ЕВГЕНИЙ МИНИН. Я и Советская Армия (документальная повесть)

И все-таки это – табуированная в некотором смысле тема. Да, были нашумевшие книги, как та же публикация Юрия Полякова в «Юности», но их единицы. Некая размытость между вымыслом и реальностью ослабляет для меня впечатление от художественных книг на эту тему, а воспоминания Евгения Минина «Я и советская армия» тем и интересны, что это «правда и только правда». Автору веришь, потому что мера жизненной и художественной правоты совпали с редкой точностью.

Армия – это такое грандиозное закулисье нашей гражданской жизни, что открытие хотя бы некоторых «белых пятен» не может не вызвать интереса. Что происходит с личностью человека в армии, откуда этот феномен «дедовщины», могут ли в ней выживать и как – люди гуманитарного склада, как подготовить своего сына к этому этапу жизни – вот что мне было интересно как маме и как читателю. Думаю, что советская армия принципиально не отличается от российской, поэтому с практической стороны книга нужная, как сказал бы классик революции. Я нашла для себя ответы и, конечно, дам почитать сыну. Обязательно.

 

Миясат Муслимова,

                  профессор Дагестанского государственного университета,

                лауреат премии А.Сахарова «За журналистику как поступок».

Я частенько рассказывал друзьям эпизоды из службы в Советской армии, и, полагаю, пришло время написать об этом.

Служил я в 1969-1970 годах, когда был переход с трёхлетней службы на двухлетнюю, в Бакинском округе ПВО, в батальоне связи в/ч № 83570. Дислоцировалась наша воинская часть в посёлке ПутА неподалёку от городка Лок-Батан. Нас звали «путанцы». Слова «путана» в то время известно не было, и мы носили это звание спокойно. Ещё это место носило название «Бакинские уши», так как нависающие над батальоном две островерхие горы напоминали кошачьи уши.

В те времена троица командования батальоном состояла из подполковника Холуева, начштаба майора Моцовика и замполита  майора Тесля. В состав батальона входили три роты и хозяйственный взвод.

Все фамилии, которые вспомнились в моих зарисовках, – реальные, события о которых пишу, происходили на самом деле в нашем батальоне. Заранее извиняюсь за нецензурные выражения, поскольку для нас они были обычными словами.

Так что в этих записках правда и только правда.

НАЧАЛО

Закончив станко-инструментальный техникум, в семнадцать с половиной лет по распределению поехал на Ижевский редукторный завод. Начал работать токарем по металлу – у меня было много рабочих разрядов. Шло время – друзья уходили в армию, а меня не трогали. Видимо, военкомат потерял меня из виду. Тогда наведался я туда сам, и поинтересовался – почему мне не приходит повестка. Секретарша поперхнулась от моего вопроса и вызвала военкома. Пришёл толстый полковник, задал несколько вопросов – откуда родом, в какие войска хочу, почему… Видимо, хотел удостовериться лично во вменяемости будущего новобранца и в нормальной работе мозгов. Убедившись в моей адекватности, он велел выдать мне повестку, пожал руку, сказал, что военкомат будет гордиться мной.

Через неделю эшелон провёз меня поперёк всего Союза с севера на юг: Ижевск – Казань – Волгоград – Гудермес – Баку. В Чечне, в Гудермесе провели полдня. Это был очень дружелюбный городок, даже девушки флиртовали с нами. Распределили меня в батальон связи, что находился в посёлке Пута в получасе езды автобусом до Баку. Так начались два длинных года военной службы…

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Всю нашу ижевскую компанию в составе: меня, Лёшу Лямина, кстати единственного профессионала-связиста, – он окончил техникум связи, Женю Юсова, Вовку Сударева, Вовку Шиголева, Сашку Палишева, – остальных не очень помню, утром привезли в батальон связи в/ч 83570.

Получил постельное бельё, форму, тумбочку.  За всё расписывался. Зачем – до сих пор загадка. Для отчётности, наверное – все каптёрщики-сверхсрочники приворовывали. Оклад у них был железный – 100 рэ, оттого и кличка у сверхсрочника была – «кусок». А то уж армия не понимала, что нельзя жить семье на сто рублей!

Отвели к парикмахеру, который умел стричь только наголо.

Получил форму – она сидела на мне, как седло на корове. Потом вечерами сидели и ушивали – каждый как хотел. Все стали на одно лицо, и я даже перестал отличать моих приятелей одного от другого.

Вышел на крыльцо. Из репродуктора пела Радмила Караклаич «Падает снег». С неба и в самом деле падал снег, но снег чёрный, – оказывается, неподалёку располагался, как его называли, «Сажзавод», где изготавливались шины для машин, и когда ветер дул в сторону нашей части – все прятались. Если снежинка падала на лицо,  после неё оставалась чёрная полоска. Слева от меня находился штаб части, прямо – спортгородок, за ними – полоса препятствий. Вдоль забора шли ротные каптёрки. В центре, как и полагается, красовалась столовая. За нашей казармой громоздились караульное помещение и бетонная коробка уборной с круглыми дырками в полу, о назначение которых понятно и так.

Сердце сжалось – здесь мне предстояло пробыть два длинных, и уже казалось, бесконечных два года.

 

 ПЕРВЫЙ ВЕЧЕР

Первый вечер в армии. Начинается мой военный стаж. Каспийское море от нашей части где-то на расстоянии около двух километров. Мы, группа «молодых-салабонов» сидим у минифутбольного поля. Смотрим, как старики играют между собой. Играют на интерес, на кофе.

В одной из команд вратарь, выбивая мяч, повредил руку.

«Старики» подходят к нашей группе:

– Ну, кто может постоять на воротах?

Я вызываюсь, поскольку всегда считался универсальным игроком в нашей техникумовской команде – мог играть на любом месте и был неплохим вратарём. Занимаю место в воротах, и каждый игрок подносит мне к носу кулак:

– Смотри, будешь плохо стоять – схлопочешь.

Игра идёт бескомпромиссная. Несколько раз отбиваю удары в упор. Старики хлопают по спине, «молоток», мол. В общем, успокоился, отстоял в сухую.

Проигравшие потом ведут нас в чайхану, угощают победителей. Я один «молодой» среди стариков и уже как бы на равных. Получил свой стакан кофе. «Старики» меня зауважали и впоследствии постоянно брали в свою команду. Так я и стал кандидатом в «старики». Типа  ещё не «старик», но уже и не «молодой. В последующих столкновениях со «стариковством» это помогло мне выстоять.

 

ВОЕННЫЙ СЕКРЕТ

Написал первое письмо  домой о службе, об обстановке. Написал, что нашим взводом командует сержант Валерий Делерзон, чтоб родители поняли, что я не единственный еврей в армии, есть в армии «свои» люди.

Сержанта тяготило командование, он обращался с нами, салагами, по-товарищески. Был он сам из Баку, и частенько его отпускали в увольнения. Это всё и описал в письме. Конверты должны были собирать дежурные и бросать в почтовый ящик, который находился за пределами нашей части.

На следующий день после завтрака меня вызвал к себе командир учебной роты Колесов, физиономией очень похожий на Мюллера в исполнении Броневого. Перед ним лежал мой конверт, а листиком с моими каракулями он, словно веером, помахивал перед своим лицом.

– Рядовой Минин по вашему приказанию явился

– Ты что, гад Минин, военные секреты выдаёшь?

– Какие секреты? – удивился я

– Ты почему  сообщил домой фамилию сержанта?

– А он что – стратегический объект?

Колесов медленно выплыл из-за стола и встал напротив, внимательно разглядывая меня.

– Я те, салабон, за твой юмор зубы повышибаю! Усёк?

И я, полагаю, лишился бы пары зубов, но тут в комнату заглянул мой командир и стал писать какой-то отчёт. Судя по геометрическим фигурам, которые выводил на бумаге Делерзон, ему очень хотелось поприсутствовать при нашей беседе.

Колесов задумчиво крутил в руках карандаш, посматривая в сторону сержанта. Делерзон явно мешал комроты, но выставить его из комнаты не мог – всё-таки они были одного, 47-года призыва.  Колесов минут пять думал, и, посмотрев мне в глаза и покосившись на сержанта, прорычал:

– Ты – понял?

– Так точно товарищ старший сержант.

– Мотай отсюда!

– Есть!

Вечером  Делерзон подсел ко мне:

– Мне сказали, что Колесов тебя вызвал, – сказал Валера.

– При мне он не распускает руки. Побаивается, всё-таки месяц до дембеля. Но имей в виду, – сержанты постоянно читают все ваши письма и посмеиваются.

–  А что делать?

– Когда напишешь письмо – не отдавай сержантам, сбегай на КПП, мимо люди идут на работу, попроси – они бросят в почтовый ящик. Так до конца службы пользовался советом Валеры.

 

КРУЖКА КОМПОТА

Прошло несколько дней. Ещё идёт доукомплектование учебной роты. Прибежал старшина из столовой, попросил четвёрку «молодых» на помощь. Пошла наша ижевская компания.

Старшина построил нас в шеренгу, оглядел и распределил: первого – мыть кастрюли, второго – чистить картошку, третий пошёл разгружать хлеб, а меня старшина подвёл к металлической двери, какие ставят в кассах на заводах и подмигнул мне: «Я сразу  понял, что ты из этой четвёрки самый честный. Будешь разливать компот, а я тебя замкну, а то от него за пять минут  ничего не останется». Старшина замкнул и ушёл. Я осмотрелся. На окнах решетки – палец не просунуть. На столе две огромные кастрюли с компотом, подносы с кружками. Надо было налить 400 кружек. Знаете, я рос в небогатой семье, но на обед всегда было первое, второе и компот из сухофруктов, который я просто обожал. И вот – щуку бросили в реку. Но как мне совесть позволит пить, если старшина посчитал меня самым честным? Но совесть позволила. Я налил все кружки, аж поварёшкой натёр мозоль на указательном пальце. А как умирали от зависти и жажды проходящие у окна, наблюдая, как я наяриваю очередную кружку! Через час примчался старшина оглядел всё:

– Молодец! Ну, а сам то попил?

Компот уже стоял у меня где-то в горле, но, глядя честными глазами на старшину, я соврал:

– Нет!

– Ну и дурак, – старшина схватил литровую кружку, зачерпнул из кастрюли остатки сухофруктов, налил с верхом жидкого и скомандовал:

– Пей!

Эту кружку компота я помню до сих пор.

 

МИНИН, ГДЕ ТВОЙ КАРАБИН…

Прошло около месяца. Призыв 47-года, «деды», как мы их называли в отличие от «Стариков»,  демобилизовались. Вместо Делерзона нами командует ефрейтор  из призыва 48-года Лохвицкий. Высокий, круглолицый, ходил вперевалку, как утка, нас особо не донимал, но был строг. И всё бы ничего, но однажды после ужина, когда у всех личное время, объявили тревогу.

Мы похватали карабины (СКС – скорострельный карабин Симонова), построились повзводно и бегом на полигон. Там залегли, проверяющий зафиксировал время подготовки к бою,  и дали отбой. Мы побежали в часть, и по дороге у меня начались страшные рези в желудке – то ли от волнения, то ли от еды. В общем, помираю – в туалет надо. Вбегаю в казарму – в оружейную стоит очередь – карабины сдают. Мчусь в спальне к своей кровати, оглядываюсь – никого. Прячу карабин под матрас – ну не с карабином же бежать в туалет – и лечу стрелой.

Возвращаюсь в казарму, подбегаю к кровати, поднимаю матрас – нет карабина. Утеря карабина – тюрьма – так нас пугали. Стою парализованный ужасом. Что теперь будет! Подбегает кто-то: «Лохвицкий тебя зовёт!»

Ефрейтор сидит развалясь на стуле с ехидной улыбочкой:

– Ну и где твой карабин, рядовой Минин?!

Хотелось ответить из Высоцкого: «На Большом Каретном», но не до юмора мне было в ту минуту. Я всё понял – подглядел, сука. Весь мой ужас перевоплотился в ненависть. Я хотел его задушить.

– У тебя карабин, ефрейтор! – я сделал шаг, готовясь к прыжку на него. Улыбка у ефрейтора сползла – он точно оценил ситуацию и, вытащив стоящий у него за спиной карабин, протянул его мне:

– Чтоб больше такого не повторялось!

– Всё зависит от желудка – злобно ответил я.

В дальнейшем он ко мне  не вязался, я старался не общаться с ним – настолько ефрейтор был мне противен.

…Года два назад мой друг певец и композитор Павел Беккерман был на гастролях в одной из южных республик. Снимали клип на песню, для которой я написал слова.

Когда объявили авторов песни, главный оператор, один из лучших в республике (по словам Павла), остановил камеру и подошёл к певцу:

– Вы не знаете, этот Минин случайно не служил в Баку?

– Да, служил в ПВО – Павел знал мою подноготную.

– Передайте ему мой электронный адрес. Может напишет.

Через месяц Павел был в гостях у меня.

– Вы знаете, как его фамилия? – Павлик  сделал паузу – Лохвицкий. Вы помните такого?

– Ещё бы – протянул я.

– Он хотел связаться с вами. Вот его емейл…

Я даже не глянул на электронный адрес Лохвицкого – до сих пор помню ехидную улыбку сержанта.

 Это был первый случай, когда нашёлся однополчанин, но, увы, общаться с ним у меня не было никакого желания.

 

ДВА СЛОВА О СЕБЕ

(отступление первое)

Учебка заканчивалась. Но перед тем, как перейти к достаточно сложному периоду службы, когда переводят в подразделения к старикам, следует рассказать немного о своём психофизическом состоянии на тот период, чтоб не дай Бог не подумали, что я был эдакий супер-минин.

Физическими кондициями я не блистал, находился в группе  хилых, которых называли – сосиска на перекладине: выход силой – один раз вместо трёх, подъём переворотом – два раза вместо пяти, касание ногами перекладины – три раза из семи. Хорошо играл в футбол, (обладал очень  сильным ударом правой, закручивал с углового в сетку, был очень жёстким игроком, в детских командах – центральный защитник, в техникуме – вратарь, после армии – атакующий хавбек), волейбол (атаковал с двух рук), гандбол ( мог бросить из любого положения, очень часто ставили на ворота – на гандбольных воротах я был практически непробиваем).

Но по характеру был упрям, аналитического склада ума, начитан, был записан во все библиотеки города и имел доступ в хранилище книг. Мог убедить в чём угодно, придумать что угодно и рассмешить кого угодно. На язык был остёр. Не драчлив.  Умел делать выводы. В общем – обычный пацан. Но расскажу два эпизода из детства.

Однажды у соседа убежала собака – немецкая  овчарка. Мы, уличные девчонки-мальчишки (мне – лет восемь-девять) взялись за руки цепочкой и начали загонять собаку во двор.

И на линии ворот пёс остановился, поглядел на будку с цепью, на которой сидел безвылазно, развернулся и остановил взгляд на мне – я был самый маленький в этой цепочке. Мгновение – и собака рванулась на меня и, сбив с ног, убежала. Меня подняли с земли и отвели домой – слава Богу, пёс не укусил. Я не обиделся на собаку и понял две важные вещи в жизни: на что идут ради свободы, и что нельзя загонять в угол никакое живое существо – собаку ли, человека.

Рассказываю это вот к чему.

Когда я учился в пятом классе, а класс – сборный, из двух сделали три, мы притирались друг к другу. В наш, 5«В», самый проблемный, собрали непростых ребят.

Сижу дома печальный за учебным столом.  Смотрю в никуда.

Подходит папа, спрашивает: «Чего, сынок, невесёлый?

– Знаешь, папа, – признаюсь, – Серёжка Колесников изводит меня  каждый день, бегает сзади – бьёт по ушам (я лопоухий был), дашь ему сдачи – он ещё больше достаёт, проходу не даёт. А по морде не могу заехать – он выше меня намного. (На физкультуре Серёжка стоял первым в строю, а я третьим от хвоста)

– Нет проблем, – папа сел рядом, – ты же хороший футболист, у тебя сильный удар с правой, он полезет, а ты заедь ему между ног, он тут же согнётся – и его голова в твоих руках. А там действуй по ситуации…

 В класс я вошёл сжатый, как пружина…

Нет, в класс вошла полная ярости немецкая овчарка, загнанная в угол.

Серёжка пошёл мне навстречу  с тетрадкой в руках, чтобы бить по ушам:

– Ну что, Минька!

Мы встретились между учительским столом и доской. Удар ногой был страшен. «Колесник» согнулся, и я увидел страх в его глазах. Свалив растерянного Сергея на пол, я вцепился ему в горло. Сначала класс смеялся – маленький лупит большого.

Потом девчонки услышали хрип и закричали:

– Он его задушит!!

Мальчишки кинулись, оттащили меня, прижали к стене втроём – Степаненко, Матченко  и Борщевский. Я рвался, я хотел навсегда проучить своего врага.

Сережку в себя привели девчонки. Он сидел, держась за горло. Прозвенел звонок. Впоследствии, когда Колесников лез ко мне, то я ему напоминал:

– Ты что, забыл? – и тот успокаивался.

Прошло время, я догнал Серёжку по росту, мы подружились, и вроде всё позабылось.

Но опыт, как постоять за себя, не дать загнать себя в угол, и что делать, если ты всё-таки оказался в углу – остался на всю жизнь. Спасибо папе. В армии это мне пригодилось.

 

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОЕННЫЙ ВОПРОС

(отступление второе)

 Я – интернационалист. Меня никогда не интересовала национальность человека. Люди в моих глазах делились на две группы: или человек, или гнида. У того, кто в моих глазах переходил из первой группы во вторую – шансов вернуться обратно не было.

Но в армии я столкнулся с острой национальной идентификацией, по которой фиксировались солдаты из разных мест СССР.  Вы уж извините меня, но правда есть правда, и мне иногда придётся пользоваться этой терминологией.

Итак, диаспоры: русские – москали, северные украинцы – хохлы, западные украинцы – бендеровцы, казахи и узбеки – чурки, армяне и азербайджанцы – чёрножопые, чуваши и удмурты – черти  или чурки  нерусские.

Нацменшинствами были цы?ган Сучу, к фамилии которого всегда добавляли нецензурный глагол в повелительном наклонении, и еврей Минин – как евреев называли вы прекрасно догадываетесь. Звучало так:

– Чурка такой-то, ко мне…

Все группировались в основном по национальности, или в худшем случае – по местам проживания. Например, когда шёл футбольный матч с участием киевского «Динамо» то слева сидели украинцы, а болельщики  разных других клубов на этот момент объединялись в одну группу и сидели справа.

Расскажу эпизод.

Возвращаюсь с работы. Уже был в статусе «старика». У входа в помещение нашего взвода длинная вешалка, где висят подписанные извёсткой шинели всех солдат – чтоб не воровали.

Напротив моей шинели стоит белобрысый солдат и смотрит на неё, как баран на новые ворота.

– Ты чего уставился? – спрашиваю.

  – Смотри, – шинель Минина

  – Ну и что?

  – Как что, видишь подписана – рядовой Минин!

  – Ну и что, – не понимал я

  – Как что? Он же еврей!

  – Ну и что?

  – Как ну и что – евреи не могут быть рядовыми! Они только начальники!

  – А как тебя зовут?

  – Рядовой Бобин!

  – А откуда ты, рядовой Бобин?

  – Из Сибири! (смотрели потом по карте – глухомань страшная)

  Я засмеялся:

– Бобин, посмотри на меня! Вот он я – рядовой Минин. Если бы Бобин увидел рядом медведя – даже это его так не удивило. Теперь представляете, как решался национальный вопрос в нашей части № 83570.

А с Сашей Бобиным у нас были тёплые отношения до конца моей службы.

 

КАПИТАН АБРАМОВ

Я попал в третий взвод третьей роты, которой командовал капитан Абрамов, бывший наваждением всех и вся в батальоне. Он единственный из всех офицеров воевал на войне, и как начальство не пыталось, убрать его не могли. К солдатам он относился, как к маленьким несмышлёнышам. Бывает, загрустишь, задумаешься, а капитан сядет рядышком:

– Ну что, сынок, по мамке соскучился, по титьке мамкиной? Потерпи – годик-два – и всё…

…Идём утром из столовой чеканя шаг, как на параде. Абрамов стоит в проёме окна канцелярии нашего взвода на втором этаже. Взводные ему рапортуют туда, в окно, мол, взвод такой-то с приёма пищи прибыл. Через две секунды (я проверял – про себя говорил 22 и 22) он стоял перед нами. У офицеров нашей роты во время его командования были чёрные дни и вырванные годы.  Капитан всегда находил к чему придраться.

– Как вы идёте, сукины дети – где равнение, почему плохая отмашка и т.д.

И не дай Бог возразить.

– Чтоооо? – орал Абрамов. – Да я сынок тебя так пи….ну, мозги со стены отскребать будешь.

И это – офицерам перед всей ротой.

По поводу «мозгов на стене» – это у капитана была коронка, и этот фразеологический оборот, полагаю, вся наша рота запомнила на всю жизнь.

Ротный прятался в кустах, подглядывая наши тренировки на полосе препятствий, по-пластунски подползал послушать, как офицеры ведут практические уроки.

Потом разбор полётов всё с тем же обещанием размазать мозги  по стене….

Не боялся никого, всех офицеров батальона считал тыловыми крысами.

Видел, как он не поладил с комбатом Холуевым

– Объявляю тебе выговор, – грозно говорил комбат

– Да пошёл бы ты нах… со своим выговором, – огрызался Абрамов

– Я буду жаловаться на вас командующему округом.

–  Да пошёл бы ты нах… со своим командующим.

Всю красоту и действенность мата я познал и оценил, слушая капитана Абрамова.

Но одно ему простить не могу – он загнал меня в писари.

Как меня ни уговаривал предыдущий писарь и офицеры, что это «синекурва», типа, что это работа для лесбиянок. Сиди, мол,  пиши стихи и веди книгу учёта личного состава, ты же грамотный, у тебя техникум. Среднее техническое образование в батальоне считалось высшим, его имели только несколько солдат, которых загоняли в писари. Но я хотел работать на свежем воздухе  на линиях связи, ездить в командировки в Грузию и Армению. В общем, отбивался как мог. И на мою беду пришёл Абрамов:

– Ой, кто это тут в армии говорит «не хочу». Ой, дайте на него поглядеть. Сынок, это ты чего-то не хочешь?

И столько яду было в голосе, что я сразу понял, что тирада капитана кончится знакомой идиомой – «мозгами по стене», если упрусь окончательно.

И я капитулировал…

И всё-таки Абрамова уволили. Видимо исчезла поддержка где-то в штабе округа.

Я был занят писарскими делами. Вошёл сгорбленный старик – капитана было не узнать. Собрал какие-то папки, бумажки и ушёл, не проронив ни слова.

Ротным стал старший лейтенант Турбовец.

Офицеры сразу расслабились, и дисциплина в роте резко упала.

И к нам, молодым, потянулась поганая и жестокая лапа «стариковства».

 ПЕРВАЯ ПОПЫТКА

После отбоя в казармах, когда все офицеры уходили по домам, и оставался только дежурный по батальону, старики заставляли залезать молодого солдата на тумбочку, иногда и на две, и кричать следующее:

– Товарищи старики! До дембеля осталось 85 дней!

– Ох, .б твою мать, как нам это надоело! – орут хором «старики».

– Товарищи старики!  День прошёл!

– Ну и х.й с ним! – радостно откликаются «старики».

–  Товарищи старики!  Отбой!

– Отбой, салаги! – умиротворёно вздыхают «старики».

И так каждый раз перед сном.

По очереди кричали все, кроме меня. Это заметил ефрейтор Альховик:

– А что-то Минин у нас не кричит?

– Не кричал, и кричать не буду, – вызывающе огрызнулся я.

– Ну что ж, – успокоил Альховик, – придётся провести с тобой политинформацию.

Через несколько дней во время дежурства в караульном помещении во время сна вдруг почувствовал удар по заднице. На голову накинули шинель.  Один из разводящих – здоровяк Матвеев держал меня за голову и плечи, а второй разводящий – Альховик лупил бляхой от ремня. Успел ударить пару раз. Я сплю чутко. Как змея вывернулся из объятий Матвеева, схватил карабин, загнал патрон в ствол и заорал:

– Суки! Всех перестреляю! Хрен до дембеля доживёте!

Это всё проделал в полусне. Когда полностью проснулся – увидел Матвеева и Альховика, белых, как стенка, у которой они стояли и орали, чтобы разбудить меня:

– Жека! Мы пошутили!

(Похоже на кота Леопольда и мышей? Правда, этот мультик вышел на экраны намного позже.)

Дежурный лейтенант Иванов стоял где-то сбоку и кричал:

– Рядовой Минин! Отдайте карабин!

Все понимали, что, не очнувшись ото сна, я могу уложить обоих разводящих. Караулка маленькая, а я перекрывал выход. Если б кто-то сделал шаг ко мне – я бы точно стрелял на поражение. В армии подобные случаи бывали и все о них знали.

Когда очнулся, то все кругом все стояли, словно восковые фигуры. Офицер, выхватив карабин из моих рук, побежал разряжать.

– В следующий раз застрелю без предупреждения, – мрачно пообещал старикам. Я видел, что они в шоке. Постоять перед заряженным карабином, когда палец на спусковом крючке – развлечение то ещё. Перспектива вместо дембеля оказаться на кладбище ни Альховика, ни Матвеева не устраивала.

Это была единственная попытка «стариков» проучить меня. И мой урок ими был понят правильно.

Но самое интересное – это событие осталось между нами – всем грозила «губа», но до начальства эксцесс, слава Богу, не дошёл.

 

ЧУВАШ ДАНГЕЕВ

На следующий день после конфликта я шёл в столовую мимо кучки «стариков», вероятно обсуждавших ночной конфликт в караулке. Внезапно от стариковской компании отделился чуваш Дангеев – так он себя называл и грозно двинулся в мою сторону.

Дангеев возил начальника в другой части и по пьянке устроил аварию. Внешне был похож на портрет Чингисхана из учебника истории. В нашу роту его перевели на исправление.

Дангей, как мы его звали, был маленького роста и в машине еле доставал до педалей. В нашей части водителем его использовали один раз. Я дежурил на воротах и видел, как он повёз начштаба в свинарник по степным кочкам на штабном газике. Когда машину подкидывало, Дангеев  держался только за руль, педалями он не владел – ноги его были в воздухе.

Я слышал, как об этой экстремальной поездке начальник штаба рассказывал дежурному по части.

       Вернувшись в часть, начштаба, бледный, на негнущихся ногах, с трудом вылез из машины и скомандовал дежурному офицеру:

– Этого, … его мать, вывести из штата водителей.

   Выскочив навстречу, Дангей начал махать передо мной своими кулачками:

– Иииврей! На стариков прёшь! Обнаглела молодёжь! Да я тебе!

Он был на голову ниже меня, но пришлось принять стойку. Улучив момент, я нанёс несильный удар в челюсть правой снизу, поскольку немного занимался боксом в техникуме, и мог постоять за себя против таких «гераклов»

«Старики», особенно Альховик с Матвеевым, с интересом со стороны наблюдали за нашей «беседой».

– «Старики», «стариков» бьют, – после удара заорал Дангеев в адрес своей компании, держась за подбородок.

– Скажи спасибо, что не убил, – вдруг хмыкнул Альховик, и «старики» дружно отвернулись от нас, демонстрируя полное равнодушие к судьбе брошенного ими чуваша.

Я перегруппировался для нанесения второго удара и увидел испуг в глазах Дангеева.

– А ты…  ничиво…маладес, – пробормотал тот и, похлопав меня по груди, как ни в чём ни бывало побежал к «старикам».

После этого эпизода авторитет Дангея резко упал. Часто вечером, сидя рядом на скамеечке,  он жаловался мне:

– Абанагалела маладёш, абанагалела!

И на этом моё персональное противостояние со «стариками» закончилось.

 

КОТОРЫЕ ТУТ «СВОИ»

 В батальоне была объявлена трёхдневная боевая готовность. Мы три ночи спали в одежде, не снимая сапог. Автомобили стояли на территории части. Нам тогда объяснили, что готовимся к выброске в Египет.

21 мая 1969 г. египетская авиация предприняла несколько налётов на израильские позиции, но израильтяне были готовы к этому. Три МиГ-21 были сбиты в воздушных дуэлях, а один МиГ стал жертвой ЗРК «Хок».

Тогда египтяне решили начать широкомасштабную кампанию с воздуха, используя всю наличную авиацию.

Однако израильские ВВС и ПВО выиграли воздушную войну, за период с мая по ноябрь 1969 г. египетские ВВС потеряли 51 боевой самолет. Из них 34 было сбито в воздушных боях, 9 – зенитными орудиями и 8 – ЗРК «Хок».

А всего за весь период конфликта с 1967 по 1970-й ВВС Израиля сбили 113 египетских самолетов и еще 25 было сбито средствами ПВО – ракетами и зенитной артиллерией.  Сами понимаете, что на многих «египетских» самолётах воевали советские лётчики. Израиль за весь период с момента окончания Шестидневной войны в июне 1967 г. и до января 1970 г. потерял 15 самолетов на всех фронтах, включая и сирийский и иорданский. Из них только два были потеряны в воздушных боях, а остальных сбили зенитным огнём.

Кстати, советские лётчики очень заносчиво вели себя по отношению к египетским, и когда израильские самолёты заманили и уничтожили группу советских самолётов, египетские авиаторы устроили банкет, где был поднят тост за мастерство израильских лётчиков. Факт, который мало где упоминается.

Информацию о той войне можно найти в Интернете. Такая вот была тогда война. Командование СССР, вероятно, решило укрепить египетские ПВО и перебросить туда наш батальон. Но самое главное, что волновало всех – как поступлю я. Ко мне приходили с одним вопросом, все интересовались:

– Минин, ты там немного повоюешь или сразу сдашься своим?  Под своими, естественно, подразумевалась израильская армия.

Мне подсказывали, что если надумаю удрать – какая машина из наших грузовиков надёжней, а водить я уже умел. Когда мы работали на линии, я всегда находил возможность поездить на «газике» или на «ЗИЛе-157».

Пара человек была согласна сопровождать меня – они вспомнили, что кто-то где-то вроде из их родни знал пару слов на идиш.

Политбесед на тему присяги и преданности Советским вооруженным силам со мной не проводили. Оставлять в батальоне меня не планировали – я был опытный профессионал-связист. Все ждали развязки.

Но прошли три дня и пузырь ожидания сдулся – начались мирные переговоры. Так что мне так и не пришлось решать эту дилемму и выяснять – где же там «свои»…

 

МОЯ ГАЗЕТА «НА СТРАЖЕ»

Я всегда благодарен Богу за то, что он мне дал, и никогда не пеняю на то, что  не получил того, что хотелось иметь. А за дар сочинять стихи – благодарен вдвойне. Этот дар помогал мне в разных сложных ситуациях, и помогает до сих пор.

В БакПВО входило всё Закавказье, все южные республики.
И издавалась на этой огромной территории окружная газета «На страже» огромным тиражом. Редакция находилась в Баку. Каждый год в газете был набор в заочную школу военных корреспондентов. Ещё в учебке я послал заявление, и меня вызвали в Литотдел газеты.

За столом сидел зав.отдела подполковник Фёдор Фёдорович Никифоров. Он взял тетрадочку стихов, просмотрел, спросил кто и что я, и пообещал вызвать, когда всё решится с моим принятием в эту школу военкоров. Вызвали очень быстро.

Обстановка была неофициальная – мы сидели за столиком, нам принесли чай и печенье (печенье в батальоне было только по большим праздникам).

– Евгений, – официально сказал подполковник, – ты одарённый парень, и почему печатают Осипа Колычева, а не тебя – не понимаю. Мы будем с радостью печатать твои материалы. И запомни, если тебе в батальоне станет тоскливо – позвони и только скажи – Фёдор Фёдорович – больше ничего – я тебя тут же вызову, погуляешь по городу, развеешься, а потом придёшь отметить увольнительную.

Мы прошлись по редакции, я был представлен всем сотрудникам – какими словами просто неудобно говорить.

Так подполковник Никифоров на два года стал моим ангелом хранителем, а поскольку Ф.Ф. был в одном звании с комбатом, но находился при штабе округа, моё начальство было вынуждено подчиняться и, скрепя сердце, отпускало меня в увольнительную.

Я гулял по Баку много раз. Азербайджанцы очень сердечно относились к солдатам.

– Солдат, туда не ходи, там патруль, – кричали они. Когда сидел в кафе, всегда кто-то присылал мне  или салат, или мясное что-то. Уходя, подходил к этому столу и благодарил. У Приморского бульвара плескалась тонкая вонючая плёнка нефти. Залезал на высокую Девичью башню. Сидел в парке 26 бакинских комиссаров.

Очень много материалов я давал в газету, причём разных жанров. Ну и сотрудники газеты любили на «шармачка» пользоваться моими услугами. Например – субботник, я как «молодой» ремонтирую крышу беседки, «старики» покрикивают – руководят. Влетает газик, с двумя молодыми  офицерами из газеты. Вызывают меня

– Рядовой Минин по вашему приказанию прибыл!
– Не придуривайся, Минин, мы без приказаний. Нам надо репортаж о вашем субботнике, ты же всех знаешь – кто-где-как. А мы в шеш-беш срубимся.

Я беру тетрадку и карандаш, а «старики» тут же выхватывают инструменты у «молодых» и кричат мне нежными голосами: «Жэка, напиши  как мы скамеечку покрасили красиво, а как кусты ровненько постригли, а как территорию вымели…» Надо ж на дембель газету увести со своей фамилией. Всем охота, чтобы в газете их упомянули. Вписываю всех друзей, пишу о размахе энтузиазма, о лицах воинов, одухотворённых ленинской идеей, о будущих вершинах, которые должен наш  батальон завоевать. Отдаю написанное офицерам, те довольные, наигравшись в нарды и отобедав у нас, уезжают.

Был ещё я специалистом по экспромтам. Звонят из газеты:

– Женя, завтра День связиста (танкиста, радиста…), надо восемь строк.

– Не кладите трубку, – говорю, и через минуту им выдаю, как из пулемёта. Кстати за публикацию на первой странице платили по рублю за строчку. Так что на дембель я обулся и оделся, из дома мне ничего не присылали. Да и куда родителям помогать мне – жили они трудно.

Однажды вызвали в газету, что-то такое там происходило, какое-то соревнование между военными газетами. Ф.Ф. говорит:

– Надо репортаж в стихах 100-120 строк. Сможешь?

– Попробую.

– Что тебе надо?

– Чтоб четыре дня не кантовали. И чтоб в санчасть положили, там тихо – можно сосредоточиться.

– Можешь ехать. Всё будет, как просишь.

И правда – всё было сделано, как я просил

Перешёл  я жить в  санчасть. Выбрал пару героических эпизодов из жизни  нашего батальона,  приукрасил, и пошла писать губерния.  Сочинить-то  я сочинил, но у меня чуть «крыша» не поехала, и  неделю со  всеми говорил  в  рифму.

И за все поэтические заслуги к празднику связиста я получил первую   благодарность   командующего  округом  генерал-майора Олифиренко.

Вот!

Кстати о санчасти. Командовал ею майор Плузян, как все говорили – высококлассный хирург и большой охотник за женщинами. И в те дни, когда он пропадал  на  охоте, командовал лекарствами Волошин, высокий парень баскетбольного роста. К медицине он не имел никакого отношения, но на гражданке был близок к медицине, как он говорил, – подрабатывал в ветлечебнице уборщиком.

У Волошина на стеклянной полке были разложены порошки-пилюли и наклеены листики: от головы, от живота, от поноса, от запора, от зубов и т.д. Я не удержался, приклеил листик с надписью: от жизни – и поставил маленький флакончик с водой.

Кстати, прибегал ко мне потом Волошин, плакался, что приходил старшина заказывать отсутствующие лекарства, увидел мой флакончик и такими  матюгами обложил санитара, что, мол, боеспособность  хочет подорвать, отравить всех хочет – чуть не выгнали с тёплого местечка.

– Не «боись», Волошин, – успокоил я «медика», – там водичка была, а не яд.

За неделю до дембеля я позвонил Ф.Ф.  и сказал ему, что всё,  – хочу приехать, попрощаться.
– Как же так, – засуетился Никифоров – я тебя вызову  на послезавтра.

Когда же приехал, в кабинете завлитчастью дали попить чайку, а потом завели в небольшой зал. Там сидела вся редакция – одни офицеры, со многими из них был знаком. Выступил Никифиров, пожелал мне удачи, поступления в Литинститут и вместе уже со второй благодарностью от командующего округом вручил ценный подарок в те времена – электробритву.

Прощанье было трогательное. Все подходили, обнимали меня. Газета «На страже» была моим светом в туннеле военной жизни.

Уже с гражданки я посылал стихи в газету, всё печаталось, и присылались почтовые переводы-гонорары с газетами вместе. Не могу себе простить, что не взял  координат Ф.Ф. Никифорова.

Я искал его в Баку, но сказали, что он уехал в Грузию. Если он ещё жив, то здоровья и счастья ему…

Как мне хотелось подарить ему свою первую книжку стихов…

 

НУ, МИНИН, ПОГОДИ

Был у нас в роте Дубровин, которого особо не уважали ни мы, молодые  солдаты, ни старики. В основном ходил выпивши – страсть у него была такая.

Дуб был любитель пошарить по тумбочкам, о чём многие знали. Когда у него заводилась копейка, все догадывались, откуда «дровишки». Знаю, что за эти вещи свои же старики ему и сделали тёмную.

 Так вот побежал Дубровин в самоволку, купил литр «Агдама», бежит назад, а навстречу наш замполит «Вовка Палкин» с двумя солдатами.

– Стой, Дубровин! – а тот бежит.
– Стой, Дубровин, а то хуже будет, – а куда хуже, если бутылку отнимут.

И уже вроде оторвался «Дуб» от преследователей, уже часть невдалеке, да заскочил он в нефтяную лужу диаметром  метров десять и там завяз.  Лужи образовывались, видимо, там, где было неглубокое залегание нефти, и она просачивалась из-под земли.
Я оставил сменщика и побежал смотреть.

– Дубровин, выходи, – командует замполит.

– Не выйду, – упрямится «Дуб».

Замполит лезть в лужу не хочет – на нём новые сапоги, и не такие кирзачи, как на нас, а из хорошей кожи.

– А бутылку отдадите? – начинает переговоры «Дуб».

 – Ага, – говорит замполит – с разбегу об телегу. На твоих глазах вылью.

– Я этого не переживу – страдает Дуб, – за неё деньги плачены!
И тут его осенило. Достал из-за пазухи  бутыль, открыл и начал пить на виду у собравшихся. Я умираю от хохота.

Замполит достаёт пистолет и, махая им в воздухе, кричит:
– Рядовой Дубровин, приказываю – не пей!

Рядовому Дубровину уже любое море по колено – и Каспийское, и Чёрное. Спокойно, с перерывами, гордо оглядывая нас, выпивает портвейн (1 литр!), отбрасывает пустую бутылку в сторону, выходит из лужи уже на газах (хмелел Дубровин мгновенно), подходит к замполиту: Теперь лейтенант пошли куда хошь, хошь на губу, а хошь к девкам…

Получил «Дуб»  пять нарядов вне очереди, а ему до лампочки – всё равно  он всю службу на кухне «пахал», карабин побаивались ему давать.

Вот такая у нас весёлая присказка и никто не догадывался, в какую трагедию мог  вылиться этот вроде бы не грустный эпизод…
Я, как батальонный поэт, вёл страничку юмора в батальонной газете. Причём, писал частушки про всех – и про «стариков», и про «молодых». «Старики» переписывали мои перлы в дембельские альбомы и похохатывали один над другим.

Написал я частушку и про Дубровина. Встретились мы как-то один на один, и пообещал мне «Дуб» руки переломать и карандаш в одно место засунуть.

 В общем – ну, Минин, погоди!

Драться со мной он не решился – у него не было никаких шансов. Тогда «Дуб» начал агитировать стариков, давайте надаём Минину пи…лей, он нас всех высмеивает. И тут «дед в авторитете» Толя Гидулянов (он мне и поведал) заметил:

– Послушай, «Дуб», ну переломаем руки Минину, а потом ты, что ли, урод, нам будешь частушки для дембеля вместо него писать?

Не обломилось Дубровину.

Тут я хочу отклониться и рассказать о Гидулянове. Его боялись все. Даже офицеры не хотели с ним связываться. Страшный взгляд у Толи был.

Он гулял с азербайджанкой, братья которой выследили Толю и была страшная драка. Гидулянову сломали ногу, избили, но и он здорово покалечил нападавших. Помню – был страшный скандал – я тогда был в учебке и об этом случае знал смутно. Нога, видимо, срослась плохо. Толик ходил прихрамывая, с палочкой и армия, которую он ненавидел, превратилась для него в типа санатория с уставом. Распорядка для него не существовало – почему не комиссовали его – до сих пор не ясно.  Когда в столовой суп и каша были невкусные, он брал кастрюльку и метал её в окошко для выдачи пищи, как гранату в амбразуру. Вся кухня разбегалась – кто куда.

Так вот, прибегает дневальный: «Тебя зовёт Гидулянов со стихами».  Это к комбату можно было не пойти, а не пойти к «Гидуляну» – поступок рискованный. Взял стихи, пришёл к «деду».
Он лежал на кровати.

    Протянул ладонь, что было признаком уважения, кивнул на табуретку:

– Садись!  Почитай стихи.

    Я читал, а он, призакрыв глаза, слушал.

   – Хорошо! Как тебя зовут?

   – Рядовой Минин

   – Как мне ост….нила ваша субординация.

Звать тебя как?

    – Евгений.

    – Послушай, Жека, я тоже пишу, только прозу. Вот почитай!
Я почитал несколько рассказов – совсем неплохих. Поговорили о литературе – кстати, Гидулянов был единственным человеком в батальоне, с кем можно было поговорить на литературные темы.
Прозвучала  команда на обед.

 Я поднялся.

   – Слышишь, Жека, забегай, – попросил грозный «Гидулян».

 – Да, и если кто-то тебя тронет, – скажи мне, – я ему рёбра посчитаю,  – и Толик демонстративно взял в руки трость.

До самого дембеля Толи у нас были тёплые отношения, обсуждали мои новые стихи, его новые рассказы, русскую классику, книги.  Все, видя наше общение с Гидуляновым, ко мне не цеплялись, а жаловаться ни на кого я не собирался. Справлялся сам. Что ещё помню – на дембель Толя подготовил  парадную форму. И гладил её, и лелеял.

– Толя, – как-то подколол я его, – вот ты сказал, что армию ненавидишь, а сам смотри как с формой на дембель возишься!
–  Знаешь, Жека, – задумчиво сказал Толик, – Повешу её  дома в шкафу и каждое утро буду вынимать и плевать на неё. Видимо, были претензии у Гидулянова к армии основательные…

И кто мог подумать, что гроза и ужас батальона окажется на какой-то период моим верным другом.

Но вернёмся к истории с Дубровиным…

Вроде всё затихло, прошло уже пару недель. Стою на посту №1, охраняю знамя части. Вообще, это дебильная идея – охранять это знамя, сутками гонять солдат на так называемый первый пост.

Два года я служил – и не слышал, чтобы где-то какой-то идиот пытался украсть воинское знамя. Всё воровали, а чтоб такую ценность как знамя части – просто не слышал.

Стою у знамени. Два часа ночи. Через час пересменка. И вдруг смотрю – заходит в штаб Дубровин, пьяный вдребезги, в руках здоровенный нож для разделки мяса – на кухне утащил.

Идёт, пошатываясь по коридору, в мою сторону:

– Ну, Минин, сейчас я тебя резать буду, шашлык буду делать.

      Мгновенно передёргиваю затвор, загоняю патрон в ствол и вски- дываю карабин. Лязганье затвора остановило Дубровина.

– А теперь «Дуб» – предупредил  я – сейчас крикну три раза «Стой, кто идёт» (по уставу полагалось, прежде, чем открыть огонь на поражение, надо было трижды крикнуть, и если нарушитель не останавливается – открывать огонь), и продырявлю тебе башку».

И я проорал трижды:

– Стой, кто идёт,  стой, кто идёт, стой, кто идёт!

Потом навёл ствол на голову Дубровина:

– Всё, «Дуб», не видать тебе дембеля! Ещё шаг и тебе хана.

При слове дембель к Дубровину вернулось капелька соображения. Пьяный – пьяный, а как про дембель – соображать начал. «Дуб» посмотрел на меня, на карабин, на нож, словно увидел всё это впервые, резко повернулся и зашагал из штаба. Я позвонил в караулку – сообщил о нападении на пост. Пока пришли разводящие, пока я им рассказал, пока пошли в казарму искать Дубровина – тот уже спал сном праведника.

Эта история прошла незаметно, и до конца службы больше никакой агрессии со стороны «Дуба» не видел.  А перед самым дембелем «Дуба» к нам приехал фотокорреспондент из газеты. Все были в разъезде, мы с Дубровиным сидели с ножами и мирно чистили  картошку.

– Умоляю тебя, – просил фотокор. – Найди кого-нибудь щёлкнуть.

И меня осенило. Я нацепил «Дубу» мои значки, он красиво залез на столб, и его красиво щёлкнули.  Когда газета с портретом «Дуба» пришла в часть, я даже не знаю – каким словом описать ступор, состояние, в которое впало командования батальона.

Начштаба прибежал ко мне разбираться:

– Ты, Минин, ох.ел, кого даёшь печатать в газету, что ты там понаписал, мать твою растуды. Какой он отличник, к е..ни матери!

– А чего, товарищ майор, шумите. Дубровин работает хорошо. В последнее время жалобы есть на него?

– Нет, – машинально ответил тот.

– Так что вы хотите от хорошего солдата?

– Пошёл ты нах.., Минин, со своей теорией, – и начштаба пошёл, дрожа от негодования.

Всё-таки командование нажаловалось на фотокора – он как-то заезжал в батальон и плакался мне.

Но что творилось с Дубровиным: он до конца своей службы доставал меня уверениями в своей преданности, особенно, когда выпивал. Газеты со своим портретом собрал по всему батальону, чтобы увезти домой. Может и сейчас где-то у него висит выцветший портрет с моими значками и текстом: «Отличник боевой и политической подготовки рядовой Дубровин. На линии в полевых условиях выполняет по две нормы. Служит образцом для молодых солдат. И жирным мелким текстом внизу: «Военкор – рядовой Минин».

 

МОЁ ПИСАРСТВО

И вот я – писарь, за что «спасибо» ушедшему в запас капитану Абрамову. Роту принял старший лейтенант Турбовец. Вообще-то он был капитаном, но звёздочку сняли за несчастный смертельный случай. При демонтаже старой линии солдат залез на повороте линии изнутри, хотя нам каждый день долбили перед работой, что так делать вредно для здоровья. Так этот умник залез на столб, ослабил провод, и тот, как лезвием срезал ему голову. Почти как Берлиозу в романе «Мастер и Маргарита». Старлей чувствовал, что я немножко выше его по интеллекту и относился ко мне достаточно уважительно.

В мои функции входило вести учёт личного состава роты, давать списки на кухню каждый день, вести протоколы, политинформацию, затыкать дыры во всех дежурствах и ждать следующего призыва, откуда можно было выбрать сменщика для себя.

Как я писал выше, писарство  в роте была не такая уж «синекурва». Ротный старшина, украинец, полагаю антисемит страшнейший, как мог вредил мне.

Всегда приходил на работу с утра подшофе, заходил в канцелярию и со словами: «Ну и бардак у тебя, Минин» – опрокидывал шкаф с журналами и учётными книгами – практически каждое утро.

Или во время мытья  казармы – постоит у ведра, подождёт, пока я домою пол, потом бросит бычок в ведро и сапогом ведро опрокинет:

– Когда ты жидовская морда пол мыть научишься.

Это у него было как рефлекс, а рефлекс, как я понимал, надо было лечить и подготовился к лечению.

В очередной раз когда старшина утром зашёл в «канцелярку», я встал рядом с ним и на его словах:

– Еб… тебя в …, когда этот бардак кончится, – опрокинул шкаф.

Реакция на моё действие была сравнима с выбиванием табуретки из-под ног висельника. Старшина мычал, дёргал руками – явно его мозг заклинило.

– Ох…ели все тут, – только и смог произнести.

Впредь, как только старшина заглядывал ко мне, я сразу бежал к шкафу с криком про бардак, и «кусок» сразу же хлопал дверью. Даже шкаф не приходилось опрокидывать.

С ведром было проще. Как только к ведру подходил старшина я, попросив его посмотреть, чтобы не натоптали, хватал  ведёрко, чтобы якобы поменять воду, и ждал в умывалке, пока старшой не «смоется». Старшина  служил когда-то в нашей роте, его уговорили остаться – такой был ретивый служака. Он съездил к себе на Украину, привёз жену – очень красивую женщину, бил её смертным боем, «чтоб по сторонам не смотрела». Она жаловалась комбату не один раз и старшину, к моей неописуемой радости, выгнали.

Я вёл протоколы «реввоенсоветов» и прикалывался – с юмором у всех было туго – всё воспринималось всерьёз.

Например, были у нас братья Тупицыны. Это  тот случай, когда Бог точно дал фамилию.

Перед проверкой я им писал на ладонях: США – розовым фломастером, СССР – красным, Китай и Канаду – соответственно цвету на карте. Проверяющий спрашивает:

– Рядовой Тупицын, где находится США?

Тупицын с ужасом смотрит на меня.

Я шепчу:

– Посмотри на ладонь!

А он мне со злобой в ответ:

– А на какую?

Я был готов убить его в тот момент.

Так вот думаем, куда девать братьев Тупицыных от проверки. Хотя они проводили почти всё время на кухне, но и кухню тоже проверяют.
Подаю предложение:

– А может расстрелять их?»

Все задумываются на минуту, обмозговывают.

Потом ротный:

– Нет, об этом в уставе  ничего не сказано.

Или стащили свинок из свинарника. Думаем, как усилить охрану.

– А что, – говорю, давайте танк попросим. Его водить несложно, все научимся – он же как трактор – три рычага и три скорости – вперёд, назад и перекур. Будем ездить вокруг свинарника и постреливать. Можно даже холостыми.

Опять все глубоко задумываются:

– А дадут солярки столько на него? А где запчасти возьмём?!
– Ну, нет – так нет – на полном серьёзе вздыхал я грустно. Значит, придётся охранять без танка.

Но вот начал поступать новый призыв. Каждый день бегаю в штаб – проверять личные дела новеньких. И о радость – Ура! Ура! Ура!  Нашёл сменщика!

Курбан Амманбердиев из Ашхабада.

Сельскохозяйственный техникум.

Теперь главное – не спугнуть.

Для начала я с ним подружился и «вёл» новичка, пока он находился в учебке. Курбан оказался женатым, уже имел ребёнка. Как его взяли – непонятно.

– Не смог откупиться – признался он мне потом.

Мечтал  стать председателем колхоза.

Очень любил играть в шахматы. Играли мы с ним в равную силу, но однажды на меня снизошло. Бывает такое не только в поэзии. Мы с Курбаном играли, и комбинации виделись на несколько ходов вперёд. Я не выиграл, не разгромил, я – смешал его в пыль. Словно гроссмейстер переиграл перворазрядника.  Курбан ел меня глазами:

– Ты что, до этого прикидывался? Ты чемпион?

Как ни оправдывался, но для Курбана с этого момента ваш покорный слуга стал чуть ли не божеством.

Поэтому и уговорить Курбана занять моё писарское место не составило особого труда, за что признателен этому туркменскому  парню. Его я не позволял обзывать «чуркой».

– Он умнее вас, придурки – огрызался. Кстати, Курбан отсидел в должности писаря все два года.

Звал приехать погостить после службы. Интересно бы узнать – как он выжил в Туркмении.

  А я вернулся в свой взвод, в своё отделение и крича, как Мастер у Булгакова:

– СВОООБОООДЕН!

 

САМИ ВАРИМ – САМИ ГОНИМ

Со Славкой Остроушко подружились ещё в учебке.

В личное время, когда все писали «письма на Родину» он печально отсутствующим взглядом смотрел в окно. Ему написали, что его девушка стала гулять с другим парнем.

 Ваня Ладык, земляк Остроушко, будущий старший сержант и будущий замкомвзвода, который лез из кожи, чтобы заработать лычки смеялся над Славкиной бедой.

– А я, – говорил Ваня, – вернусь после дембеля и спрошу свою дивчину:

– Та гуляла ли с кем Галю мая?

Если скажет – гуляла, скажу – а на хрен ты мне нужна, такая гулящая. А если скажет – не гуляла, то скажу  – ну если ты ни кому не интересная, то мне и подавно…».

– Славка, а давай напишем письмо вместе твоей даме, – предложил я. Славка согласился. Письмо было насыщено экспромтами, намёками и кончалось завуалированной угрозой:

             «… и я тогда не буду Славкой,

             А буду лавкой по башке…».

Восторженный ответ не заставил себя ждать.

– Славочка, – писала дама, не предполагала, что армия так повлияет на тебя! Ты начал писать стихи. Жду твоих писем и вечно буду тебя ждать.

Не представляете, как мало нужно для счастья.

Славка призывался из Донецкой области. Круглолицый, добродушный, у него были такие же, как и у меня, человеческие принципы, и мы дружили до самого дембеля. Но это присказка.

В батальоне ужесточили проходной режим КПП. Проносить спиртное становилось всё труднее и труднее. В поисках кайфа некоторые из нас стали чифирить – десять ложек чая на кружку кипятка. выпить залпом – и небо в алмазах. Как-то после отбоя, пошатываясь, мы-то думали – от усталости, вошёл Женька Юсов с дежурства по кухне. Но оказалось он был под страшным чифирным кайфом. В центре казармы стояла большая колонна. Женька попытался обойти её слева – его занесло, и он уткнулся в колонну.
Попытался обойти  справа – с тем же успехом.

Тогда Женька вытащил дугу от спинки кровати и начал лупить по колонне  с воплем:

– Колонн понаставили, суки!  Пройти негде!

Пять минут мы хохотали, а Юсов входил в раж. А потом испугались. «Юс» был невменяем. Уложить в постель себя не давал.

Мы силой уложили его, привязали к кровати руки и ноги. Сердце «Юса» билось, как сумасшедшее, его трясло, он кричал какие-то глупости.  Мы думали, что парень умрёт – бежать было некуда, не в санчасть же к ветеринару Волошину. Всё обошлось. На следующее утро Женька был еле живой, ноги заплетались. Мы отвели его в санчасть –  чтоб оклемался немного. Пример Юсова напугал всех – чифирить бросили. А кайфу ой как хотелось пацанам.

И Остроушко выручил всех. Ему прислали рецепт, как сварить самогон в армейских условиях. Славка рассчитал компоненты – каждый из компании самогонщиков должен был купить какой-то компонент. Когда всё было куплено – решили, что Славка после обеда в своей каптёрке сварит, а вечером будет пиршество.

Но случилось непредвиденное. Перед ужином комбат надумал делать обход всей части. В обходе участвовали также все ротные и дневальные. Прошли по ротам, по столовой, пошли «полюбоваться» на порядок в каптёрках. Открываем ворота каптёрки нашей роты – и о ужас – в центре на бетонном полу богатырским сном спит Славка, двумя руками обняв кастрюльку со свежесваренным  зельем. Видимо, мощь адской смеси была такова, что она вырубила Остроушко практически сразу после дегустации.

Комбат  с трудом вырвал кастрюльку из Славкиных сонных рук, понюхал варево, и его передёрнуло:

– Немедленно вылить – велел он нашему ротному. – Объявить 15 суток. Снять с должности каптёрщика.

Славке было лучше всех присутствующих – тот лежал и только причмокивал. Идти в казарму своим ходом, естественно, ему было не под силу. Я сбегал за носилками, и мы с ребятами отнесли своего пьяного товарища в казарму и положили на кровать.

Но замполиту «Вовке Палкину» не терпелось объявить 15 суток немедленно. Он начал тормошить Славку и получил в ответ такую затрещину в ухо, что перелетел через кровать, благо весу был не большого.
– Минин, иди растормоши его, – велел замполит мне.

– Да я что, сумасшедший, – резонно отреагировал я. – Мне ещё жить охота. Чтоб я так рисковал перед дембелем! Пускай спит, а завтра утром и объявите. Что вам так не терпится?

Утром Славке рассказали, что он навытворял. Провинившийся сидел с круглыми глазами и не верил в свои «подвиги».

 Перед завтраком Славке объявили на ротном построении 15 суток, а после завтрака отвезли в Баку на центральную гаупвахту.

Кстати, нашу «губу»  закрыли после местного суицида.

«Старик» из первого взвода капитально гулял с местной девушкой, и вроде уже жениться собирался, как к нему приехала жена. «Старику» стали промывать мозги, он устроил скандал и получил пять суток. В первые же сутки ареста он повесился на ремешке от брюк. Я видел его труп. Потом приехала комиссия и закрыли нашу «Губу», как «не соответствующую профилю». На гарнизонную гаупвахту наших удальцов принимали неохотно – связисты давали там прикурить.

Через две недели Славку у ворот встречал весь батальон.

Его на руках несли до казармы.

– …Как космонавта, –  язвительно сказал мой взводный лейтенант Присяжнюк, стоявший неподалёку.

– Ага, – ухмыльнулся я, – из космоса, который вы сами и придумали.

 

СТОЛБОСТАВЫ

В  свой взвод «столбоставов», как в шутку ребята называли себя я вернулся заматеревший, или как у нас говорили – «подборзевший». Начал выезжать на линию, лазать по столбам. Первый раз, когда залез на столб – наши смеялись – его  не надо подтрамбовывать – так он вибрировал. Учитывая мою техникумовскую подготовку, я быстро догнал наших спецов – через пару недель монтировал траверсы, навинчивал крюки с изоляторами – то есть оставался «отличником боевой и политической подготовки». Уже начиналась радиорелейная связь, по телефонным проводам пускали ток более высокого напряжения. Не забуду, как мы работали на соседних столбах. Я залез до середины, а Женька Юсов уже усаживался на траверсу.

Вдруг Женька как заорёт, подпрыгнул и упал вниз. А высота «столбика» – 8-12 метров. Быстренько спрыгиваю и к Женьке бегом, а тот не шевелится. Я ему искусственное дыхание, по щекам пошлёпал.  Слава Богу, пришёл в себя! Счастье что упал на кучу песка от выкопанной ямы.

– Ты чего? – спрашиваю.

– Жека, меня током пи…ануло! Оху-ху-ху ….нно! – Женька начал заикаться после падения

– Да не может быть!

– А ты  попробуй!

Залез на столб и внешней частью кисти (ладонью ни в коем разе нельзя – сработает хватательный рефлекс – и хана!) стал проверять. И как дало! Хорошо, что предварительно закарабинился поясом, а то бы точно полетел, как яблочко Ньютона. По-моему, там все 220 вольт были. Женька говорит:

– Я больше не полезу.

А задание выполнять надо. Я говорю:

– Давай на столбе положим цепь от карабина  на все восемь проводов. Лучше пускай у них выбьет пробки, чем мы свернём шеи.

Через полчаса прибегает взводный:

– А что вы, гады, делаете, на точках всё коротит, всё горит!

– Да пусть горит! А у нас на проводах высокое напряжение.

– Надо выполнять приказ

– А  я не Жанна д-Арк, чтобы гореть из-за вашего приказа.

– Надо будет и с твоей Жанной разберёмся.

– Да с ней уже разобрались, товарищ лейтенант.

– Не может быть там высокого напряжения.

– А вы залезьте и проверьте, только закарабиньтесь – мы вас ловить не собираемся. И заодно бесплатное кино посмотрим.

Лейтенант  залез, начал проверять и его здорово трахнуло током. Если судить по его трёхминутному мату, думаю, вольт на 380.

– Ну, и что будем делать? – наши офицеры всегда у солдат спрашивали что делать, а потом говорили, как они сами до всего додумались.

– А вы ищите замыкание от этого столба и до обеда. Поедем на обед – карабины снимем. Так и сделали.

Самым выгодным делом был демонтаж старых линий. Мы снимали провода, вытаскивали  из земли столбы, вывинчивали крюки и продавали, когда удавалось.

В Баку дерево очень ценилось, и у нас часто покупали столбы – за трёшку-пятёрку. Тут же кто-то бежал ловить попутку до ближайшего магазина, и вечером у нас был «голубой огонёк». Однажды даже удалось продать столб, стоящий в земле, который вытаскивать не надо было.

А ещё, сидя на столбе, я любовался природой, лежал на проводах и смотрел в синее небо. Мне нравилась моя служба в такие моменты.

Однажды напротив моего столба у края дороги остановился гаишник, и я с интересом наблюдал, как он тормозил всех подряд, требовал права, и отработанным движением вынимал из прав трешку-пятёрку-десятку, видимо, в зависимости от марки машины.

– Вот, – сказал я себе, – про налог за бездетность знаешь, про подоходный знаешь, а это новый налог – подорожный.

  Ездили по всей республике, вели линии телефонной связи в разные точки округа. Но самое интересное в нашей рутинной солдатской жизни, когда нас отправляли в командировки – мы мотались по всему  Закавказью – Грузии, Армении, Туркмении.  Там не было никакой дисциплины – отработал – и свободен. Сколько баек привозили из командировок, сколько было там выпито чачи. Взвод возвращался из командировок в расхристанном состоянии. За два месяца его приводили в себя, третий месяц он готовился к командировке. В отъезде находился второй взвод. Следующими должен был ехать наш третий взвод. Я уже предвкушал. Уже вернулся второй взвод, выглядевший так, словно он перешёл с Александром Суворовым Альпы туда и обратно. Мы полным ходом готовились к отъезду. Получали одежду, инструменты. Но грянуло непредвиденное …

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

В батальон приехала комиссия штаба округа с очередной  проверкой. Первый взвод ещё был в командировке, второй – только приехал, а мы, третий взвод, отдувались за всю роту. Командование решило, что раздолбайский второй взвод не выдержит проверки, их надо убрать с глаз долой, пусть они едут вместо нашего взвода, а мы будем пахать на проверке вместо них.

Это была чудовищная несправедливость. Возмущению наших ребят не было предела. Я, как и полагается по уставу, обратился к взводному лейтенанту Присяжнюку с просьбой разрешить обратиться к комбату.

– Обращайся,  –  меланхолично сказал Присяжнюк,  –  всё равно у тебя не получится.

Но тогда ещё верилось в справедливость, А я только что получил благодарность командующего округом, был комсоргом взвода и вообще – отличником боевой и политической подготовки. Практически как в «Кавказской пленнице». Вошёл в кабинет комбата Холуева:

 –  Рядовой Минин прибыл по личной просьбе!

–  Ну и…?

–  Разрешите обратиться товарищ подполковник!

–  Обращайтесь, – миролюбиво сказал тот.

–  Почему в командировку отправляете второй взвод вместо нашего? Это нечестно! Почему мы должны пропускать свою командировку?

Я видел, как серое лицо комбата наливается алой краской, а правая рука медленно ползёт к пресс-папье. Было известно, что в гневе Холуев может бросить в подчинённого этот достаточно тяжёлый предмет, и я был готов к этой ситуации. Конечно, если бы комбат знал, что в самоволках я гуляю с его дочкой, то лежать бы мне на полу с пробитой головой.

– Ты что, сопляк, – прохрипел Холуев, будешь указывать, как командовать батальоном? Смирно! Почему эмблемы в погонах не по уставу?

 –  Почему!… – орал комбат, но придраться было не к чему.

 –  Командира третьей роты ко мне!

Примчался Присяжнюк. Он стоял рядом, и я видел, что его от страха била дрожь.

–  Этот солдат спрашивал разрешения обратиться ко мне?

–  Нет – ответил взводный.

Я стоял оглушённый. Такой наглости, когда лгут при тебе, для спасения собственной шкуры, я в своей короткой жизни не видел.
–  Идите в роту – послал нас комбат.

Это было недалеко. Я думал, что нам придётся идти дальше.
– Не ссы против ветра, Минин, – грустно сказал взводный.

– Лучше ссать против ветра, чем срать в штаны, – зло ответил я.
На моих глазах он из группы «человеков» перешёл в группу «гнид». Меня знобило от негодования.

Присяжнюк  пытался искупить свою вину: он уговорил командира второго взвода взять в меня в Грузию, что тот сделал с удовольствием: всё-таки «отличник боевой  и политической подготовки». Я собрал рюкзак, подготовил бланки «Боевых листков» для стенгазеты.

Взвод меня хорошо принял. Очень влияло, что я не пил, и мою дозу  делили на всех. И вот мы строимся напротив казармы, у ворот стоит грузовик, которой  повезёт нас на вокзал. Взвод, шааагом арш! Ура, я всё-таки еду в командировку! И вдруг….

До машины оставалось всего ничего – из-за угла вышел комбат.

 Начал говорить со взводным, осматривать солдат и вдруг увидел меня.

– А что Минин здесь делает?

– К нашему взводу прикомандировано третье отделение третьего взвода для замены больных.

– Минин, выйти из строя!

– Как же, на него проездные документы заготовлены.

– Заменить! – комбат повернулся и пошёл в штаб.

Я вернулся в казарму, удручённый. Не помню даже – кто поехал вместо меня. А потом начались чёрные дни. Ночные учения в нашей роте – отработали  всю ночь.

Перед сном вызывают – будешь участвовать в ночных учениях со второй ротой.

– Почему?

– Да ты ж военкор, – должен всё видеть своими глазами.

На следующий  день – ученья в первой роте.

Я понял систему и постарался после обеда вздремнуть перед ночными учениями в третьей роте. Потом пошла, казалось, бесконечная череда:  первый пост – кухня, первый пост – кухня.

Видимо, хотели спровоцировать, чтобы найти повод посадить на «губу». А Никифоров когда-то предупредил меня:

– Женя, если попадёшь на «губу» – печатать тебя не сможем.

Пока что поводов особых я не давал, а с другой стороны комбат полагал, что если меня несправедливо упрятать, то газета начнёт разбираться, и неприятности могут быть у всех.

А тут ещё комсомольское собрание и подведение итогов.

Выступает Холуев и говорит на подведении итогов:

– Таких солдат, как Минин надо исключать из комсомола!!

И я взвился:

– Таких солдат, как Минин надо принимать в партию. И всё должно делаться честно!

Пушкин был прав – есть упоение в бою.

Батальонный замполит делал мне большие глаза и всякие гримасы. Комбат насупившись выслушал мои крики и ушёл.

Будущее не сулило мне ничего хорошего. Утром я позвонил Фёдору Фёдоровичу и сказал, что мне надо как-то исчезнуть из части на какое-то время. И Никифоров меня спас.

Он договорился с воинской частью из Потандарта – она находилась в самом Баку и спасибо ротному, которого попросил не упираться, и мы с Вовкой Сударевым оперативно уехали на хозяйственные работы – красить забор, белить бордюр и зачищать плац от травы. Там Сударев, который был лет на пять старше, обучал меня маленьким житейским хитростям.

Я всё время объяснял начальнику, что гнилые доски незачем красить, что белить бордюр перед дождём глупо. Приехал как-то из батальона взводный, так ему пожаловались на меня, что плохо работаю, а Вовка – отлично.

Лежим как-то с Сударевым на травке, смотрим в небо и я говорю:

– Как же так, Вовка. Работаем вроде одинаково – но я плохой, а ты – хороший.

– А ты всё чего-то доказываешь, а я говорю «Есть!». А делаю, как считаю нужным.

– Почему бордюр не побелен? Ночью дождь смыл!

– Почему забор плохо покрашен? Краска некачественная!

– Почему от травы плац не очистили? За ночь выросла.

   Послушался я Вовкиного совета, и точно, на меня перестали жаловаться. Хотя в душе осадок остался. А через месяц вернулся в батальон.
Однажды подбегает ко мне батальонный замполит Тесля:

 – Помнишь, на собрании ты говорил, что таких, как Минин, надо принимать в коммунисты?

– Ну, говорил.

– Так вот, момент наступил. Комбат в отпуске, я через бюро быстро оформлю, он и знать не будет.

Тесля быстро всё оформил. Откуда я знал, что у него разнарядка – за год принимать двух человек в партию.

Когда я пришёл на первое партсобрание и умышленно сел напротив комбата – тот смотрел на меня, как на привидение.

– А что этот … здесь делает? – поинтересовался Холуев замполита.
– А это наше молодое пополнение! – бодро ответил Тесля.
Комбат взялся за сердце – полагаю, что здоровья ему моё вступление в партию не прибавило.

Конфликт постепенно начал идти на убыль. Видимо Тесля вёл свою миротворную деятельность.

Последней точкой послужил следующий эпизод. Был торжественный день – выпуск сержантской школы.

Вечером состоялся традиционный матч по волейболу между молодыми сержантами и сборной батальона.

Приз в игре –  рукопожатие комбата.

Капитан сборной Славка Данилюк всех ругает, у команды ничего не ладится.

Первая партия проиграна.

Середина второй – сержанты ведут. Тесля командует:

– Выпустить Минина вместо Данилюка!

Я вышел, успокоил ребят, изменил расстановку – и медленно, но верно мы стали придавливать молодёжь. Вторая партия за нами.

В третьей партии наша команда заиграла спокойно, и «сержантики» дрогнули и «рассыпались».  2:1 – наша победа.

Мы построились, поприветствовали соперников. Холуев пошёл к нашей команде пожимать руки. Я стоял последним – мне было интересно, как поведёт себя комбат. Он остановился напротив меня. Я смотрел ему в лицо. Все, знающие о конфликте, смотрели на нас. Комбат встретился взглядом со мной, посмотрел, подумал пару секунд и протянул руку. На этом наше противостояние закончилось. Началось моё стариковство.

 

РОСТОВСКИЙ УРКА МИШКА КИРЕЕВСКИЙ

Я вступил в «стариковство».

Ритуалом вступления в этот «сан» был переход по проводам от одного столба до другого. Для этого залезаешь на столб, отползаешь от столба метров на пять, два соседних провода слева и справа берёшь под мышки, по нижним проводам – идёшь ногами.

Самое тяжёлое – когда приближаешься к центру – давление на ноги страшное. Когда проходишь центр – на тебя уже никто не смотрит, бегут смотреть следующего кандидата.

 За всё время только однажды лопнул провод под ногой у Лёши Лямина, и пришлось ему идти под углом 45 градусов. Такая была традиция у связистов-столбоставов.

Стали пытаться использовать меня как командира отделения, поскольку сержантов не хватало.

Я отбивался, но иногда приходилось – в армии всё-таки находился, где приказы надо выполнять.

Вот тогда-то я виртуозно освоил мат. Однажды вели линию связи в апшеронской степи. Отделение состояло из меня и шести солдат-узбеков. Они знали русский прекрасно, но делали вид, что не понимают.

Взводный напомнил, чтобы я не вздумал копать вместе с ними:

– Минин, ты только следи за ними, а то они могут спокойно повернуться и пойти своим ходом в «Узбекию».

Нарисовал каждому солдату контур ямы, объяснил, на какую глубину копать, а сам постелил бушлат – лёг на пригорочек, чтобы все видны были и закемарил. До обеда надо было две ямы выкопать, после обеда – одну. Полевая кухня в сторонке обед готовит.

     Очнулся – смотрю – раз-два-три-четыре-пять. Куда же шестой вышел погулять? Бегом к его яме. Подбегаю – а у него уже голова ниже поверхности.

   – Ну и как ты вылезешь, – поинтересовался я. – Расскажи секрет?
– Моя не знай, моя копай – ответил он, словно знал, что я не люблю глагольную рифму.

      Вытащил я его за черенок лопаты. Объявил перекур – каждый лежит возле своей ямы. Двадцать минут прошло, командую подъём – ни один не двигается.

– Ребята, подъём! – ни один не шевелится.

     Кто-то кричит:

– Не понимай, что твоя хотит!»

И я вспомнил добрым словом капитана Абрамова, который поделился с нами колоритным матом.

– А ну подъём салаги е…ные, лопатой так за…еню, что мозги по степи полетят! – заорал я. Моих узбеков как ветром сдуло. Помните, как в комедии – так бы сразу и сказал.

И пользовался я до дембеля красивым матом, обогащая его литературными рефлексиями, сочными метафорами с упоминанием классиков русской и узбекской литературы.

А после дембеля целый год от мата отучался, но квалификация осталась сих пор.

Служба шла. Меня продолжали гонять на первый пост – эксплуатация шла по полной программе. Один из близких моих друзей – Мишка Кириевский, «Кирюха», был сержантом,

Уж очень он любил покомандовать, оттого и в сержанты пошёл. Почему мы подружились – не пойму, никаких общих интересов у нас не было. Мишка был моего роста, с фраерской прической, называл себя ростовским уркой  с приговором «Будь спок и не кашляй».

Я его вечно подкалывал. Однажды он выменял у десантников  значок «40 прыжков». Примеряет на грудь, мол, смотри Жека, как красиво.

– Ага, – говорю, – красиво, только как это ты своим расскажешь о прыжках с парашютом со столба. Вот уж смеха будет.

Мишка скрипел от злости зубами и говорил:

– Не будь бы мы друзья, Жека, я б твою физиономию разукрасил – будь спок и не кашляй.

Так вот, сидим после обеда в беседке напротив казармы. Я жалуюсь на судьбу, говорю, как хорошо быть в армии распиздяем. (Извиняюсь за выражение, у нас солдаты делились на два вида – отличник боевой и политической подготовки и распиздяй).

Мол, вон, распиздяй Палишев всю жизнь ходит дежурить на свинарник – свиньи его за километр  визгом приветствуют, я всё знамя это … караулю.

– Жека, да я тебя сходу сделаю распиздяем – постучал себя в грудь Мишка, – не будь я ростовский урка.

– Ага, – не веря в счастье вздохнул я.

– Трёшка  есть?

– Есть!

– Давай трёшку – и будь спок не кашляй. Только возьми после ужина пару бутербродов.

После ужина мы пошли на полосу препятствий, в лабиринтах которой мы спрятались.

Я вытащил бутерброды, Мишка достал бутылку, которую быстро «приговорили». Но вина было много, а закуски мало –  и я опьянел практически сразу. Мишка ещё держался, как и положено сержанту.

Это был мой первый и последний выпивон в армии.

– А теперь, – скомандовал Мишка, – пошли на военный парад.

Положив руки на плечи друг другу – меня основательно покачивало, мы вышли на дорожку, идущую вдоль нашей казармы.
– Зааапевай! – крикнул Кириевский.

– Не плачь девчонка! – нечеловеческим голосом заорал я.

– Пройдут дожди! – подключился Мишка.

    – Солдат вернё-ё-ё-ётся, ты только жди! – орали мы вдвоём, че-каня шаг и демонстрируя парадную выправку.

В беседке собирался народ. Молодёжь смотрела восхищённо (безумству храбрых поём мы песню), а старики умирали от хохота, глядя на меня. Таким пьяным Минина ещё никто не видел.

Мы дошли до конца дорожки. Из казармы никто из офицеров не вышел.
– Жека, нас презирают, – горько сказал Мишка. – Кругоооом! С песней шааагом мааарш!

– Через две, через две весны-ы!

– Через две, через две зимы-ы! – Мишка пел самозабвенно.
Дошли до другого конца дорожки.

 – Кругоооом! С песней шааагом мааарш! – заорал Мишка. – Чеканить шаг!

Я набрал в лёгкие побольше воздуха:

 – Наверх все, товарищи, все по местам,

 Последний парад наступает!

По-моему мы уже подняли весь военный городок.

 – Врагу не сдаётся наш гордый Варяг,

 Пощады никто не желает!

На этот раз у дверей казармы стоял взводный, (до него донеслись наши вопли или попросту «зрители» донесли):

    – Обнаглели, распиздяи, и не будет вам никакой пощады. И ты, Минин, туда же. Кириевский, с тебя лычку снимем, а тебе, Минин, письмо на родину напишем, как ты пьяный по батальону ходишь.

   – Пишите, – благосклонно разрешил я – Вам же никто не поверит.
– Как не поверят?
– Мои родители знают, что я не пью. И подумают, что это вы по пьяни меня оговариваете.
– Идите спать. Завтра разберёмся.
На построении мы получили по два наряда вне очереди.
Объявили: Минин и Палишев – дежурство на свинарнике.
Ну наконец-то!

На свинарник!
Я подошёл к Мишке, пожертвовавшему лычкой ради нашей дружбы, поблагодарить.
– Да, что ты, Жека, – он похлопал меня по плечу. – За пятёрку я бы и из слона сделал распиздяя.
Мы же ростовские урки.

И вот мы идём с Палишевым в конце строя как дежурные по свинарнику. Суть поста – один дежурит на вышке  до трёх ночи, озирая окрестности  свинарника. В это время второй спит на КТП. В три часа происходит смена. Меняться  ходили в одиночку – с КТП приходили, а туда уходил спать дежурный по свинарнику. На самом деле спали и на вышке, и на КТП. Когда же шёл проверяющий, то оттуда звонили: «К тебе гости», и мы с вышки бодро кричали: «Стой, кто идёт!» Взяли шинели с Сашкой, расстелили на вышке – чтобы мягче было спать.

Бросили жребий – мне выпало дежурить первому до трёх часов, Палишев меня должен менять. Для самообороны выдавали огромный кинжал. Клинок я положил под голову под правую руку,  а ножны – поодаль под шинель, но чтобы часть их торчала. Типа – пусть у нападающего будет иллюзия моей полной беззащитности.

Ночью проснулся оттого, что меня душили. Кто-то накинул мне на голову шинель и душил. Я уже задыхался. Чудом моя рука вы­бралась из-под  шинели. Нащупал рот напавшего. Мизинцем при­хватил изнутри уголок рта и сжал. Руки «душителя» ослабли. Поджав ноги и резко выпрямив, нанёс ему страшный удар в грудь. Тот отлетел к выходу с вышки. Я выхватил кинжал и занёс ногу, чтобы сбросить  нападавшего вниз, и вдруг услышал вопли Палишева:

– Жека, это я!

Полный гнева я вцепился в него:

– Ты что, придурок! Мгновение – и тебя бы закопали, а меня в дисбат. Ну погоди, я тебя, сука, потом не так попугаю!

Конечно, терминоло­гия моих выражений была пожёстче.

Был Палишев парнем где-то под метр восемьдесят рос­том, но с лицом пятиклассника.  Думаю, что головой он и думал, как тот пятиклассник. Однажды едем с экскурсии – все в порядке, а Палишев пьян в дымину.

    – Сашок, где ты напился?  Винных магазинов не было поблизости.
– Да я двенадцать (!) бутылок пива выпил и так хорошо!
Это ж надо было додуматься…
Я собрался уходить, а Палишев встал на колени:
– Жека, не уходи, я боюсь!
– Ага, год не боялся, а тут на тебя страх напал!
– Минин, миленький, не уходи, давай дежурить вместе.

    Умолял и умолил меня Сашка, да что с него возьмёшь – распиздяй – он и в армии распиздяй. Надо отметить, что в дальнейшем он себе больше таких шуток не позволял.

Но вернёмся к нашему ростовскому урке – Мишке Киреевскому. Дружба наша закончилась за месяц до дембеля при достаточно трагических обстоятельствах.

Когда «стариков» осталось немного, с ними стали сводить счёты, честно говоря – избивать по одному.

Прибегает перед ужином Мишка и говорит:

– Узнал, что молодёжь сегодня меня пи…дить будет. Что делать?
– Знаешь что, давай держаться вместе. Я попытаюсь отговорить, а если что – станем спина к спине – попробуем отбиться.

После ужина, когда у забора справляли маленькую нужду (туалет был на ремонте), нас окружила цепочка. Я прикрыл Мишку и вступил в дипломатические переговоры, хотя Мишке следовало разбить морду за его отношение к молодым. И вот убеждаю их, что кулаками справедливости не добьёшься.

И вдруг вижу – за спиной нет Кириевского. Сбежал! И я один против кодлы, которая расстроена побегом Мишки, и зла на меня за то, что не дал привести приговор в исполнение. А тут Глинка, щуплый, всем бочкам затычка – он мне напоминал шакала из «Маугли» подначивает:

– А что, давайте Минину наклепаем – тоже ведь старик!»

Словно ситуация в фильме: Штирлиц был близок к провалу.

На всякий случай принял стойку. «Молодые» раздумывали, видимо, вспоминали, какую же претензию предъявить мне. Но возглавляющий «бригаду» Вовка Трикозюк, высокий, под метр девяносто парень, вдруг отвесил Глинке затрещину и предупредил:

 – Кто тронет Минина – будет иметь дело со мной. Он всегда за нас был». Мы вместе пошли смотреть футбол.

Потом встретил Мишку:

– Как же ты мог бросить меня. Они ж могли меня так отметелить, что не на  дембель я бы поехал, а в больницу!
– Я знал, что тебя они не тронут, будь спок не кашляй – ухмыльнулся Мишка.
– А если бы меня избили?
Мишка сделал сожалеющую гримасу и развёл руками.

Общение  наше после этого случая сошло на нет. И, к моему сожалению, Кириевский выбыл из группы «человеков». Может быть, у ростовских урок принята такая манера поведения, но я расценил это как предательство.

А предательство я ненавидел с детства.

 

РОТНЫЙ

Моим ротным почти все два года был старший лейтенант Турбовец, бывший капитан, разжалованный за гибель солдата во время демонтажа линии связи. Мы были практически рядом, когда я был писарем, и на линии частенько работали вместе.

Старлей был физически очень силён, работал за двоих, страшно вспыльчив и боялся свой худенькой симпатичной жены Нелли.

К сожалению, в советской армии офицеры страдали, выразимся помягче – пониженным интеллектом. В основном, они набирались в военные училища из солдат, не знавших чем заняться на гражданке.

Настольной книгой был устав гарнизонной и караульной службы. Хотя, надо отметить, работа у них была несладкая – всё время находиться в подчинении командира, и не дай Бог, если он оказывался самодуром.

Турбовец понимал, что я по интеллекту выше, плюс за мной стояла окружная газета, да и статус поэта вызывал уважение. Не блистали наши офицеры знанием психологии и педагогики.

Считать солдат людьми, а не живой силой не учили в военных училищах. Возможно, в училищах они подвергались таким же унижениям, как и потом солдаты в их подразделениях.

И ещё у меня было тайное оружие – Турбовец плохо переносил мой пристальный взгляд. Ротный прекрасно играл в нарды, так называемый шеш-беш. После работы любил задержаться в ленкомнате – играть с подчинёнными на вылет. Но нарды были одни на роту, а играть хотели все. Тогда с телефона дневального стали звонить ротному домой:

– Нелли, забери своего Турбовца. Он нам не даёт играть в нарды.

Через пару минут прилетала Нелли, и ротный, пообещав:

– Поймаю гада, что звонит – убью, – плёлся за женой, как бычок на привязи.

Ротный очень любил играть со мной – я единственный у него частенько выигрывал, но зная его психи старался не играть. Но однажды уговорил – и так получилось, что выигрываю две партии подряд.

Турбовец сложил доску и замахнулся. Я не шелохнулся и только сказал себе: если он меня ударит –  столкну ротного с лестницы. Видимо, взгляд сказал всё, и ротный опустил доску.

Армия – это такой институт, где стараются подавить любыми способами все степени свободы молодого парня. Но если внешняя свобода зависит от обстоятельств, то во внутреннюю свободу нет входа никому. А если её деформируют – человек становится винтиком, и это непременно скажется на его психике.

Во время работы в полевых условиях, километров пятьдесят от Баку в степи мы поймали тушканчика. Чуваш Дангеев решил попытаться дрессировать несчастное животное.

У тушканчика хвост напоминает голову змеи, и поэтому он выскакивает хвостом вперёд, чтобы отпугнуть нежелательных визитёров. И куда было бедному тушканчику убежать от тридцати здоровых лбов.

Посадили его в бардачок нашего «газика». А тут Турбовец пошёл за папиросами. Мы рассредоточились и наблюдаем. Бардачок открывается и оттуда, естественно, тушканчик вылетает хвостом вперёд. Ротный орёт от неожиданности, хлопает дверью машины и бежит метров пятьдесят, страшно ругаясь. Мы от хохота повалились наземь. Но старлей, придя в себя, схватил металлический коготь и бросился к нам.  А мы, естественно, врассыпную. Пишу – вспоминаю испуганную физиономию ротного и хохочу.

Как же армия заботилась о нашем интеллектуальном развитии? За два года службы нас свозили на матч Нефтчи – ЦСКА, где я успел увидеть неувядаемую игру звёзд того времени: Анатолия Банишевского, Эдурда Маркарова, Казбека Туаева, Владимира Астаповского.  Да и то – мы находились на стадионе в качестве охраны, сидя в первых двух рядах по периметру стадиона.

И ещё была обязательная поездка к могиле 26 бакинских комиссаров. Ни театров, ни опер с опереттами, ни картинных галерей, ни этнографических музеев.

Да, помню, приезжал к нам в часть Борис Брунов, пел частушки на военную тему, подыгрывая себе на аккордеоне. Мы даже о чём-то поговорили.

 Однажды взвод уехал в командировку. Лежим мы после отбоя – человек семь в казарме. Палишев:

– А давайте крикнем, сколько до дембеля осталось.

Заорали. Мгновенно в казарму влетает ротный:

– Кто кричал?

Он оказывается задержался на работе.
Все молчат

–  Ещё раз спрашиваю – кто кричал?
Молчок.
–  Минин, кто кричал?
–  Не смотрел – я лежал с закрытыми глазами!
–  В канцелярию – шагом марш!
Сую ноги в сапоги – в трусах и майке иду в канцелярию.
–  Кто кричал про дембель, Минин?!
Меня берёт злость.
–  Я никому не собираюсь докладывать – кто кричал, кого  видел и что  слышал.
–  Завтра разберёмся с тобой!
На утренней  поверке.
–  Минин, выйди из строя.
–  Есть выйти из строя
–  Пять нарядов вне очереди (от души, на полную катушку)
–  Есть пять нарядов вне очереди – отвечаю равнодушно и смотрю на Турбовца.
Тот, понимая абсурдность ситуации, опускает голову.

Отработал три наряда, три дня подряд. В шесть подъём, в десять отбой. Слегка пошатывает.
Не думайте, друзья читатели, в батальоне у меня особых поблажек не было – пахал, как и все.
У входа в казарму стоит Турбовец. Смотрит на меня. Я – на него.
–  Ну как, Минин?
–  Нормально!
–  Справляешься?
–  Да как-нибудь!
–  Что-нибудь хочешь мне сказать?
–  Хочу!
– Говори.
–  Вам-то – не стыдно? – и смотрю ему в глаза.
Турбовец снова опускает голову…

На утренней поверке Турбовец командует:
– Минин, выйти из строя!
– Есть выйти из строя!
–  Отменить два наряда вне очереди!

Ничего не отвечаю, снова смотрю тяжёлым невидящим взглядом в глаза ротному. Он отворачивается и идёт в канцелярию.

Думаю, среди советского офицерства Турбовец был не худшая фигура – у него было чувство стыда.

Просто шестерёнки службы и зависимость  от чьего-то мнения раздавливали личность. И вина за распоясавшихся стариков лежит на советском офицерстве. На планёрках они перекладывали свои проблемы на плечи сержантов, а те только кулаком и унижением солдата могли быстро добиваться нужной задачи, при полном попустительстве со стороны офицеров. А когда нет прополки – чертополох охватывает всю территорию. Так оно и произошло со «стариковством».

 

 АСТРАХАНСКАЯ КОМАНДИРОВКА

НА «ТОЧКЕ»

Одним из светлых периодов в армии оказалась для меня астраханская командировка. Ехали плацкартой до Астрахани. Несколько часов ждали пригородного поезда до Ашулука. От нечего делать гуляли в районе вокзала. Столько красивых девушек я не видел нигде.

Отреагировав на мою смуглую кожу, ко мне подошёл цыганский табор, в основном женщины, и начали уговаривать: «Цыган, пойдём с нами. У нас тебя не найдут». Особенно старалась рыженькая цыганка с голубыми глазами, но я не «дрогнул».

В пригородном ехалось весело,  на остановках покупались нашим взводным арбузы – 5 копеек за штуку. Вот уж когда мы наелись арбузов.

Под городком Ашулук, где пустыня чередовалась со степью, постоянно проводились стрельбы вооружённых сил Варшавского договора. В воздух поднимались ракета или самолёт с автопилотом и за три выстрела надо было сбить.

Если получали «Отлично» – дивизион напивался вдребезги, половина получала отпуска. Это я видел своими глазами. Слышал историю, как что-то в ракете не сработало, и она упала на свой дивизион. Шёл слух о тринадцати погибших.

Жили мы в большом палаточном городке, называемым «Точкой»,  среди ползающих кругом змей и прочих гадов. Спать было страшно – мы обкапывались песком, и со стороны выглядели как могилки.

Утром, разглядывая новые дырки в брезентовом полу,  ужасались, какие змеюки ползали между нами.

Каждое утро принимали «душ» – приезжала пожарная машина, пускала струю вверх, и мы все голышом мылись.

Нам дали бронетранспортёр, в кузове на оси находилась огромная катушка с кабелем, и мы, двигаясь, разматывая кабель, соединяли дивизионы с КП. Работа была несладкая, и я бы сказал опасная: однажды свалились в овраг – водитель был новичок, но все удачно десантировались во время падения. Главное, что  водитель  выскочил первым.

Как-то приехал капитан уговаривать нас провести линию кабельной связи на КП, где собрался весь генералитет Варшавского договора.

Всем обещал дембель на месяц раньше, просто умолял (обманул, гад, хотя демонстративно фамилии наши переписал!). Вся фишка была в том, что связь надо было тянуть под стрельбами, что категорически запрещалось. Но мы согласились.

Техника работы была такая – четверо в бронетранспортёре разматывают катушку, пятый идёт впереди – выбирает дорогу, чтобы наша бэтэрэшка не свалилась с бархана. Это было самое опасное – надо смотреть вперёд, не наступить на маленькую метровую змейку и одновременно назад, чтобы водила не задавил тебя.

Когда сбили самолёт, и он, кувыркаясь, падал сверху на нас, мы решили не двигаться и рассредоточиться – мол, если и убьёт, то не всех сразу. Самолёт упал где-то за двести метров до нас.
Но когда началась стрельба по ракетам – тут мы натурально увидели небо в алмазах – салют, по сравнению, детский лепет. Где-то что-то падало кругом, нам уже было наплевать – мы хотели побыстрее закончить этот страшный путь.

На командный пункт штаба наш  БТР выводил я. Вся команда, измождённые, с налипшим на лицах толстым слоем песка, шла за мной. Подошёл к воротам – дневальные безропотно распахнули.

– Где вода? – хрипло спросил, и они указали на колодец в глубине КП. Мы пошли клином на толпу генералитета, у которых все плечи были в звёздах. Генералы расступились, с любопытством глядя на нас, а я увидел КОЛОДЕЦ. Мы не могли напиться. Какое счастье при шестичасовой жажде – вода.

На следующий день разматываем кабель и видим –  посреди степи установка, на четырёх колёсах и рядом – ни души. Обошли мы её кругом, а Палишев решил залезть на неё.

– Отойдите, пожалуйста, от установки, – сказала установка.

– О! – сказал Лёша Лямин, подняв указательный палец к небу.

Лёшка  всегда так делал, когда произносил какую-то сентенцию.

     – Импортная штука, вежливо разговаривает.

Мы огляделись. От горизонта до горизонта нигде никого.
– Нет – сказал Палишев, – должен же что-то я  отвинтить на память о командировке. Только Сашка пристроился к какой-то гайке, как установка раздражённо сказала:
– Отвалите от пусковой, а то приедем и надаём пи..дюлей.

– Ну вот, Лёха, – повернулся Палишев к Лямину, – а ты говорил – импортная! Разве может импортная так материться? Это наша штукенция! Ну её на фиг, а то ещё пальнёт по своим.

Каждый день к нам на «Точку» привозили кино. Как-то шла комедия, а я на кухне мою посуду, жалуюсь повару, мол, пока помою – мест не будет.

– У тебя будет самое лучшее место, – успокоил тот.

Помыл посуду, прихожу – кино уже идёт, яблоку негде упасть.

Мой повар поднимает кабель, ведущий к динамику, расположенному под экраном, и удивлённо спрашивает:

– А чего вы на змейке сидите? – и растворяется в темноте.

Народ перед экраном как ветром сдуло. Я усаживаюсь, а перепуганные, опомнившись, с проклятиями бегают кругом – ищут «шутника».

Так прошли две недели тяжёлой жизни на «точке». Оставались ещё две недели. И никто не предполагал, что они-то и покажутся нам раем!

 

АСТРАХАНСКАЯ КОМАНДИРОВКА

ХАРАБАЛИ

Ура!

Нас перебрасывают в Харабали, в большой военный городок. Задача – проверка воздушных линий, чтобы не было обрывов.

В 8-00 нас выбрасывают на линию, мы должны пройти 10-15 километров и, обнаружив обрыв, – починить.

Первый же день мы, как олухи царя небесного, шли свои 15 км.

Вечером я собрал совет:

– Ребята, мы что дебилы? Можно залезть на столб и прозвонить в обе стороны. Если ответят – то связь есть. Сразу же  на попутке вернёмся, погуляем по посёлку.

На следующий  день меня с напарником Вовкой Трикозюком (который в конце службы спас меня от избиения) высаживают на линии. Мы прозванием в обе стороны. Возвращаемся на попутке, гуляем по посёлку, где нас благополучно вылавливает патруль и передаёт в руки взводному с переделанной цитатой из фильма «Бриллиантовая рука»: «наши солдаты по улицам не шатаются в рабочее время».

Старлей поорал, помахал кулаками, и тогда я дал новую установку: прозваниваем в обе стороны и дрыхнем до полудня под солнышком на свежем воздухе, а к часу на попутках возвращаемся в казармы.

И всё стало нормально. И вот мы спим на травке на горочке сладким сном и просыпаемся от страшного  рёва. Открываю глаза – передо мной СУ-9. Мы с перепугу пробежали в разные стороны метров сто, пока не проснулись. Видимо, это лётчики на ученьях так баловались.

А потом что-то случилось в семье у взводного, я остался за него. Первое, что сделал – отменил дисциплину и систему питания. Снял пару солдат с проверки линий и использовал их на добыче продовольствия. Причём, была обычная ротация – не было «стариков» и «молодых». Один день  работали на уборке помидоров – оплату брали натурой – помидорами. Потом – на уборке огурцов.

На уборку арбузов поехал я – весь день есть дыни и арбузы – это ж какой кайф. Правда, один раз поднимаю арбуз – а под ним гадюка колечками – огромная. Как только она меня не укусила – а то читали бы вы эти записки. Я заорал со страху, швырнул в гадюку сорванным арбузом и помчался к хозяину бахчи. Когда мы с ним прибежали обратно – гадюки след простыл.

Так что у нас под кроватями стояли ящики с огурцами и помидорами, в углах горками лежали арбузы. Утром в столовую не ходили: кто-либо бегал в солдатскую пекарню, притаскивал забракованный  свежеароматный хлеб, кто-то приносил сыр из столовой и мы, как дачники, ели салаты  из овощей и закусывали арбузом.

Как на гражданке.

А однажды даже сбегал на рыбалку, наловил больших окуней и нажарил. Вот уж у нас был шикарный ужин.

Арбузы ели ложками. Вырезанное донышко служило урной для косточек. Съедаешь арбуз, косточки вовнутрь, и донышко возвращаешь на место.

Пустой арбуз кладётся на  подоконник – наша казарма была на первом этаже – отходим в глубь комнаты. Кто-то идет мимо – видит в окне арбуз, один и без охраны, хвать и бежать – а мы хором вслед – верни, гад, он несъедобный.  Представляете – разрезают арбуз – а там одни косточки. Естественно, потом приходили ругаться(!), а мы отвечаем – кричали же вслед, что несъедобный – чего убегал?

И ещё – мы ездили на танцы! В субботу и воскресенье.  Самолично печатал увольнительные на всех, штемпель такой у меня был, мы ездили в какой-то клуб. Одна из поездок могла стоить нам жизни.

Возвращались мы с танцев, когда уже темнело. Прошёл дождь, правая колея была размыта и мы ехали по встречной. Внезапно отвалилось правое переднее колесо, и нас на трёх и оси понесло на правую сторону. Наш водила, Серёжка Николаенков, остановил машину уже на краю. Мы вышли и глянули – овраг был не менее тридцати метров, если б ехали по своей стороне – хана бы нам всем. Командую: в километре – харабалинский «Узел связи», там во дворе – расхристанный «уазик» – его колёса годятся для нашего «газика» – Серёжка с напарником – туда.

Оставшиеся – ищем колесо, поднимаем машину домкратом. Нашли колесо, Серёжка принёс снятое с «уазика», быстро закрепили. Добрались до казармы. Я Серёжку один на один выругал, почему ездит с негодной запаской. Тот пообещал всё привести в порядок – сам перепугался. Серёжка был из Подмосковья. Кстати, подмосковные ребята были славные, не лютовали, не выпендривались.

А потом вот какая вышла история:

Я часто работал на коммутаторе, там работали две женщины – иногда просили подменить. А за стеной у меня находился Особый отдел. И смотрю – звонят с «узла связи» в особый отдел.

Дай-ка, думаю, подслушаю. А они сообщают, что у них машину «раздели», а как начали перечислять – у меня в глазах потемнело.

– А на кого думаете? – спрашивает особист.

– А там связисты крутились!

Я мгновенно звоню своим:

– Трикозюк, немедленно утопить колесо от «уазика» в речке – одна нога здесь, другая – там. Николаенко – наплети, что и нас там не было, и что детали не подходят.

Только успел скомандовать  –  тут же Особый звонит, а в окно вижу – Трикозюк с колесом в мешке шурует к речке.

Подключаюсь к Николаенко:

– Серёга, подготовься», потом соединяю с Особым.

Сам сижу, слушаю, если что, думаю, разъединю, скажу обрыв.

– С кем я говорю?

– Водитель рядовой Николаенков.

– Нам сообщили, что вы взяли колесо и другие детали с машины «Узла связи».

– А зачем мне детали, у меня всё есть.

– Сказали, что вы там были.

– Да заезжали, но там раскуроченный «уазик», а у нас «газик». Там же все детали разные.

 В окно вижу – уже Вовка возвращается. В общем – пронесло. Не вышло у «Узла связи» свалить на нас свои проблемы.

      А однажды едем с работы. Двигатель заглох. Серёжка говорит – движок перегрелся. А метров пятьдесят от дороги – палаточный городок, какой-то необычный, явно не солдатский и духами попахивает.

– Пойду за водой, сказал Серёга и исчез.

Подошли мы поближе:

– Боже мой, это ж девчонки!

Стали знакомиться – кто вы, что вы?

А это – Астраханский торгово-кооперативный техникум третий курс. Я оглянулся – а кругом – никого, растворились, только по палаткам оживление прошло. Пошёл на кухню – там повариха несчастная-несчастная, смотрит в сторону копошащихся палаток.

– Ты старший? – спрашивает.

– Да – отвечаю.

– Помешай, пожалуйста, кашу, мне срочно на пять минут надо.

Ну, пять не пять, а минут пятнадцать кашу мешал, пока повариха прибежала, довольная, видимо, подружки её вне очереди  пропустили.

Но самое интересное – машина глохла всегда на этом интересном месте, пока Серёжкина дама не стала пугать его своей беременностью. Серёга в сроках не разбирался, но почему-то двигатель вдруг перестал глохнуть на этом отрезке пути.

И вот – всё, домой. Хоть эти две недели мы прожили без опёки армии, как нормальные люди.

Без «стариковства», без начальства.

Прощайте, райские денёчки…

Пригородный поезд был полупуст. Меня знобило. Так всегда бывает у меня, когда кончается один этап жизни и начинается второй. Наши ребята играли в карты.

Я ушёл в середину вагона и задремал. Разбудили два мужика. Их волновал животрепещущий вопрос:

– Солдат, а какой  национальности будешь – чечен или армянин?

Я отрицательно покачал головой.

  – Черкес,  адыгеец? – они задолбали меня перечислениями  всех кавказских народностей.

– Грузын я, да, – изобразил я из себя грузина.

– Вай, генацвале! – услышал я вопль за спиной. Обернулся и увидел спешащую ко мне пожилую пару с флягой вина

– Откуда ты, солдатик?

– Из Тыбылиси, – я старательно изображал акцент.

– А с какой улицы?

– Руставели, – а какую ещё я мог назвать, Симона Чиковани я тогда ещё не читал, а «Витязя…» прочёл несколько раз.

– Выпей, солдатик, выпей, генацвале, – они налили мне небольшой стаканчик.

Я выпил.

 В груди стало тепло. Я снова закрыл глаза и задремал.

Через сутки мы уже вернулись в батальон.

 

ЯЗВЫ СТАРИКОВСТВА

Начался дембель. «Старики» стали разъезжаться. Уехали водители – Николаенков, Клопов, кое-кто из рядовых. Приходим с ужина. Старший сержант Ваня Ладык сидит в чёрных очках.

– Вань, чего ночью в очках ходишь? – спрашиваю со смехом.

Тот снимает очки, и я ужасаюсь – все лицо сплошной синяк.

– Кто тебя так?

– Молодые. Вспомнили, как мы их гоняли. И Марченко припомнили.

Марченко…

Этого парня с Украины с весом около 120 килограмм прислали к нам в батальон. Какой военком призвал его – вот уж кого Богу стоило наказать. Марченко жаловался на боли, ничего не мог делать, его гоняли, обзывали мешком с дерьмом, каждую ночь били. Потом положили в наш лазарет (помните – таблетки от головы, таблетки от живота…).

Марченко начал терять сознание. Отвезли в военный госпиталь, долго мурыжили, пока не обнаружили рак. Когда плачущая мать приехала с сыном забирать документы на увольнение из армии, Марченко весил 50 килограмм. Кожа висела на нём огромными складками.

Мы попрощались с ним, понимая, что он не жилец на свете. Через месяц Марченко умер.

Офицерам «стариковство» было удобно – сержантский состав делал то, за что с офицеров сняли бы погоны. Беспрекословное подчинение на базе избиений и унижений. Второе – сами молодые принимали «стариковство» как нормальное явление.

Иду после отбоя – у стены стоит Лёша Лямин, держит ведро на вытянутых руках.

– Лёха, ты чего, – говорю, – да пошли их.

– Да иди, Жека, не мешай, так надо.

Утром, когда никого не было, думаю – дай подержу ведро на вытянутых руках. Пустое, без воды. Подержал. Убедился – ничего себе нагрузочка. Попробуйте, если не верите.

Утром прибежал с завтрака (я был дневальным) – слышу: в умывальнике льётся вода – не льётся вода, льётся – не льётся.  Подкрался – вижу: К (не буду называть фамилию) отвинчивает краны –  потом завинчивает, снова отвинчивает – снова завинчивает.

– Что делаешь? – спрашиваю.

– Старики приказали резьбу прочистить.

– Да прикалываются  они – иди на завтрак.

– Не мешай

Тогда я взял кран и говорю:

 – Смотри – уже резьба острая. Завинчивай и беги на завтрак.

Этот К. был очень доверчив. Однажды во время футбола он стал махать веником над телевизором – отгонять помехи. А ему «старики»-придурки показывают – вон там помехи, и вон там.

Я испугался – думал у К. крыша полностью поехала. Встал, забрал веник, сказал, что ищу его, мне подметать надо. «Старики» недовольно зашипели, но обошлось.

Я не знаю всех видов истязаний, применяемых «стариками», но слышал о лазании между ножек стула, о спичках между пальцев «велосипедик», о держании шваброй тазика с водой под потолком.

Кстати, один раз и меня кто-то попросил «подержать» тазик,  когда я не был в курсе этого фокуса. Поняв, что надо мной прикалываются, резко отскочил в сторону со шваброй, а таз грохнулся на пол, облив смеющихся водой. Появились недовольные, но я стоял со шваброй наперевес и связываться со мной ни у кого не было желания.

Не хочется думать, что было бы со мной при моём упрямом характере, если б за плечами  не было окружной газеты, если бы не был писарем и не было много друзей в числе «стариков». Но когда пришло «стариковство» нашего призыва я решил стать поперёк этого поганого течения.

Наши «старики» спали отдельной группой на одноэтажных кроватях, ходили в строю последними и кроме дембельского альбома ничего старались не делать.

Я же спал среди «молодых», причём на втором этаже, в строю ходил в первых рядах. Получал много писем –  писал рецензии на присылаемые в газету стихи.

Для молодых солдат это было чудо, я слышал, как они интересовались за моей спиной – «старик» ли на самом деле. Со мной проводились беседы, так сказать давили на совесть, мол, подрываю авторитет, но битьём не угрожали. Понимали, что это им может аукнуться дороже. В общем, как мог, проводил «антистариковскую» подрывную акцию.

Сижу возле Ладыка, глядя на его разбитое лицо, а  вспоминаю, что красавца старшего сержанта  из предыдущего призыва, гордость батальона и прекрасного баяниста. Его выбросили из поезда, когда он ехал домой. «Стариковство» пахло смертью.

Утром я пошёл к замполиту с советом, чтобы стариков из сержантской группы демобилизовали всех вместе и неожиданно. Попытался объяснить, что если произойдёт трагедия – звёздочки с погон полетят у всех.

Надо отдать должное – командование прислушалось, и сержантский корпус старослужащих растворился незаметно.

Птица мести, витавшая над нашим батальоном, исчезла.

ЛИНА ХОЛУЕВА

Конечно, читателей сжигает любопытство – а как там было в армии с любовными похождениями. Типа – возраст обязывал. Похождения – не похождения, но самоволки были.

Должен признаться – девушки меня в тот период не волновали. Меня удручало другое – я, как начинающий литератор, был малообразован, хотя читал достаточно много. Так получилось, что сам занимался своим образованием – ни советчика, ни наставника, которые могли подсказать на что стоит в первую очередь обратить внимание, у меня не было. Я перечитывал нашу батальонную библиотеку – томик Тувима лежал у меня под подушкой всё время – по вечерам  часто читал нашим ребятам его стихи.

Второй книжкой, лежавшей под подушкой, были «Французские тетради» Эренбурга. Я много читал о русской классической живописи, но в этой книге открылся неизвестный для меня огромный пласт  иной живописи – импрессионизма о котором не слышал. Кстати – обе книжки у меня благополучно умыкнули.

 В батальоне на все праздники я организовывал праздничные концерты, составлял литературные монтажи из стихов классиков, связывая их своими «перлами». Ребята читали стихи, я стоял сбоку и подсказывал им, и вдруг почувствовал на себе внимательный взгляд. Наискосок от меня сидели две девушки – одна с точёной фигуркой, вторая – чуть полнее, с миндалевыми глазами. Первая оказалась дочкой начштаба Моцовика (с ней встречался лучший батальонный футболист Славка Данилюк), а вторая была дочкой комбата Холуева.  После концерта она подошла ко мне знакомиться. Её звали Лина. Она призналась, что сочиняет стихи, и спросила, не мог бы я редактировать её сочинения.  Конечно же, я согласился, да и кто бы отказался в такой ситуации от общения с симпатичной девушкой. Это ж такая благодатная почва.

Долгое время мы занимались под бдительным оком библиотекарши, а потом решили перенести наши занятия на воздух. В одной из самоволок я обследовал местность и обнаружил чудесную площадку на плоской крыше местной бани, на которую надо было залезать по пожарной лестнице относительно невысоко, что нам не составляло труда. С крыши бани просматривался, как на ладони, наш батальон. Там на крыше мы обнимались-целовались, но не больше. Много говорили о поэзии, читали стихи – свои и чужие.

О каких только глупостях могут говорить девятнадцатилетние! Для меня Лина была «просто «подруга дней моих суровых», а я для неё, как выяснилось позднее – объектом для замужества.

Если же меня искали в батальоне, то кто-нибудь из друзей махал рукой, и мы с Линой быстро слезали, и я за несколько минут добегал до забора, перемахивал его с помощью искусственной ступеньки и появлялся со стороны полосы препятствий, вроде бы как с тренировки.

Демобилизовали меня в мой же день рождения.  Заставили после долгого препирательства надеть ефрейторские лычки. Выйдя за ворота нашей «вэчэ» я их отодрал, сел в автобус и поехал на вокзал. Поезд «Баку-Москва», или как его называли там «Баку-СССР», ждал меня.

Лина писала, что узнав о моём увольнении (ей сразу сообщили на КПП), помчалась следом, но не нашла меня. Я видел её из окна, она печально смотрела на окна поезда, набиравшего ход. Билет я специально попросил через Москву с доплатой, чтобы узнать о результатах творческого конкурса в Литинститут.

Получил рукопись с плюсами и минусами напротив строчек и вежливым отказом. Убитый горем посидел на лавочке напротив Литинститута и затем поехал на Белорусский вокзал. Грустно сидел, глядя в окно, и только колёса явно и чётко стучали: до-мой, до-мой, до-мой.

Часов в пять я уже выходил на родной Невельский вокзал. Десять минут ходьбы – и я у дома. Постучал в окно спальни – у нас был свой дом на земле. Мама выглянула в окно – не узнала, разбудила отца. Отец открыл ворота. Обнял:

– Уехал пацан – приехал мужик. Не узнать!

Конечно – всё-таки прошло два с половиной года.

     Но всё позади – я был дома.

А что же Лина? Она узнала мой адрес, писала письма, мол, ты только скажи – и я приеду.

Но женитьба не входила в мои планы. Да и чувств никаких не было. Видимо, время ещё не подошло, но узел надо было разрубить – каждый из нас должен был идти своей дорогой. Я соврал –

написал, что женился. В последнем письме Лина пожелала мне счастья и на этом переписка закончилась.

А жизнь – продолжалась…

 

P.S.

Я попросил своего родственника из Азербайджана, мужа племянницы, узнать, как там поживает мой батальон.

– Да я знаю, – прозвучало в ответ, – его снесли. И на месте батальона обнаружилась сильная радиация – видимо там где-то была замаскирована шахта стратегического оружия.

Как я выяснил – многие страны поступают так же, маскируя малозначащими дивизионами и батальонами стратегические цели.

В те времена в Иране находились ракетные установки США, и весь берег Каспия был усеян ракетными дивизионами, следящими за воздушными целями в Иране, то бишь за американской авиацией.

Видимо и наш батальон был прикрытием некой стратегической ракеты, от которой, естественно, шло излучение. То есть в случае атомной войны наш батальон был бы уничтожен сразу.

То-то я вспомнил, как у многих ребят в батальоне выпадали волосы. Тот же мой приятель Мишка Кириевский, бывало, проведёт расчёской по голове – и у него клок волос вылезал. Многие солдаты нашего батальона поехали на дембель  практически лысыми. Хорошо, что я два года службы стригся наголо – в армии длинные волосы ни к чему.

Возможно потому и удалось сохранить шевелюру.

Но это всё предположения.

И, в конце концов, – что представлял для канувшей в небытие Советской огромной армии был наш батальон связи – 400 человек – коробчонку с винтиками и гаечками…