АНДРЕЙ ЕВПЛАНОВ. Полынь с того света

 

                               Полынь с того света

 (эклога в стиле фэнтези)

Эти парни, Дмитрий Буров и Борис Чурчхелашвили, были как вода и масло в одном сосуде, сколько ни тряси сосуд, сколько ни взбалтывай содержимое, а масло все равно будет сверху, а вода снизу. Буров чувствовал себя неуютно на людях, и все время старался отойти в сторону, забиться в угол и оттуда наблюдать за тем, что происходит, а Борис не переносил одиночества и все время стремился к людям, и там, где он появлялся, другим мужчинам становилось тесно, а женщинам интересно. Они же чувствуют, когда желанны, им не нужны слова, достаточно одного взгляда и им сразу ясно, кто настоящий бабник, а кто просто любитель потрепаться про свои мнимые подвиги. Борис любил женщин, женщин вообще, а не кого-нибудь конкретно, а еще он любил коньяк, водку, вино и виски, но в обществе женщин предпочтение отдавал шампанскому, гусарить он любил, может быть, даже больше чем женщин.

      Как-то под Новый год он притащил в компанию целый ящик дорогого розового шампанского. Кто то засомневался: «Нам столько не выпить», тогда Борис сказал: «Не выпьем, так съедим». Он вылил шампанское в супницу, бросал туда кусочки багета и все по очереди хлебали эту тюрю ложками.

      Из тостов он знал только один, унаследованный от отца: «Говорят без росы и трава не растет. Так выпьем за то, чтобы влага никогда не кончалась за нашим столом», и вообще, кавказских обычаев он не знал, потому что родился и вырос в Москве, в арбатских переулках, а грузином был только наполовину, но ему нравилось играть грузина в компании. В советском кино грузины изображались такими неунывающими придурками, которые все проблемы норовили решать с помощью шашлыка и вина. Так вот Борис вполне соответствовал этому штампу, и всем это нравилось, потому что он излучал ту южную бесшабашность, которой так не хватает угрюмым жителям средних широт.

      Одно время Борис работал дизайнером на швейной фабрике, хотя работой это было трудно назвать, коллектив там был в основном женский, и каждый раз, когда какой-нибудь швее хотелось покурить, она непременно заходила за Борисом, потому что он понимал женскую душу лучше самих женщин, мог посочувствовать и дать совет, и получалось так, что он практически не вылезал из курилки. В конце концов начальник цеха, грузин Автандил Тариэлович сказал ему: «Еще раз увижу тебя с сигаретой – выгоню к чертовой матери» и он решил бросить курить, но по-прежнему околачивался в курилке, потому что теперь женщины просили его просто посидеть с ними за компанию. Тогда начальник запретил ему уходить с рабочего места, но тут женщины взбунтовались, и в один прекрасный день половина швейных машин вдруг вышла из строя. Мастер смотрел и не мог понять в чем дело, но начальник догадался что это бунт и напрямую спросил женщин, что им надо. Они сказали: «Разрешите Борису с нами курить» и ему пришлось идти на попятную, «ладно, кури», сказал он Борису и тот, как прежде, околачивался в курилке и обсуждал с женщинами их бабские дела.

      «Этот Борис никакой не дизайнер, а позор грузинского народа, – ворчал Автандил Тариэлович, проходя мимо курилки. – Мы его держим в качестве петуха в курятнике для улучшения яйценоскости». Но ничего с этим поделать не мог.

      Буров был скован в общении с незнакомыми людьми, а особенно с женщинами, и по части выпивки слабоват, бокал вина, кружка пива и вот он уже поплыл, и его тянуло читать стихи Бродского, но дальше первых строк, как правило, не шло, потому что алкоголь напрочь отбивал у него память. Он тоже писал стихи, но читать их вслух никогда не решался или просто не знал их на память, потому что они были длинные и бессмысленные.

      С детства он страдал редкой болезнью, возможно разновидностью аллергии. Как только он сталкивался с какой-нибудь несправедливостью, его начинало тошнить и доходило до неукротимой рвоты, мальчика просто выворачивало наизнанку и никто не мог понять чем это вызвано. Его водили по врачам, у него по сто раз брали анализы, но ни гастроэнтеролог, ни невролог, ни эндокринолог не находили у него никаких отклонений, которые могли бы вызывать столь необычное явление, они находили его практически здоровым и только пожимали плечами. Его мать, тоже врач, хотя и стоматолог, очень следила, чтобы он правильно питался и чистил зубы после каждой еды, но рвоты не прекращались, и тогда она обратилась к светилам, но и те не нашли у него источника недуга. Профессор говорил, что ему нужно больше пить, а академик – что нужно меньше есть сладкого, но ничего не помогало. «Обратитесь к психиатру», – посоветовал матери один знакомый, и она после долгих колебаний повела сына к профессору Замойскому, потому что приступы рвоты все повторялись.

      Профессор не стал заставлять мальчика показывать язык, не стучал ему по коленке молоточком, а только пошептался с ним наедине и поставил диагноз:

      – Ничего страшного, это только защитный рефлекс. Он сам вызывает у себя тошноту, чтобы преобразовать моральное страдание в физическое. Он слишком близко к сердцу принимает несовершенство человеческих отношений, было бы гораздо хуже, если бы он таскал все это в себе. Это, знаете ли, как весы, для того, чтобы обе чаши были на одном уровне, они должны быть пустыми или на них нужно положить одинаковые грузы. Рекомендую прохладный, но не слишком холодный душ по утрам, на ночь десять капель валерьянки и почаще водите его в зоопарк.

      – И это все?

      – А ему больше ничего и не надо. Он здоров.

      С возрастом болезнь прошла или почти прошла, потому что все-таки любая несправедливость, с которой он сталкивался в жизни, вызывала у него легкий приступ тошноты.

      Он всегда был готов поделиться деньгами со знакомыми и даже мало знакомыми людьми, посочувствовать попавшим в беду, но никому не приходило в голову попросить у него взаймы или поплакаться ему в жилетку, а сам он стеснялся вторгаться в чужую жизнь.

      С Буровым было скучно, хотя он мог рассказать много интересного про творчество Маркеса и Борхеса, потому что с детства любил читать серьезные книги и в конце концов окончил филологический факультет, защитив диплом по литературе стран Латинской Америки. Но как только он начинал рассуждать об особенностях магического реализма, слушатели сразу начинали дергать себя за мочку уха, перекладывать ногу на ногу, оглядываться по сторонам и, наконец, спрашивали: «А где Боб? Где его черти носят?». Первыми не выдерживали женщины, хотя, казалось бы, могли и проявить деликатность, ведь Буров был неплохой партией: отец – известный адвокат, мать – заведующая стоматологическим отделением в поликлинике, и жил он отдельно от родителей в хорошей, хотя и безвкусно обставленной квартире.

      Все его любови заканчивались, как правило, фиаско. Взять хотя бы случай с бывшей однокурсницей Ариной, которая писала пьесы для университетского драмкружка. После университета она куда-то потерялась и вдруг нашлась, позвонила ему и попросила помочь ей перевезти вещи с одной квартиры на другую после развода. «Это все рядом, – сказала она. – За полчаса управимся». Он уговори шофера «Газели» из «Глобуса» помочь ему с переездом и в условленное время подъехал к хрущевке в Ясенево. Арина ждала его у подъезда. «Постой пока здесь, – сказала она заговорщицким тоном, – а когда я махну тебе рукой с балкона, поднимайся на пятый этаж». Буров не удивился, потому что Арину на курсе считали немного «с приветом», что свойственно многим талантливым людям, но насторожился, когда из соседней квартиры послышались крики и ругань. «Что там происходит? – спросил Буров. – Может вызвать милицию?». «Не надо, – сказала Арина. – Это свекровь. Она считает, что вещи, которые мы забираем, принадлежат ее сыну, но она нам не помешает, я ее заперла». Вещей было немного: лампа, пылесос, два стула, книги, какие-то шмотки и диван-кровать, который не влезал в лифт. Для того, чтобы его спустить по лестнице с седьмого этажа пришлось обращаться за помощью к шоферу, который и без того уже начинал нервничать.

      «Куда ехать?» – спросил он, когда вещи были погружены. «Да тут, недалеко», – сказала Арина и назвала адрес на противоположном конце Москвы. Шофер взвился, но Буров успокоил его сторублевой бумажкой. До Медведкова они добирались часа два, потому что был час пик и весь город стоял в пробках. За это время в карман шофера перекочевали еще три сторублевки. Настроение у всех улучшилось, когда Арина сказала, что ее новый дом уже близко. «А этаж какой?» – спросил Буров. В ответ было молчание. Тогда Буров спросил: «Сколько этажей в доме?», на что Арина ответила: «Двенадцать».

      Шофер наотрез отказался помогать Бурову затаскивать диван на двенадцатый этаж, выгрузил его и уехал. Буров остался наедине с ненавистным изделием владимирской мебельной фабрики. «Зачем тебе этот старый клоповник, – предложил он Арине. – Давай оставим его здесь, во дворе, а тебе купим новую кушетку». «Как ты не понимаешь, – запротестовала Арина. – Ну как ты не понимаешь, что он мне очень дорог, ведь я на нем впервые почувствовала себя женщиной. Нет, это не то о чем ты подумал, я почувствовала себя женщиной, когда прилегла на него и подумала, что вот у меня есть свой диван, своя квартира, своя семья как у настоящей женщины».

      В общем, пришлось Бурову за триста рублей нанять дворника себе в помощь и тащить этот символ женской состоятельности на собственном горбу. Это было на грани физических возможностей Бурова, диван из ДСП был ужасно тяжелым, к тому же его приходилось ставить «на попа» в каждом пролете, потому что иначе он не проходил. В конце Буров так вымотался, что повалился на диван без сил, и тут Арина стала его торопить: «Митенька, пожалуйста, встань и уходи. Уже скоро шесть, и ко мне должен прийти мой жених. Он у меня такой ревнивый, черт знает что подумает, если тебя здесь застанет».

      Будь на месте Бурова его друг Борис, девушка наверняка послала бы к черту того парня, и тут же улеглась с ним на пресловутый диван, хотя как жених Борис совершенно не котировался, у него никогда не хватало денег на что-нибудь серьезное: на машину, на квартиру, на кольцо с бриллиантом или на семью. Все свои деньги он тратил на выпивку и еду для себя и своих друзей. Он легко мог спустить в ресторане всю получку, хотя, по правде сказать, это были совсем небольшие деньги. Мог снять с себя кожаный пиджак и отдать другу, хотя пиджачок у него был старый, совсем вытертый на локтях. От отца, художника, ему осталась хорошая трехкомнатная квартира в центре, но после первого брака она превратилась в двухкомнатную, а после второго – в комнату в коммуналке на Чистых прудах. И все-таки женщины отдавали предпочтение ему, а Бурову доставались лишь объедки с барского стола.

      ***

      Борис и Буров работали в захудалом частном издательстве, один был дизайнером, другой выполнял обязанности директора, редактора, а заодно и бухгалтера. Кроме них в штате был еще курьер, он же шофер, который увозил заказы в типографию и привозил готовую продукцию. Но он с ними не обедал и не выпивал, а стало быть, не мог считаться полноправным членом их коллектива.

      Издательством владела некая дама по фамилии Скорошенко. Помимо издательства в ее «империю» входили парикмахерская и химчистка. Издательство она создала в расчете на нуворишей, которые поголовно увлеклись визитными карточками, и владельцев продуктовых магазинов, которые нуждались в рекламных буклетах, и очень удивилась и испугалась, когда стали поступать заказы на научные монографии, мемуары и поэтические сборники. «Я ничего не смыслю в вашем деле, – говорила она Бурову, – но вы уже меня не подведите. Смотрите, чтобы никаких политических книжек и листовок, и, пожалуйста, не водите в офис блядей, а то еще на неприятности с милицией нарветесь».

      В издательстве она появлялась редко, заглядывала под столы и в тумбочки, проверяла – нет ли там пустых бутылок и предметов женского туалета, проводила пальцем по полкам, и удалялась восвояси. Издательство не было для нее любимым детищем, куда больше времени она уделяла парикмахерской.

      Буров и Борис были не просто сотрудники, они были друзья, и даже, можно сказать, родные души. А роднило их не место работы, которое было только сосудом, в котором их ежедневно встряхивали клиенты, и даже не совместные застолья, а обостренное, даже можно сказать болезненное, чувство справедливости, хотя проявлялось оно у них по-разному.

      Борис, не задумываясь, мог полезть в драку, если видел, что несколько человек избивают одного, и пусть даже этот один попался на воровстве мобильного телефона, не важно, раз больше двух на одного  – значит нечестно, значит надо восстановить справедливость. Он часто попадал в какие-то потасовки, ходил то с фингалом под глазом, то с разбитой губой, но при этом не стеснялся своих увечий, а носил их как государственные награды.

      Буров не мог отстаивать справедливость при помощи кулаков, он мог только сострадать жертвам, а поскольку в мире постоянно кто-то становился жертвой несправедливости, его жизнь превратилась в сплошное страдание. Его рабочий день обычно начинался с просмотра либеральных сайтов. Опытным взглядом он пробегал колонки новостей и зачитывал вслух, про то, как священник на «Мазерати» сбил пенсионера и скрылся с места преступления, но отделался штрафом, про то, что прокуратура возбудила дело против критика закона о запрете усыновление детей иностранцами, про то, как в Томске неизвестные избили правозащитника. Он читал и чувствовал, как к горлу подступает тошнота, как будто это он сбил пенсионера и скрылся с места преступления и ему стыдно за свой поступок.

      – Вчера семеро неизвестных с георгиевскими лентами на рукавах ворвались в зал, где проходила выставка молодых художников. Они облили картины зеленкой и избили художника, который пытался их сфотографировать, наряд милиции, вызванный охраной зала, даже не пытался их задержать, – зачитывал он вслух заметку.

      – Суки, – вздыхал Борис, откупоривая бутылку пива.

      – Какие же они неизвестные, они очень даже известные, – заводился Буров. – Мы же понимаем, с кем имеем дело. Это фашисты. Предыдущее поколение швали у нас уже элита, и эти скоро будут элитой. Подрастает новое поколение отморозков, и они будут вырабатывать правила, потому что власть этим людям, этой швали говорит, что  они – элита, они – молодцы, а тех, кому не нравится ходить в стаде, нужно отправлять на бойню.

      – Да брось, Димон, читать эту хрень, и без того тошно! Вчера у Ленки так наквасились, что до сих пор в голове карусель, – вздыхал Борис, прихлебывая из бутылки.

      Он знал художников, чьи картины пострадали от рук варваров, со многими из них он даже выпивал. Если бы он был там, когда православные активисты ворвались на выставку и стали обливать картины зеленкой, он, конечно, поставил бы их на место, а за одно и продажных ментов. Но сейчас он не представлял себе, что нужно делать.

      – От того, что мы не будем этого знать, мир не станет лучше.

      – А что мы можем сделать, чтобы он стал лучше, мы с тобой маленькие люди, хотя я, конечно, больше сантиметров на пять.

      – Ты художник.

      – Я дизайнер.

      – Все равно мы не должны сидеть, сложа руки, когда нашу страну толкают в пропасть.

      – Хотят советскую власть вернуть?

      – Советская власть, Боб, покажется раем по сравнению с тем, куда нас толкают. При советской власти за учебу никто не платил, а отец говорит, что стипендию давали даже троечникам.

      – А мне батя рассказывал, что ее хватало только на то, чтобы разок посидеть в пивбаре на Арбате.

      – А квартиру ты покупал за свои деньги?

      – Какая квартира, Димон, ты же знаешь у меня комната.

      – Ладно, Боб, допустим, ты не знаешь про бесплатное жилье и бесплатное образование. Но ты ведь не будешь спорить, что при советской власти каждый имел возможность занять любую нишу в обществе, про это-то даже по телевизору говорят, было бы желание и упорство.

      – Ага, хочешь жни, а хочешь куй, все равно получишь… Так, кажется, тогда говорили.

      – А если серьезно, Боб, то ты после школы мог пойти на завод и получать зарплату, которую, заметь, выплачивали аккуратно. На нее можно было прокормить семью, а если ты был женат и жена тоже работала и взрослые дети работали, то ты мог купить «Москвич» или «Жигули», если очередь подошла, отдыхать на море в санатории по профсоюзной путевке или построить дачку и тихо-мирно там состариться в окружении любящих детей и внуков. Но можно было и не идти на производство, а поступать в институт, с высшим образованием перед тобой открывался новый круг возможностей. Дальше все зависело от таланта и упорства. Кто-то всю жизнь оставался младшим научным сотрудником, а кто-то выбивался в лауреаты, в космонавты, в главные конструкторы. А если ты не был чистоплюем, то мог продвигаться по партийной линии, все тогдашнее политбюро было из рабочих и крестьян, генсек и тот начинал трактористом. Но, допустим, ты не хочешь никуда продвигаться, а хочешь просто иметь бабки, чтобы ни в чем себе не отказывать, тогда иди в торговлю, сиди на дефиците, говорят и в то время были миллионеры. Худо-бедно социальные лифты работали, и старый чиновник уходил на пенсию с квартирой и дачей, а его дети спивались, подсаживались на наркоту и опускались вниз. Свободных мест наверху было сколько угодно, и всякий кому не лень мог их занять. Сейчас все по-другому, сейчас чиновник уже не просто государственный служащий, он олигарх, у него доля в Газпроме, вилла на Лазурном берегу, квартира в Лондоне и имение под Москвой, которому мог бы позавидовать князь Потемкин. Он не слуга народа, он его хозяин. Его дети учатся в Кембридже, занимают высокие должности в государственных корпорациях, играют в гольф и предпочитают коктейль из креветок с шабли свиной отбивной с пивом. Они никогда не сопьются, они никогда не умрут, все, что они получили от родителей, они умножат и передадут своим детям. Они забетонировали для нас небо, а мы мычим внизу и покорно идем на дойку по утрам и вечерам.

      – Шняга, – вздыхал Борис и запивал мысль друга глотком горького пива. – Значит, сын вора будет вором, а прокурора – прокурором. Может сбегать за вискарем?

      ***

      Так они начинали свой рабочий день в маленьком офисе во дворе тихого московского переулка, двое молодых людей, которые были еще способны испытывать страдания, когда сталкивались с несправедливостью, которая затопила весь мир, весь город, весь двор и уже плескалась под окнами их крошечного издательства с претенциозным названием «Глобус».

      Ничего глобального здесь не издавали. Главной их продукцией по-прежнему были визитные карточки, хотя заказчиков стало меньше. Корпоративный заказчик ушел к финнам, которые делали многоцветные карточки с тиснением и позолотой. Но среди частных заказчиков попадались довольно любопытные персонажи, например, Марк Кацман. Он гордился своей исключительностью и говорил: «Нормальные евреи рождаются на Ближнем Востоке, а меня угораздило родиться на Дальнем». Иногда он был «врачом урологом» а иногда «менеджером по продажам» или даже «артистом оригинального жанра», в зависимости от того, кого он хотел охмурить.

      На самом деле он был профессиональным игроком в преферанс. Он и при советской власти был человеком небедным, ездил на «Волге», жил в лучших гостиницах Сочи и Ялты, ужинал в лучших ресторанах в обществе торгашей и красных директоров.

      Он проворачивал умопомрачительны аферы, а попался на мелочи – дал начальнику райжилотдела пятьсот рублей за то, что тот позволил ему выкупить муниципальную квартиру. О годах, проведенных в заключении, он вспоминал как о лучших годах своей жизни, хотя на самом деле он не сидел в тюрьме ни месяца. «За эти годы я объехал весь Советский Союз с концертной бригадой, которую создал в колонии. Я пришел к начальнику и говорю: «Вы посмотрите, кто у нас сидит: Жора-карманник достает бумажник через шубу, Коля-маклер – куплетист, Федя украл скрипку в филармонии, так он же еще и играет как Паганини, а я могу показывать карточные фокусы. Давайте организуем концертную бригаду и будем зарабатывать деньги для нашего учреждения. И мы все пять лет колесили по просторам Родины, и хоть бы кто подумал, что мы зэки. А когда мой срок закончился, начальник не хотел меня отпускать, он построил дачу в Кратово за наш счет и подумывал о новой машине».

      Кацман наверно мог купить небольшой остров в Эгейском море, потому что умножал свое состояние скупкой крепких активов, но жадным он был как детская копилка и все требовал скидку постоянного клиента, хотя его карточки стоили сущие гроши. Как говорил Борис, норовил с говна пенки снимать. Борис его на дух не переносил, а между тем он был каким-то его дальним родственником, не то двоюродным, не то троюродным дядей по матери. Именно «по матери» Кацмана и посылали, когда он канючил насчет скидки или настаивал на штрафе, если его заказ не был готов вовремя.

      В издательстве его не любили, и это касалось не только сотрудников, но и других постоянных клиентов. Поэтесса Зойка про него говорила, что он жлоб и засранец, хотя про кого только она не говорила гадостей.

      Если Кацман был просто клиентом «Глобуса» то Зойка, была скорее членом семьи. Откуда она взялась никто не знал, но, похоже, она приехала из какого-то Мухосранска покорять столицу. На самом деле она вышла из сумасшедшего дома после того, как ее нашли на полу в универсаме, где она сидела в обнимку с клеткой, в которой валялась дохлая канарейка. И сама Зойка тогда была как дохлая канарейка, не трепыхалась и никаких звуков не издавала, просто сидела на грязном полу и обнимала клетку.

      Про нее Кацман как-то сказал  – «лохушка с помойки». На первый взгляд так оно и было, зимой она носила два пальто, не по очереди, а одновременно, поверх вельветового красного с вышитым зайкой на карманчике, она надевала еще и синее клеенчатое, облупленное на локтях. Можно было подумать, что она бомж, но у нее было место жительства, она жила в общежитии вагоноремонтного завода и писала стихи про поезда и дальние странствия естественно на поездах. В «Глобусе» вышел первый и единственный сборник ее стихов «Там, где сходятся рельсы». Расходы на издание взял на себя все тот же вагоноремонтный завод.

      С тех пор Зойка стала частым гостем в издательстве. Обычно она заходила в офис ближе к обеду, когда Борис застилал стол чистой бумагой и выкладывал из портфеля сыр сулугуни, зелень и лаваш, и никогда не уходила голодной. Иногда, ребята приглашали ее отметить вместе с ними какой-нибудь праздник или просто выпить, и она никогда не отказывалась.

      Кроме нее в этих посиделках участвовало и еще одно существо женского пола – карлица Клара. На самом деле ее звали Стеллой, а Кларой она стала потому что «Карл у Клары украл кораллы». Ее Борис позаимствовал у пьяной цирковой компании. Цирковые пили пиво в забегаловке, а Клара сидела у них на столе и болтала ножками. Борис поставил компании две бутылки водки и унес девушку с собой. С тех пор она считала его своим другом и покровителем и не упускала возможности навестить его дома или на работе.

      Уборщицы в штате издательства не было, ребята сами должны были прибираться в офисе. К этой обязанности они относились без всякого энтузиазма, и время от времени просили Зойку и Клару помыть пол или протереть полки, и те никогда им в этой услуге не отказывали.

      Зойка была девушка вредная, и язык у нее был грязный. Клару она за глаза называла дерьмовочкой или даже окурком. Она ревновала к ней Бориса и все время норовила ее толкнуть, задеть локтем или словом, почеркнуть свое превосходство. Все у нее были сволочи, паразиты, гады, и даже своего благодетеля – директора вагоноремонтного завода она называла быдлом за то, что он имел привычку рыгнуть после обеда. А еще она говорила, что он берет деньги с заезжих челноков, за то, что разрешает им ночевать в заводском общежитии. То, что он заплатил за сборник ее стихов, его не оправдывало – раз заплатил, значит, хотел прославиться за ее счет, вот, мол, какой я покровитель талантов, покажите меня по телевизору, напишите обо мне в газете. Вредная девушка была эта Зойка, и только Борис этого не замечал, потому что любая женщина была для него прежде всего женщиной, а уж потом красавицей или уродиной, умницей или дурой, вредной или доброй.

      Когда Борису говорили: «Как ты можешь спать с этой Кларой, она же как ребенок!», он отвечал: «Да у нее только ножки маленькие, а в остальном она баба как баба». За это Клара и обожала Борю и ради него она могла сносить обиды от Зойки. Она вообще была уживчивым и доброжелательным человечком, хотя люди вроде нее часто бывают злобными мизантропами. Конечно, она не могла не замечать, что некоторые ее сторонятся, но люди вообще настороженно относятся к тем, кто не подходит под их мерки. Она научилась понимать это, и оттого ей стало легче жить.

      На постоянную работу Кларе устроиться не удавалось. Отказывали ей вежливо – просто вакансия, которая была свободна годами, вдруг оказывалась занятой. Однажды ей почти удалось поступить на работу в музыкальную школу в качестве кассира. Кадровик не возражал и директор школы тоже, но коллектив взбунтовался, и в конце концов ей опять отказали.

      Время от времени ее вызывали на съемки исторических фильмов и прилично платили за эпизоды, но это случалось довольно редко. Однажды ее взял на работу известный иллюзионист. Он клал кролика в расписной ящик, накрывал его шелковым платком, произносил волшебные слова, после чего из коробки выскакивала Клара в розовой пачке и под аплодисменты зрителей раскланивалась на все четыре стороны. Такая работа ей очень нравилась, она чувствовала себя настоящей артисткой. Но этот праздник продолжался недолго, иллюзионист уехал на гастроли за границу и не вернулся, там, за границей он вместо Клары доставал из ящика поросенка.

      В цирке она застряла надолго, цирковые не любят задавак и скупердяев, а Клара никогда не ставила себя выше других, потому что была самой маленькой, а ее щедрость не знала границ. Она жила то с китайским жонглером, то с тремя братьями, воздушными акробатами, по очереди, то с дрессировщицей голубей, и никогда ни про кого не говорила плохо.

      Вот эти люди и населяли островок под названием «Глобус», может быть самый ничтожный остров в огромном архипелаге московских офисов, прибежище маргиналов, приютившееся во дворе, уставленном мусорными баками, за дверью с семью табличками разных контор, не достойное внимания ни одного из великих авантюристов и искателей приключений и даже простых жуликов.

      ***

      Обычно Буров принимал не более пяти заказов в день. Но ближе к новому году начиналась запарка, всем нужны были фирменные календари и поздравительные открытки с логотипами. Борис легче переносил предновогодний аврал, у него были заготовки макетов на любой вкус – и с котятами, и с кремлевскими курантами, и с шампанским под елкой. А Бурову приходилось засиживаться в офисе допоздна, калькулировать, оформлять документы, редактировать дурацкие стишки типа: «Новый год опять настал! Закажи у нас гастал».

      И вот однажды, когда он уже собрался домой и уже надел пальто, в дверь кто-то постучал, не позвонил, как это обычно делали посетители, а постучал, как стучат в двери сельской библиотеки, а не столичного офиса. Буров подумал, что это, наверно, участковый. Он иногда заглядывал в издательство на огонек, якобы узнать все ли в порядке, а на самом деле в надежде, что ему поднесут выпить, а то, что не позвонил, так может звонок испортился или он спьяну нужную кнопку не нашел. Но на сей раз это оказался не участковый, а средних лет мужчина в сапогах, не в модных коротких сапожках-чопперах в каких щеголяют байкеры и прочая «золотая молодежь», а в настоящих кирзачах, в каких когда-то расхаживал по дачному участку дед Бурова, красный командир и ворошиловский стрелок. Дед давно умер, и с тех пор Буров ни разу не видел на улице человека в сапогах, если, конечно, это был не милиционер и не военный. Даже ветераны уже давно переобулись, даже в деревне сейчас редко встретишь мужика в сапожищах, даже в армии солдат уже обувают в ботинки. А этот динозавр явился в допотопной обуви, и по всему видно было, что не испытывал по этому поводу ни малейшей неловкости.

      Потом уже Буров заметил, что у него в руках была хозяйственная сумка, но тогда он не придал этому значения, настолько его поразили сапоги.

      – Добрый вечер, – сказал гость. – Я – Коняев.

      «Кто бы сомневался», — подумал Буров, а вслух сказал:

      – Очень приятно, но сейчас уже поздно, и я вряд ли смогу вам чем-нибудь помочь. Вот, возьмите наш буклет, здесь все наши возможности и расценки, а конкретно мы можем поговорить завтра, заходите с утра часам к десяти.

      – Я приехал из Дмитрова, – сказал гость таким тоном, как будто он приехал из Владивостока.

      – Что же вас заставило ехать в такую даль? – попытался иронизировать Буров.

      Но гость иронии не понял. Он достал из сумки желтый потрепанный манускрипт и выложил его на стол.

      – Этой рукописи двести лет, это трактат о параллельных мирах блаженного Феофила. Могу я рассчитывать на небольшой гонорар?

      – Мы не то издательство, которое платит, а то, которому платят. Мы издаем книги за счет авторов.

      – У меня нет денег.

      – Сочувствую, – Буров чувствовал себя немного виноватым перед этим чудаком, который трясся час на электричке и еще полчаса на троллейбусе, и все только для того, чтобы получить щелчок по носу.

      Он по привычке взял карандаш и стал листать страницы манускрипта. Почерк был красивый, просто-таки пропись, но трудно было разобрать, что там написано, настолько рукопись истрепалась и затерлась. Он перелистывал страницы и думал, как бы поскорее избавиться от посетителя и уйти домой, съесть бутерброд с бужениной и завалиться на диван с книгой, но тут вдруг заметил, что его руки перепачканы чернилами. Откуда они взялись было непонятно, ведь у него был карандаш, а не ручка.

      Гость посмотрел на него с удивлением и сказал:

      – А у вас и лицо все в чернилах.

      Буров извинился и вышел в туалет, чтобы посмотреться в зеркало. Все лицо у него действительно было измазано чернилами – и нос, и щеки, и лоб. Он насилу отмыл чернила водой с мылом, а когда вернулся в кабинет, гостя уже и след простыл, и рукописи его тоже не было.

      ***

      Вот так Буров познакомился с Коняевым. Такое начало, казалось бы, не предвещало продолжения знакомства, но получилось иначе, Коняев зачастил в издательство, он приезжал раз в месяц, а то и два, и притаскивал всякий хлам: какие-то заклинания мордовских волхвов, записанные помещиком Нижегородской губернии в прошлом веке, статьи якобы Блаватской и все в таком роде.

      Буров деликатно возвращал ему рукописи, и предлагал выпить чаю, кофе или вина в зависимости от того, что у него было в шкафчике, человек все-таки ехал издалека, на что-то надеялся, и гость всегда принимал угощение с благодарностью. Он устраивался поудобнее, и начинал рассказывать истории из своей жизни.

      Однажды он решил погадать по Библии, загадал страницу, строку, прочитал: «Господь любит тебя» и тут же захлопнул книгу, после этого уже ничего не нужно было читать, вообще не нужно было больше заглядывать в книгу книг. Он запомнил эти слова на всю жизнь, он подумал, что это гарантия успеха, и так он считал до тех пор, пока его не стали преследовать несчастия. Сначала он попал а автокатастрофу, сломал руку и лишился машины, это был крохотный подержанный автомобиль, но он ему был необходим, потому что он на нем развозил пиццу по городу.

      Гипс с руки сняли, но выполнять физическую работу ему было трудно, и он устроился в местную библиотеку, на ничтожную зарплату, что совершенно не понравилось его жене. Она не жаловалась, не высказывала недовольства, не изводила его упреками и даже не гремела демонстративно посудой, а просто в один прекрасный день собрала свои вещи и ушла к участковому милиционеру.

      Все это было бы ничего, если бы он не лишился дара, который был для него смыслом жизни. Дело в том, что он писал стихи, а точнее тексты песен. Он рассылал их известным певцам и композиторам, и хотя никто ему не отвечал, он не унывал и надеялся, что рано или поздно его песня станет мировым хитом, чем-то вроде «Подмосковных вечеров», потому что как же может быть иначе у человека, который прочитал такое про себя в книге книг.

      Но вот его вера поколебалась, он сел за письменный стол, положил перед собой чистый лист бумаги и попытался что-то написать, но у него ничего не получалось, вместо упругих полнокровных стихов, выходили какие-то дряблые, дохлые вирши, которые не то что петь, а и просто читать было противно.

      От расстройства он много курил, он бы и запил, да денег не было на спиртное. Может от курения, а может от творческого бессилия у него начались проблемы со здоровьем. На груди возле соска появилась темная родинка, которая довольно быстро стала увеличиваться в размере, дерматолог, к которому он обратился, покачал головой и направил его на биопсию. Исследование родинки на онкологию дало положительный результат, а рентген обнаружил метастазы в печени.

      Теперь он совсем пал духом, умер, хотя продолжал есть, пить и курить. Каждый день он уходил в городской парк и бродил там по аллеям, ходил до изнеможения, стараясь не думать о предстоящей операции и вообще ни о чем не думать, потому что думать он мог только об одном. Он желал, чтобы операция прошла как можно скорее, и что она окажется бесполезной. Он чувствовал, как раковые клетки разрушают его плоть, и впадал в панику. Но тут вдруг прочитал в местной газете объявление целителя, который лечит онкологические заболевания нетрадиционным способом.

      И к нему вернулась надежда, он пошел к целителю и тот заверил его, что исцеление возможно, если он заплатит ему пять тысяч и сосредоточится на собственном пупке. Он взял кредит и мысленно уперся в пупок.

      Тем временем экстрасенс то водил его в транс, то усыплял при помощи пассов и черного порошка, и болезнь уступила, родинка на груди засохла и отвалилась и метастазы сами собой исчезли. Даже целитель и тот удивился, и на радостях вернул ему половину гонорара с условием, что он всем будет рассказывать о чуде, которое с ним произошло, а в придачу он научил его разговаривать с Богом как с хорошим знакомым.

      Мы общаемся с Богом как с начальником: все время что-то клянчим у него, льстим ему, стараемся его подкупить, втираемся к нему в доверие через посредников, а у него и так все есть, и он без нас знает, что ему делать. Коняев понял это и никогда ничего не просил у Бога, не умасливал его подношениями, а просто спрашивал обо всем, что его интересовало, и, как правило, получал ответ.

      Ни о каких стихах уже, конечно, и речи не было, библиотека закрылась, в ее помещении разместился филиал банка. Коняев попытался устроиться на работу, на швейную фабрику вахтером, но безуспешно, его не приняли, потому нашелся более достойный конкурент – бывший военный. Теперь Коняев жил на деньги от сдачи половины своего дома, которых хватало только на еду и на оплату жилья. Свой гардероб он не обновлял со времен благоденствия, да ему и не нужна была новая одежда, в театрах он не бывал, в гости его не приглашали, а вот с обувью была беда, у одного ботинка треснула подошва, у другого и вовсе отвалилась. Но к счастью он встретил одноклассника, который отдал ему свои армейские сапоги.

      Обувь была ему очень нужна, потому что он по-прежнему много ходил, теперь уже не по аллеям парка, а по свалкам и домам, из которых выселили жильцов перед сносом, в поисках всякой чертовщины. Кое-что он сдавал букинистам, но самое интересное, на его взгляд, складывал в квартире, которая постепенно превратилась в приют чернокнижника. Если кто его спрашивал, зачем он это делает, он говорил, что спасает жизнь. Чью жизнь он спасает, люди не понимали: свою или чью-то еще, или вообще жизнь, как форму существования белка? Они считали его чокнутым, и, возможно, были правы, ведь он напрямую разговаривал с Богом или с кем-то еще кого он принимал за Бога.

      Бурову нравилось слушать Коняева, особенно, когда тот рассказывал о параллельных мирах. Про себя он давно решил, что станет писателем и тогда все любопытные истории и теории могут очень даже пригодиться.

      – Вот вы говорите, что никакие инопланетяне не посещали нашу планету, а как же геоглифы в пустыне Наска, летающие тарелки, наскальные изображения в Сахаре? – провоцировал Буров гостя.

      – Это всего лишь следы проникновения существ из параллельных миров, – воодушевлялся Коняев. – Эти миры существуют не где-то в космосе, а на нашей планете, рядом с нами. Возможно, их даже несколько и некоторые из них населены разумными существами, находящимися на разном уровне развития. Мы их не видим, но иногда в силу каких-то неизученных пока процессов, между параллельными мирами возникают окна, и через них к нам попадают посланцы этих миров. Летающие тарелки – это представители более развитой цивилизации, а снежные люди – менее развитой. Если окна сохраняются долгое время, то пришельцы успевают вернуться в свой мир, а если окна открываются ненадолго, то пришельцы остаются в нашем мире, живут тут некоторое время и оставляют после себя всякие загадочные следы, над разгадкой которых мы ломаем головы.

      –Любопытно, но если все происходит так, как вы говорите, то и люди могут попадать в параллельные миры через эти окна.

      – Конечно, попадают, и некоторые даже возвращаются, и даже пытаются рассказать нам о том, что они видели, но мы не придаем серьезного значения их рассказам, мы считаем их в лучшем случае литературным вымыслом, а в худшем случае – бредом сумасшедших. Вспомните Свифта с его лилипутами и гуингмами. Это же просто-напросто описания параллельных миров.

      – Так вы считаете, что Свифт действительно посещал страну лилипутов и страну лошадей наделенных высшим разумом?

      – Почему бы и нет. Для того чтобы описать увиденное Свифт выбрал форму фантастического повествования, что спасло его от преследования со стороны церкви. А менее искушенные люди, мещане, крестьяне, купцы, которые бесхитростно рассказывали о том, что видели, объявлялись юродивыми или даже еретиками. Слова юродивых воспринимались иносказательно, а еретиков сжигали на кострах, и тем не менее сохранилось множество описаний параллельных миров, которые официальная наука старается не замечать. Ад и рай – это, по сути, тоже параллельные миры. Человек, который туда попадает, может показываться нам в образе привидений, когда появляются окна.

      – То, что вы говорите чрезвычайно интересно. А вы не хотите написать книгу на эту тему?

      – Я не ученый, мне никто не поверит.

      ***

      Бурову снились летающие тарелки. Они появлялись из подвала дома напротив, маленькие, не больше чайного блюдца, рассаживались на ветвях липы и перекликались при помощи автомобильных клаксонов. Одна из тарелок упала на асфальт и разбилась вдребезги, осколки превратились в белых голубей, которые тут же взмыли в небо.

      Звонок в дверь прервал сон. Это пришел Борис. Обычно он вваливался к Бурову под вечер с вином и девчонками, уже выпивший, но еще не пьяный, а тут вдруг явился в семь утра один и совершенно трезвый, свежий как молодая листва салата.

      – Дрыхнешь, а тут такое… В общем, мы решили больше не молчать и не мычать, а во весь голос заявить, что не намерены больше терпеть произвола властей. Я вчера встречался с художниками, которых облили зеленкой, ну не их самих, а их работы. В общем, мы распили три бутылки коньяка и завтра выходим на митинг. Цирковые нас поддержат, они выйдут в своих костюмах и в гриме, ну вроде как на рекламную акцию. Клара провела подготовительную работу. Зойка обещала что-то замутить на своем заводе, там зарплату задержали на два месяца. В общем, вставай проклятьем заклейменный…

      – А вы подали заявку на митинг?

      – Не ссы, Димон, и так обойдется. Просить разрешения протестовать против тех, кого просишь, это полное фуфло. Тут главное внезапность, если они заранее будут знать, где и когда мы собираемся, они стянут туда ментов и нас расшвыряют, переловят по одному и увезут в ментовку.

      – А ты уверен, что они уже не знают, что кто-то из художников или циркачей уже не настучал ментам. Та же Зойка запросто могла вас заложить.

      – Почему «вас», разве ты не с нами? Я всем сказал, что ты выступишь и расскажешь о своей программе.

      – У меня нет никакой программы, Боб, и мне нечего вам сказать, но я, конечно, приду на митинг, просто потому что не могу не прийти.

      – Я в тебе и не сомневался, но ты все-таки подумай, что скажешь ребятам. А сейчас мне пора, я к графикам хочу забежать, вдруг у них тоже есть проблемы, а еще надо зарезервировать зал в кафе и договориться, чтобы можно было прийти со своей выпивкой после митинга, заторопился Борис. Да, вот это нацепи, когда пойдешь на митинг. Это наш опознавательный знак.

      Он бросил на стол, что-то белое, неопределенное, то ли цветок, то ли мертвую птицу. Это оказался бант из белой ленты с английской булавкой. Белый цвет – символ чистоты, невинности, добродетели или стерильности, бесплодности. Всегда возникает какая-то двусмысленность с этими символами, куда они зовут и куда ведут на самом деле?

      День был субботний, на работу не нужно было идти, и у Димы было полно времени, чтобы обдумать свою речь на митинге. Надо рассказать про коррупцию, которая разъедает страну, разъедает власть, общество и мозги людей. Вот недавно по телевизору показывали детское шоу, и ведущая между делом спросила ребят, дали бы они взятку для того, чтобы добиться в жизни успеха, и они все как один ответили «Да-да-да». Они же видят по телевизору, как арестовывают проворовавшегося чиновника, а через год он уже возглавляет какой-то фонд и учит телезрителей, как надо жить. Они же видят, как их губернатор закладывает первый камень в фундамент новой больницы, а потом оказывается, что это никакая не больница, а офисный центр. Хотя нет, ничего этого они наверно не видят, потому что не смотрят по телевизору новости. Но вот то, как гаишник разводит их отца на деньги, за то, что ему на лобовое стекло нагадила ворона, школьник видит, и то, как его мать кладет на стол директору престижной школы конверт с зелеными бумажками, он знает. И самое главное, что все эти, которые берут и дают, все эти воры и их жертвы уже думают, что так и надо, что это норма жизни, и не стесняются говорить об этом открыто – по радио, по телевизору, за рюмкой водки в кругу друзей.

      Так может лучше о том, что творится в судах, ведь тут есть что сказать, ведь судьи у нас судят не по закону, а по заказу. Дочку губернатора, которая натравила собак на бродягу, суд оправдал, хотя собаки загрызли беднягу насмерть. А женщину, которая сбросила горшок с геранью на машину какого-то начальника, которая целый день тарахтела и воняла у нее под окном, приговорили к штрафу, а ведь она не сможет его выплатить, даже если продаст свою квартиру вместе с мебелью и оставшимися цветами.

      Прокурора, который содержал подпольный притон для богатых гомосексуалистов, куда набирали несовершеннолетних мальчишек, сначала вроде бы объявили в международный розыск, а когда его нашли в Испании и выдали России, отпустили с миром и даже не оштрафовали за незаконное предпринимательство. А несчастного гея, совсем еще мальчишку, который вышел на площадь на одиночный пикет с плакатом против дискриминации сексуальных меньшинств, избили в ментовке, сломали ему нос, и осудили на два года исправительных работ. Впрочем, об этом лучше не говорить, потому что могут что-то не то подумать.

      Тогда про попов в законе, ведь это с их подачи ублюдки разгромили выставку, сами они, конечно не додумались бы, вряд ли кто-нибудь из них хоть раз в жизни был на художественной выставке. У Димы с церковью были особые отношения, он считал, что она его предала, когда пригрелась под крылом у власти. В студенческие годы Буров, начитавшись Фому Аквинского и блаженного Августина, заинтересовался эстетикой католицизма и иногда, втайне от родителей, непримиримых атеистов, слушал мессы в костеле. Ему нравилось, что прихожане там не стояли, а сидели, как в театре, что они подавали друг другу руки, что символизирует христианское единство и любовь к ближнему, ему нравились торжественные звуки органа. Он всегда с энтузиазмом каялся в грехах на общей исповеди и вместе со всеми троекратно бил себя в грудь в знак покаяния, а потом шел к причастию, и всегда шептал «спасибо», когда священник клал ему пинцетом облаток на язык. А в ответ старый добрый ксендз с лицом мультяшного гнома всегда улыбался. Но однажды место гнома занял длинный, весь сморщенный как сухофрукт француз, и когда Буров получил свой облаток и поблагодарил его, он устроил ему публичную порку, обвинив в самозванстве и глумлении над обрядом римско-католической церкви. Оказывается, нужно было говорить не «спасибо», а «аминь» и вообще, кто этого не знает, тот не прошел катехизацию, а стало быть, и не крещен, и не имеет право на причастие. Все, кто раньше подавали Бурову руку, теперь смотрели на него как на шпиона, который тайно проник в их круг, что, надо признаться, было не лишено оснований, потому что уж костел-то органы своим вниманием наверняка не обделяли.

      После этого случая Буров перестал посещать костел, но его интерес к церкви не прошел, и в конце концов он решил принять православие. Он прочитал Евангелие и понял, что вообще-то христианские ценности ему близки, хотя некоторые места в Писании были не вполне понятны, ну скажем, что значит «оставь отца своего и мать свою и иди за мной». Это как-то противоречило другой библейской истине «почитай отца своего и мать свою», а Буров любил своих родителей и не понимал, зачем их нужно бросать, чтобы следовать за Христом.

      О своем намерении креститься он сказал отцу, но тот, естественно, не одобрил его намерения, он был завзятым атеистом и очень гордился тем, что добился высокого положения в обществе сам, без помощи сверхъестественных сил.

      – Дед бы в гробу перевернулся, если бы узнал, что его внук целует руки долгогривым.

      Но мать нашла компромисс. У нее как раз лечился поп, который сделал все, чтобы отец никогда не узнал о том, что его сын крещен и чтобы дед не перевернулся в гробу. Бурова крестили ночью в пустой церкви на окраине города, и от этого таинство было еще таинственней и значительней, и Буров был вполне счастлив и горд до первого причастия. Перед причастием он, как положено, неделю постился и каждый день читал предписанные молитвы, но когда ехал на окраину в церковь, его решимость постепенно выходила на каждой остановке трамвая. В церкви от нее и вовсе ничего не осталось, люди по очереди подходили к батюшке исповедоваться в грехах, рыжего мальчишку он сразу прогнал подзатыльником, на женщину в голубом платочке затопал ногами. Буров понимал, что они что-то не то сделали, но не понимал, зачем нужно раздавать подзатыльники и топать ногами в божьем храме. Но не это удержало его от исповеди, а то, что он не знал в каких грехах признаваться батюшке: учился он хорошо, ни на кого камня за пазухой не держал, не подличал, не завидовал, отца своего и мать чтил. Если так все и выложить батюшке, то это получится не исповедь, а пиар. Может быть гордыня? Так он не гордился тем, что вел себя примерно, может, если бы ему подвернулась возможность согрешить, он бы не оставался таким безгрешным. И вообще, если Бог все видит, если от него и так ничего не скроешь, то глупо все это выкладывать какому-то человеку в церковной спецодежде.

      В общем, исповедоваться он не стал и к причастию не ходил, а без этого религия превращается в кулично-яичный ритуал и не имеет смысла. Он все еще посещал церковь по праздникам, но уже без всякого благоговения, а после того, как попы отправили в тюрьму девчонок, которые прокричали в храме, какие-то глупые частушки, слова которых трудно было разобрать, он и вовсе завязал с православием. Гонимая церковь вызывала в нем чувство солидарности, а попы в законе были ему противны.

      Его неприязнь к церкви увеличивалась после каждой публикации о непотребствах, творимых попами. Создавалось впечатление, что они только и делают, что в пьяном виде на дорогих машинах сбивают пешеходов, жгут неугодные им книги, захватывают чужие квартиры и громят художественные выставки. Со скоростью таракана и настойчивостью клеща церковь внедрялась в те сферы нашей жизни, откуда коммунисты когда-то выталкивали ее руками и ногами, и вот уже попы ведут уроки закона божьего, окропляют мосты и ракеты, открывают богословские кафедры в технических институтах, разрешают или запрещают спектакли, благословляет шпану на погромы неугодных им выставок.

      Но говорить об этом прилюдно глупо. Какое дело разгневанным людям, собравшимся на митинг холодным воскресным утром, чтобы выразить свой протест против несправедливости, которая у каждого своя, до душевных метаний какого-то Мити Бурова. На митингах не принято выворачивать наизнанку душу, там надо кричать «Позор!», «Долой!» и «Не допустим!». Ораторы всегда найдутся, а Мите лучше постоять в толпе и послушать, что они будут говорить, ведь само присутствие на митинге уже действие. Так он решил, поставил будильник на полседьмого и уснул со спокойной совестью.

      Первая волна боли пришла во сне, и Буров даже не понял что это, настоящая боль или кошмарный сон, вторая волна была настолько мощной, что сбросила его с постели. Он катался по полу и кричал во весь голос, и только, когда боль стихла, смог дотянутся до телефона на тумбочке возле кровати. От боли и страха он забыл номер скорой помощи и позвонил родителям. Мать приехала быстрее скорой и сходу стала спрашивать, что он ел на ужин.

      Врач скорой помощи поинтересовался, не употребляет ли он наркотики, не находили ли у него камни в почках, сделал обезболивающий укол и сказал, что это, скорей всего, почечная колика, и что нужно серьезно обследоваться, лучше в больнице. Буров сделал слабую попытку отказаться от госпитализации, но мать уже решила все за него, а у него не было ни желания, ни сил настаивать на своем.

      Уснул он только под утро сладким сном усталого от боли и стресса человека, а когда проснулся, сразу вспомнил про митинг, про Бориса, и стал ему звонить, но в ответ он слышал только долгие гудки. И тогда Буров решил, что Борис специально не берет трубку, потому что презирает его. Борис же не знает, что он попал в больницу, и наверняка думает, что он просто смалодушничал, что он только на словах обличитель и борец, а на деле пустозвон и предатель.

      Но Борис так не думал, он вообще не думал о Бурове, он сидел на скамейке в вонючей, исписанной похабными надписями и рисунками камере предварительного заключения, где-то на окраине Москвы, и мирно беседовал с торговцем анашой о преимуществах спиртного перед наркотиками. А его мобильник лежал в сугробе, в сквере перед Большим театром, и из последних сил давал о себе знать мелодией «Тбилисо», но никто этого не слышал, потому что по утрам в сквер, да еще в выходной день, да еще зимой редко кто заглядывает. Через час батарейка села, и в ответ на свой очередной звонок Буров услышал бесстрастное: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

      «Ну, вот, – подумал он, – Наверно уже гуляет в какой-нибудь закусочной в компании с художниками и циркачами и поминает меня недобрым словом». Но Борис, если и поминал кого недобрым словом, так только полицейских, которые скрутили его в сквере, сорвали с него белую ленту и поволокли в автозак. Он не знал, что Бурова не было на митинге, он даже не знал, что никакого митинга вообще не было, потому что художники не пришли, двух пьяных акробатов увезли в вытрезвитель, а Кларе дали пинка под зад. Он шел по длинному коридору, выкрашенному в грязно голубой цвет на допрос к следователю Колесову, и думал, что хорошо бы сейчас выпить чего-нибудь и съесть чебурек или на худой конец хот-дог.

      ***

      В тот день Буров так и не узнал, что случилось с его другом, а потом был понедельник, и он опять безуспешно пытался связаться с Борисом. На работу Борис тоже не пришел, там никто не подходил к телефону. Впрочем, в этом не было ничего необычного, он часто пользовался дружеским отношением Бурова и отпрашивался с работы. Однажды, когда Буров корпел над рукописью какого-то садовода-любителя, он позвонил ему и спросил:

      – Можно я сегодня не приду на работу?

      – Ну конечно, – сказал Буров. – В этом нет никакой необходимости. Макет буклета для санэпидемстанции можно сделать и завтра.

      Но на завтра, он тоже позвонил примерно в это же время и спросил можно ли ему не приходить на работу.

      – Можно, – сказал Буров. Он занимался с серьезным клиентом, и ему некогда было вникать в дела Бориса.

      Зато на следующий день он был совершенно свободен, пил чай и просматривал либеральные сайты, и когда позвонил Борис все с тем же вопросом, он ответил:

      – Приходи, мне нужно с тобой посоветоваться насчет буклета.

      Через пять минут он ввалился в офис с глуповатой улыбкой и бутылкой Саперави.

      – В чем дело, Боб? У тебя все в порядке? Почему тебя не было на работе два дня? – спросил Буров, стараясь придать строгость своему голосу, ведь он, как-никак, был директором издательства и отвечал за своего сотрудника перед хозяйкой.

      – Да понимаешь, Димон, позавчера я уже собрался на работу, и вдруг подумал, а может, я не нужен. Позвонил, спросил, а ты разрешил не приходить. Ну, я и пошел в кино. На следующий день ты опять говоришь, что можно не приходить. Мне совершенно нечего было делать. Пошатался по городу, попил пива и думаю: «А что, если и сегодня он разрешит не приходить? Что я буду делать?». Слава богу, ты сказал: «Приходи». Где там у нас были стаканчики?

      Так что Буров не удивился, что его нет на месте, начал в закусочной, продолжил в чебуречной на Покровке, а потом поехал к какой-нибудь Валентине или Маргарите, а может, приволок к себе домой Зойку или Клару. У Зойки телефона не было, у Клары был, но Буров не знал ее номера. Она сама позвонила Бурову ближе к вечеру и рассказала, что митинг не состоялся, а Бориса схватили омоновцы и увезли неизвестно куда. Она ходила в полицию, пыталась узнать, где находится Борис, но ее осмеяли и выгнали.

      Приступы боли больше не повторялись, и Буров настоял на выписке. Отец заехал за ним в больницу, и по дороге домой он обсудили план действий.

      Буров-старший недолюбливал Бориса, он считал, что тот плохо влияет на сына, но согласился защищать Бориса в суде, если, конечно, это понадобится. Конечно, ему могут инкриминировать участие в несанкционированном митинге, но это максимум штраф. Удивительно, что Борис еще не дома, но он обязательно найдется.

      Гражданин Чурчхелашвили нашелся в следственном изоляторе Бутырки.

      – Все обстоит хуже, чем мы думали, – рассказывал Буров-старший сыну после того, как побывал в Следственном комитете. – Он ударил полицейского при задержании и разбил ему губу. А это уже сопротивление представителю власти при исполнении служебных обязанностей. По нынешним временам, за такое могут дать до пяти лет общего режима.

      – Пять лет за разбитую губу?

      – Это не просто губа, это губа представителя власти.

      – Что же теперь делать?

      – Перво-наперво надо встретится с твоим бузотером, узнать, как все было на самом деле, потом надо поговорить со следователем и с потерпевшим. Он может отказаться от своих показаний, если сочтет достаточным вознаграждение, которое мы ему предложим.

      – Сколько это может стоить?

      – Это зависит от аппетита правоохранителя, думаю, что не меньше пятидесяти тысяч.

      – У меня таких денег нет.

      – Как-нибудь решим этот вопрос.

      Встреча Бурова-старшего с Борисом ничего не прояснила, Борис шутил, как будто речь шла не о преступлении, а о шалости.

      – Или ему менты отбили мозги, или у него их вовсе не было. Вместо того, чтобы серьезно обсудить ситуацию, он отшучивался, – возмущался Буров-старший, – Просил передать ему какую-то Клару в коробке, так как на Зойку он не рассчитывает. Кстати, кто это такие?

      – Это наши девушки, папа!

      – И на том спасибо.

      – Так что все-таки случилось там, на митинге?

      – Он говорит, что не успел никого ударить, его скрутили, как только он появился в сквере, похоже, его ждали. Если это так, то дело обстоит хуже, чем мы думали. Когда будешь разговаривать со следователем, дай ему понять, что твой приятель немного не в себе, что у него бывают заскоки. И оденься поприличней: пиджак, галстук и все такое…

      ***

      Следователь Колесов оказался импозантным мужчиной с седыми висками, такие следователи сплошь и рядом встречались в старом советском кино. Он происходил из семьи партийных работников и уже в пятилетнем возрасте решил, что не станет моряком и пожарным, а пойдет по политической линии, и в десятом классе стал делегатом фестиваля молодежи и студентов, а после школы был приглашен на работу в райком комсомола. Но грянула перестройка и он, как и многие молодые люди с закосневшими взглядами на жизнь, всерьез заинтересовался православными ценностями и даже поступил в духовную семинарию, но сана так и не удостоился. Очередной поворот в его судьбе произошел после того, как он самостоятельно расследовал дело о хищении церковных ценностей из монастыря в Сергиевом Посаде и помог следствию найти преступников. Получив благодарность от Следственного комитета, он решил, что наилучшим образом послужит православию именно на поприще борьбы с преступностью, и поступил на государственную службу.

      Этапы непростого жизненного пути следователя Колесова нашли свое отражение в интерьере его кабинета, дверь украшал плакат «Все на БАМ!», изображающий молодого человека с квадратной челюстью и киркой на плече. За стеклом в книжном шкафу помещался образ Георгия Победоносца – покровителя правоохранительных органов, а над рабочим столом висел потрет Железного Феликса в деревянной раме.

      – Вы напрасно пытаетесь убедить меня в том, что ваш товарищ не в состоянии отвечать за свои поступки, – начал он вежливо, но твердо. – Если суд, прости Господи, сочтет это нужным, он отправит его на психиатрическую экспертизу, а я имею дело с фактами, а факты свидетельствуют, к сожалению, не в его пользу. Все указывает на то, что он пришел на митинг не как рядовой участник, а как организатор этого несанкционированного мероприятия, с намерением спровоцировать полицейских как словами, так и действиями. Это доказанный факт, за который он ответит по закону, а вот зачем он это делал, нам еще предстоит выяснить, и вы как сознательный гражданин можете помочь нам в этом. Вы ведь, как близкий друг должны быть в курсе его неблаговидных замыслов.

      – Каких таких замыслов?

      – Вот об этом вы и должны нам рассказать.

      – Да никаких замыслов у него не было, просто решил вступиться за художников, которым какие-то подонки испортили картины.

      – Картины, оскорбляющие чувства верующих, – уточнил Колесов. – А что вы можете сказать о некоем гражданине Кацмане?

      – Он заказывал визитные карточки в нашем издательстве.

      – И это все?

      – Ну, он кажется дальний родственник Бориса по материнской линии.

      – А то, что он причастен к созданию экстремистской группы, а когда мы вышли на его след, сбежал за границу, вам известно?

      – Нет.

      – Допустим, я вам поверю, вы вообще мне симпатичны, я люблю интеллигентных людей, готовых протянуть руку помощи товарищу, я сам такой, но вы должны понять, что речь идет о безопасности страны.

      – По-моему, вы идете по ложному следу: Борис никакой не экстремист и даже не диссидент, он простой парень с арбатских переулков.

      – А у нас есть другие сведения. Я вас понимаю и ценю вашу преданность другу, но иногда приходится выбирать между дружбой и верностью гражданскому долгу. Вы подумайте хорошенько над моими словами, а пока можете идти с Богом, мы вас пока не задерживаем.

      «Это наваждение какое-то», – думал Буров, стоя у окна в своем осиротевшем офисе. Окно выходило на помойку. Из-за мусорного бака вышла крыса, и, по-хозяйски оглядев двор, направилась туда, где сотрудники близлежащих контор ставили свои машины. « Они просто валяют дурака или задумали какую-то подлость против Бориса. Но почему они выбрали его, самого неподходящего для роли злодея? Нужно что-то предпринять, но, прежде всего, нужно знать, что у них на уме и при чем здесь Кацман. Ясно же что он никакой не экстремист, а просто авантюрист или жулик, какие у нас живут припеваючи на правах священных коров, и зачем ему линять за границу, если его и здесь, как говориться, неплохо кормят?».

      Времени для размышления у Бурова было сколько угодно, поскольку поток клиентов внезапно иссяк, несмотря на то, что приближалось время заказов корпоративных поздравительных открыток с женским днем. Так, может, за офисом установлена слежка, и клиентов заворачивают назад уже при входе во двор?

      Буров внимательнее посмотрел в окно. Во дворе никого не было видно, крыса вышла из-под «Тойоты» директора турагентства «Горизонт» и по-деловому проследовала за мусорный контейнер. «Она тоже работает на них», – усмехнулся про себя Буров.

      Новый разговор с отцом немного прояснил ситуацию, но не снял тяжести с души. Буров-старший успел кое с кем встретится в Следственном комитете, переговорить с коллегами и составить представление о сути дела.

      – Ты читал выступление президента на встрече с партактивом с активистами Народного фронта Южного федерального округа? – спросил он сына.

      – Нет конечно, меня мало интересуют проблемы партийного строительства на местах.

      – А зря, потому что именно здесь и зарыта собака, потому что там, на встрече с этим активом наш уважаемый гарант особое внимание уделил борьбе с проявлениями экстремизма.

      – Ну, и что?

      – Как ты не понимаешь, это же команда «Фас!» для органов, теперь нужно бросать все силы на борьбу с экстремистами, а их нет на примете. Террористы у них есть, они их в любой момент могут достать из рукава, сепаратисты есть, националисты есть, а экстремистами они еще не успели обзавестись. Значит надо кого-то срочно найти, а твой Борис – идеальная дичь в этом смысле: во первых — богема, а стало быть, персонаж морально неустойчивый – трахает все, что шевелится, и пьет все, что горит; во вторых — грузин, а с грузинами у нас, сам знаешь, какие сейчас отношения, а в третьих – еврей, а евреи, как известно, виноваты всегда и во всем. А тут еще этот его еврейский дядюшка, который внезапно укатил в Израиль, я думаю, что ему просто посоветовали уехать на время. Вот они и стараются подвести твоего дружка под нужную статью.

      – И что теперь делать?

      – Думаю, если поднимется шум в прессе, его можно будет отбить, уж очень все у них шито белыми нитками. Надо встретиться с правозащитниками, созвать пресс-конференцию, пригласить западных журналистов, только кто всем этим займется?

      – Я, конечно.

      – Это плохая идея, и не потому, что я сомневаюсь в твоих организаторских способностях, а потому что ты, похоже, тоже у них на крючке, ведь это ты издал брошюру некоего Колобродского о тоталитаризме в России.

      – Но это ведь бред графомана.

      – Может оно и так, но ведь этот графоман издал свой опус на американские деньги, и потом, все знают, что ты мой сын и я не смогу защищать Бориса в суде. Так что ты на роль правозащитника не годишься, а вот девушка из цирка, которая устроила одиночный пикет в защиту Бориса, кажется Загорянская ее фамилия, по-моему, вполне подходит.

      – Из цирка? Так ведь это Клара, она же карлица.

      – О, господи, что вы за люди! Но это даже и лучше, это уж точно привлечет внимание правозащитников и прессы. Надо бы с ней связаться, но делать это нужно осторожно, потому что за тобой могут следить. У нее есть телефон?

      – Есть, но я не знаю ее номера.

      – А где она живет?

      – Не знаю, но, скорей всего, ее нужно искать в цирке, – сказал Буров, и сразу решил, что так и сделает.

      ***

      Он пошел на утреннее представление, потому что рассудил, что так легче было затеряться в толпе, утром в цирк ходят только родители с детьми, которые бегают, орут и создают неразбериху. Он купил билет в третий ряд, и после номера канатоходцев Юнусбековых, потихоньку вышел в пустынное фойе. У женщины с программками он спросил, как ему найти администратора.

      – А вам кого, Горбуляна или Поплавскую?

      – Поплавскую, — сказал Буров наугад.

      – Вон там, за портьерой служебный вход, идите по коридору до конца и налево, там увидите табличку.

      Первыми, кто ему встретился, были две совсем юные артистки в фиолетовых трико, расшитых блестками. Они были совершенно одинаковые, как два праздничных леденца на ярмарке или как два неразлучника на жердочке в клетке.

      – Простите, где я могу найти Клару? – спросил их Буров, но они переглянулись, прыснули и убежали, зато появилась дама бухгалтерского вида с папкой для бумаг, и Буров обратился к ней с тем же вопросом.

      – А вам какую, большую или маленькую? — улыбнулась она.

      – Маленькую, — с уверенностью сказал Буров, потому что вряд ли в цирке была Клара меньше его Клары.

      – Посмотрите в гримерной у Тошки, она там часто торчит, это над репетиционным манежем.

      – А что, у вас есть две Клары? – поинтересовался Буров.

      – А как же, большая – это слониха, – рассмеялась бухгалтерша.

      На манеже репетировали жонглеры и гимнасты. Двое атлетов подбрасывали партнершу, она делала сальто в воздухе, а третий должен был ее ловить, но у нее что-то не слишком получалось, и она то и дело оказывалась на ковре. Жонглер никак не мог поймать все булавы, которые бросали ему две девушки. Над манежем стояло густое облако мата.

      Тошкой оказалась женщина в рыжем парике с лицом, забрызганным желтой краской, что по идее должно было изображать веснушки, но скорее походило на следы какой-то инфекционной заразы. Несмотря на грим и парик, она была совершенно не смешная, а усталая или просто печальная женщина средних лет. Вообще-то ее артистический псевдоним был Картошка, на афишах так и писали «Весь вечер на арене клоун Картошка», но все в цирке звали ее Тошкой, а свое настоящее имя знала только она, но никому его не открывала.

      Клара сидела на краешке ее гримерного столика и, по обыкновению, болтала ножками. Увидев Бурова, она соскочила на пол, и уткнулась лицом в его бедро.

      – Митя, что же теперь будет с Борей?

      – Вот об этом я и хочу с тобой поговорить, – сказал Буров и вопросительно посмотрел на Картошку.

      Та все поняла без слов.

      – Мой выход, – сказала она и ушла.

      – Нам нужно бить во все колокола, чтобы разбудить общественность. Отец говорит, что компанию по спасению Бориса должна возглавить ты.

      – Но я же маленькая, нас никто не слушает, нас за людей не считают, над нами смеются.

      – Они выслушают тебя, они обязательно выслушают тебя, свяжись с моим отцом, он скажет тебе, что надо делать.

      – Я все сделаю, как он скажет, только дай мне его телефон.

      Когда Буров уходил от Клары, гимнаст на манеже раз за разом ловко подхватывал партнершу, а жонглер методично ловил булавы.

      «Жизнь, кажется, налаживается», — впервые за последние дни мысленно улыбнулся Буров.

      ***

      Но он ошибался, потому что дальше все было еще хуже, Клару взяли на улице, после того как она в баре Дома журналиста встретилась с корреспондентом газеты «Фигаро». Двое громил в одинаковых пиджаках вели ее по бульвару, и сзади могло показаться, что это двое заботливых отцов ведут ребенка в зоопарк, сейчас купят ей мороженое и будут гладить по головке, а на следующий день она уехала в Ставрополь, где ее иллюзионисту срочно понадобилось заменить поросенка человеком.

      Бориса срочно осудили на два года колонии общего режима, но не за экстремизм, а за «хулиганство, повлекшее причинение вреда здоровью сотруднику правоохранительных органов, находящемуся при исполнении служебных обязанностей». Свидетельницей на суде была Зойка, то есть гражданка Чемоданова, которая рассказала, что накануне митинга Борис встречался с работниками вагоноремонтного завода и призывал «набить морду ментам».

      На Бориса в неволе было жалко смотреть, трезвый и гладко выбритый он выглядел нелепо, все время улыбался, и создавалось впечатление, что он не понимает, что тут происходит, зачем ему испачкали руки и почему не разрешают их помыть. В свои тридцать лет он оставался ребенком, может быть непослушным, может избалованным, но все же ребенком с нежной душой.

      О том, что случилось с Кларой, Буров узнал от Тошки, которая пришла к нему в офис без парика и грима. У нее были разные глаза – один зеленый другой карий, носик уточкой и настоящие веснушки, и от этого она была намного смешнее, нежели в образе клоуна.

      – Ничего страшного, – успокаивала она расстроенного Бурова. – Все обойдется, она же все-таки на свободе, там сейчас наверно тепло, скоро пойдет редиска, а в мае уже поспеет черешня, а Клара такая лакомка, у меня для нее всегда есть конфета – это для нее лучшее лекарство от грусти.

      Буров достал бутылку коньяка, которая осталась от Бориса. Они выпили за его здоровье, потом за Клару, потом «чтоб им пусто было», и еще просто так, а потом жизнь снова начала налаживаться, и они поцеловались.

      Бурову нравилась Тошка, было в ней что-то от неунывающего сказочного персонажа, от Буратино или Чиполино, что, в общем, одно и то же, хотя она напрочь была лишена чувства юмора – не понимала шуток и не умела рассказывать анекдоты, и все репризы ей уступил старый клоун, который уехал в Германию, всего за пять тысяч рублей. Она была клоуном не потому, что умела смешить людей, а потому что людям было с ней хорошо, и все ее искусство сводилось к тому, чтобы не портить этого ощущения. Он даже подумал, не стоит ли ему объясниться ей в любви, но вспомнил, чем закончилась его первая попытка объяснения, и решил повременить.

      Тогда он был влюблен в кассиршу универсама. Она ему улыбалась, когда он оплачивал покупки, и спрашивала «Как дела?». Это был, конечно, повод для знакомства, но Буров долго не решался пригласить ее на свидание, потому что не понимал, где кончается обычная приветливость и начинается флирт, а когда наконец понял, то из всех мест, куда ее можно было бы пригласить, выбрал самое неудачное – в гости к Борису.

      Они встречались еще несколько раз, ходили в кино на фестивальный шведский фильм, катались на теплоходе по реке, слушали «Травиату» в Новой опере, но всякий раз их культурная программа заканчивалась на квартире у Бориса, за бутылкой вина. И вот однажды Буров решил, что созрел для объяснения, в конце концов уже не мальчик и пора обзаводиться семьей. Но сделать это надо было красиво, как в кино, чтобы запомнилось на всю жизнь, и он повел ее в Ботанический сад. День был воскресный, и в саду было полно народу, но он все же нашел довольно укромное местечко с видом на живописную полянку. Он уже начал свой любовный монолог, но она вдруг всплеснула руками: «Ой, смотри сколько грибов!». И правда, вся полянка пестрела шляпками отборных шампиньонов. Они набрали грибов полный пластиковый пакет и поехали их жарить к Борису. Некоторое время она жила у Бориса, а потом вышла замуж за мерчендайзера и растворилась.

      ***

      Буров уже начал подумывать, что теперь уж жизнь точно налаживается, как она тут же дала трещину: мадам Скорошенко решила продать издательство и вложиться в студию загара. Конечно, издательство платило большие суммы за аренду помещения, но издательство не было убыточным, к тому же Буров решил не брать нового дизайнера, а обходиться наработками, оставшимися после Бориса, благо клиенты были не притязательны, но хозяйка твердо решила продать свой издательский бизнес, и никакие доводы не могли ее разубедить. Впрочем, Буров особо и не настаивал. После того, что случилось с Борисом, он потерял всякий вкус к работе, и ходил в офис по инерции, просто потому, что ему некуда было больше ходить.

      Он подозревал, что хозяйка продает издательство, не кому попало, а конкретному покупателю, но никак не ожидал, что этим конкретным покупателем окажется директор вагоноремонтного завода, а то, что это именно директор, Буров понял сразу, как только увидел за его спиной Зойку Чемоданову. Она была в хорошем пальто, с рубиновыми сережками в ушах, но все с той же синюшной физиономией, подобранной где-то на помойке в родном Мухосранске.

      – А это Дмитрий, он хороший специалист, – отрекомендовала она Бурова шефу, – и я бы хотела, чтобы он остался у нас работать редактором.

      – Этот вопрос мы решим потом, а пока подумай, как из этой богадельни сделать нормальное предприятие, которое приносило бы доход, – сказал шеф. Он явно изображал делового, хотя будь он таковым, ему бы и в голову не пришло покупать издательство.

      – У меня уже есть план, мы купим машину и будем сами печатать этикетки. Это очень выгодно, и у меня уже есть заказчики.

      – Ну, смотри.

      Шеф удалился, а Зойка подсела к Бурову.

      – Ты не обижаешься? Я ему скажу, чтобы он прибавил тебе зарплату, он меня боится, потому что я знаю про него такое, что потянет лет на десять.

      – Ясное дело, у тебя есть опыт, только непонятно, чем тебе Борька не угодил?

      – Я его ненавижу.

      – За что? Я полагаю, за то, что в детстве ему покупали пирожные и бархатные курточки, за то, что его водили в кукольный театр и в парк на аттракционы, за то, что он мог пить какао и жрать всякие вкусности сколько влезет и спать в теплой кроватке, на подушке с вышитым зайчиком, за то, что он богатый и навсегда останется богатым, даже в тюрьме, даже с пустым карманом, а ты на всю жизнь останешься нищенкой.

      – Я вас всех ненавижу и вашу карлицу тоже. Вы – лузеры, вы – никто, любой хозяин забегаловки в Марьино круче вас в сто раз, но на таких как я вы все равно смотрите сверху вниз, как на падаль какую-то. Я всегда буду грязной и подлой, даже в этом дорогом английском пальто и в этих рубиновых сережках за пять тысяч.

      Ты посмотри, как я выгляжу, сколько лет ты мне дашь? Ты думаешь, я вам ровесница? Ни фига, мне только двадцать два, но сколько я себя помню, мне всегда было холодно и хотелось есть. Мы с матерью жили в рабочей общаге, там была печка вся в трещинах, которая не держала тепло. С вечера истопишь, а к ночи уже выстудило так, что зуб на зуб не попадает. Мать спала с инвалидом, который на ночь отстегивал свою деревянную ногу и ставил ее в угол, а я лежала на полу на тряпках под материным платком, дрожала и думала: «Вот бы подбросить эту ногу в печку», чтобы в комнате стало чуточку теплее. В соседней комнате останавливались командированные, которые приезжали на наш завод налаживать производство, и я научилась потихоньку забираться к ним в постель, не потому что мне хотелось трахаться, а потому что я не могла согреться и уснуть у себя на полу. У меня никогда не было ни одной купленной вещи, все, что я носила, мне кто-то отдал из жалости.

      ***

      Буров умер, то есть он не умер физически, потому что дышал, видел и слышал, и даже что-то ел и пил, потому что обещал Тошке не умирать до того, как его убьют, но все равно умер и не выполнил своего обещания. Он весь превратился в отсиженную ногу, которая вроде бы и есть, но не подчиняется воле хозяине, не может исполнить ничего из того, что от нее требуется. Даже Тошку он не смог удержать, она уехала на гастроли по городам Урала и Сибири, несмотря на все его просьбы остаться.

      Она говорила:

      – А ты бы поехал со мной, отдохнул бы, развлекся, в нашем чудильнике не соскучишься.

      Но как он мог оставить место, куда в любой момент могли вернуться его друзья, им же нужно было куда-то возвращаться. По совету Бурова-старшего Борис подал прошение о помиловании, и это вселяло надежду на его скорое освобождение. Но надежда оказалась призрачной, в помиловании ему было отказано, а тут еще эта история с продажей издательства…

      Буров понимал, что с его издательством покончено, что тут все будет по-другому, но все же решил остаться. Ни о каких этикетках, конечно, и речи не было, Чемоданова куда-то пропала, клиенты все реже заглядывали в офис. Буров проводил дни в компании с тоской и отчаянием, и вот однажды когда он собрался перекусить бутербродом с ливерной колбасой, в офисе появился Коняев. Он вошел тихо, видимо, дверь была не заперта, проскользнул к столу и вынул из своей клеенчатой сумки четвертинку водки.

      – Вот, – сказал он, – давайте выпьем.

      Буров отказываться не стал, достал из шкафчика стаканы и разломил пополам свой бутерброд.

      – Когда мы понимаем, что зашли в тупик, лучше остановиться, выпить и подумать, что можно предпринять, – Коняев был настроен решительно.

      – Но мы не можем пробить эту стену, – возразил Буров. – Вы только почитайте что пишут!

      – Да плевать на то, что пишут, ваш друг попал в беду, и надо думать, что для него можно сделать.

      – Все возможности уже использованы.

      – Не думаю, наши возможности простираются гораздо дальше того, что мы считаем реальным, мы просто об этом не знаем, да и знать не хотим, потому что это плохо укладывается в наши черепные коробки.

      – Это философия, а в жизни все гораздо проще: человека хватают на улице по навету, обвиняют в преступлении, которое он не совершал, приговаривают к двум годам колонии, а свидетеля отправляют с глаз подальше…

      – Какие наветы, какие приговоры, мой друг… Мир набит несправедливостью, как подушка перьями. Если распотрошить подушку, то ваша спальня превратится в белый ад, но если ее не трогать, то на ней вполне можно хорошо выспаться. Но вы не хотите спать спокойно, вы нарочно будоражите себя, а заодно и близких вам людей, чтобы испытать какие-то чувства, потому что другой возможности у вас нет, потому что вы слишком благополучны, чтобы обходиться своей жизнью. Вам не нравится то, что происходит в этой стране, так найдите себе другую, справедливую, а, если вас не устраивает выбор, так создайте себе что-нибудь на свой вкус.

      – Это как?

      – Напишите, вы же писатель.

      – Предлагаете поиграть в Швамбранию?

      – Почему бы и нет, помните: «В начале было Слово».

      – Спасибо, но я уже вышел из того возраста, когда увлекаются приключениями Незнайки на Луне.

      – А вам больше ничего и не остается, за вами ведь нет никакой реальной силы, которая могла бы изменить ситуацию к лучшему, но от виртуального до реального один шаг, и этот шаг, уж вы мне поверьте, намного меньше, чем вы думаете, так шажок.

      – Хорошо, – сказал Буров. – Я попробую.

      Ему надоел Коняев, он хотел от него избавиться, чтобы остаться наедине со своими душевными муками, и спокойно доесть бутерброд.

      Коняев был симпатичен Бурову, но не здесь и не сейчас, а вечером ему позвонил отец и сообщил, что Борис получил трое суток карцера за неподчинение начальству колонии, и это может серьезно помешать его условно-досрочному освобождению, надежда на которое еще сохранялась.

      «Это какой-то снежный ком, – думал Буров, расхаживая по комнате с кружкой кофе. – Борис просто притягивает к себе неприятности, и ничего нельзя с этим поделать. Если уж отец не смог его защитить, то, что говорить обо мне. Но если Коняев прав, то еще не все потеряно».

      В принципе Буров понимал, что Коняев прав, но здравый смысл противился этому, и только глубокой ночью, когда погасли все окна в доме напротив, он сел за компьютер и набрал первую фразу «Конституция Республики Артемизия». Так родилась новая, еще никому неизвестная и никем не признанная, но самая справедливая на свете страна, где правом голоса обладают не только взрослые мужчины и женщины, но и дети, начиная с пяти лет. Просто Буров вспомнил, как однажды отец и мать спорили, что подарить ему на пятилетие – клюшку или мяч, а ему так хотелось фотоаппарат. А гражданином страны автоматически становился любой человек, который признавал ее конституцию.

      ***

      Откуда в голове у Бурова всплыло латинское название полыни, и почему он решил так назвать свою виртуальную страну, он бы объяснить не смог, в общем, это было первое красивое слово, которое пришло ему на ум, а, по сути, первый фрагмент великого пазла, который ему предстояло собрать.

      Дальше все пошло как по маслу – география, история, культура. Географическое положение Артемизии было очень выгодное, это был остров со всех сторон омываемый теплым морем, где в изобилии водились промысловые рыбы, лангусты, устрицы и прочие дары моря, которые Буров предпочитал мясу. Климат острова был, конечно же, мягкий – средняя температура самого холодного месяца не опускалась ниже восемнадцати градусов, а самого теплого – не превышала двадцати пяти, что позволяло собирать несколько урожаев злаков в год и выращивать любые овощи и фрукты вплоть до экзотических личи и рамбутана. Вся центральная часть страны была занята тучными пастбищами, на которых пасся упитанный скот самых лучших пород.

      Что касается промышленности, то Буров не уделил ей должного места в описании, потому что считал промышленное производство довольно скучным занятием, но, безусловно, Артемизия производила все что нужно, а чего не хватало, покупала за рубежом.

      В живописных долинах располагались уютные городки и города, а самым прекрасным из них была столица с благозвучным названием Компо?зитум – белый город у теплого моря, где все улицы представляли собой тенистые аллеи вечноцветущих деревьев, а площади утопали в невиданных у нас прекрасных цветах.

      История страны уходила вглубь веков, там были и войны, и революции, и природные катаклизмы, но Буров на этом не зацикливался, исторические вехи мелькали у него как в кино, а вот современному общественному строю он уделил сразу несколько глав, ну, во-первых, все органы власти были выборными и подотчетными народу. Все чиновники, начиная с президента и кончая постовым полицейским, выбирались раз в три года. Зарплаты и премии чиновникам назначались избирателями, чиновник, плохо выполняющий свои обязанности, мог лишиться денежного вознаграждения в одночасье. Деятельность партий и любых других общественных организаций запрещалась, потому что это инструмент манипулирования массами. Для того чтобы отменить какой-то налог или собирать марки людям не обязательно сбиваться в стаи, у каждого ведь есть своя голова на плечах, иначе в один прекрасный день к власти может прийти хунта филателистов. Каждый гражданин мог предложить какую-либо новацию и вынести ее на голосование, а уж там видно будет, поддержит ли народ инициативу или нет. Запрещалась также деятельность любых церквей, граждане могли поклоняться кому угодно – Христу, Аллаху, Будде или Ваалу, но объединяться в общину, создавать какие-то фонды и заниматься миссионерством они не имели права. Служители культов должны были исполнять свои обязанности исключительно на общественных началах. Раз уж ты называешься святым отцом, то при чем здесь деньги.

      В общем, все, что могло разобщить граждан, запрещалось, и тут возникла проблема с командными видами спорта и особенно с футболом. Запрещать его в наше время глупо, британские монархи трижды пытались это сделать, и ничего из этого не вышло, тысячи озлобленных фанатов по-прежнему молотят друг друга на стадионах и вокруг них. А что, если запретить только профессиональный футбол и оставить любительский? И пусть сапожники бодаются на поле с железнодорожниками! Раньше, отец рассказывал, так и было, и никто не матюгался на трибунах, и никто никому не чистил морду после матча, а на стадион ходили всей семьей. Говорят, одно время в первенстве Москвы участвовала даже команда ассирийцев под названием «Московский чистильщик».

      Запрещалась также любого рода агитация и пропаганда, в том числе и на государственном уровне, гражданин свободной страны должен быть свободен в своем выборе и не надо на него давить. Средствам массовой информации не разрешалось публиковать фотографии государственных деятелей чаще чем раз в месяц, потому что это не что иное, как личный пиар. Граждане и так знают своих вождей в лицо и нечего навязывать людям их физиономии по всякому поводу и без повода.

      Буров задумался: что же это получается, в самом свободном государстве все запрещается, нет нужно, чтобы что-то разрешалось, и решительно написал: «Разрешается все, что не запрещено», но потом подумал и добавил «и не направлено против интересов государства и его граждан». Получилось как в какой-нибудь банановой республике, но Буров не придал этому особого значения, потому что в мире есть много стран, где на бумаге все так красиво, а права человека в грош не ставят. В конце концов, мы на концерте слушаем не Бетховена или Шопена, а тех, кто играет их музыку.

      Постепенно игра в Артемизию затягивала Бурова. Он ловил себя на том, что во сне видит горы и долины своей виртуальной страны, за завтраком размышляет о ее системе, а по дороге на работу сочиняет аннотации произведений классиков артемизской литературы.

      Он продолжал ездить на работу, хотя никакой необходимости в этом уже не было, клиентам он отказывал, потому что типография перестала принимать заказы от «Глобуса» из-за долга, зарплату ему не платили, да и не за что было платить, он и не претендовал. Никто из новых хозяев не появлялся.

      Денег ему пока хватало, тратил он мало, питался он, главным образом, хлебом и кефиром, он и раньше был неприхотлив в еде, но много денег уходило на выпивку, теперь же, когда Бориса не было рядом, эта статья расходов исчезла.

      Пару раз в офис заглядывал арендодатель и грозил выселить издательство, если вагоноремонтный завод не погасит долг за аренду помещения, на что Буров только пожимал плечами, его уже это мало волновало, все его мысли были там, где теплые течения омывают благословенный остров, забота о котором лежит всецело на нем.

      Изо дня в день клеточки заполнялись информацией, но для полного правдоподобия не хватало живых людей. Были персонажи: народные герои, правители, классики литературы и искусства, но это все были не живые люди, а виртуальные памятники на прекрасных площадях виртуальных городов. Конечно, можно было бы населить страну виртуальными обывателями, они ведь куда более износоустойчивы, чем реальные люди. Из всех участников событий 1812 года в Москве живы только те, кого описал Лев Толстой в романе «Война и мир».

      Первыми реальными жителями Артемизии стали Борис, Клара и Тошка, недолго посомневавшись, он добавил к компании еще и Зойку Чемоданову, все-таки у нее была тяжелая юность, каждый может сломаться, если его изо дня в день пытать холодом и голодом. Мать и отца Буров также не забыл, и это был не только голос крови, но и признание их профессиональных качеств, стране нужны были хорошие адвокаты и стоматологи. Покойного деда – красного командира и ворошиловского стрелка, а также непоколебимого сталиниста Буров тоже взял для истории.

      Одноклассников он пропустил через сито личных отношений: проходили только самые симпатичные, даже если со временем они лишились имен и фамилий, как та милая толстушка, которая в первом классе пригласила его к себе домой на елку и подарила хлопушку с конфетти. Или та неряха и ябеда, с которой мальчишки, перед уроком физкультуры, стащили трусики, и не увидели ничего такого, что заслуживало бы внимания, но довели ее до слез, после чего Бурова вытошнило прямо в тапочки «типичного» мальчика, которого киношники все время приглашали сниматься в киножурнале «Ералаш».

      Дворовые дружки попали все – это были верные спутники детства и настоящие бойцы с исцарапанными лодыжками и незаживающими коленками, хотя некоторые из них были спартаковскими болельщиками. А вот с университетскими дело обстояло не так просто, некоторые из однокурсников стали «псами режима», на других вдруг снизошла благодать, они уверовали в бога и подались в православные активисты, таких Буров решительно вычеркивал. В конечном счете гражданства Артемизии удостоились только казах Мамбет Тулегенов, о судьбе которого он ничего не знал, и бард Серега, который спился и погиб под колесами электрички уже на третьем курсе.

      Ближе к лету со знакомыми было покончено, Буров перебрал всех и взял с собой в «землю обетованную» только самых достойных и безвредных, но этого было мало, стране нужны были люди, он это нутром чувствовал. Конечно, там жили и аборигены, так сказать плоть от плоти, но свежая кровь никому не повредит, и потом ведь принято, чтобы новый человек приводил с собой в коллектив своих людей, скажут: «не с пустыми руками пришел».

      В парках и на бульварах распустились тюльпаны, зацвела сирень, и вся эта красота вдруг обрушилась на голову Бурова, который всегда воспринимал эту ботанику только как источник аллергии. Она его по прежнему мало занимала, но если бы кому-то в голову пришло проследить за его перемещениями по городу, то этот кто-нибудь с уверенностью сказал бы, что Буров просто фанат свежего воздуха и прекрасных видов. Он часами просиживал в сквере у фонтана на Чистых прудах, у детской площадки в парке Горького, у прудов в Измайлово или в Ботаническом саду вместо того, чтобы ходить в офис. Он загорел и похудел, потому что в целях экономии перешел на двухразовое питание – утром два яйца всмятку и кофе, вечером – бутерброд с сыром и чай, и даже вроде бы выглядел здоровее, но не за этим он приходил сюда каждый день как на работу без выходных и праздников. Он был «ловцом человеков», а это дело нешуточное, требующее чутья и острого глаза.

      Молодые и здоровые – бегуны, велосипедисты и скейтбордисты шли косяками, только подставляй кошелку, и не нужно было разбираться, какие у них жизненные принципы. Для человека, который может хорошо работать ногами, принцип – дело наживное, для него главное «под гору» или в «гору». Хорошенькие девушки тоже не представляли проблемы, они проходили мимо скамейки, где Буров делал вид, что читает книгу, так, как будто приглашали следовать за собой, хотя на самом деле следовали за ним.

      Сложнее было с молодыми матерями: пару раз Бурову пришлось срочно уносить ноги с детских площадок, где его принимали за педофила и хотели «набить морду», а однажды его заподозрили в краже детской коляски и даже вызвали полицейского, которому пришлось долго объяснять, что он вовсе не похититель колясок, а художник, который подбирает натуру для картины. Полицейский не поверил но не стал его задерживать, а только сказал, чтобы ноги его больше не было на его участке.

      Буров больше и не ходил по детским площадкам, у него был полный комплект: целая армия отборных граждан, как говорится, без сучка и задоринки, а также без имен, фамилий и прочих анкетных данных. Но это было скорее не в минус, а в плюс, потому что безымянные и беспризорные они смотрелись лучше, чем в стойлах с табличками. Они, конечно, не знали, что невзначай попались в сеть и стали гражданами какого-то виртуального государства, но разве это имеет такое уж большое значение? Разве мы знаем, что подхватили в троллейбусе ветрянку, а между тем, эта зараза уже бродит у нас в крови? Разве мы знаем, что поддерживаем линию партии и правительства, а между тем, статистика регулярно это утверждает.

      ***

      Ни о какой работе и речи уже не было. Иногда Буров, правда, вспоминал, что в офисе осталась его любимая кружка, подаренная Борисом, и что надо бы за ней сходить, но тут же говорил себе, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, и не стоит даже ненадолго возвращаться туда, где когда-то был счастлив. Деньги у него закончились, но он занял у отца некоторую сумму, которой при его скромных тратах хватило бы на несколько месяцев. Он сказал отцу, что издательство закрылось, и он занят поиском работы. Отец вызвался помочь, но Буров-младший сказал, что справится сам и что у него уже наклевывается хорошее место в университете. На этом их общение и закончилось и всякое общение тоже. Провайдер давно отключил ему интернет за неуплату, на телефон приходила только реклама, с соседями он здоровался кивком, но никогда не вступал в разговоры, даже когда собирали деньги на домофон, в почтовый ящик он заглядывал только чтобы взять квитанцию на квартплату. Каково же было его удивление, когда вместе с квитанцией он обнаружил в почтовом ящике письмо, адресованное ему. Адрес на конверте был написан по-английски на принтере, марки с изображениями каких-то масок были густо проштампованы так, что трудно было разобрать название страны, и все-таки Буров прочитал Republik of Artemisia и остолбенел.

      Первое, что пришло на ум, – это происки спецслужб, которые все знают и все могут, так обычно думают люди далекие от их деятельности, никогда не сталкивающиеся с их представителями. Они полагают, что там служат сплошь Штирлицы, вооруженные последними достижениями науки и техники, которые позволяют читать мысли на расстоянии и проходить сквозь стены. Но человек, который хоть раз имел дело со спецслужбами или просто умеет читать газеты между строк, знает, что там служат такие же клерки, как в коммунальном хозяйстве, только с намеком на какое-то особое знание.

      Никакие спецслужбы, конечно, не знают о том, чем занята голова у какого-то гражданина Бурова, ценность или вред которого для общества близки к нулю, а стало быть, это кто-то пошутил, кто-то, кто знал про виртуальную страну. Но кто это? Ответ на этот вопрос мог быть в конверте. Буров аккуратно его вскрыл так, чтобы не испортить марки. На бланке с гербом в виде щита с изображением птицы и подковы с рожками вверх было написано по-английски « Уважаемый Г-н Буров! Убедительно просим Вас погасить задолженность по налогам за февраль-май в соответствии с законом. В случае отсутствия доходов за указанный период необходимо предоставить подтверждение с места работы. Департамент налогов Министерства финансов Республики Артемизия». Обычное уведомление, но без указания каких либо контактов.

      Никакого сомнения в том, что это бутафория, не оставалось, но вопросы, кто все это придумал и зачем, не давали покоя Бурову. На ум приходили самые невероятные версии. Может он пришел к родителям, заснул у них на диване и во сне проговорился. Но, во-первых, за последнее время он был у родителей всего пару раз, и точно помнил, что не спал там, а потом его родители серьезные уважаемые люди, которые ни за что бы себе не позволили подшучивать таким образом над сыном. Он мог невзначай проговориться в общении с посторонними людьми на улице или в магазине, но зачем случайному человеку писать ему письмо от имени налогового департамента несуществующей страны, да и откуда ему знать его адрес.

      Буров взял в руки конверт и внимательно рассмотрел штампы на марках. Штампы его почтового отделения были отчетливыми, штампы отправителя смазаны, нельзя было разглядеть не только дату отправления, но и пункт, откуда письмо было отправлено. Письмо не подбросили в ящик, а прислали по почте. А марки? Марки тоже настоящие, отпечатанные типографским способом. Это ж каким изощренным шутником надо быть, чтобы изготовить уникальные марки и фирменный бланк, написать по-английски официальное письмо и отправить его по почте незнакомому человеку, только ради того, чтобы его разыграть. Это ведь не только хлопотно, но и стоит прилично, или это работа компании, которая специализируется на подобных шутках?

      Нет, это не шутка. Значит, все-таки спецслужбы или какая-нибудь секта. А зачем им все-таки понадобился скромный служащий, ставший безработным? А затем, что он сын известного адвоката, которого можно использовать в крупной игре.

      Сектантом мог оказаться, например, Коняев, довольно странный человек, о котором известно только то, что он сам о себе рассказывал. Все ходил зачем-то, таскал какие-то книги, прислушивался, принюхивался, кстати, это ведь он предложил сыграть в виртуальную страну, хотя он и не знал ее названия. А может, знал, но не произносил его вслух, а каким-то сверхъестественным способом внедрил его в голову Бурова.

      В самом деле, откуда могло взяться это название «Артемизия», ведь Буров раньше его никогда не слышал, оно само всплыло в его сознании, и только заглянув в энциклопедию, он узнал, что это латинское название горькой полыни.

      Версия с Коняевым так понравилась к Бурову, что он тут же принял ее за основную. Все вроде сходилось – и интерес Коняева к «Глобусу», и доверительные отношения, и как бы невзначай брошенное предложение сыграть в интеллектуальную игру, которая якобы никого ни к чему не обязывает. Буров чувствовал себя участником какого то эксперимента, нет, скорее жертвой, но чего ради это понадобилось Коняеву или силам, которые за ним стоят, было абсолютно непонятно. Раскрыть тайну мог только сам Коняев, но где его теперь искать? С его слов было известно, что он проживает в Дмитрове, но это еще не факт. Дмитров городок небольшой, там наверно многие знают многих, тем более Коняев в своих сапогах и с клеенчатой сумой фигура заметная – городской сумасшедший. Может, стоит туда съездить или подождать следующего послания и попробовать продолжить игру?

      Буров решил подождать, но ждать пришлось недолго, следующее письмо пришло через неделю. Рисунки на марках были другие, какие-то морские твари, но надписи все те же Republic of Artemisia. В письме на официальном бланке говорилось о том, что в случае неуплаты налогов или непредставления заверенной справки с места работы об отсутствии доходов дело будет передано в суд.

      Будь Буров в нормальном состоянии духа, он бы посмеялся, порвал бы письмо на мелкие клочки и выбросил бы их в мусорное ведро. Но в том-то и дело, что события последних месяцев настолько вывели его из состояния равновесия, и все, что происходило с ним теперь, он воспринимал болезненно, любая мелочь могла стать для него причиной переживаний, а тут письмо с угрозой.

      Он бросился было на Савеловский вокзал, чтобы ехать в Дмитров, но передумал и поехал в офис. Табличка с названием издательства с подъезда исчезла. Буров позвонил в офис страховой компании, с директором которой он всегда раскланивался, хотя и не знал как его зовут.

      – Ваши еще в мае съехали, – рассказал страховщик, когда Буров поинтересовался судьбой издательства. – Забрали всю технику, хотя я просил продать мне принтер, а мебель оставили хозяину помещения в счет долга за аренду. Женщина всем командовала бойкая такая, записку вам просила передать, если появитесь.

      Записка была от Зои Чемодановой, она писала, что издательство решено закрыть, потому что от него пользы как от козла молока, а свою трудовую книжку Буров может получить в дирекции вагоноремонтного завода.

      Общежитие находилось на далекой окраине, в промышленной зоне. С одной стороны проходила железнодорожная ветка, по которой никто давно не ездил, потому что рельсы заржавели, а сквозь шпалы проросла трава, с другой стороны тянулись строения непонятного назначения с выбитыми окнами. Местность производила зловещее впечатление, пару раз навстречу попадались какие-то типы бомжеватого вида и пытались завязать разговор. Буров не решался спросить у них, где тут общежитие и проплутал среди этого апокалиптического пейзажа часа полтора, пока не увидел молодую цыганку с двумя детьми. Все трое сидели на ящиках, женщина потягивала пиво из бутылки, а девочки лузгали семечки и разглядывали картинки в глянцевом журнале. Им было так хорошо, так уютно здесь, на задворках, что Бурову даже не хотелось разрушать их идиллию, и все-таки он спросил:

      – Простите, где тут дирекция вагоноремонтного завода?

      – А тебе зачем? – рассмеялась кокетливо цыганка. – Давай лучше погадаю.

      – Потом как-нибудь.

      – Не ходи туда, менты там, шалаву какую-то разыскивают, которая директора ихнего убила и общагу подожгла.

      Возле здания дирекции, которое нашлось в соседнем переулке, действительно стояла полицейская машина и еще джип с шофером хоть и в штатском, но явно ментовского типа, и Буров поспешил унести оттуда ноги. Он знал, кто убил директора и поджег общежитие, но не знал, что с этим делать.

      Дома его ждал сюрприз, соседка, которая гуляла возле подъезда с собакой, сказала, что его разыскивали.

      – Женщина, такая худая, с рубиновыми сережками в ушах? – Спросил Буров.

      – Нет, мужчина, похоже, бывший военный, в сапогах и с хозяйственной сумкой. Да вы его еще догоните, он наверно к остановке автобуса пошел, а они, сами знаете, как ходят.

      Коняев обрадовался Бурову, будто тот был его близким другом, бросился пожимать руки, сначала одну, потом вторую, при этом все время ронял свою сумку.

      – Как же я рад вас видеть, вы себе не представляете, как я хотел вас увидеть, даже расстроился честное слово, когда не застал вас дома!

      – И я очень хотел вас видеть, и даже, представьте себе, собирался к вам в Дмитров.

      – Ах, как жаль, что не приехали, мы были бы так рады.

      «Ну, совсем сбрендил мужик, – подумал Буров, – уже о себе говорит во множественном числе, так наверно начинается раздвоение личности». А вслух спросил, как будто невзначай, но так, чтобы в этом вопросе был намек на ответ:

      – Зачем же это я вам понадобился?

      – Как зачем, — удивился Коняев. – А деньги?

      Он пошарил в своей торбе и вытащил потертый дамский кошелек, видимо найденный им где-то на помойке по время поисков книжных раритетов, достал из него пятитысячную бумажку и протянул ее Бурову.

      – Вот, это Зоя просила вам передать, это зарплата за тот месяц, что вы проработали в издательстве до его ликвидации.

      – Зоя? — удивился Буров. – А вы знаете, что она убила директора завода, и теперь скрывается от полиции.

      – Да ни от кого она не скрывается, она дома.

      – Какой дом, она подожгла общежитие, где жила!

      – Мой дом, она живет у меня в доме с тех пор, как закрыли издательство, и ни от кого не скрывается, а общежитие подпалила сумасшедшая узбечка, которую хотели выселить. Она и директора ножом пырнула, но не убила, а только слегка ранила, но у него и без этого неприятностей хватает, завод банкротят, а его отдают под суд за финансовые махинации.

      – Ваша работа?

      – Я-то тут причем.

      – Я имею в виду Зою, вы ведь теперь одна компания.

      – Она давала показания.

      – Поздравляю, вы приручили «черную вдову», паучиху, которая пожирает самца после спаривания. Теперь я не дам за вашу жизнь и медного гроша.

      – А не выпить ли нам, у меня тут есть, – предложил вдруг Коняев и похлопал рукой по сумке. – Смотрите, вон там такой уютный скверик.

      – Это детская площадка, лучше пойдем ко мне, кстати, у меня для вас есть интереснейшие артефакты, не говоря уже о закуске.

      Насчет закуски Буров сильно преувеличивал, у него в холодильнике нашлась только заветренная горбушка «докторской» колбасы. Коняев извлек из своей необъятной котомки бутылку красного вина и чебурек, и начался поединок. Их разговор вначале действительно был похож на поединок двух фехтовальщиков: один делал выпад и ждал пока другой пойдет в ответную атаку и раскроется, чтобы нанести ему решающий укол, а другой делал вид что в первый раз в жизни держит в руке шпагу, и вообще не знает, что это за штука и для чего она нужна, то ли шампур для шашлыка, то ли вантуз для прочистки унитаза. Так они и фехтовали на словах, пока Буров не понял, что Коняев не понимает его намеков или не хочет понимать и выложил ему все и про свою игру, и про то, что подозревает его в фальсификации писем.

      Коняев слушал его зачарованно, как Державин наверно слушал Пушкина на экзамене в лицее. Он сжимал в руке стакан с вином, но ему и в голову не приходило, что можно выпить и даже закусить, и после того, как Буров кончил свой рассказ, он не стал пить, а достал из торбы скомканную пачку сигарет и закурил.

      – Все очень просто, нас подслушивали тогда, когда я предлагал вам сыграть в виртуальную страну, причем подслушивали-то меня, но вы тоже попали в круг их интересов, и потом следили уже за вами, – сказал Коняев, выпустив в потолок клуб вонючего дыма.

      – Кто? ФСБ, ЦРУ, Моссад?

      – Им это не по зубам, тут задействованы другие силы.

      – Потусторонние, да?

      – Похоже, что так, мы ведь не произносили вслух тогда в офисе название вашей страны, мы вообще не знали, тогда, как она будет называться. А они об этом узнали, просто сканировали ваши мысли.

      – Но как это стало возможным? Открылось окно между параллельными мирами, и они через него проникли к нам? Если бы открылось окно, вас уже не было бы здесь, просто оболочка истончилась настолько, что они смогли воздействовать на вас через нее, но это бывает перед тем, как окно откроется, и это может случиться в любой момент.

      – Что им от меня нужно? – Буров был близок к истерике.

      – Лояльности.

      – Что же теперь делать?

      – Ждать новых весточек с того света.

      – Думаете, они еще появятся?

      – Непременно, чем тоньше оболочка, тем сильнее воздействие, думаю, что не вы один у них на крючке.

      Нельзя сказать, что Буров верил каждому слову Коняева, здравый смысл по привычке противился этому, но и не верить ему он не мог, потому что не видел другого объяснения той немыслимой ситуации, в которую он попал.

      Каждый раз, подходя к почтовому ящику, он испытывал смешанное чувство любопытства и страха. Но ничего сверхординарного там не было, были счета за квартиру, за телефон и электричество, квитанция на оплату штрафа за превышение скорости, адресованная некоему Асламазяну и больше ничего. Буров подумал, что, видимо, оболочка восстановилась и связь с Артемизией потеряна, а еще, на всякий случай, что Коняеву надоело шутить, и он всерьез занялся устройством семейного быта с гражданкой Чемодановой. Он почувствовал, как у него прорезаются крылья, устроился корректором без присутственных дней в редакцию журнала «Цветные металлы и сплавы», купил полкило сырокопченой колбасы и билет на музыку Пьяццоллы во дворец «Кусково». С концерта он возвращался в прекрасном настроении и вдруг увидел, что в почтовом ящике что-то есть, этом что-то оказалось письмо от Тошки. Она писала, что гастроли в Екатеринбурге прошли с большим успехом, что труппа переехала в Томск, где задержится на целый месяц, а потом ее ждут в Красноярке и в Иркутске, а это значит, что увидятся они не раньше чем через полгода, если, конечно, Буров не выберется на недельку к ней в Сибирь; а в конце она сообщала, что получила два странных письма из страны, которую не смогла найти на карте, из какой-то Артемизии, и в одном с нее требовали каких-то денег, а в другом справку о том, что она не является вич-инфицированной. Это, конечно, дурацкая шутка, но она ее очень расстроила. Кто пошутил, она не знает, но подозревает своего бывшего партнера, который уехал в Германию и при этом украл весь реквизит, который она покупала на свои деньги.

      Буров расстроился и даже забыл про сырокопченую колбасу. Он чувствовал себя виноватым в том, что запачкал эту простую чистую девушку чем-то липким и гадким. Он, конечно, кто же еще, и не только ее, но и всех своих друзей. Это ведь он своими рассуждениями о справедливости спровоцировал Бориса на опрометчивый шаг, а Зойку на предательство, потому что, если бы Борис не задумал свой митинг, у Зойки не было бы на него никакого компромата, а Клара была бы сейчас при мужчине, которого обожала, а не скакала по ящикам где-то в Ставрополе. И Коняев на его совести, ведь это он привадил это ходячее несчастье.

      Но что толку сейчас каяться, когда надо что-то предпринимать, и он достал из холодильника сырокопченую колбасу. Он решил, что напишет Тоше позже, все ей расскажет и успокоит ее, ведь неизвестно, когда ей пришло письмо из Артемизии, одновременно с письмами, адресованными ему, или позже. А если одновременно, то, может быть, они выдохлись, потому что вот уже месяц новых писем не было. Он плотно поел и спокойно заснул.

      ***

      Всю неделю Буров хорошо питался, крепко спал и узнал много нового о процессе обогащения медно-колчедановых руд баймак-бурибаевской свиты, а в понедельник все-таки получил письмо с экзотическими марками. В письме говорилось о том, что в числе тех, кого он рекомендовал в кандидаты на получение гражданства Республики Артемизии оказались сотрудники спецслужб, судимые и вич-инфицированные, а также одна профессиональная проститутка, и в связи этим он должен представить свои объяснения департаменту натурализации Министерства внутренних дел. Почти все имена и фамилии, приведенные в списках, ни о чем не говорили Бурову, он мысленно представлял себе то участников забега на пять километров в парке Горького, то велосипедистов в Сокольниках, но их образы были настолько мимолетны, что совершенно не сопоставлялись с людьми из списка. Только одно имя показалась ему знакомым – Мария Ефимовна Фукс – так звали ту самую профессиональную проститутку из списка неблагонадежных. А еще такую фамилию носила та самая неряха и ябеда, с которой в третьем классе мальчишки стянули трусики. Неужели этот пустяковый эпизод сыграл столь роковую роль в судьбе этой девочки? Буров припомнил, что в четвертом классе ее уже не было, ее то ли перевели в другую школу, то ли она переехала с родителями в другой город. Да мало ли женщин с фамилией Фукс на свете.

      В общем, это был обычный бред с того света, но было в этом письме что-то необычное, что подсознательно тревожило Бурова. Он еще раз прочитал английский текст, внимательно изучил гербовый бланк – все как обычно, отличие нашлось на конверте – марки были без штампов, а это значит, что их принес и положил в ящик не почтальон, а нарочный, скажем, курьер, реальное лицо, так или иначе связанное с виртуальной страной или… даже выходец оттуда. От этой мысли Бурова бросило в холодный пот: неужели оболочка, разделяющая миры истончилась настолько, что проявилось окно и теперь они могут проникать сюда когда угодно и находиться где угодно, вот хоть здесь и сейчас, ведь совершенно не обязательно, что они выглядят по-человечески. Если верить теории Коняева, то они могут выглядеть как угодно, как разумные лошади у Свифта или даже вообще никак не выглядеть, то есть быть невидимыми, на марках-то были маски, рыбки, какие-то зверушки, но никогда не было людей.

      Буров внимательно осмотрел комнату: вроде все было на своих местах – кушетка, письменный стол, лампа… Лампа вроде бы стояла ближе к краю стола. Чем грозит ему появление окна в оболочке, разделяющей параллельные миры? Ничем, а может быть всем, судя по тому с какой настойчивостью артемизианцы пытаются влезть в его жизнь, они постараются сделать ее совершенно невыносимой.

      Раньше Буров мало обращал внимания, на то, что происходило вокруг него, с некоторыми соседями по лестничной клетке, но никого из них не знал по имени. Двор для него вообще был иностранным государством, а город – другой планетой. В узкий круг общения входили только родители, друзья, точнее Борис и его друзья и подруги, Тошка и клиенты издательства, в том числе и полоумный Коняев. Теперь он стал внимательнее приглядываться к поведению соседей и заметил, что соседка, та самая, что так услужливо сообщила ему о визите Коняева, подозрительно часто выносит мусорное ведро именно тогда, когда он выходит из квартиры или возвращается домой, а старик профессорского вида с третьего этажа все время толчется у почтовых ящиков. Красивая брюнетка откуда-то сверху, если едет с ним в лифте, то всегда решительно нажимает кнопку его этажа, хотя никогда не спрашивала, какой этаж ему нужен, ну и кто-то все время загибает край коврика возле его двери, как будто ищет там ключ.

      Во дворе Буров особое внимание обратил на завсегдатаев скамеек и автовладельцев, подозрение вызывал парень, который пас ребенка на детской площадке и читал газету, все время читал только «Спорт-экспресс» и время от времени приглядывал за ребенком, а на самом деле может быть и за подъездом. Большинство автовладельцев особого подозрения не вызывало, они проявлялись возле своих машин эпизодически, приезжали и уезжали, исключение составлял только тот, кто все время сидел в вишневом «Фольксвагене» с тонированными стеклами, его лица Буров не видел, но он точно там сидел и слушал восточную музыку. Конечно, это мог быть шофер, который поджидает шефа, застрявшего у любовницы, или частный детектив, который по заказу мужа следит за тем, как ведет себя жена в его отсутствие, но Буров почему-то связывал этого загадочного автомобилиста со своей персоной.

      На работу Буров ездил время от времени, чтобы сдать готовые тексты и взять работу на дом, по дороге ему встречалось так много людей, что он терял бдительность, а в издательстве самой подозрительной была редакторша отдела технических новинок, полная дама по фамилии Чуева. Всякий раз, когда он заходил к ней в кабинет, она интересовалась, не отключили ли у него в квартире воду, не то хотела напроситься к нему на помывку, не то рассчитывала, что он будет проситься к ней, хихикала и прятала глаза в рукописи. Впрочем, она была дама незамужняя, а Буров считался подходящим женихом, так что это могло быть проявлением флирта с ее стороны.

      Логически рассуждая, Буров пришел к выводу, что присматривать за ним, скорей всего поручено, кому-то из тех, кого он мысленно завербовал в гражданство Артемизии, кому-то, кто его знал, но никого из соседей он не вербовал, а с Чуевой в то время не был знаком. Оставался таинственный человек в машине, лица которого он не мог разглядеть, как ни старался.

      Буров стал следить за ним и вскоре убедился в своей правоте. Обычно вишневый «Фольксваген» появлялся во дворе в тот день и час, когда он выходил из дома, чтобы ехать на работу, при этом никогда никто не выходил из машины и не садился в нее. Несколько раз он менял свое расписание, но машина все же оказывалась на месте, а однажды знакомый номер промелькнул где-то возле издательства. Теперь уж никаких сомнений не оставалось, что за ним следят, но с какой целью? Он не посвящен в государственную тайну, не хранит воровской общак, не знает, где зарыты клады, разве что ему уже кое-что известно о медно-колчедановых месторождениях, но это открытая информация, так, может, слежка все-таки связана с «делом Бориса»?

      ***

      Ко всему можно привыкнуть, в том числе и к слежке, «пусть шпионят, – думал Буров, заедая холодное пиво копченым сыром, – раз им делать нечего, а я буду жить, как мне хочется». Но что-то не очень у него это получалось, а тут еще новое письмо и опять без почтовых штемпелей на конверте. В письме на бланке департамента комплектования Министерства обороны сообщалось, что он уклоняется от службы в вооруженных силах Республики Артемизия, и по этому поводу вызывается для объяснений по адресу: Улица 27 сентября, дом 6.

      Буров, естественно, не собирался объяснять каким-то представителям виртуальных вооруженных сил, почему он не выполнил свой священный долг перед выдуманной им же самим страной, но не терпелось узнать, кто явится на встречу с ним, и он поехал на Улицу 27 сентября, на самую окраину, туда, где кольцевая автодорога отделяет район массовой застройки от лесного массива.

      Дом под номером 6 оказался законсервированной стройкой какого-то административного здания или больницы, что абсолютно не удивило Бурова. Именно таким по его разумению и должно быть место конспиративных встреч, таким его показывали в кино и описывали в детективных романах. Строители успели возвести каркас здания и даже застеклить окна, но тут у застройщика видимо кончились деньги, а может его убили или посадили в тюрьму, как это у нас часто бывает. Так или иначе, стройка застопорилась, строители ушли, оставив после себя на стройплощадке емкости с застывшим цементом, панели, пучки арматуры и даже какие-то ржавые лебедки; зато пришли хулиганы и наркоманы. Они побили стекла, исписали стены лестничных пролетов похабными надписями, усеяли полы использованными шприцами и ампулами.

      К забору была прибита фанерная табличка с полустертой надписью «Объект находится под охраной», но никакой охраны, конечно, не было, войти на территорию стройки через один из многочисленных лазов не составляло труда.

      Под мрачными бетонными сводами даже в жаркий полдень веяло вонючей прохладой, слышались какие-то шорохи, шаги, время от времени раздавались скрипы и гулкие удары металла о металл. Все это напоминало декорацию к фильму ужасов. Буров прошел по коридору первого этажа, заглядывая в боковые помещения. Везде было одинаково мерзко, воняло мочой и краской, по углам копошились какие-то животные, не то крысы, не то котята. Он уже собрался уходить, но тут рядом с лестницей увидел изображение почтовой марки с надписью Artemizia и стрелкой, показывающей наверх. Слово было написано с ошибкой, но Буров не обратил на это внимания и стал подниматься по лестнице наверх, минуя кучи засохшего дерьма. Где-то на уровне третьего этажа он явственно услышал чьи-то шаги внизу, он ускорил шаги, и шаги внизу ускорились, тогда он свернул на этаж и побежал по коридору, преследователь тоже побежал. Буров оглянулся и увидел его, это был мужчина монголоидного типа в красной футболке, в руке у него было нечто вроде обрезка трубы, и он что-то кричал, может быть даже не по-русски, может на каком-то своем языке, может на языке тупи-гуарани или даже на артемизском. Буров не разобрал, что кричал преследователь, но почувствовал угрозу в его голосе и рванул изо всех сил по коридору. А тот, другой, отстал и куда-то пропал.

      Буров увидел его, когда перевел дыхание и выглянул из разбитого окна на пятом этаже во двор, тот прятался за бетонными блоками и оттуда наблюдал за подъездом. На улице у забора был припаркован вишневый «Фольксваген».

      «Зараза, – подумал Буров, – ждет, когда я выйду, и огреет меня по башке трубой». Он решил отсидеться в здании, пока монголу не надоест его ждать, и он не укатит на своем «Фольксвагене» к чертям собачьим, но прошел час, пошел другой, а монгол все не уходил, и тогда только Буров сообразил, что в здании должен быть еще и черный ход. Он спустился на первый этаж, заглянул в помещение, видимо, предназначенное под конференц-зал, нашел туалет с побитыми раковинами и бойлерную, где возле котла, сладко похрапывая, спал бомж, подложив под голову рюкзак. Бомж был в джинсах, кроссовках и чисто выбрит. Буров его растолкал.

      – Ой, – сказал бомж, по-детски протирая глаза кулаками – разморило. Вам чего?

      – Где тут черный ход?

      – Налево по коридору, под лестницей, такая железная дверь.

      – Спасибо.

      – Только она закрыта.

      – Что же делать?

      – Так вот окно, выньте осколки стекол и вперед.

      – Как же я раньше не догадался.

      Сзади стройплощадка граничила с парком, не понадобилось даже лаз искать – целая секция забора завалилась на газон. Буров шел аллеями парка по направлению к метро и думал, как вкусно пахнет липовым цветом, как хорошо было бы сейчас проснуться и понять, что все это было во сне – и арест Бориса, и Коняев, и Артемизия, и что это больше никогда не повторится; и можно просто жить и наслаждаться жизнью, а не быть игрушкой в чьих-то руках.

      Но оказалось, что выскользнуть из чьих-то рук не так-то просто. На следующее утро, когда Буров собрался в редакцию и выглянул в окно, чтобы посмотреть, не идет ли дождь, он увидел все тот же вишневый «Фольксваген», и его чуть не стошнило. Нет, он сегодня не пойдет на работу, самое радикальное средство от зубной боли – это стоматолог. В данном случае роль стоматолога мог сыграть следователь Колесов.

      ***

      Импозантный следователь встретил его, как старого знакомого, угостил минералкой «Святой источник» и извинился, что не может предложить ему кофе, потому что в пост кофе сам не пьет и другим не потакает. «Вообще пить кофе и чай в пост не возбраняется, – объяснил он, – если кофе для тебя – просто напиток. Но если ты зависим от кофе и не можешь обойтись без него в повседневной жизни, святые отцы рекомендуют отказаться от него на время поста ради усмирения плоти».

      – А я, знаете ли, привержен, – признался он и потупил очи, как будто как минимум совратил малолетнюю.

      – Я пришел к вам, чтобы заявить… – начал было Буров, следователь прервал его:

      – Знаем, знаем, вас преследуют, и вы хотите, так сказать облегчить душу.

      – Ничего я не собираюсь облегчать. Я хочу заявить, что вчера на меня было совершено нападение.

      – А зачем вас понесло на Улицу 27 сентября, вы не хотите объяснить?

      – Откуда вы знаете?

      – Мы знаем больше, чем вы думаете. Мы на всякий случай послали туда нашего человека, береженого, как говорится, и бог бережет.

      – Тогда вы наверно знаете, кто меня преследует?

      – Конечно, знаем – это Мамбет Тулегенов, гражданин Казахстана, с которым вы учились в университете.

      – Что ему от меня надо?

      – А вот это мы надеемся услышать от вас. Мы связались с казахскими товарищами, они говорят, что Тулегенов на них не работает, хотя до конца нельзя быть уверенным в этом. К сожалению, мы находимся в кольце врагов, и в такой ситуации нельзя слишком полагаться даже на друзей. У дьявола много способов причинить нам зло, – заключил следователь и перекрестился на икону на книжной полке.

      – Я не знаю, что ему от меня надо, я не видел его десять лет.

      – Тогда расскажите нам, что за страна такая Артемизия, и что за послания вы оттуда регулярно получаете?

      – Соседка с собакой?

      – Нет, старик профессор с третьего этажа.

      – Так вы все знаете.

      – Все знает один Господь, а мы знаем только то, что вас пытается завербовать, если уже не завербовала иностранная разведка и шлет вам и вашим друзьям зашифрованные послания, и что, скорей всего, это происходит с подачи известного вам господина Кацмана, который обретается в городе Лэнгли, штат Виргиния, где находится штаб-квартира ЦРУ.

      – Так вы считаете, что меня преследует ЦРУ?

      – Полной уверенности нет, но многое указывает на то, что именно из этого дьявольского гнезда исходит угроза. Хотя Тулегенов может быть связан с запрещенной в России организацией Исламское государство. Признайтесь, ради Христа, кто вам рассказал про Артемизию, облегчите душу.

      – Коняев.

      – Известная личность. Он состоит на учете в Дмитровском психдиспансере, притворяется блаженным, ходит по помойкам, собирает разную бесовскую литературу, возможно, состоит в запрещенной секте, но скоро мы о нем будем знать все, он у нас под колпаком.

      – Чемоданова?

      – Вы такой сообразительный, а оказались в дерьме по самые уши и своих друзей затянули. Вы знаете, что артистки цирка Филадельфия Смоленкова и Стелла Загорянская тоже получают послания из Артемизии.

      – Кто это

       – Ах, извините, у вас же псевдонимы в ходу. А девушки Картошка и Клара вам известны?

      – Что с ними?

      – Смоленкова на гастролях в Иркутске, они так ее достали, что она обратилась за помощью в местное отделение ФСБ, а Загорянская исчезла, села на поезд и укатила в Москву, может скоро у вас объявится.

      – Я вам сообщу.

      – Надеюсь на ваше благоразумие, мы ведь не только общество спасаем от преступников, но и самих преступников спасаем от тех грехов, которые они могут совершить на воле. Кстати, ваш друг Борис Чурчхелашвили скоро может выйти на свободу, он подал заявление на условно-досрочное освобождение, и теперь многое зависит не только от его, но и от вашего желания сотрудничать с нами. А теперь идите с богом и хорошенько подумайте о нашем сотрудничестве, – сказал следователь и поднял руку, как будто хотел перекрестить заблудшую овцу, но только почесал у себя за ухом.

      ***

      Шпионы, террористы, исламисты, ЦРУ… Все это как-то не укладывалось в голове, хотя там, в кабинете набожного следователя Колесова, он был уже готов в это поверить. Однако версия Колесова не давала ответа на главный вопрос «Чего им нужно от меня?», даже фантастическая версия полоумного Коняева казался более правдоподобной. Он сказал, что они хотят лояльности и все поставил на свои места. Нет, со спецслужбами лучше дела не иметь, недаром ведь опытные люди говорят «не верь, не бойся, не проси». Надо просто подойти к Тимуру и спросить, зачем вся эта кутерьма с преследованием? Но ни «Фольксвагена», ни Тимура во дворе не было, не было и нам другой день, и на третий, а на пятый в квартире Бурова появилась Клара.

      Она похудела и загорела и выглядела как десятилетняя девочка, вернувшаяся из пионерского лагеря.

      – Я ждал тебя на прошлой неделе и позавчера, и вчера. Где ты была?

      – Я пряталась на конюшне, в цирке, к тебе я боялась идти, какой-то тип во дворе следил за тобой.

      – Это был мой приятель, он просто стеснялся позвонить в дверь.

      – Ага, знаю я таких приятелей, они меня в Ставрополе достали своими дурацкими письмами. Не пойму, что им от меня надо?

      – Лояльности.

      – Пусть идут в жопу.

      Письма ей стали приходить даже раньше, чем Бурову, она их рвала и клочки сжигала. У нее не было никаких сомнений в том, что это провокация наших спецслужб, что Борису шьют новое дело. Она смеялась, когда Буров рассказывал ей свою историю с Артемизией, но когда речь зашла о происшествии на стройке, задумалась.

      – А ведь мне тоже назначали свидание, но не письмом. Мне приснилось, что возле кинотеатра «Киномакс» меня ждет женщина в голубых шортах и розовой футболке со стразами, и она действительно меня ждала, я видела ее из окна кафе напротив.

      – Это случай телепортации, то есть передачи информации паранормальным путем, наши до этого пока не дошли, так что придется тебе поверить в Артемизию.

      – Допустим, она есть и очень хочет прибрать нас к рукам, ты ведь говоришь, что мы все по твоей милости стали ее гражданами, а любое государство, даже выдуманное, старается подоить своих граждан и часто делает это через жопу. Но нам-то теперь как быть – мне, Тошке, Борису и всем тем, кого ты втянул в это говно?

      – Нам нужно подумать.

      – Тебе, Димон! С меня взятки гладки, мне что телепортация, что мастурбация – один хрен, а ты философ, тебе и карты в руки.

      – Я филолог.

      – Все равно, придумай что-нибудь иначе кто-то из них нас уконтрапупит – либо наши менты, либо америкосы, либо эти антиподы. Мы у них почему-то как кость в горле.

      – Надо написать Тоше, чтобы она немедленно возвращалась в Москву.

      – У меня есть номер ее мобильника.

      – Лучше пошлем телеграмму, ее телефон наверняка прослушивается. Тебе тоже нужно быть осторожней. Ты, когда ко мне шла, не встретила старичка с бородкой как у профессора?

      – Нет, у подъезда гуляла баба с собакой.

      – Все равно сюда больше не ходи, тут мы как клизмы на витрине, цирк тоже наверняка засвечен. Поживи пока у моих родителей, отец – известный человек со связями, вряд ли они туда сунутся, а потом мы спросим, что нам дальше делать.

      – У кого?

      – У Коняева, ведь он единственный, кто разбирается в этой чертовщине с параллельными мирами.

      – Ты знаешь, где его искать?

      – Примерно.

      ***

      Родители Бурова встретили Клару без особого энтузиазма, сперва они подумали, что сын привел ребенка, которого ему кто-то поручил на время отъезда. Мать достала коробку конфет и пыталась всучить ей кружевной платочек, но когда Клара достала сигареты и спросила можно ли курить на кухне, чуть не лишилась дара речи, вызвала сына в спальню и дрожащим голосом спросила, чья это девушка, и успокоилась только тогда, когда Буров сказал, что это девушка Бориса. Отец знал о существовании Клары и не удивился, когда она появилась в его доме, но посоветовал сыну отвезти ее на дачу, где ей будет удобнее. Буров так и сделал, а заодно и сам решил поселиться на даче.

      Тут было хорошо, по утрам в саду пели птицы, по вечерам соседи крутили у себя старые пластинки, и можно было, сидя в саду на лавочке, слушать «Окрасился месяц багрянцем» и «Голубку». Буров ездил на велосипеде в магазин на станцию за продуктами, а Клара готовила еду, поливала цветы и рассказывала истории из цирковой жизни. Про то, как наездники позавидовали дрессировщикам, которые торговали мясом в эпоху дефицита, и затребовали у администрации помимо сена и морковки еще и кур, якобы для сбалансированного питания, и получали целый месяц в день по две курицы, пока не нашелся умник, который сказал администратору, что его водят за нос. А еще про то, как один ее приятель дрессировщик покупал крокодила для своего номера. Раньше, еще в советское время, на всех зверей была твердая госцена: жираф стоил 21 тысячу рублей, бурый медведь – 400 рублей, обезьяна шимпанзе – 2 тысячи рублей, крокодилов продавали на метры – 250 рублей за метр. Дрессировщику нужен был трехметровый крокодил, а Союзгосцирк выделил ему на покупку рептилии только 600 рублей, но он все-таки купил крокодила нужного размера и получил еще и джинсы в придачу, так как убедил продавца-египтянина в том, что хвост у крокодила, это не совсем крокодил, а расходный материал к нему, потому что хвост может отрастать заново после его потери.

      Буров слушал Клару и диву давался, как может человек в ее положении быть таким светлым и жизнерадостным, может быть, потому что у нее нет завышенной самооценки, как у большинства людей обычного роста.

      – Скажи, почему ты – Клара? – спросил он ее как-то. – Ведь ты же Стелла на самом деле.

      – Стелла – красивая, высокая и длинноногая. Стеллой я была до десяти лет, а потом постепенно стала Кларой. Это как у бабочек, сначала они красивые, легкие и порхают с цветка на цветок, а потом дают жизнь гусенице. Вот сейчас я гусеница, потом меня положат в гроб, и это будет моя куколка, оттуда я выпорхну бабочкой, и может быть уже никогда не стану гусеницей.

      – Это тебя греет?

      – А что мне еще остается.

      – А какой должна быть женщина по имени Филадельфия?

      – Ну, такая серьезная, высокая, полная, старая… Филадельфия Ивановна. Вообще тяжелый случай, ей нужно придумать прозвище. Вот я – Клара, и мне удобно быть такой, хотя бывает, что прозвище убивает человека.

      – А у нас в классе училась еврейка, тоненькая такая, прозрачная. О том, что есть такая одноклассница мы вспоминали только тогда, когда учителя произносили ее фамилию, а фамилия ее была Кит. Такая нелепая фамилия, особенно если учесть ее комплекцию. А тут как-то встречаю ее на улице: «Привет! Как ты?». «Да ничего, – говорит она, – все в порядке. Замужем, дочку воспитываю». «Ну, молодец, – говорю я, – наконец-то ты избавилась от своей нелепой фамилии». Она молчит, и я понимаю, что здесь что-то не так, и спрашиваю: «А как фамилия мужа?». Она смешалась и говорит: «Шприц».

      – Это смешная история, а бывают и не очень смешные. Вот у нас в школе был учитель биологии Аркадий Николаевич, серьезный такой, в очках, ухаживал за математичкой, и надо же было ему назвать донышко луковицы жопкой, и так эта жопка прилипла к нему, что все дети за глаза иначе его и не называли. Представляете, идет по улице солидный человек с портфелем, а сорванцы из подворотни орут «Эй, Жопка! Сколько лепестков у ромашки?». Он злился, но делал вид, что не замечает, но однажды какая-то училка спросила математичку: «Ты, правда, что ли за Жопку замуж собралась?». Та расстроилась и перестала встречаться с биологом, хотя все у них было на мази. А он перешел в другую школу, на другом конце города, думал, что там сможет начать новую жизнь, но не тут-то было, тамошние школьники каким-то образом узнали его прозвище, и кроме как Жопкой его уже никто никак не называл. Он ставил им двойки в наказание, но это не помогало, тогда стал ставить пятерки, чтобы их задобрить, но и это не прошло, тогда он плюнул на все и уехал в другой город, далеко, в Тобольск. Три года все шло как нельзя лучше, он пользовался уважением в школе, и уже собрался жениться на химичке, как вдруг встретил на улице своего бывшего ученика из московской школы, и прозвище к нему вернулось. Женитьба опять же расстроилась, он с горя запил, его уволили, и в конце концов он повесился на чердаке.

      – Печальная история, из-за такого пустяка человек погиб.

      – Нет, Митя, это не пустяк, слова материализуются.

      – Ты говоришь как Коняев.

      – Кстати, когда мы к нему поедем?

      – Как-нибудь, когда будет не так жарко, неохота куда-то тащиться в такую жару, здесь так хорошо.

      Бурову на даче было действительно хорошо в компании с Кларой, и он уже подумал, что избавился, наконец, от наваждения, которое его преследовало несколько последних месяцев, но однажды увидел, что в ящике для писем, прибитом к калитке, что-то есть. Там были два письма – одно от Бурова-старшего, в котором он писал, что решение о условно-досрочном освобождении Бориса принято и он скоро выйдет на свободу. В конверт была также вложена повестка из Следственного комитета, в которой было написано, что Буров-младший вызывается к следователю Колесову для дачи показаний, и Клара пошутила, что его вызывают с дачи на дачу.

      Второе письмо было написано на бланке Министерства юстиции Республики Артемизия, и в нем сообщалось, что Буров за все свои провинности заочно приговорен судом к 300 часам общественных работ и явиться к месту отбывания наказания ему нужно в течение десяти суток со дня получения письма. В противном случае он будет доставлен туда в принудительном порядке. Письмо было отправлено по почте – на конверте были видны штемпели и написано по-английски, и Клара опять пошутила, мол, от кого-то уходят по-английски, а к кому-то приходят. Но Бурову было не до смеха, он чувствовал, что его обложили со всех сторон, и теперь уже выйти из этого окружения будет совсем не просто, но в то же время у него обострился инстинкт самосохранения, и решения приходили моментально, чего с ним раньше никогда не случалось.

      – Собирайся, – сказал он Кларе. – Мы едем в Дмитров.

      – Может, сначала соберем клубнику? – робко спросила Клара.

      – Нет, – сказал Буров решительно, – едем немедленно.

      ***

      Ехать они решили не через Москву, а кружным путем, чтобы запутать следы на тот случай, если за ними следят, сначала в Сергиев, а уж оттуда на такси в Дмитров. Но конспирации не получилось, как только они зашли в электричку, пассажиры сразу оставили свои разговоры, книги и газеты и уставились на Клару, как будто она была не из плоти как все люди, а из крема и бисквита. Она изобразила комплимент, сказала «Алле!» и сделала книксен, только после этого народ успокоился и вернулся к своим разговорам, книгам и газетам. В обществе такие напрягают, а в цирке они вроде как к месту, там чего только не увидишь – и медведей на велосипедах и дрессированных кошек.

      Таксист в Сергиеве согласился ехать в Дмитров только за двойную плату, зато всю дорогу молчал и не мешал любоваться придорожными полями, лугами и рощами. Городок оказался забавный, в самом центре что-то вроде кремля за высоким земляным валом, вокруг там и сям разбросаны скульптуры и фонтанчики, а к панельным зданиям пристроены магазинчики-кафешки, раскрашенные в разные цвета под Европу. На главной площади было сразу два памятника: элегантный, лощеный Ильич на гранитном пьедестале, указующий рукой куда-то на северо-восток, где, видимо, человечество ожидало светлое будущее, и основатель города Юрий Долгорукий в образе кряжистого мужичка, предлагающего соотечественникам следовать в противоположном направлении.

      – Этот наверняка знает, где нам искать Коняева, – пошутила Клара.

      – Но не скажет, – парировал Буров, – так что нам придется обойти все книжные магазины, куда Коняев сдает свою макулатуру.

      В городе оказалось всего четыре книжных магазина, в двух их них Коняева знали, но на вопрос, где его можно найти, ответа не дали. Спрашивали у мальчишек на улице, не знают ли они, где живет дядя в сапогах, у кассирши в супермаркете, но внятного ответа не получили – Коняев был, видимо, недостаточно ярким, чтобы удостоиться звания городского сумасшедшего. И тут Кларе вдруг пришло в голову заглянуть на вещевой рынок: «Зойка как-то говорила, что у себя в Мухосранке одно время зарабатывала на жизнь торговлей женским бельем, – припомнила Клара, – так, может, она и сейчас торгует на рынке, если, конечно, уже не удрала от этого Коняева».

      Интуиция Клару не подвела, Зойка действительно торговала в бельевом ряду, помимо трусов и бюстгальтеров она продавала и свой сборник стихов. Увидев Бурова, она вроде бы обрадовалась, а Клару проигнорировала, как будто ее тут и не было. Идти к Коняеву вместе с ними она отказалась, отговорившись тем, что не на кого оставить палатку, но рассказала, где его искать.

      Буров жил в одноэтажном деревянном домике напротив церкви. Собственно ему принадлежала только половина дома, та, что просела и скособочилась, другая половина, выкрашенная в веселый зеленый цвет, принадлежала другому хозяину.

      – Ну, наконец-то! – воскликнул Коняев при виде гостей, как будто ждал их с утра, а они приехали только к вечеру. – Произошли события, которые могут оказать серьезное воздействие на ваши судьбы. Окно открылось и наблюдается движение в обе стороны. Они приходят и уходят, а стало быть, они в любое время могут прийти за вами. Я даже знаю, что сейчас оно находится в Белоканском районе Азербайджана, но оно все время перемещается.

      – Вы об этом прочитали в своих умных книгах? – усмехнулся Буров.

      – Я видел это собственными глазами, – обиделся Коняев.

      – В астрале?

      – Это не имеет значения. Сейчас главное – найти способ вам помочь. Давайте выпьем винца и все обсудим. Жаль, что Зоя не может составить нам компанию, она сейчас на работе.

      – Это очень кстати, – вступила в разговор Клара. – Она шпионит за вами по заданию спецслужб. Они думают, что вы работаете на ЦРУ.

      – Но она же пишет стихи.

      – Поэт в России – больше чем поэт, – усмехнулся Буров. – Маяковский тоже некоторое время был агентом царской охранки.

      – А я смотрю, что это она так интересуется моими книгами. Впрочем, это теперь уже не имеет никакого отношения, вам грозит телепортация в Артемизию. Тысячи людей попали туда через окно, видимо не вы один занимались вербовкой, думаю, что среди них есть и ваши знакомые.

      – Они попадают туда через астрал? – спросил Буров.

      – Это было бы еще полбеды! Когда человек уходит в астрал, его телесная оболочка остается на месте, за пределами тела находится не сам  человек, а лишь его реплика, его двойник. Зачем бестелесные создания нужны цивилизации, которая собирает налоги, содержит армию и суды? Ей нужны работники, здоровые физически и морально, на которых будет строиться ее благосостояние.

      – Значит, людей забирают целиком? Каким образом?

      – Этого я пока не знаю, но думаю, что укрыться от них будет очень сложно и никакие спецслужбы тут не помогут. Кстати, и Зою, по вашей милости, тоже могут телепортировать в Артемизию.

      – А если перебраться в другую страну?

      – Для них не существует границ, они нигде и везде, транспортный луч как дух всепроницаем.

      Коняев достал из холодильника бутылку какого-то пойла, сварил пельмени и предложил гостям. Пельмени Бурову показались очень вкусными, хотя это были обычные пельмени из пачки, и он подумал, что за всю свою жизнь так и не попробовал устриц, и не стал великим поэтом или борцом за народное счастье, а самое лучшее, что он видел, было дешевое вино, выпитое в обществе алкоголиков и шлюшек, и вот эти пельмени; и выходит, что лучшие годы своей жизни на этом свете он разменял на дешевые удовольствия, а на том другом свете ему предстоит начать жизнь с уборки общественных туалетов.

      Дед говорил: «Как потопаешь, так и полопаешь». Буров не любил деда, его никто не любил, в молодости он махал шашкой где-то в кубанских степях и ставил к стенке белогвардейцев, а в старости свихнулся на поисках врагов народа и писал доносы на соседей, а полопал тухлую севрюгу на банкете в честь ветеранов партии и окочурился в блевотине.

      Как же он, Митя Буров, потопал по жизни, что она его так лягнула? На ум приходил только эпизод с одноклассницей, с которой он вместе с приятелями стягивал трусики, но это же, в сущности, детские шалости, какому мальчику не хочется знать, что у девочки в трусах. За это не наказывают.

      А может его наказывают за тот случай, когда он в переходе покупал сборник стихов Хармса у симпатичного продавца в бандане. Чтобы его лишний раз покупатели не беспокоили вопросами, он в каждую книгу вложил картонку с ценой. Буров взял в руки сборник, полистал и сказал продавцу, что хочет купить книгу. «250 рублей», – сказал продавец. Буров автоматически вынул из книги картонку с ценой и протянул продавцу, тот взял ее и спрятал под прилавок – «Спасибо», и только придя домой, Буров понял, что расплатился картонкой. На другой день он искал симпатягу в бандане в разных переходах, но его уже нигде не было, наверно вывалился с горя из окна, это было бы как раз в стиле Хармса. Неужели за такую провинность судьба может так жестоко наказывать?

      По настоящему сподличал он лишь тогда, когда своим нытьем спровоцировал Бориса на необдуманный поступок и не остановил его. Вот за это и приходится расплачиваться, а еще за то, что втянул своих друзей в свою дурацкую игру и не помог им выбраться из этой истории, даже Тошке не ответил, когда она поделилась с ним своей тревогой, не объяснил в чем дело, не успокоил.

      ***

      Зря он переживал насчет Тошки, она не придавала особого значения письмам с экзотическими марками, думала, что это все происки ее бывшего партнера, и только когда она приехала в Москву и добралась до дачи, ей стало по-настоящему страшно. А успокоил ее не Буров, а Борис, который освободился и тоже приехал на дачу к Бурову, потому что он умел успокаивать женщин одним своим видом. Клара буквально повисла не нем и не отпускала его ни на минуту.

      – Тебя там не били, не пытали? В газетах пишут, что у нас в тюрьмах нечеловеческие условия, что там паханы издеваются над нормальными людьми. – спрашивала она Бориса, то и дело подливая ему вина и подкладывая шашлыка.

      – Я что, похож на терпилу? Грузин – он и на кичмане грузин, а на зоне было просторно, кто-то копался в огороде, кто-то шил сумки для противогазов, а я рисовал плакаты и выпускал стенгазету «От чистого сердца». Между прочим, мы взяли первое место на областном конкурсе стенгазет.

      – А как там кормили, говорят там каждый день баланда из гнилой картошки? Вон ты как осунулся.

      – Там картошка только в мундире, – вмешалась Тошка, но ее шутка никого не зацепила.

      – Фуа-гра и карпаччо нам, конечно, не подавали, – рассказывал Борис, уплетая ароматные куски мяса, – а что касается борща, рассольника и каши с маслом, так это пожалуйста, и на отсутствие аппетита никто не жаловался. С выпивкой поначалу было туго, но потом как-то наладилось, местные передавали на зону самогон, а коньяком меня угощал начальник колонии, он был хоть и армянин, но родом из Тбилиси и видел во мне земляка. Я честно признался, что только наполовину грузин, а он говорит: «Наполовину грузин – это маленький мальчик, а ты уже большой, значит совсем грузин» и наливает.

      Буров ему не верил, он читал Солженицына и Шаламова – его не обманешь, а Бориса послушать, так он был не в колонии, а в пионерском лагере, но все же порадовался тому, что его друг остался все таким же неунывающим оптимистом, каким он его знал и любил.

      Ближе к вечеру приехали Коняев и Зойка, их-то все и ждали. Ситуация ухудшилась, письма с угрозами получили все, а вокруг дачи прогуливались крепыши в разных майках, но в одинаковых кроссовках. Каждый день мог стать последним днем, проведенным на воле, и надо было что-то делать, а что делать мог знать только Коняев, единственный из них, к кому подходило определение «не от мира сего».

      – Окно переместилось, – начал Коняев сходу, и в его голосе почувствовалась тревога, – теперь оно уже в Дагестане.

      – Значит, если нас туда телепортируют, нам здесь не грозит статья за нелегальный переход границы, – опять пошутила Тошка, и опять ее шутка не вызвала энтузиазма у друзей.

      – Тут возле станции в кустах я заметил автозак, так что скорей всего брать нас голубчиков будут сегодня ночью, чтобы этого не случилось, мы должны как-то незаметно выбраться отсюда и добраться на попутках до Владимира и там сесть на поезд Москва-Пермь.

      – Я была в Перми, у меня там есть друзья в цирке. А что мы там будем делать? – спросила Клара.

      – Сколотим ансамбль лилипутов под названием «Дерьмовочка» и поедем с чесом по деревням, – съязвила Зойка в ее адрес.

      – Какая ты злая, Зойка, ну что я тебе сделала? – обиделась Клара.

      – Не обращай внимания, лапочка, – вступилась за нее Тошка. – Собака лает, ветер относит.

      – Это кто собака?! – взвилась Зойка. – Сама ты пудель дрессированный!

      – Брейк, – сказал Борис и налил всем вина. – А, правда, что мы будем делать в Перми?

      – Вы наверно слышали про аномальную зону в долине реки Сылва, про нее одно время много писали в газетах, там чаще всего появляются летающие тарелки. Так вот, там есть открытые окна сразу нескольких параллельных миров, по моим данным трех, – попытался объяснить Коняев, но Тошка, то ли потому что нервничала, то ли потому что в силу своей профессии не могла не шутить, прервала его.

      – Ага, мир диванов, мир сантехники, мир абажуров… Я хочу в мир шоколада!

      И опять ее шутка не прошла, а Коняев продолжал, как ни в чем не бывало, как будто читал лекцию на семинаре эзотерического общества:

      – Так вот, эти окна в долине Сылвы действуют постоянно, они не зарубцовываются в силу какой-то аномалии местности, через них можно в любое время попасть в один из параллельных миров и при желании вернуться обратно. Один из этих миров населен гуманоидами, которые настолько от нас отличаются, что их нельзя считать людьми. Мы знаем о нем по летающим тарелочкам. Не думаю, что нам там будет безопасно, они проявляют большой интерес к нашей цивилизации, но не любят, когда люди приходят к ним по собственной инициативе.

      – Совсем как те, которые с чистым сердцем и холодными руками или как там… – сорвался Борис.

      – О другом мире известно мало, тамошние аборигены живут замкнуто, а люди, которые туда случайно попадают, как правило, не возвращаются, но бывают исключения. Так, тракторист, который провалился в это окно в 1938 году, и каким-то чудом вернулся к нам в 1954 году, рассказывал, что там всем правит некий абсолютный разум. Это некая параллельная Германия, где все поступки граждан строго регламентированы. Не думаю, что нам там понравится, а вернуться оттуда будет нелегко.

      – Ну почему, в Германии пиво хорошее, – опять вмешался Борис, и опять его никто не поддержал.

      – Третье окно ведет в мир, который пока необитаем, это своего рода резерв. Там есть кристально чистые реки и озера, недра, изобилующие полезными ископаемыми, богатый животный мир и плодородные земли, но нет разумных существ. Это прекрасное место для тех, кто хочет начать все с начала. Этот мир может стать временным приютом для нас, это лучше чем рабство в Артемизии или тюрьма здесь.

      – Постойте, мы же не целинники, я – дизайнер, Димон – филолог, Зойка – поэтесса, Клара и Тоша – артистки, вы, насколько я понимаю, волшебник, – остановил коняевскую лекцию Борис. – Среди нас нет ни одного земледельца, ни одного охотника, ни одного строителя, чем мы будем там питаться, где будем жить? Или мы откроем там цирк и станем выпускать красивые программки в стихах для зверей?

      – Правильно заметили, – сказал Коняев, – было бы безумием начинать жизнь среди девственной природы с чистого листа, но кто-то создал там полностью оборудованную для нормальной жизни базу с запасами продовольствия и по какой-то причине оставил ее.

      – Радиационное заражение? – предположил Буров.

      – Нет, с экологией там все в порядке, и на этот счет есть свидетельства. Видимо, некая цивилизация рассчитывала со временем освоить новый мир и, может быть, даже его заселить, но по какой-то причине план сорвался.

      – Или отложен, – опять вмешался Буров. – Представляете, как удивятся хозяева, если вернутся на базу и застанут там непрошенных гостей.

      – Это не исключено, – сказал Коняев, – любые перемещения из одного параллельного мира в другой связаны с определенным риском, это вам не поездка в Сочи, хотя, если разобраться, то даже путешествие на курорт может обернуться катастрофой. Но, на мой взгляд, у вас нет альтернативы. Если вы даже сдадитесь властям и признаетесь в том, что продавали врагам Родину оптом и в розницу, вас все рано телепортируют в Артемизию и никакая бронированная камера вас не спасет.

      – Вас не спасет, а вас? – спросил Буров.

      – Меня же вы не удостоили чести быть гражданином Артемизии, – ответил Коняев. – Меня, конечно, задержат после вашего исчезновения, будут спрашивать, куда вы делись, а я буду нести бред насчет телепортации, и в худшем случае они меня упекут в дурдом, а в лучшем – отпустят на все четыре стороны.

      – Тогда зачем вы хотите нам помогать? В чем ваш интерес? – спросила Клара.

      – Вы все мне очень симпатичны, – сказал Коняев, – и потом есть повод для уникального эксперимента, который может произвести переворот в науке.

      – Мы с Коняевым вчера расписались, — уточнила Зойка и в подтверждение своих слов чмокнула эзотерика в щеку.

      – Ну, тогда в путь, – сказал Буров.

      – А на посошок? – сказал Борис.

      В саду расцвели флоксы, цветы которые предвещают близкие перемены в природе, и душный летний вечер был напоен их крепким ароматом. Надо было уходить. Уходили они через соседний участок, где никто не жил, оставив свет на веранде и работающий радиоприемник, чтобы топтуны ничего не заподозрили. На станцию нельзя было идти, там их наверняка ждала засада. Вышли лесом к шоссе и остановили «Газель», которая довезла их до Москвы. Дальше на троллейбусе добрались до Курского вокзала и купили билеты на электричку до Владимира. В электричке компания привлекла внимание полицейского патруля, подозрительными казались все – и мужик в сапогах, и карлица, и верзила-кавказец с красной рожей, и женщина с испитым лицом бомжихи и в дорогих серьгах, и девушка, которая жонглировала яблоками, и даже приличный гражданин в начищенных ботинках и наглаженных брюках, который каким-то образом затесался в эту компанию. Полицейские уже хотели проверить у них документы, но Борис, смекнув в чем дело, разрядил ситуацию, пригласив патрульных в цирк.

      – Зайдете со служебного входа, спросите Бориса, и вас пропустят бесплатно. Приходите с детьми, там будут медведи, а я буду скакать на лошади и играть на скрипке.

      – Так вы артисты, – поверил полицейский, – то-то я сморю, компания какая-то веселая. А этот молодой человек с вами? – он кивнул сторону мрачного Бурова.

      – Начальник, – нашелся Борис.

      – Понятно, – сказал бдительный полицейский и ушел догонять своих.

      – Видимо, нас еще не объявили в розыск, – предположил Буров, – наверно они думают, что мы перепились и завалились спать, забыв выключить свет и радио.

      – Будем надеяться, что так оно и есть, – сказал Коняев.

      Во Владимир они прибыли поздно вечером, а поезд на Пермь уходил только днем, так что пришлось искать ночлег. Проблема решалась бы просто, если бы во Владимире был цирк, но в городе не было цирка. Городские власти видимо решили, что нет необходимости строить собственный цирк, если московский всего в трех часах езды на электричке, и беглецам пришлось ночевать на вокзале. К утру они так вымотались, что кое-кто уже подумывал о возвращении домой, но Борис сбегал в магазин и принес две бутылки крепленого вина и пакет пирожков. Сразу полегчало, и энтузиазм вернулся, так что в пермский поезд садились пьяненькие и веселые. Мест в поезде оказалось предостаточно, Борис, Клара, Буров и Тошка разместились в одном купе, а семейной паре досталось другое, где никого кроме них не было.

      Борис сразу же стал выкладывать на стол припасы, которые ему удалось раздобыть в привокзальных палатках и ближайших магазинах: цыплят-гриль, копченую колбасу и сыр, коньяк, джин и виски, но есть и пить никому не хотелось, сказалась бессонная ночь, и все мгновенно вырубились, а когда проснулись, был уже вечер, и бесконечные леса за окном подернулись дымкой.

      – Это ваш последний вечер в этом мире, – сказал Коняев, – в другом у вас будет свобода, но коньяка и копченой колбасы там может не быть, так что давайте выпьем за все хорошее, что когда-либо было с нами.

      – А расскажите, какой день в вашей жизни был лучшим, – подхватил Буров. – Вот у тебя, Боб?

      У Бориса в жизни было много хороших дней, но один ему запомнился особенно.

      – Мой батя был известным художником, его картина «Танковое сражение на Курской дуге» висит в музее Вооруженных Сил. И вот на его юбилей собрались известные московские грузины – дядя Анзори, который когда-то играл за «Торпедо», совсем старенький дядя Булат без гитары, дядя Гия, который снимал кино и конечно же Зураб Всемогущий. Из Тбилиси приехал дядя Котэ с двумя бутылями вина и красивой женой. На столе была гора всяких закусок из «Арагви», а детям стол накрыли отдельно, с газировкой и фруктами. Вот мы сидим, пируем, слушаем, что говорят взрослые, чокаемся лимонадом, когда гости произносят тосты, и вдруг ко мне подходит дядя Котэ и спрашивает: «Сколько тебе лет, бичо?». Я сказал «пять», и тогда он взял меня за руку и повел к взрослому столу. «Мне было четыре года, когда я впервые попробовал вино», — сказал он и налил мне полный бокал Киндзмараули. Мать пыталась его остановить, но отец сделал ей знак – помолчи дорогая, и я выпил это вино и впервые почувствовал себя взрослым человеком, которому позволено многое, чего нельзя детям, да что там многое – все.

      – Я в детстве хотела быть грузином, потому что они всегда при деньгах, – сказала Зойка и по-мужичьи, залпом, хлопнула полстакана коньяку.

      – А мне до семи лет родители запрещали выходить со двора, – начал задумчиво Буров. – Бывало, гоняем с ребятами в футбол и вдруг кто-нибудь скажет: «Айда, в парк, постреляем в тире» и все убегают, а я шатаюсь по двору как неприкаянный и чуть не плачу от обиды. И вот однажды мальчишки ушли кататься на лодках, а я остался один во дворе. Сижу на скамейке читаю «Таинственный остров» и вдруг слышу: «Интересная книжка?» Смотрю, рядом стоит коротко остриженная девочка в брючках и блузке в горошек, так не похожая на растрепанных визгливых девчонок с нашего двора. «Да, – говорю, – очень интересная, про путешествия». «Я тоже люблю путешествия, – говорит она, – я и сейчас путешествую с Самотеки в парк Горького. Хочешь, пойдем со мной». Она мне сразу понравилась, я бы пошел с ней на край света, но родители запрещали мне уходить со двора и я сказал ей об этом. «Глупости, – сказала она, взяла меня за руку, и мы вышли на улицу, пошли к прудам, посмотрели, как дядьки с удочками ловят рыбу, потом пошли на бульвары и встретили там молодоженов. «А она ничего, только очень толстая», – оценила моя спутница невесту. Мне невеста показалась идеалом красоты, но я кивнул в знак согласия. А потом мы вышли к реке и долго смотрели, как прогулочные теплоходы снуют туда-сюда. Поначалу я все думал, как мне объяснить родителям мое ослушание, но потом забыл про родителей и только слушал мою спутницу, а она говорила без умолку, перескакивая с одного на другое. Помню, она рассказывала про брата, которому сломали уши в борцовской секции, про дивную кондитерскую, где по углам стоят китайские вазы и продается самая вкусная в мире сливочная помадка, и про то, как этой зимой лежала в больнице со скарлатиной. В наш двор мы вернулись только к вечеру. Папа с мамой метались по двору и спрашивали всех, не видел ли кто, куда я запропастился, и когда они увидели меня, то бросились ко мне и стали выговаривать, зачем я нарушил их запрет, а потом мама взяла меня за руку и потащила домой. Я оглянулся, чтобы попрощаться с девочкой, но ее уже нигде не было видно. Мне, конечно, тогда влетело, но это был лучший день в моей жизни.

      – И ты никогда ее больше не встречал? – спросила Тошка.

      – Никогда.

      – Радость и печаль ходят рука об руку, – заключил Коняев.

      – А у меня лучший день был в той другой жизни, когда все еще думали, что я буду высокой и красивой. Как-то перед новым годом мама нарядила меня как куклу и повела в Большой театр на балет «Щелкунчик». Я смотрела во все глаза, как танцуют балерины, и мысленно танцевала вместе с ними. Особенно мне нравилась принцесса, она летала по сцене, словно бабочка среди цветов, и тогда я решила, что обязательно стану балериной или принцессой.

      – А стала Щелкунчиком, – съязвила Зойка.

      – Но ведь Щелкунчик обязательно превратится в принца, – сказала Тошка.

      – Везет тебе, крошка, ссать будешь стоя, – не унималась Зойка.

      – А у тебя-то был лучший день в жизни? – постаралась вернуть разговор в прежнее русло Тошка.

      – А как же, что я рыжая, – обиделась Зойка. – Мы с ребятами из Слободки как-то залезли на склад готовой продукции кондитерской фабрики, охранник упился в сиську и забыл закрыть дверь, а там были пирожные, конфеты, шоколад, торты. Сначала мы жрали конфеты с ликером, а когда малость закосели, добрались до тортов, сдирали с них розочки и всякие финтифлюшки из крема и тащили в рот. Перемазались все как свиньи, зато нажрались сладкого так, что оно уже из нас наружу лезло.

      – Я не люблю торты с кремом, – сказала Тошка. – Я вообще не люблю сладкого, я люблю, когда все живы и здоровы. Однажды, мы с бабушкой на даче сидели на крыльце и смотрели, как на нас надвигается черная грозовая туча. Все замерло перед грозой и цветы, и деревья, и даже кузнечики перестали стрекотать. Гром гремел все ближе и ближе, и молния сверкала все ярче. Бабушка сказала, что если посчитать, сколько времени проходит от вспышки молнии до раската грома, можно узнать сколько километров отделяет нас от грозы, и я считала – восемь, пять, три… И вдруг молния разорвалась прямо в саду, ласточка, которая пролетала в это время совсем низко, упала на землю. Она лежала вверх лапками и не дышала. Я ее подхватила и унесла домой, и тут же начался страшный ливень с грозой. Я положила птицу в папину соломенную шляпу, дула на нее, но она не подавала признаков жизни. Мне было жалко ласточку, и я плакала, а бабушка сказала: «Завтра мы ее похороним с почестями под жасминовым кустом», и я успокоилась. А на утро уже забыла про мертвую птицу и увлеклась книжкой с картинками. Я сидела на крыльце и рассматривала картинки, и вдруг кто-то стукнул меня по затылку, от неожиданности я выронила книгу и тут же увидала, как ласточка стрелой взмыла в небо. Оказывается, она не умерла, а просто отключилась от шока, а потом отлежалась в шляпе и ожила. Я так обрадовалась, что потом долго всем рассказывала, как спасла птицу, и это был, наверно, лучший день в моей жизни.

      – Интересно получается, – сказал Борис, – все лучшее было у нас в детстве. Это похоже на анекдот про семейную жизнь: сначала немного меда, а потом все говно. Так что ловить нам здесь больше нечего. Давайте не будем ни о чем жалеть и пить за новую жизнь, раз в этой так по-свински с нами обошлись.

      Они пили и обнимались скорее от страха перед грядущим, чем от радости расставания с прошлым, пока не свалились в изнеможении и не уснули среди остатков пиршества – куриных костей и пустых бутылок.

      Буров проснулся первым и вышел в коридор, за окном в тумане проплывали какие-то горы. «Урал», – решил он, и тут появился проводник в каком-то странном головном уборе похожем то ли на шапочку хирурга, то ли на поварской колпак.

      – Будите своих товарищей, – сказал он, – сдавайте белье, через час прибываем.

      – Что уже Пермь? – спросил Буров, зевая и потягиваясь.

      – Какая Пермь, вы что, молодой человек, с дуба упали… Компо?зитум – белый город у теплого моря.