ОЛЕГ ЛЕВИТАН. Мертвый штиль
МЕРТВЫЙ ШТИЛЬ
В вечерний час на океан —
когда он мертвым штилем пьян —
тьма налагает свод небесный,
и долго стынет шов сварной
над непомерной шириной,
объединяя бездну с бездной…
И Млечный путь макает хвост
в наш пенный след, и стаи звезд —
как рыбы, плещутся в глубинах…
И спутник или сателлит —
один летит через зенит,
как дух на крыльях голубиных…
Летит над нашим кораблем,
чтоб мы запомнили о нем,
чтоб весть о нем в сердцах несли мы…
И все созвездья, там и здесь,
безмолвно шлют друг другу весть —
и те, что есть, и те, что мнимы…
Чтоб в одиночку превозмочь
такой простор в такую ночь,
расскажет пусть яхтсмен Чичестер:
надежно ль в лодке быть должны
снаряжены, закреплены —
компас, и весла, и винчестер?..
И — ты на палубе ночной
будь рад, что чувствуешь спиной
жизнь за стальною переборкой!
Но, вправду ль, есть она?
Проверь!
И, если вдруг заклинит дверь —
молчи,
не торкайся,
не шоркай!
Ты здесь никто и звать никак,
и — если этот звездный мрак
не заалеет на востоке! —
здесь делать нечего уму
здесь даже зренье ни к чему,
и сердца стук,
и эти строки…
КОТ
Милейший кот, намойте нам гостей!
Пожалуйста, ведь вы уже поели!
А у гостей есть уйма новостей.
Мы б посидели, выпили, попели…
И кот сигает в кресло прямиком,
и долго, снисходительный как ментор, —
наслюнивает лапу языком,
проникнувшись серьезностью момента!
И я всерьез на эту ворожбу
смотрю и представляю, как сейчас вот —
у друга мысль ворохнулась во лбу:
«Заехать, что ли? Видимся не часто…»
А вот — второму вспомнилось о том,
решил зайти за третьим и четвертым…
Давайте все!
Мы вас с моим котом
прекрасно встретим!
Час езды,
чего там!
А если кот талантлив, то и та,
что до сих пор, нет-нет, да и приснится,
возьмет, да и заявится в места
забытые —
к былому прислониться…
…И стану ждать гостей я дотемна.
И лишь когда опять все станет ясно —
я закурю, налью себе вина…
И выгоню кота — за тунеядство.
* * *
Т.К.
— Пей чай, остынет! — нет, не слышит.
И смотрит, будто сквозь стекло.
Негромкий дождь стекает с крыши.
На кухне тихо и тепло.
Но вот очнулась, оглянулась,
засуетилась у стола
и так смущенно улыбнулась…
— Послушай, где же ты была?
— Да так, забылась, — отвечает, —
потом, быть может, расскажу.
Давай-ка лучше выпьем чаю,
давай варенья положу…
— Ну, положи… — ведем беседу.
И вот уже я сам лечу
за мыслью призрачной по следу
и чайной ложечкой бренчу.
А мысль уже за краем света
во мгле резвится и парит…
И нежный кто-то рядом где-то:
— Пей чай, остынет! – говорит.
СНЫ
Спит мальчуган с ладонью под щекой.
В пучине вод, в отсеке спит подводник.
Спит продавец, и вздох во сне такой,
что сам вздохнешь…
Что снится им сегодня?
И психоаналитик видит сны —
и сам себе бормочет: «Мило, мило…».
Спит населенье города, страны.
Раздумьями писателя сморило…
Треть жизни, проводимая во сне,
заполненная перевоплощеньем,
полетами, тоской о лучшем дне,
и жалостью, и счастьем, и мученьем…
Других две трети, вон они — вокруг!
А эта вся внутри, вся в человеке!
И он весь в ней: сам враг себе, сам друг —
пока однажды не уснет навеки…
Сам режиссер, сам зритель, сам герой,
сам говорит чужими голосами…
А что во сне не ладится порой,
так и вокруг все так — смотрите сами!
НЬЮ-ЙОРКСКАЯ САКУРА
Если б, как тебе здесь живется? — ее спросили,
на колодец дворовый глянув, вздохнет она:
— Хорошо живется, — ответит, — не как в России…—
А всего-то хорошего: в город пришла весна.
И с работой сложности, и с грин-картою волокита…
И от сына-подростка внимания даром ждет.
— Может быть, в выходные мы в Бруклин съездим, Никита?
Говорят, в Ботаническом сакура расцветет!
А ему до лампочки все эти чудо-вишни!
Что в России, что здесь — дети это такой народ…
Он уже весь в друзьях и в делах, отвлекать излишне —
у него глаза нараспах для других щедрот…
Лидер в классе школьном — контактный такой и умный!
И, конечно в субботу занят, ведь лучший френд
пригласил его за город…
— Мама, ну ты подумай!
Мы в Нью-Джерси с компанией едем на уикенд!
И уже голосок по-мужски басовит и звонок.
И проходит неделя. И снова, как в пустоту:
— Ну, хоть день один не беги от меня, ребенок!..
В новостях сказали: сакура вся в цвету…
Да куда там — у мальчика с девочкою проблемы!
И глаза круглы от влюбленности и тоски…
И махнула рукой, ведь такими бывали все мы.
…В воскресенье поехала — потрогала лепестки.
Надышалась в аллее. Так розово там и мило…
Но для счастья надо чуть больше — не быть одной.
Заглянула к лотосам. Рыбок в пруду покормила.
И так грустно стало — кончается выходной….
И опять — на работу в Бронкс, и домой — с работы…
На газоне у дома белка желудь берет с руки.
И никто не скажет: «Ну ладно, ну что ты, что ты…»
А друзей здесь — нету. А прежние — далеки…
Соберется в прихожей у зеркала: «Что это я, в самом деле!».
Тут и сын о ней вспомнит, предложит из-за стола:
— Мам, давай в Ботанический съездим в конце недели! —
И она заплачет: — Сакура отцвела…
КОЛОКОЛЬЧИКИ
Да простят меня люди верующие и неверующие извинят:
на Валдае чудес немеряно, вы их встретите неизбежно…
А в селении Мшенцы ангелы колокольчиками звенят —
и так трогательно, и так трепетно, и так нежно!
Я и сам удивлялся, слыша их — и у этой избы, и той!
И у той, в иван-чае тонущей — то едва-едва, то слышнее…
А еще здесь ключи, как омуты(говорят, что один — святой)!
И старинная церковь высится, и поповский дом рядом с нею.
Эти Мшенцы — деревня бывшая, не поймешь уже, чем жива:
избы, крытые старой дранкою, вряд ли чиненные лет двести…
Перетерли деревню в крошево века прошлого жернова:
две-три бабки да пять-шесть дачников — вот все жители в этом месте.
Но, похоже, и здесь меняется жизнь убогая на глазах —
подступает пора духовности, наступает конец безверью!
Вот и церковь, спасибо батюшке, оживает, стоит в лесах,
и туристы спешат к источнику, где часовенка над купелью…
Может быть, от усердья этого и наладятся здесь дела?
Не о том ли и колокольчики так играют, поди узнай-ка!
Но тут дождик случился затемно — наша крыша и потекла…
Поутру подсобить с починкою попросила меня хозяйка.
И полез на чердак заброшенный я по лесенке приставной,
вижу, — клочья соломы сгнившие, рухлядь всякую посередке;
сквозь дырявый фронтон полосками льется с улицы свет дневной, —
и вся дранка прибита гвоздиками к доскам треснувшим обрешетки…
И когда вновь нежная музыка зазвучала вокруг и над —
не готов повторить я письменно то, что чуть не вымолвил устно! —
ветер в щели подул и, гвоздики все — шевелятся и звенят…
Чудеса не бывают долгими, долго может быть только грустно.
ХВОСТОВ
Когда творцы стихотворений
в трудах не ведают сомнений,
нам анекдот из давних дней
на ум приходит…
В душной спальной
генералиссимус опальный —
прощался с жизнию своей.
Уже священника призвали,
и граф Хвостов в соседней зале
торчал, как перст, в толпе родни —
с платком в руке, шепча:
«Доколе!
Как жаль, что все мы в божьей воле!
Бессмертны гении одни…»
И думал, как напишет оду
и явит русскому народу
сей скорбный день со всех сторон,
пока завистники, зоилы
на эпиграммы тратят силы…
«И буду — гений!» — думал он.
И мысль уже текла стихами:
«Тоски покрытый облаками
я о тебе, Герой…» — но тут,
на парной рифме «горний-молний»,
пришел слуга и тихо молвил:
«Их светлость вас к себе зовут…»
Среди подушек в зыбком свете —
лежал кумир и благодетель.
Свеча плыла. Воск пальцы жег.
«Прощай, дружок! Смирись с судьбою, —
сказал Суворов, — Бог с тобою,
и… не пиши стишков, дружок!»
У графа свет затмился разом,
и, потрясен таким наказом,
Хвостов поднялся, весь в слезах,
и вышел вон без разговоров…
Его спросили: «Что Суворов?»
Он всхлипнул: «Бредит, бредит, ах…»
Был граф как человек — не вредный.
Но если б только знал он, бедный,
живя на невском берегу,
что есть в Москве птенец курчавый,
что в паре с нянею лукавой
лепечет первые «агу»…
Вот подрастет, крыла расправит
и графа строчками прославит —
и так и этак — то-то, брат!
Желал бессмертия? Готово!
…Но разве слушают Хвостовы
когда им дело говорят…
В МЕТРО
На Удельной ты сядешь в метро
и — под рокот соседней беседы
задремав, — полетишь как ядро
в направлении Парка Победы.
А напротив — девчоночий лик,
то ли едет она, то ли снится.
Ты на Невском очнешься на миг,
а на месте девчонки — девица.
Та в веснушках была и юна.
Эта в блеске косметики броской.
А на Фрунзенской глянешь из сна —
едет женщина с полной авоськой…
Двери хлопнут, проедут огни,
сквознячок пробежится по коже —
и подумаешь вдруг, что они
друг на друга — все трое — похожи.
И привидится вдруг в твоем сне,
что вот так, если вдуматься здраво,
и мелькает вся жизнь — как в окне
струны кабелей слева направо,
что, пока ты в дремоте витал,
жизнь свою продремал ты, беспечный…
И скрежещет колесный металл —
на краю остановки конечной!
Тут ты вздрогнешь, мотнешь головой,
и ресницы раздвинешь — и точно,
вон старуха сидит пред тобой,
все в морщинах лицо и отечно…
А уж больше и нет никого.
Знать, и впрямь — окончанье маршрута.
И в стекло на себя самого
страшновато взглянуть почему-то…
БАНЯ
В банный день,
в день, праздничный по сути –
через борт! — ликующим пластом
с тяжким гулом плюхнувшись на юте,
мир затмив, разбив стакан в каюте,
нас настиг южнее Сейбла шторм…
И опять – удар и шум обвала!
Но всего сильнее — в третий раз…
Взвился вал — темно и небывало,
и когда махина миновала —
двигатели смолкли, свет погас!
Взвился вал — тряхнул, шарахнул, вздыбил!
Развернул с востока нас на юг!
Что-то там замкнул, сломал и выбил…
И тогда рыбацкая погибель
смутно замаячила вокруг…
—Эй, в машинном! Что там, нет ли течи?
Что там — в рубке, в чьих руках штурвал?
…А в ответ, мурашками на плечи,
на нечеловеческом наречье
кто-то что-то в «спикер» прорычал!..
И понять не в силах слов значенье,
и поганый чуя оборот, —
похватав жилеты без смущенья,
побежал, средь качки и вращенья,
к трапу верхней палубы народ!
А из бани боцман – голый, в мыле –
вылезает, слыша, как бегут,
и кричит в своем матером стиле:
— Что за суки воду отключили?!
Мыло смыть, бакланы, не дают!..
Вот кто был не в курсе однозначно —
в баню влезший раньше всех на час,
веничком напарившийся смачно!
И сказал матрос-лебедчик мрачно:
— Потерпи,
домоешься сейчас!..
И дрожал фонарный луч на теле —
на суровой боцманской красе…
И забыв, куда бежать хотели,
миг-другой мы на него глядели,
а потом – захохотали все!
И так странно, что под этот хохот
вдруг возникли снова — свет и связь!
И в машинном — двигателей рокот
стал расти, вплетаясь в шторма грохот!..
И погибель мимо пронеслась.
ВЕЛЬБОТ
Вчера пришвартовались к плавбазе для сдачи рыбы. А утром нас попросили врачей с плавбазы на траулер «Берилл» перевезти, там у рефмашиниста аппендицит, что ли…
Из дневника
И было так: держа коробки, склянки,
врачихи бодро влезли в наш вельбот.
«Стажерки, — я подумал, — практикантки», —
и отдал гак, и рядом сел на банке…
Мотор чихнул, и мы пошли вперед.
А в океане при такой погодке –
на гребни волн смотри да не зевай!
Нас тут же и хлестнуло посередке,
промокли их ажурные колготки.
Одна сказала:— Ой! – другая:— Ай!
— Ой, мальчики, какой ваш катер старый!
— Он не утонет, этот драндулет?
— А вас как звать?
— Нас Таней!
– Нас Тамарой!
Блондинке Тане шел румянец алый…
И молодые обе — наших лет.
И штурман наш, окидывая дали
суровым взором и пожав плечом,
велел, чтоб им брезент — укрыться — дали,
ему мешали женских тел детали…
Кто был в морях, тот знает, речь о чем!
Когда ты пятый месяц в этой качке,
и не женат, и не анахорет,
и никогда, к буфетчице иль прачке,
не скребся в дверь с бутылкой из заначки –
колготки видеть трудно, спору нет…
И он рулил, с волнами в поединке —
то падал в бездну, то вздымался в высь!
Но от румянца дивного блондинки —
в его глазах растаявшие льдинки
горючим карим пламенем зажглись…
И он уже шутил с ней то и дело,
и говорил «аймсори», и она —
склонив лицо, смущаясь до предела,
во все глаза на штурмана глядела,
красой и мощью всей потрясена!
Вот, Господи, любви счастливый случай,
вот двух сердец стремительный привет!
И долго руль скрипел в руке могучей
ведя вельбот к разлуке неминучей —
на траулера ржавый силуэт!
…Со стороны подветренной причалив,
мы помогли на трап им перейти.
И вот уж нам «спасибо!» прокричали.
и каблучки все выше застучали…
А мы смотрели, Господи, прости!
Потом назад поплыли, как в тумане,
и только штурман произнес: — Ну вот…-
Что означало: в этом океане —
в сердечном плане и в лечебном плане —
одним аппендицитчикам везет!
