КАНАТ КАНАКА. У чайной розы смуглое лицо…

В КАФЕ

Я кофе заказал себе в кафе.

Официант, двадцатилетний парень,

принёс мне кофе, розу на столе

поставил в вазе

маленькой, хрустальной.

Она не знает участи своей.

Но, как она прекрасна,

как несчастна!

Что делает одна среди людей

нагая, беззащитная — не ясно.

Что видит в кофе нагибаясь? В нём

кроме воды и кофеина разве

увидеть что-то можно? На своём

наречии талдычит о Кавказе,

кого поднёс неведомый лезгин.

Как упустил садовник-бедолага

красавицу? Пускай живёт один,

раз на всё воля одного Аллаха.

Она горянка. Видно по тому,

как смотрит вниз

и глаз не поднимает.

Я спрашиваю розу: — Почему

спустилась с гор на стол мне молодая?

Она молчит, не поднимая глаз

и голову вниз опустив. Наверно,

по ней тоскует по сей день Кавказ

и вспоминает розу ежедневно.

Сама пришла — зачем пришла, сама

не знает роза алая. Как будто

она меня ждала, звала сюда,

чтоб я забрал её скорей отсюда.

Черёмуха моя

                                          Анне АХМАТОВОЙ

О чём она грустит? О том узнать нельзя.

И в доме свет погас. От шкафа ключ потерян.

Черёмуха моя, возьми меня в князья

в глухой хрустальный сад,

в свой захудалый терем.

Черёмухе служить повадилась рука.

Осталось досидеть и отслужить до срока.

Не видно ничего на дне черновика.

Вновь не о чем писать в ночи и это плохо.

Но к счастью за окном цветёт сирени куст

с черёмухой, кому, наверное, охота

на черновик взглянуть, отведывать, куснуть.

Вотще сидим втроём и ждём всю ночь восхода.

Покажется с кустом сирени болтовня

черёмухи кому-нибудь обычным бредом.

Противится рука писать. Вот так родня

противилась любви Джульетты и Ромео.

Черёмухе зачем с Монтекки враждовать?

Сирени ни к чему якшаться с Капулетти.

Черёмухе с кустом сирени докучать —

и в будущую ночь — не собираюсь этим.

Пойду и украду, как вор — один цветок,

пока пять лепестков черёмухи сохранны.

Пущай не допишу каких-то десять строк,

но эти лепестки я сохраню для Анны

Ахматовой. Мои настенные часы

пробили шесть часов. Петух прокукарекал…

Пора ложиться спать и лампу погасить,

но кажется мне, что на этот раз навеки.

НОЧЬ НА ЛЫСОЙ ГОРЕ

                     Модесту Мусоргскому

Задул свечу. И музыка вошла

без стука. Села у окна в халате.

Никто не звал, она сама пришла.

Я вижу, как бедняжку лихорадит.

На улице льёт, словно из ведра.

Пока дошла до дома — околела.

За ней с окна в дом лысая гора

с трудом, но влезла и ко мне присела.

Как из ведра на улице дождь льёт

и неустанно в окна барабанит.

Куда меня сегодня повезёт

гора сквозь ночь

и в дождь на фортепьяно?

Чего гадать? Понятно, что туда

куда Кура впадает и Арагва,

где по горам спускается вода,

где я бывал во снах неоднократно.

И не имеет смысла под столом

от музыки и от горы скрываться.

Пол заскрипел и белый потолок,

чего-то испугавшись — закачался.

Уходим прочь из дома, как всегда

[и отступлений в этот раз не будет].

Мне кажется, я не вернусь сюда.

Меня Булгаков за стихи осудит,

наверное. Я покидаю дом

на фортепьяно. Музыка — мой кучер.

Гора сойдёт за лошадь. Мы втроём

помчимся вместе высоко за тучи.

Взлетели вверх. Процесс необратим.

Спустился бы, но мне высоковато.

По воздуху холодному умчим.

Я плед не захватил. А было надо.

Я вижу горы. Если не Кавказ,

то что это? Но музыка не слышит

меня уже (строка оборвалась).

Гора несётся рысью дальше выше.

Не знаю я, останусь ли в живых.

Держу надежду, у воды Арагвы,

как на листок ложится каждый стих,

увижу свет и на лопатки лягу.

Хочу писать, но затекла рука.

Я думал, время есть ещё до точки.

Проснулся день, и музыка ушла.

Последствия печальны после ночи.

ПО МОСКВЕ

                           Чингизу КАНАПЬЯНОВУ

Передо мной старинный монастырь,

куда не пустят за ворота.

Узбеки что ли, не жалея сил,

ведут ремонтные работы.

Приехали, чтоб прокормить свою

семью узбеки за добычей

валюты. Я, окоченев, стою

на Новодевичьем кладбище

с цветами у поэта, где мертво

кругом. Теперь прощайте, Белла!

Скорей иду на станцию метро,

где до меня нет людям дела.

И, слава Богу! Я спускаюсь вниз.

Весь мир сидит на телефоне.

Есть у меня хороший друг Чингиз!

Ни я ему, ни он — не звоним!

На станции метро «Охотный Ряд»

я выхожу, уже на ощупь,

на Красную, как люди говорят

досель, пытаясь выйти – площадь.

На Красной площади зевак толпа

гуляет с фотоаппаратом

и камерой. Знакомые слова:

«Can you speak English?», там и там-то

доносятся. Прохожие галдят,

хохочет молодёжь… У храма

Василия Блаженного стоят

мужчина средних лет и дама,

где щёлкают без устали себя

на фотоаппарат туристы.

Так я за этим разве шёл сюда?!

Увольте! Ну, hasta la vista!

По площади манежной прохожу.

Косятся люди, сторонятся

меня. Ну, к чёрту! Ясно и ежу:

пора в дорогу собираться.

СКРЯБИН

Купили мне в цветочном магазине

простую розу и преподнесли.

Измученная гибнет на пустыне

стола. И розу некому спасти.

Она скиталась долго по Кавказу

и мучилась, пока ко мне дошла…

Взял и налил воды немного в вазу.

Смерть шла за ней,

но рядышком прошла.

Что нужно смерти от больной и слабой

беглянки розы. Пусть идёт отсель.

Заметил, розе полюбился Скрябин,

как мне когда-то славный Прометей.

Над ней висела, как орёл, угроза,

но упаслась, на этот раз, душа…

А Скрябину понравилась бы роза,

я думаю. Так роза хороша!

Она — отрада и она — услада.

Когда б могла, сразилась бы с орлом,

в бутоне Прометея упасла бы

от гибели и забрала в полон.

Что общего меж Скрябиным и розой,

между орлом и Прометеем есть?

И сколько бедной на столе бесхозном,

питать мой нюх и глаз, осталось здесь?

Когда закончит «Прометея» Скрябин

играть, отключат радио и свет

потушат я, как уже было — сяду

за стол, чтоб розу бедную воспеть.

РОЗА

Пишу, чиню дошкольным языком

до холодка по коже, до озноба,

пока темно и дует сквозняком.

И Муза шлёт диковинную розу!

Луну у неба, у людей краду

и отпускаю ветхую лампадку.

Зря за нос я перо моё веду

и мучаю безгрешную тетрадку.

Я пленницу любимицу держу —

диковинную розу — в старой вазе.

То ль роза служит мне, то ль я служу

наложнице — не разобраться сразу.

Но речь о розе. Розы лепестки

горят, огнём пространство озаряя.

Бессовестно твою казну — Прости,

диковинная роза! — разоряю!

Безукоризнен чайной розы вид.

Когда-нибудь в смирительной рубахе,

ни слова не сказав, спущусь в Аид,

как в степь ушли кочевники казахи.

Осанка розы, выдержка и стать

дают понять, что из аристократок.

Помиловать вели, вели сослать,

как вшивую последнюю собаку!

Каким это быть надо наглецом —

смотреть в лицо моей любимой розе.

У чайной розы смуглое лицо

и кожа загорелая у розы.

Вдруг голос розы – запах или цвет,

что голову туманит и дурманит —

заслышав незнакомый человек,

шаги приостановит меж домами.

Сам Орион над ней благоволит

и благосклонны к розе Марс с Нептуном.

Слаб мой словарь, чтоб с розой говорить.

Всё это розе кажется безумьем.

Засим морочить голову себе

и розе я диковинной не стану,

и супротив докучливой строке

здесь точку долгожданную поставлю.

В метро

                         Чингизу Канапьянову

Сегодня дождик моросит,

что кто угодно затоскует.

Иду у Пушкина спросить,

как мне пройти на Поварскую.

Жалею жёлтую листву

и грязь, что липнет мне на брюки.

Мой Бог, как я люблю Москву:

дворы Москвы и переулки!

Я вижу дворника с метлой.

И рядом с ним я – некто жалкий,

кому тащиться на метро

пора до Триумфальной арки.

Спускаюсь, будто в царство тьмы

к Аиду — я казахский парень! —

на эскалаторе с людьми,

кого ждёт не дождётся Харон.

Напоминают Ахерон

мне рельсы. Под землёю скрытый

качаясь движется вагон

людьми, заснувшими набитый.

Томятся души мудрецов

у Лимба. Но, куда низвергнет

меня, поймав моё лицо

в толпе, Минос, свирепый демон? —

и даже думать не хочу!

Получится ли выйти целым,

плевать?! Я не боюсь ничуть

тебя, звероподобный Цербер!

Но если я поверг в печаль

тебя, мой друг, прости за глупость!

На что я ночи расточал,

прекрасно знает демон Плутос.

Пишу, когда заходит день.

– Сиди, пиши! – А не охота!

Я каюсь! Мной владеет лень,

засим Стигийское болото

мне будет в самый раз! Бродить

по аду буду, как по степи.

Оставлю с носом город Дит.

Какой же из меня еретик?!

А если вправду я погиб

и смерть меня не миновала,

пойду в глубокий лабиринт.

Мне есть о чём поговорить

[давно хотел поговорить,

хоть с кем-нибудь поговорить

из Вас, а буду] с Минотавром.

Не знаю чем с окна маня

набитого людьми вагона,

так остро смотрят на меня

глаза печально Гериона.

Пусть пробуждается народ,

не то мы станцию проедим.

Какой ждут от меня исход

строки сейчас Немврод с Антеем?

Браниться будет Люцифер

навряд ли. Я ему не нужен.

Поэтому захлопнув дверь

в метро, я выхожу наружу.

Всё также дождик моросит

у Маяковского. Впустую

брожу. И некого спросить,

как мне пройти на Поварскую.

Куда идти, не разберёшь.

Спасибо хоть, что словно хоббит,

чтоб мне не скучно было – дождь,

за мной везде и всюду ходит.

У памятника Пушкину

                         Чингизу Канапьянову

От Маяковского до Пушкина пешком,

я в черной куртке [made in China] и битком,

с чем знает чёрт один, набитым рюкзаком,

иду в дождливую погоду.

Как будто Демон ведёт вперёд толкая.

Представить сложно, но это так. Тверская,

Тверской бульвар! Дошёл! Ах, вот она, какая,

Москва! Я не нашел бы сходу

где Пушкинская площадь, где Тверской бульвар.

И Маяковский на меня и на всё плевал.

Смотрю, как первоклашка смотрит на букварь,

на Пушкина. А у арапа

не низкорослым, вижу, был великий внук.

Всё про Петра и Ганнибала в школах врут!

Не от ума сошлись тот и этот фрукт.

Но видеть здесь для глаз отрада

поэта, в чьей крови течёт коварный Нил.

Тот, кто Тверской бульвар собою заслонил,

для одного меня, возможно, сочинил

о рыбке и царе Салтане —

великий внук арапа! Высоко стоит

один на постаменте и за всем следит.

А говорили в школе: – Пушкин был убит…

Я думаю, что мне солгали…

Как может быть убитым смуглоликий Бог?!

Не он, упав от пули, встать с земли не мог.

Не верю я, что от тяжёлой раны слёг

в постель. Не умирают Боги!

Особенно один, что с цилиндром чёрным.

Я так очарован им, как очарован

внук Ганнибала Натальей Гончаровой.

И сам себе кажусь убогим

пред чёрным Богом. Курчавым, смуглолицым

стоит с цилиндром. Он, словно, страж столицы

и муж, вооружённый на горе скалистой.

Такие вряд ли на дуэли

вот так вот с жизнью нелепо сводят счёты.

Всё Пушкин шутит: — Ещё как могут, что ты?!

Раз шутит Пушкин, здрав стало быть! Не то бы

все жёны разом овдовели!

ЗИМА

Дома в снегу, в сугробах двор. Ума

можно лишиться. За ночь столько снега.

Опять набедокурила зима.

Соседка говорила, это к бедам.

Всё чепуха!

С косой гуляет смерть

в степи и ужас на людей наводит.

Но это несравнимо с тем, что снег

внушает им, когда без спроса ходит.

Почти привыкнув к снегу и зиме,

идёт старуха, валенки напялив.

Чёрт знает что, у снега на уме.

Но явно не к добру он с неба валит.

Паденьем снега ошеломлены

Сатурн с Нептуном. Прочие планеты

испуганно глядят со стороны.

Читателя не удивляет это.

Так я пишу. А всё совсем не так.

Планетам вовсе дела нет до снега.

Читатель выйдет прочь на лай собак

во двор. И пустит самолётик в небо.

На двух крылах Россия и Чечня,

как брат и брат, летят у самолёта.

И только я, казённый лист, черня,

держу надежду написать чего-то.

Мне говорят, что смысла нет писать

про то и это, безнадёжным взглядом.

Опротивел снег саду, снегу сад.

В овраг уходит, что зовётся садом.

А я люблю писать про снег и сад.

Я не искатель смысла. Вот в чем дело.

Хочу, пишу про сад и снегопад

весь день, всю ночь, пока не надоело.

Придав округе грань или черту

уходит вглубь склоненного оврага

и снегопада сад. Стихи коту

под хвост. И зря исписана бумага.

Я знаю, что не прячутся в кусты,

начав писать. Но мне неинтересно

зазря марать казённые листы.

Мне кажется, так поступать не честно.

Но перед тем, как затворить тетрадь

поставив точку, я считаю, надо

сказать про снег. Конечно, попирать

зима имеет право своё чадо

за шалости, за озорство. Дитя,

на то оно дитя. Пенять, что толку.

Дано ли детям тосковать, как я

один тоскую, по сей день, по Блоку.

Мне нравится, что грустью белый снег

моей покамест не обременённый

идёт. И как от снега человек

становится, словно малыш, весёлым.

Пушистый снег летит ему в лицо,

целует в щёки горячо и сладко.

А вроде в новостях вещали, что

в Кызылорде сегодня без осадков.

Барышня и хулиган

Садилось солнце за моря.

Шёл снег в начале декабря.

Мой стол свечой вооружился,

чтоб я за письменным столом

писал, как барышня, в альбом

про хулигана, что влюбился.

Заране розу прикупил

в ларьке, на всё, что накопил

за месяц. Сложно экономить

на книгах, легче на еде.

Так на одной сидел воде,

писал. О чём уже не вспомнить.

В уме творился балаган

моём. И почерк — хулиган,

меня не слушался. Пройдоха

сам учинял, сам сочинял,

по венам будто кровь гонял.

За этим наблюдала роза.

Не знаю чем, напомнил снег

балеты «Болт», «Золотой век»,

«Светлый ручей», что Шостакович

ещё задолго сочинил.

В ту ночь, я помню, снег валил.

О чём писал уже не вспомнишь.

Лишь роза видела, как я

писал в начале декабря

до солнца, воск свечи потратив

на снег, на ночь и чепуху.

Всю ночь мой почерк нёс пургу,

что я подумал, почерк спятил

тогда. А это был влюблён,

как оказалось, в розу он.

Но как не знал признаться в этом.

А роза сразу поняла,

но испужалась за меня,

что потянусь за пистолетом.

Так розе на беду с утра

в начальных числах декабря

о грустной вести сообщили,

что почерк навсегда отбыл,

что почерк сбил автомобиль.

Ему всего шестнадцать было.

Граф

Меня разбудят утром рано

гортанным пеньем петухи.

Я нехотя с постели встану.

Покину Ясную Поляну,

свой дом, родню! Уйду в стихи!

Перо выносит на блокноте,

как ночью вышел на крыльцо,

беспомощный и одинокий

старик с измученным лицом

и повелел запрячь коляску.

Беглец — куда тебе бежать? —

уехал умирать из Ясной

Поляны. Как тебя мне жаль!

Кочуют с давних пор казахи,

а ты, напялив сапоги,

надев крестьянскую рубаху,

какую носят мужики

деревни, с ямщиком в коляске

холодной ночью на вокзал

из Ясной по дороге грязной

уехал. А меня не взял.

Откуда беглецом затея

побега движет? Нет пути

назад. Бегут два Алексея

за ним без Анны, без любви.

Куда, сам черт погнал — мужчину,

что даже бедную графиню,

да Бог с тобой, не пожалел?!

Бежал на Оптина Пустыню,

бежал за тридевять земель!

Так отбывающий в остроге

вину сбегает узник? Но,

кому немало лет давно,

зачем назад на пол дороге

не повернул, а все равно

свой продолжает путь далёкий

из Оптиной в Шамордино?!

Мне за тобою не угнаться,

беглец! Когда и я умру,

придут со мною попрощаться

два Алексея и Фру-фру?!

И ты, заслышав эту новость,

уйдешь в глубокую печаль,

беглец?! Зачем садишься в поезд?

Зачем тебе меня не жаль?

[С постели рано утром встану,

как кукарекнут петухи.

Пойду босой, в окошко гляну.

Покину Ясную Поляну,

свой дом, родню. Уйду в стихи.]

Страшась [спасаясь от погони]

погони, из Шамордино

бежишь, как от чумы, в вагоне

от церкви, от себя, от Сони

(И, как ты страшно одинок!).

………………………………….

КАРАГАЧ

Устав от целей и задач

рисует на листе блокнота

мой карандаш мой карагач,

что мне напоминает Бога.

Стоит под окнами большой,

как Пушкин смуглый,

с львиной гривой.

Мой карагач ко мне пришёл,

как мёртвый вставший из могилы.

В каком раю, в каком аду

он был, не представляю даже.

Он в парке мог расти, в саду

на даче от меня подальше.

Не он ли вывел, как Орфей

меня из ада, из Аида,

очаровавший чародей —

спаситель мой, моя защита?!

Смотрю на корни и на ствол,

на ветки чёрные, на листья

всегда, когда сажусь за стол

на кухне (Пушкин разозлится!).

Я трачу зрение с утра

своё на карагач высокий,

притом — нет на меня суда —

с ним диалог держу о Боге.

Как я люблю мой карагач!

Когда мир устаёт от быта,

как карагач — мой карандаш

людей выводит из Аида.

ВИХРЬ

Я мало смыслю, что художник

рисует маслом, чей всего

один мазок, ни с чем не схожий,

способен обратить во что

угодно: цвет в предмет, а дале

во что — предугадать нельзя.

Возможно молодой Малявин,

не видевший меня в глаза,

подумал бы, смешной ребёнок,

при этом что-то говорит,

как и любой юнец влюблённый,

он бед немало натворит.

Я мало знаю о славянах,

про быт, устой и ремесло.

Крестьянки в ярких сарафанах

из «Вихря», смотрят мне в лицо,

что полной удали веселья

полны. Какое до меня

им дела? Мне до них нет дела.

Не холст, а всполохи огня…

Я слыл и прослыву профаном

в искусстве, что творил Филипп

Малявин. В вихре сарафанов,

как больно полотно горит!

Я не кричу, не бью в баклуши,

не сетую. Но пан пропал!

Энергию народа, душу

художник в «Вихре» передал,

где в сарафанах пляшут бабы.

Стихии воздуха, огня —

покуда человек я слабый —

спасут, либо убьют меня.

Попытки упастись — напрасны.

Насчёт Малявина скажу,

картину нахожу прекрасной,

хоть это ясно и ежу…

ЧАПАЕВСК

Я у окна, как у обрыва

стою и вижу, как ко мне

с пурпурной розой в день дождливый

Чапаевск скачет на коне.

Но занимается пространство

другим. И лампы гасит свет.

А ведь приятное старался

кому-то сделать человек.

Я вижу, что дождя явленье

непреднамеренно. Засим

держу моё стихотворенье

за пазухой. Что делать с ним?

Оставлю. Голову дурманит

пурпурной розы запах мне.

Она разлюбит и обманет.

Завянет роза на столе.

Придёт с другой Чапаевск розой,

что очарует красотой.

Не сыщешь по всему совхозу

с ищейкою такой другой.

Всё будет грезить о востоке

и по востоку тосковать.

И розу не утешат строки,

что я сейчас пишу в тетрадь.

Умрёт, как первая когда-то

завяла. Осень на носу.

Но в этот раз мою утрату

навряд ли я перенесу.

Мне от Чапаевска не надо

ни розы, ни других цветов.

Не надо отнимать у сада

цветок и у цветка — восток.

Пускай достанется кому-то

на день рожденья, например.

Но ты, в меня влюблённый люто,

Чапаевск рвать цветы не смей!

Негоже приходить к поэту

без розы. Я люблю цветы.

И всё же я хочу при этом,

чтоб розы круглый год цвели.

Но спорить дальше невозможно

об этом мне с тобой. Визирь

души моей за алой розой

пошёл в цветочный магазин.

Официант

Наверное, становится орлом

официант, когда клиент заходит

в кафе. Словно за жертвой, за столом

следит младой, но опытный охотник.

Мне нравится, что молодость ему

к лицу и фартук до нельзя застиран.

А я — лиса и не хочу к нему,

хотя меня его крыла настигнут.

Уже взмахнул он крылья надо мной

и в свой зрачок закрыл на ключ, как в башню

Ахматову. Ко мне умчит с войной,

в штаны заправив белую рубашку.

В застиранной рубашке до нельзя

и в фартуке, куда принарядился,

такой смешной?! Я хитрая лиса.

За мной гоняться по степи нет смысла.

Официант, мой мальчик, не беги!

Пока дойдёшь, успеешь ушибиться!

Орёл с лисою издревле — враги.

Друг против друга жертва и убийца…

Смерть их не знает, кажется, в лицо.

Она гуляет возле них худая.

Убийца любит свою жертву. Что

их связывает, я не разгадаю.

Они сидят друг против друга и

не знают, что придёт конец их дружбе,

пока пишу в блокнот свои стихи.

О чём мои стихи, им знать не нужно.

Уйдёт убийца жертву прихватив.

Потупятся потом криминалисты

прочтя в метро короткий детектив

[не знающие книг Агаты Кристи].

Официант, мой мальчик, мне так жаль,

что я тебя стихами донимаю.

Ты всё кружил и над столом летал.

Хотел меня поймать — я это знаю! —

и не поймал. Салфетку теребя,

стоишь и ждёшь, наверное, клиента.

Как хорошо, что всё же у тебя

есть я. И ты не забывай об этом.

БАБОЧКА

         Белле АХМАДУЛИНОЙ

Напрасно спрашивать у справочной:

не дозвонится телефон.

В моё окно влетела бабочка

вчера. Теперь живём вдвоём.

Несчастная была ниспослана

с небес ко мне в постой, в мой быт,

за кем мне некогда ухлёстывать.

Не знаю даже, как с ней быть.

Повадилась крылами взмахивать,

кружить, летать вокруг меня.

Я стал то вскакивать, то вздрагивать

при ней, бояться, как огня,

её. Она такая хрупкая,

[не опалила бы себя]

ещё вчера, должно быть, в куколке

укромной сонная спала.

Бог сотворил бедняжку пёстрой

затем, чтобы весною куст

черёмухи за ней ухлёстывал,

как я о бабочке пекусь.

Она красивая и лёгкая

парит на воздухе. О том

не знает белая черёмуха,

что с бабочкой живём вдвоём.

Кружится бабочка по комнате,

так только, разве что, на льду

танцуют вальс. На подоконнике

сижу, на бабочку смотрю,

как машет крыльями изящными.

И ей совсем не тяжело

махать вверх-вниз. Тебя, несчастную,

как занести ко мне могло?

Летала бы и не страдала бы

в саду, в овраге, на лугу

в каком-нибудь. Не хочешь, стало быть.

Живи, что сделать я могу.

Моя красивая, несчастная,

не осчастливленная мной,

не навлеку ли я напраслину

на этот скорбный образ твой?

Прощание с Дон Кихотом

Расстанемся когда-нибудь

под одинокою горою?

У каждого из нас свой путь,

не зарастающий травою?

Храни тебя моя звезда

от бед. Перед дорогой дальней,

присядь. Тебя ругают зря

и осуждают, мой идальго!

Так бросить камень норовит –

на Дон Кихота –

                  каждый встречный

за неказистый внешний вид

и за высокопарность речи!

Быть может, не имея зла

на сердце, те же дети тоже

бранят, и принимает за

умалишенного прохожий,

идальго. Но он мной любим,

и я его не дам в обиду.

Пусть каждый следует за ним

от Азии до Антарктиды.

– Как я люблю, когда задрав

высоко голову на кляче

сидишь спокойно, как удав,

претерпевая неудачу.

Не ждёшь ответа на вопрос:

«В чём смысл нашей жизни бренной?»

А только задираешь нос

пред публикой высокомерной.

Как я люблю за нрав, за речь

высокопарную, за доблесть…

Уйдешь любить, страдать, стареть

и умирать один на воле…

Не оставляй меня во тьме

ума, беды, души и рока,

возьми меня, возьми к себе,

возьми куда-нибудь за скобку.

В твое лицо уйду навек, –

отбыв, отпев, – в твои морщины!

Возьми меня с собой наверх

туда, где Анна и Марина

сохранны. Полыхнёт восток

однажды, благородный рыцарь,

когда – не приведи Господь! –

с тобою что-нибудь случится!

Уйдешь, ни слово не сказав,

на кляче, старой Росинанте,

с зарёй, с собою только взяв

оружие и томик Данте.

На счастье или на беду

я встречу днями буду клянчить?!

Иди, верши свою судьбу

на старой захудалой кляче!

«И что, что голова седа?»

«И что, что помутнен рассудок?»

Пусть путеводная звезда

хранит тебя везде и всюду.

Прощай,

           мой друг!

                      Прощай,

                                  мой брат!

Настанет день,

                   я в это верю,

когда воротишься назад,

и тихо постучишься

                                в двери…

ЧЕРЁМУХИ

Мне горя мало — на весну черёмух

я трачу время, зренье и своё

здоровье. Под ногами кот учёный

о них навряд ли что-нибудь споёт.

Я к ним хожу, как опытный ботаник —

как молоды черёмухи и я! —

всю ночь возиться с белыми цветами

в саду убогом до восхода дня.

Я шёл пока к ним солнце шло с востока —

в невестах пребывают до сих пор

черёмухи — от счастья, от восторга

не мог от них я оторвать свой взор —

и с предвкушеньем ожидают мая,

чтобы одеться в белое успеть

[а я кусты вопросом донимаю,

но мне молчат, как правило, в ответ].

Черёмухи умеют крепко пахнуть,

заманивая бедную пчелу.

Так человек, наверное, к Аллаху

приходит, как эта пчела к цветку.

Уверовав в цветок, как будто в Бога,

пчела уйдёт и приведёт других.

В моём саду черёмухи так много,

что трудно выбрать мне одну из них.

С востока солнце медленно восходит,

о том трубят в ауле петухи.

Пора идти мне. Мой уход угоден

пчеле, которой не нужны стихи.

Моя черёмуха

За горами, за холмами,

за широкими морями,

за лесами, за стихами

цветёт черёмуха, отсель

от степи, от Бетпак-Далы

пустынной, от меня в дали…

Черёмухе я надоел.

Моя черёмух — прекрасна.

Моя черёмуха — несчастна.

Моя черёмуха напрасно

печалится, что жизнь прошла.

Меня черёмухе нисколько

не жаль. Она ко мне жестока,

что на свиданье не пришла.

КОНЮХ

Есть этот дом

и комната,

и за окном

черёмуха.

Вся белая,

ветвистая —

черёмуха

душистая.

Душистая

и белая,

со мной что по

наделала?!

А я опять

простуженный

сижу один

за ужином.

И за окном

черёмуха —

любимый куст

у конюха.

Я помню, что

у конюха

давно была

черёмуха,

убитая

фашистами —

черёмуха

душистая.

Нет у меня

оружия.

Сижу один

за ужином.

Цветёт без сна

и отдыха —

прекрасная

черёмуха.

Цветёт одна

для конюха —

красавица

черёмуха.

Тринадцатое мая

Черёмуха. Тринадцатое мая.

У дома возле нумер двадцать два

живёт ребёнок, что стихи слагает.

Но в эту ночь к нему нейдут слова.

«Я не владею никаким наречьем

черёмухи цветущей под окном.

Что я скажу, когда у дома встречу

черёмуху? Всё, что пишу в блокнот

не то. Моя — владычица? рабыня? —

черёмуха навеки отбыла

в свой ад, в свой рай, забыла, отлюбила

и прошлою весною отцвела.

Зачем терзаешь, мучаешь, тревожишь

мой сон ночной и призраком ко мне

являешься? Не ты ли за нос водишь

себя тем, что ты всадник на коне?!

И потому приходишь каждой ночью

меня стращать, а не за головой.

С меня довольно. И я ставлю точку.

Мы никогда не свидимся с тобой.

А с той, что ныне под окном, не стану,

что ярко пахнет, связываться я.

Я никогда любить не перестану

одну тебя, черёмуха моя!»

Вдруг распахнул окно и сдвинул штору

холодный ветер. Буркнул и замолк.

Ребёнок пишет. Завтра надо в школу.

Он опоздает утром на урок.

Черёмуха моя

                                          Анне АХМАТОВОЙ

О чём она грустит? О том узнать нельзя.

И в доме свет погас. От шкафа ключ потерян.

Черёмуха моя, возьми меня в князья

в глухой хрустальный сад,

в свой захудалый терем.

Черёмухе служить повадилась рука.

Осталось досидеть и отслужить до срока.

Не видно ничего на дне черновика.

Вновь не о чем писать в ночи и это плохо.

Но к счастью за окном цветёт сирени куст

с черёмухой, кому, наверное, охота

на черновик взглянуть, отведывать, куснуть.

Вотще сидим втроём и ждём всю ночь восхода.

Покажется с кустом сирени болтовня

черёмухи кому-нибудь обычным бредом.

Противится рука писать. Вот так родня

противилась любви Джульетты и Ромео.

Черёмухе зачем с Монтекки враждовать?

Сирени ни к чему якшаться с Капулетти.

Черёмухе с кустом сирени докучать —

и в будущую ночь — не собираюсь этим.

Пойду и украду, как вор — один цветок,

пока пять лепестков черёмухи сохранны.

Пущай не допишу каких-то десять строк,

но эти лепестки я сохраню для Анны

Ахматовой. Мои настенные часы

пробили шесть часов. Петух прокукарекал…

Пора ложиться спать и лампу погасить,

но кажется мне, что на этот раз навеки.