МИХАИЛ ОКУНЬ. Три небольших рассказа…

КОЛЕЧКИ

            Командировка в городок Ф. не сулила ничего веселого – лишь  хлопоты да неудобства. Но послать было некого,  – у всех, мать их за ногу, «семейные обстоятельства». Даже у безотказного Климова, любителя «оторваться» на выездах, каким-то образом народился младенец, а жена оказалась в больнице. Не говоря уже о «тётках» их отдела, сорока- и пятидесятилетних инженершах, в любой момент готовых взять больничный на пару недель. Давление у них у всех!  Короче,  как руководитель заказа, «рюкзак»,  на котором лежит  обеспечение комплектующими, он вынужден был ехать сам.

            Дело в этом городке было плёвое. Там находился  небольшой завод по производству всяких пластмассовых штучек, и в число  его продукции  входили силиконовые колечки, по неожиданному совпадению идеально подошедшие как уплотнители  для полистироловых поршней  шприцов разрабатываемого ими медицинского ангиографа.

            Этот электронный прибор был предназначен для автоматического введения рентгеноконтрастного вещества пациенту при рентгеновском  исследовании кровеносных сосудов. В мировой практике использовались ангиографы из США и ФРГ,  которые и закупались для лучших клиник Москвы и Ленинграда за валюту. Но в связи с экономией последней отделу медицинской техники, в котором он трудился,  была поставлена задача разработать отечественный аналог, не уступающий зарубежным.

            Прибор был практически  готов для опытной эксплуатации. И вот из-за мелочи, колечек, дело встало. Таким образом, надо ехать,  договариваться о поставках,  согласовывать техническую документацию, заключать договор.

            Вообще, научно-исследовательский институт, к которому принадлежал отдел медтехники, занимался куда более серьёзными делами – разрабатывал оборудование для атомных подводных лодок. А «медицина», составлявшая дай бог один процент от объёма разработок, была неким «бесплатным приложением», служившим  для налаживания связей в лучших профильных клиниках страны. Чтобы, в конечном итоге,  при необходимости пристраивать туда на лечение многочисленное институтское начальство среднего и высшего звеньев, находящееся в пред- и послепенсионном возрасте. И, естественно, обладающее набором  сердечно-сосудистых и прочих заболеваний.

            Завод  назывался «Красный химик». Название не лучше и не хуже других (был же в столице  НИИ ХУЯ – «Научно-исследовательский институт химических удобрений и ядов», и ничего).

            Раздражало же то, что командировка была совсем не подготовлена – ни маломальских связей на месте, ни хотя бы фамилий тамошнего начальства.  И где главный конструктор заказа Тверской этот заводик с его силиконовыми колечками откопал?  Или  чего-то  не договаривает?..

            Хорошо хоть, что вся эта байда не на зиму выпала. Июнь в Ленинграде стоял на редкость хороший.

            Добираться  надо было одну ночь на поезде до областного центра, а там еще час на электричке.  Он вышел на вокзальную площадь городка Ф.  Свежевыкрашенный в темно-зеленое гипсовый Ленин.  Несколько старинных каменных особняков в центре, а дальше уже маячили  деревянные окраины.  Справа виднелся серокирпичный квартал пятиэтажек  постройки годов шестидесятых. Типовой российский райцентр, тысяч на десять-пятнадцать жителей. Он расспросил дорогу до «Красного химика», бывшего, видимо, «градообразующим предприятием».

            В бюро пропусков минут десять ушло на расспросы, откуда он и зачем. Наконец, куда-то позвонив по местному телефону, выписали пропуск.

            – Куда мне? – спросил приезжий.

            – Это вам Конфетцева надо!

            – Что мне надо? – не расслышал он.

            – Конфетцев, зам по производству, корпус управления, первый этаж.

            Зачем было сделано последнее уточнение,  он не понял, потому что «корпус управления» представлял собой дряхлое каменное строение высотою  ровно в один этаж. В прошлом, наверное, склад «колониальных товаров» какого-нибудь местного купца.

            Он вошел, походил туда-сюда по коридору, нашел соответствующий кабинет.

            Зам по производству оправдывал свою фамилию – был кругленьким, гладким, каким-то даже аппетитным. Говорил сладким тоном. Выслушав просьбу командированного, он, опытным глазом оценив его относительную молодость и некоторое слегка демонстрируемое превосходство жителя «северной столицы»,  сладостно развернул перед ним картину полной невозможности обеспечения ангиографа этими самыми силиконовыми колечками, которые Конфетцев называл не иначе, как «изделие 85 энэм дробь эс».

            Производство расписано на годы вперед, документация разработана не ими, а основным заказчиком, и тот наверняка будет против использования  «изделия»  в сторонних целях. А то, что ваш НИИ нуждается лишь в небольших количествах «85 энэм дробь эс», работает как раз против вас  –  «Красный химик» в мелких заказах никак не заинтересован.

            – Ну, допустим! – начиная раздражаться, перебил командированный. – Кто  основной заказчик? – мы попробуем с ним всё согласовать. Интеграция там, кооперация…

            Конфетцев подивился этакой наивности:

            – Как же я могу сообщить вам подобные  сведения?  Вы ведь работаете в Ленинграде, в номерном НИИ! – сами должны такие вещи понимать. Разработчик, естественно, засекречен.

            Поняв, что дальнейший разговор с замом бесполезен, приезжий твердо заявил, что хочет попасть на прием непосредственно к директору.

            – Игорь Палыч на партхозактиве в области, будет не ранее завтрашнего дня,  –  ласково, сознавая полную  победу над залётным выскочкой, протянул Конфетцев. И, чтобы добить жертву, прибавил:

            – Дело ваше, конечно,  но от него вы услышите всё то же, что и от меня…

            – Посмотрим, – упрямо сказал приезжий. – Кстати, мне бы в гостиницу устроиться. Не поможете?

            – Я городской гостиницей не командую, – с признаками нетерпения и даже грубовато  ответил Конфетцев. Но спохватился и сбавил обороты:  – Либо попробуйте сами, либо зайдите в отдел быта. В их ведении находится заводское общежитие, одну комнату в нем, насколько я знаю,  держат для командированных.

            («Ну вот, теперь еще и общежитие!..»)

            И вдруг неожиданно, отчетливо и грассируя по-ленински,  Конфетцев, словно поймав снизошедшее вдохновение, выговорил:

            – Не смею более задерживать. Всех благ, сударь мой!

            Командированный вышел из кабинета, внутренне вскипев. Взбудоражила его не столько даже неудача с колечками, сколько эта последняя выходка зама. «“Всех благ, не смею задерживать…“  Ну что за фигня! Что у них в головах?!»

            Немного успокоившись и решив, что синица в руке лучше, он нашел отдел быта.

«Комната для приезжих свободна, – подтвердила начальница отдела, толстая  тётка лет пятидесяти, но комсомольского вида. – Вам нужно взять у нас направление и оплатить одни сутки на кассу („на кассу“!). А в случае необходимости продлить». И обратилась к своей единственной („отдел“!) сотруднице: «Галина Александровна, оформите, пожалуйста!»

            Он поблагодарил и подошел к столу Галины Александровны. Та взглянула снизу  вверх и зачем-то встала. Стройная,  чуть раскосые глаза, лет тридцати. Только вид будто чуть пришибленный. Гоняет ее, наверное, эта бывшая «комсомольская богиня».

            Сотрудница выписала  кассовый ордер:

            –  Оплатите рубль семьдесят в кассу, через дверь направо, и возвращайтесь. Я пока выпишу направление. Только поторопитесь, до конца рабочего дня десять минут.

            Когда он вернулся, начальницы уже не было, – ускакала, видимо, пораньше. Получив направление, он спросил:

            – И куда?

            – Это близко, но трудно объяснить. Я сейчас уже закрываю и могу вас проводить. Давайте отмечу пропуск.

            Они вышли из проходной,  сопровождаемые взглядами. Пошли по тропинке среди лопухов и дудок, по досточке перешли гнилой ручей-выползень. И сразу оказались в районе пятиэтажек, которые он видел от вокзала. В подъезде одного из домов  и находилось общежитие завода.

            «Это к нам, из Ленинграда» – сказала Галина Александровна комендантше, и он отдал бумажку.

            Поднялись в унылую типовую комнатку на две койки. Он поставил сумку на стул и огляделся. «Просидеть здесь весь вечер? Хоть бы сосед  какой-никакой…» И, недолго думая, сказал:

            – А давайте, Галина Александровна, теперь я вас провожу. До дому.

            Она согласилась. Опять шли какими-то задворками. Пока шли, стемнело. Минут через двадцать  добрались до двухэтажного деревянного барака о трёх подъездах. Он стоял на отшибе, кругом был кустарник. Тускло светилось несколько окошек. «Вот здесь я и живу», – сказала она.

            На прощание он неожиданно для себя притянул ее за плечи и поцеловал в губы. Она вдруг прижалась к нему и зашептала:

            – Ко мне нельзя, мы с мамой вдвоем в одной комнате…  Давай здесь…

            Она потянула его в гущу кустов. Они продрались сквозь заросли и очутились как бы в небольшом естественном шалаше, посреди которого стоял топчанчик – старый пружинный матрац на подложенных кирпичах. И трехногий стул рядом. Удивлению его не было предела, но он не отступил…

            «Галя! – уже через несколько минут захлёбывался он. – Галя…»

            Похолодало. Они поднялись с продавленного «ложа любви». Ну и ну!..

            Он засобирался в общагу. Уже прощаясь,  сказал:

            – Как-то всё внезапно…

            Она ответила просто, но исчерпывающе:

            – А ты поживи здесь!..

            И, уже напоследок:

            – Ну,  дорогу, надеюсь, сам найдешь, – резко и с иронией.  От ее служебной забитости не осталось и следа.

            На следующий день, придя на завод, он узнал, что директор «Красного химика» не появится до конца недели. Больше  в  Ф. делать было нечего.

            Он заглянул в отдел к Гале, вызвал ее в коридор, не обращая внимания на недоуменные взгляды  «комсомолки». Сказал, что уезжает сегодня во второй половине дня. «Зря приезжал!» – вырвалось у него в сердцах. «Почему?» – поинтересовалась она, и он рассказал о колечках.

            Она вызвалась проводить его вечером до электрички. Он отметил командировочное удостоверение и отправился в общежитие собрать вещи.

            На вокзале она сунула ему в руки целлофановый пакет. «Потом посмотришь»  – сказала. «Уж не бутерброды ли?» – подумал он, вспомнив торричеллиеву пустоту  прилавков привокзального продмага.

            – Ну, приезжай в гости! – сказал без энтузиазма.

            – Пригласишь  – приеду.

            – Вот и приглашаю.

            Она улыбнулась:

            – Так не приглашают…

            «Действительно, что это я…» – спохватился он. И, секунду поколебавшись, дал ей номер своего телефона.

            В электричке открыл пакет. Он был полон силиконовых колечек. На дне виднелся скомканный клочок бумаги. Записка, что ли? – он развернул и прочел: «Сертификат упаковочный. Изделие 85НМ/С».

            Главный конструктор Тверской высыпал содержимое пакета на стол. Колечки с готовностью  раскатились по столешнице.

             – Ну, ты даёшь! – обрадованно воскликнул он. – На два года вперед программу производства обеспечил! Честно говоря, не думал, что у тебя получится.  У них там зам по производству, с кондитерской фамилией, – тот еще хмырь…

            – Так вы с ним знакомы?..

            –  Сталкивались на комиссии минздрава, они кое-что для медицины лепят, – уклончиво ответил Тверской.  И примирительно добавил:

            – Не бери в голову. Не хотел тебя заранее накручивать…

            («Лучше бы накрутили!» – подумал он. Перед мысленным взором всплыла сладко улыбающаяся физиономия Конфетцева, в ушах заскрежетало его издевательское грассирование.)

            –  А как же с документацией? – спросил, – эти чёртовы  фитюльки надо в спецификацию вводить…

            – Что-нибудь придумаем! – главный конструктор  не терял всегдашнего оптимизма. – Разработчика по своим каналам попробую пробить. А пока –  растачиваем желобки на поршнях, ставим уплотнительные кольца  и рассовываем опытную партию  по клиникам.  Что там через два года будет – одному богу известно!

            Тверской был человеком опытным и как в воду глядел. Через два года, в 1990-м, он уже проживал  в израильском городе Араде.

             В  Ленинград, вскоре вновь ставший Санкт-Петербургом, Галя так и не приехала.

            Первый отечественный ангиограф  в серийное производство  не пошел.  Отдел медтехники благополучно прекратил свое существование.

            Год спустя после отъезда Тверского, увольняясь из института и ревизуя свой рабочий стол,  бывший «рюкзак» нашел в ящике завалявшееся силиконовое колечко (изделие… как там его?) и сунул в карман. На память.

 2014

 

ПИСЬМО ИЗ ПРОКУРАТУРЫ

Колчину в очередной раз приснилось, что он маленький, что  зима идет к новогодним праздникам, и что он с мамой едет на троллейбусе домой от бабушки. Были в гостях, мылись в ванной. Горячую воду там обеспечивала  газовая колонка – «водогрей».

 Троллейбус тащится медленно  –  нескончаемый Московский проспект,  мост через Обводный канал, Технологический институт, Витебский вокзал. И, наконец-то, Пять углов, выходить.

Уже темно. В окнах светятся ёлки, идет крупный снег. Сейчас по Разъезжей пешком до Большой Московской,  поворот налево,  третий дом от угла.  А там  топится высокая круглая печь-голландка, дрова стреляют, угольки вылетают и падают на железный лист, прибитый к полу. И если долго и пристально смотреть, можно увидеть, как таинственные саламандры мечутся по горящим поленьям.

Завтра – первый день каникул. Утром на Финляндском вокзале они встречаются с бабушкой и едут в Сестрорецк, к ее подруге, Елене Никитичне. У нее там свой дом, где на чердаке хранятся лыжи с ременными креплениями и финские санки маленького Колчина. И предощущение праздника перейдет в сам праздник. Конечно, было бы лучше у бабушки остаться, заночевать и наутро ехать вместе, но негде там устроиться, много народу  –  старшая сестра матери, ее муж, их дочь. Завтра, завтра…

Проснулся Колчин в восемь утра. Но не по будильнику, как всю сознательную жизнь, а естественным образом. Месяц назад он расстался с инженерным трудом в НИИ, вышел на «заслуженную пенсию». Хотя никто его не выпихивал, мог бы и дальше трудиться. Более того, остаться уговаривали.

В свои шестьдесят он был чуть ли не самым молодым сотрудником  лаборатории. Институт ускоренно  дряхлел. Продолжали работать те, кто казался ему старым еще во времена, когда он пришел «молодым специалистом», выпускником ВУЗа. Тогда им было по тридцать пять – сорок. Энергичные, остроумные, ироничные. Летом – Карелия, палатки, отпуск  на Черном море. Зимой –  горные лыжи в выходные, в Кавголово и Токсово. Или, в зимний отпуск,  – непременные Теберда или Домбай.

 Теперь этим сослуживцам было  за семьдесят. Усталые раздражительные люди, сохранившие, однако, навыки интеллигентского юмора. Продолжающие упорно тянуть лямку. Поднадоевшие друг другу  за долгие годы сидения бок о бок.

Впрочем, Колчин не исключал, что и сам он, вкусив пенсионной жизни, когда-нибудь запросится обратно – хотя бы из финансовых соображений. А притока свежих сил в прикладную науку не предвиделось.  Страна инженеров  и мэнээсов  за  пару десятков  лет стремительно превратилась в страну юристов, политологов, «манагеров»…

Мать, с которой Колчин жил теперь вдвоем  в маленькой  двухкомнатной квартирке, еще в конце шестидесятых переехав из коммуналки в центре города на Охту, спала. Обнаружив, что хлеба дома ни крошки, он отправился в ближайшую «Полушку».

            Стоял месяц, бывший для Петербурга ни зимой, ни весной, – март. Светало. Снег в эту зиму шел почти беспрерывно. Слежавшиеся серые сугробы по обочинам достигали окон первых этажей.

Народу в магазине было немного. У колбасной полки тихими ровными голосами спорили старик и старуха. На голове старика, явно не по погоде,  красовалась ядовито-зелёная бейсболка, отхваченная им, вероятно, на какой-нибудь рекламной акции. Бейсболка была богато  инкрустирована  разноцветными значками.

            – Я возьму ливерную, – говорил он.

– Нет! –  говорила она.

– Я возьму ливерную.

– Нет. Ее надо брать целую, она большая, ты ее не съешь, испортится.

– Съем. Я в прошлый раз всю съел.

– Нет.

Чувствительный к слову, Колчин приостановился, завороженный лаконичным упорством обеих сторон. Но, не дождавшись исхода спора – никто не собирался уступать – взял нарезку «Ржаного» и пошел к кассе.

Дома мать уже встала и была  заметно встревожена:

– Позвонили в домофон и принесли заказное письмо из прокуратуры…

Колчин  вспомнил: незадолго до увольнения из института он, воспользовавшись служебным компьютером и Интернетом, отреагировал на компьютеризацию госучреждений и послал по просьбе матери от ее имени письмо в городскую прокуратуру с вопросом об  ее отце, своем деде, репрессированном незадолго до начала войны. И, не надеясь на ответ, почти сразу об этом эпизоде забыл. Ответили, однако.

Он достал распечатку своего послания:

Уважаемые господа!

Мой отец умер в лагерях ГУЛАГа во время Великой Отечественной войны. Никаких документов о его смерти я не имею. Была бы благодарна за любые сведения  о нём. Известные мне данные  привожу ниже.

Сидоров Иван Евграфович, 1899 г. рожд., русский, уроженец Тверской губернии. Арестован в 1940 г., осужден на 10 лет лагерей. Дата смерти мне точно неизвестна. Полученная справка о смерти отца была уничтожена моей матерью во время войны. На момент ареста отца наша семья проживала: Ленинград, ул. Курская, д.15, кв. 37. Он работал заведующим табачно-фруктовой секцией универмага «Кировский».

Мать сказала:

– Знаешь, я так испугалась, что сказала почтальонше: «Ее нет дома, я ее сестра, письмо  передам…»

Колчин с удивлением взглянул на нее, хотел сказать что-то порицающее, но сдержался. Вот так:  потеря отца, блокада, эвакуация, скитания… Возвращение в Ленинград, чужие люди в квартире: «Девочка,  больше сюда не приходи!». Участковый: «Возвращайся, откуда приехала! В Ленинград  – только по вызову». Учёба, работа, работа, работа. Пенсия, наконец. И в итоге, на старости лет, испугавшись некоего письма из грозного учреждения, назваться другим человеком, уже умершим…

Колчин вскрыл конверт и прочёл вслух:

Сообщаю, что Ваше обращение по вопросу предоставления сведений об осуждении и о реабилитации Сидорова Ивана Евграфовича, поступившее в прокуратуру Санкт-Петербурга, рассмотрено.

В ходе проверки прокуратурой города на предмет наличия сведений о применении репрессий к Сидорову И. Е. запрашивались архивные фонды города и области, а также центральные архивы МВД и ФСБ РФ.

Сведения об осуждении Сидорова И.Е. имеются только в Информационном центре ГУ МВД РФ по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Согласно алфавитной карточке, Сидоров И.Е., 1899 года рождения, уроженец д. Азиренки Калининской области, проживал по адресу: Ленинград, ул. Дровяная, д.14, кв. 55, был арестован 5 февраля 1940 года и осужден 1 декабря 1940 года Народным судом Кировского района за совершение преступления, предусмотренного статьей УК РСФСР, к 10 годам лишения свободы. Умер 18 декабря 1942 года в местах лишения свободы Коми АССР. Дела в архиве не имеется.

Таким образом, сведениями о применении  политических репрессий в отношении Вашего родственника указанные государственные архивы не располагают. При таких обстоятельствах оснований для признания Сидорова И.Е. пострадавшим от политических репрессий и реабилитации в соответствии с Законом РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» нет.

Данный ответ Вы вправе обжаловать вышестоящему прокурору либо в суд.

Начальник отдела…

«Затейливая подпись» – отметил про себя Колчин.

– Мама, а почему в ответе адрес не тот, что мы указали?

–  У нас был обыск, и сразу после него с Дровяной переехали на другую квартиру, на Курскую. А папа там и прописаться не успел, как его арестовали. Вот у него в паспорте и остался старый адрес.

– То есть после обыска не сразу забрали? Странно…

– Месяца через два.

– Медленно НКВД разворачивался… А зачем переехали-то?

– Соседей  стыдно было… Всё-таки, обыск…

И добавила:

– Конечно,  ничего они не нашли… Да и что искали?.. Один из них очень уж подставкой для керосиновой лампы из кузнецовского фарфора заинтересовался,  так и этак в руках крутил. Красивая была, с гирляндой цветов по кругу…

«Видимо, ценитель попался» – подумал Колчин, а вслух сказал:

– Ну вот, спасибо и на этом. Хоть дата смерти теперь известна. А то пропал человек  – как будто и не было…

Значит,  на каких-то  стеллажах, среди одряхлевших папок, или же в длинных картотечных ящиках,  чудом уцелела  эта «алфавитная карточка». Он представил ее себе: жёлтый прямоугольник дряблого картона, фиолетовые чернила… Лишь самые краткие сведения. Даже причина смерти не указана. И  дела,  в котором могла бы сохраниться последняя тюремная фотография, нет. Всё.

В этот день  Колчин  должен был встречаться со своим институтским товарищем, Мартынычем.

Несколько лет назад покончив с инженерным трудом, тот всё не оставлял попыток организовать своё «дело» – то внедрял какие-то системы охранной сигнализации в дачных особняках «среднего класса», то еще что-то. Кончилось тем, что Мартыныч, продав квартиру в Петербурге, купил дом в области и стал разводить собак на продажу. И сегодня как раз должен был приехать в город, в некую контору, ведающую разрешениями на проведение собачьих выставок.

Они встретились во второй половине дня неподалёку от дома Колчина, зашли в рюмочную – три столика в тесном помещении при магазине. Зато без наценки. Народу в заведении почти не было. Лишь за одним столиком сидел чудак, которого Колчин давно приметил в местных забегаловках. Он занимался своим обычным делом, таинственным и абсурдным: взяв кружку пива и стакан чаю, плескал чайной ложечкой чай в пиво.

Заказали литровую бутылку водки. Помалу не пили. На закуску взяли по фаршированному перцу. Вредную привычку запивать изжили давно.

Мартыныч  всегда был немногословен. Но выражался при этом афористично. Колчин помнил, как однажды, еще в институтские времена, в семидесятые,  в споре о том, почему Россия до тринадцатого года зерно экспортировала, а в советские времена ввозит, высказался так: «Не тот хлеб, что в поле, а тот, что в Канаде».

После второй Колчин  полез во внутренний карман за прихваченным с собой письмом, дал прочесть Мартынычу. Тот отреагировал в своей манере: «Когда ж они очухаются?» «Никогда!» – категорично ответил Колчин. Его всё более распаляли эти «на предмет наличия сведений о применении репрессий…», «при таких обстоятельствах оснований для признания пострадавшим…»

Продолжили. Мартыныч скупо жаловался на вымогателей из собачьего комитета и дороговизну кормов.

– А кости собаки уже не грызут? – встрепенулся Колчин. Он вдруг вспомнил, как  первоклассником, решив зарабатывать самостоятельно, набрал для сдачи в утильсырье целое ведро вываренных суповых мослов. Сырье это принималось, но ценилось весьма невысоко. И в подвальном пункте приема толстый человек кавказской внешности, окинув кости брезгливым взглядом, выдал школьнику две копейки.

Чудак за соседним столиком выпил свой чайно-пивной коктейль и ушел. За окном  уже смеркалось. Осушив  бутылку, они, наконец, разошлись. Мартыныч поехал к своим питомцам, Колчин отправился домой.

Некоторое время посидев, уткнувшись в телевизор, он  улегся спать, но взбодрённые алкоголем мысли уснуть не давали.

            Нет, обжаловать не будем…  Не будем обжаловать!  Реабилитация… Что значит их реабилитация?.. Мы об этом и не просили. Получается, что они,  прошлые и нынешние, всем скопом как бы говорят деду: ты чист перед нами! Ты перед нами не согрешил, не нарушил нашего закона. Мы за два года уморили тебя, сорокалетнего, отца семейства, в своих  лагерях. Но теперь мы видим, что немного переборщили. Мы убили тебя, но мы тебя за это прощаем…

            Он ворочался еще часа два, наконец затих. Путаные мысли  улеглись, как придонный ил, река сна стала прозрачной и унесла его.

…Электричка затормозила у платформы, они с мамой и бабушкой вышли, и белые буквы на зелёной сетке составили сладкое слово: СЕСТРОРЕЦК.

2012

ШАХМАТНЫЙ РАССКАЗ

 

            –  Видите вот этого мальчика?  – Он навалился на стол объёмистым животом, протягивая  мне выцветшую газетную вырезку и тыча пальцем в мутную  фотографию. – Это середина пятидесятых, здесь ему лет десять-одиннадцать.

            – Мальчика никакого не вижу, – я несколько отстранился. – Какой-то молодой человек, явно старше одиннадцати…

            – Нет-нет, это Барский, он тогда на Сахалине гремел, чемпионом был. Заметка-то о первенстве острова. А на заднем плане – видите, у него за спиной  мальчик, который на демонстрационной доске фигуры передвигает.  Это и есть Петрушин.

            Действительно, я разглядел худенького грустного мальчика с торчащими ушами, в белой рубашке и при  пионерском галстуке.

            Мы сидели в забегаловке с самонадеянным названием «Рюмочная №1» у Финляндского вокзала. Он пришел позже, взял свои сто пятьдесят, – очевидно, уже не первые на сегодня, и попросил разрешения присесть за мой столик. А через пару минут, приняв полдозы, заговорил. Кончилось дело рассказом о неком юном шахматисте по фамилии Петрушин  – с извлечением из бумажника клочка газетной бумаги.

            – Примерно в этом возрасте он и переехал с родителями на материк, в Воронеж. А еще через пару лет выиграл чемпионат СССР среди школьников. Очень был талантлив…

            На кой чёрт он пристал ко мне с этой историей? – не на кого излить?  Но, видно, грызёт она его… А под парами и разобрало.

            – Как ваше имя-отчество? – неожиданно для него и себя спросил я.

            – Антон Васильевич, – махнул он рукой и продолжал, – так вот, за первое место его премировали путевкой в Артек. Помните такой? Может, бывали?

            – Помню, конечно, но сам не удостаивался. Ездил в самый обыкновенный пионерлагерь, в Ленобласть. Всеволожск, знаете?

            – Я не ленинградский, – с досадой, что я ухожу в сторону от магистральной петрушинской темы, ответил Антон Васильевич. – Так вот, в Артеке с Петрушиным приключилась очень неприятная история. (Он вроде как всхлипнул.)

            Мне оставалось только слушать.

            –  Петрушина как чемпиона попросили дать сеанс одновременной игры. Играть с ним посадили не кого попало, а пионеров и вожатых с разрядами – четвертый там, третий, даже со вторым были. Но Петрушин быстро всех разнес. Неоконченной оставалась только одна партия, и в ней противник Петрушина должен был победить. Но тут он допустил нелепый зевок, и ладейный эндшпиль проиграл…

            (Я было  подумал, что проиграть должен наш герой, и это станет его главной артековской неприятностью.)

            Между тем Антон Васильевич судорожно сглотнул остатки водки из стакана и продолжал:

            – Мальчик, игравший с ним, огорчился,  разумеется, расплакался. И вдруг в злобе схватил шахматную доску, сложил ее и с размаху двинул  Петрушина по голове! Представляете?!

            (Я представил. Мне вспомнился эпизод из фильма «Джентльмены удачи»: «Ухи, ухи!..»)

            – Пошла кровь. Все кругом забегали. Петрушину перевязали голову.  А на следующий день того пионера из Артека с позором попёрли (он опять всхлипнул, уже явственно).

            – Ну, и не такое бывает… – вставил я, чтобы сказать что-нибудь. – До свадьбы-то зажило…

            – Конечно-конечно, голова у Петрушина зажила, только небольшой шрам на лбу остался. Но не в этом суть дела… – он замолчал.

            – А в чем суть?

            – А она в том, что после того удара Петрушин заиграл по-другому. Совсем по-другому. Стал слишком осторожничать. Вы играете в шахматы?

            – Более-менее…

            – Тогда вы должны понять. Петрушин как бы лишился тактической смелости… Нет, мастером он стал, но никаких турниров больше не выигрывал.  В разных командных участвовал, всякие там областные первенства.  Детским тренером пошел работать, и до сих пор работает. Входит в исполком местной шахматной федерации. Но всё это не то, не то!.. Если б не случай в Артеке, он мог бы стать великим шахматистом!..

            (Ну, про несостоявшихся гениев мы слыхивали. Во всех областях. Особенно в писательской. Впрочем, не будем об этом.)

            – То есть, Антон Васильевич, вы думаете, что некое сотрясение мозга могло помешать ему…

            – Нет-нет, тут чисто психологически… Он, я уверен, как бы стал бояться выигрывать… Тот удар висел над ним, как дамоклов меч.

            – Ну, не знаю… Не ожидал же он, что теперь его будут регулярно бить шахматной доской по кумполу! – пошутил я неудачно, учитывая всю серьёзность вопроса для моего случайного собутыльника.

            Он резко встал:

            – Извините, мне пора. Еще до гостиницы добираться.

            – И я пойду.

            Выйдя, мы коротко распрощались. Я хотел спросить, по каким делам он в  Петербурге, но передумал.

            Я посмотрел ему вслед. Он тяжело и прямо двигался к метро. Плотный, тумбообразный. Похожий на шахматную ладью. Из проигранного им эндшпиля. А то что тем горячим пионером был именно он, я уже не сомневался.

            Ветер с Невы хорошо остужал лицо. Светился огнями Литейный мост. Ленин с броневика указывал на другой берег, на здание ФСБ (в народе с давних пор – «Большой дом»).

            Конечно же он, Антон этот самый Васильевич! Иначе откуда такие подробности? И возраст у него подходящий. А теперь отслеживает судьбу Петрушина. Кается, что сгубил человеку жизнь своим ударом.

            Но если подумать, так ли уж много Петрушин потерял? Всю жизнь двигал облупленные шахматные фигурки в каком-нибудь районном доме культуры – занимался, словом, любимым делом. Не асфальт же, в конце концов, на улицах  в жару и холод клал. Весь день свободен, занятия только вечером, когда у школьников уроки заканчиваются.

            А что было бы,  не лишись Петрушин  «тактической смелости»? Ну, в идеальном варианте, прорвался бы в советскую шахматную элиту. Ну, двигал бы наш Петруша те же фигурки, пусть несколько по-иному и уже за другие деньги, а не зарплату детского тренера. Стипендию бы от государства получал. Гонорары в валюте с зарубежных турниров родине приносил. Жизнь была бы интереснее и разнообразнее? – безусловно.  Борьба, слава… Но всё закончилось бы тем же! Ровно тем же!

            Вон, прикинул я, ему уже под семьдесят, а с работы не гонят, – уважают, значит. В исполкоме своем опять же заседает. Подарки, наверное, к праздникам…

            Я свернул  на Арсенальную набережную. Вода жирно чавкала у парапета. Слева во тьме нависала тюремная громада «Крестов». У стены там-сям шлялись нетрезвые агрессивные «пацаны».  Прихлёбывая из бутылок,  перекрикиваясь и гогоча, они в тусклом фонарном свете собирали «пули»[1] от запертых дружков.

            А потому имело смысл проявить тактическую смелость, поймать машину и скоренько двигать домой, дабы избежать участи шахматиста Петрушина. Ведь тут, случись что, одним ударом не отделаешься.

[1] «Пули» — свернутые в конусную трубочку записки, утяжелённые хлебным мякишем. Эти «пули» узники Следственного изолятора №1, именуемого в народе «Крестами», выдувают через свернутую в трубку газету и обстреливают ими улицу, где их подбирают адресаты (примеч. автора).