
Пусть беззлобно, но неотвратимо круша
Разноцветный небесный крутящийся шар,
Прилепившийся к нашим подошвам.
Мы свои аватары считаем собой
И за место под солнцем бросаемся в бой,
Подбивая победно итоги.
Но скрипты наших судеб – они не всерьёз
И не стоят триумфов и пролитых слёз.
Мы забыли, что в сущности – боги.
Ради тел запретили свободу душе,
Ради дел о душе позабыли уже.
С беззаботной серьёзностью нищих
Мы себе добавляем ресурс на читах,
Пустословье девизов неся на щитах,
И не Света, а статуса ищем.
А душа с каждой жизнью – вперёд и вперёд,
И победные стяги, как тряпки, сорвёт,
Обнажаясь всевластно и грозно.
И однажды проявится – кто ты и с кем,
От спасенья и гибели на волоске,
И тогда это будет серьёзно.