МАРК КОТЛЯРСКИЙ. Девушка Александр Блок

В каждой шутке есть доля правды;

и даже в той шутке, которая сотворена… ради шутки.

Впрочем, вот вам сама шутка:

в самом начале девяностых годов в апрельском номере одного из многочисленных советских (тогда еще советских) изданий появилось исследование, посвященное Александру Блоку. На полном серьезе в нем доказывалось, что на самом деле никакого Блока не существовало, а маска его, образ —

— заметьте! —

были созданы женщиной…

А какой именно — это, дескать, исследователям предстоит еще выяснить.

Первоапрельская шутка не сработала.

В редакцию посыпались письма, требующие опровержения или дополнительных доказательств.

Журнал, если я не ошибаюсь, даже выступил с разъяснениями: мол, извините, мы ничего такого не имели в виду, все это, дорогие товарищи, шутка…

А между тем шутка не удалась не потому, что была плоской или безвкусной; нет, она не удалась потому, что слишком смахивала на правду.

Так что же?

Может быть, Блока действительно не существовало, и, как говорят фривольные французы, «шерше ля фам»?

Позвольте, но я о другом:

не женщину ищите, которая создала Блока,

но женщину, которая была его аlter ego, оборотной стороной той медали, на которой вычеканен четкий блоковский профиль.

О чем это я?

Возможно, о той странной двойственности, которая «заявлена» жизнью и творчеством поэта.

Иннокентий Анненский как-то написал о Блоке:

Под бело-мраморным обличьем андрогина

 Он стал бы радостью, но чьих-то давних грез.

 Стихи его горят — на солнце георгина,

 Горят, но холодом невыстряданных слез.

  

Андрогин — мифическое существо, по преданиям древних греков, давшее жизнь человеческому роду и соединявшее в себе черты мужчины и женщины.

Четверостишие Анненского — это, собственно говоря, отражение его же беглого поэтического замечания о внешности Блока:

— …Напечатанные на cart-postal`ях черты являют нам изящного Андрогина.

Двуполое существо, соединявшее в себе черты мужчины и женщины.

Вот — Блок, его странность, его загадка, его рок.

Впрочем, можно смело вынести за скобки то, что касается его «мужской половины»,- об этом известно многое:

об увлечениях, любовях и страстях, словах и поступках и даже о «простой девушке с Карпат», которая, по словам Надежды Павлович, «ждала от него ребенка. Во всяком случае, образ Марии, девушки с Карпат, должен войти в пантеон женщин, связанных с поэзией Блока».

Имеет ли значение эта биографическая поправка к творчеству поэта и проливает ли она свет на загадку его личности,- не знаю да и гадать не стану. Мне ближе другое мнение:

— Блок — самая большая лирическая тема Блока (Юрий Тынянов).

Нас интересует в этой теме — «женское начало».

Медленно в двери церковные

Шла я, душой несвободная,

Слышались песни любовные,

Толпы молились народные.

 

Или в минуту безверия

Он мне послал облегчение?

Часто в церковные двери я

Ныне вхожу без сомнения.

  

Падают розы вечерние,

Падают тихо, медлительно.

Я же молюсь суевернее.

Плачу и каюсь мучительно.

   17 октября 1901 г.

Женщина? О нет:

девушка, скорее ангел с девичьим лицом, опаленный земной жизнью.

Девушка Александр Блок.

Мой любимый, мой князь, мой жених,

Ты печален в цветистом лугу.

Повиликой средь нив золотых

Завилась я на том берегу.

                                 

Я ловлю твои сны на лету

Бледно-белым прозрачным цветком.

Ты сомнешь меня в полном цвету

Полногрудым усталым конем.

  

Ах, бессмертье мое растопчи,-

Я огонь для тебя сберегу.

Робко пламя церковной свечи

У заутрени бледной зажгу.

  

В церкви станешь ты, бледен лицом,

И к царице небесной придешь —

Колыхнусь восковым огоньком,

Дам почуять знакомую дрожь…

  

Пред тобой — как свеча — я тиха.

Пред тобой — как цветок — я нежна.

Жду тебя, моего жениха.

Все невеста — и вечно жена.

26 марта 1904 г.

Листая записные книжки Блока, я не раз ловил себя на мысли, что попал:

в «девичью» —

так здесь все аккуратно и прибрано, так расставлено по своим местам — и так, словно шепотом, поверяются бумаге сокровенные мысли, как поверяет подруга подруге самое заветное.

16 июля 1903 года. Записи в книжке связаны с предстоящей свадьбой Блока:

Люба. Любочка. Любушка.

  

Если Люба наконец поймет, в чем дело, ничего не будет. Мне кажется, что Любочка не поймет.

  

У Любочки щечки побледнели. Глазки открылись. Волосики растрепаны. Ручки исцарапала. Совсем беспомощная — слабенькая.

  

У Любочки пушок на личике. Золотистый. Красное вечернее солнышко его насквозь проглядывает. Пушок золотой.

  

Из семьи Блоков я выродился. Нежен. Романтик. Но такой кривляка.

  

Будто бы и «кривляка»!

Нет, это «кривляется» женское начало в нем; и записи перед свадьбой:

странно — будто подруга пишет о подруге, тихо и с умилением.

Но подруги могут и ссориться!

Через семь лет в записных книжках мелькнет:

  

Люба довела маму до болезни. Люба отогнала меня от Людей. Люба создала всю ту невыносимую сложность и цтомительностъ отношении, какая теперь есть. Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших людей, в том цисле мою мать, то есть мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни и довела меня до того, что я теперь…

 

…Люба на земле — страшное, посланное для того, чтобы жучить и уничтожать ценности земные.

  

«Женское» постоянно вибрирует в Блоке.

Любопытна его запись в сентябре 1907 года:

  

…Женские песни, страсти, разврат, обрядовые игры, переряживанья (мужчин в женское платье, женщин — в мужское…)

Кстати, в этом же году (но в начале) — написано стихотворение «Ее песни».

Чьи? Его/ее…

Не в земной темнице душной

Я гублю.

Душу вверь ладье воздушной —

Кораблю.

Ты пойми душой послушной,

Что люблю…

Господи, да что это за напасть такая, что за наваждение? Что за «женские страсти», что за «девичьи вздохи»?

Что за «девичья рука» выводит эти строки в дневнике? —

Виденное: гумно с тощим овином. Маленький старик, рядом — болотце. Дождик. Сиверко. Вдруг осыпались листья молодой липки на болоте у прясла под ветром, и захотелось плакать.

Право, не ангел ли с девичьим лицом? Ангел, опаленный земной жизнью? Девушка Александр Блок.

Да, я изведала все муки, —

Мечтала жадно о конце…

Но нет! Остановились руки,

Живу — с печалью на лице…

  

Весной по кладбищу бродила

И холмик маленький нашла.

Пусть неизвестная могила

Узнает все, чем я жила!

…Тяжелый петербургский туман неспешно опускается на выверенную череду вытянувшихся, как по ранжиру, улиц. Вон у того окна чей-то профиль проглядывает сквозь молочную завесу — кто это? Не разглядеть.

Только звук какой-то приближается, неясный, щемящий,

будто хочет прикоснуться к тебе,

прошептать что-то вещее,

поведать о чем-то неизбывном и вечном.

Мой милый, будь смелым —

И будешь со мной.

Я вишеньем белым

Качнусь над тобой.

Зеленой звездою

С востока блесну.

Студеной волною

На панцирь плесну.

Русалкою вольной

Явлюсь над ручьем.

Нам вольно, нам больно,

Нам сладко вдвоем.

Нам в темные ночи

Легко умереть

И в мертвые очи

Друг другу глядеть.

  

Но:

пропало наваждение;

или — туман скрыл внезапное видение;

или — и не было его вовсе,

а: был лишь обычный променад по Офицерскому проспекту, туда, к Пряжке-речке, на берегу которой притулился дом, где долго-долго жил Блок.

Гулкая парадная, прохладные стены, лестница, уходящая из-под ног;

время словно застыло здесь раз и навсегда.

Странно:

оказывается, в этом же доме жил когда-то Иннокентий Анненский. Жил еще до вселения Блока.

Как знать, о чем говорят тени двух великих поэтов, сталкиваясь здесь, на лестничной площадке?

Может быть, они говорят о любви?

Может быть, они читают друг другу ненаписанные любовные стихи или спорят до рассвета о том, о чем не успели доспорить когда-то?

— Полноте, Александр Александрович! — говорит Иннокентий Анненский,- да есть ли вообще любовь в ваших стихах?

Разумеется, есть.

Но, право, какая-то она непривычная, вселенским холодом веет от нее, «холодом невыстраданных слез», как справедливо изволил заметить господин Анненский.

Любовь у девушки по имени Александр Блок — поистине астральное чувство, и вряд ли мы сможем познать его;

разве только — почувствовать нестерпимый, обжигающий холод, идущий ниоткуда.

Ниоткуда с любовью.

…И встречаю тебя у порога —

С буйным ветром в змеиных кудрях,

С неразгаданным именем Бога

На холодных и сжатых губах…

  

Ниоткуда с любовью.

  

«…Пойми, пойми, ты одинок,

Как сладки тайны холода…

Взгляни, взгляни в холодный ток,

Где все навеки молодо…»

Так! —

ибо любая попытка любви обречена:

  

В час рассвета холодно и странно,

В час рассвета — ночь мутна.

Дева Света! Где ты, Донна Анна?

Анна, Анна! — Тишина.

Тишина. Никого на лестничной площадке. Только холодный ветер ввинчивается в зияющую пустоту лестничного пролета.

Медленные ступени вниз, словно строчки из дневника, ведущие за собой, но не открывающие тайны.

Если бы знать, чьи это строчки,

чьи? — его/ее?

…Утром розы от Л. А. Дельмас и маленькое красное письмо, любящее и мудрое, каких не бывало еще…

..Вечером была у нас Катя Манасеина, сидела долго, болтала весело, хорошенькая, особенная.

..Ночью — разговор с Любой о приближающейся старости.

…Одиночество — больше чем когда-нибудь. Все-таки им уловить меня не удастся, я найду способ от них избавиться.

…Вчера вечером был Женичка. В понедельник 23-го мая буду его венчать.

Откуда, откуда этот нежный девичий тон, откуда эта трогательная девичья заботливость о близких и друзьях, —

откуда эта «слезинка» в голосе?

Петербургские сумерки снежные.

Взгляд на улице, розы в дому…

Мысли — точно у девушки, нежные,

А о чем — и сама не пойму.

  

И — взгляд на фотографии: девичий;

и улыбка — сродни улыбке Джоконды:

чему улыбается? кому? Поди разгадай!

Но не эта ли улыбка чудится нам, когда «медленно, пройдя меж пьяными. Всегда без спутников, одна. Дыша духами и туманами, Она садится у окна…»?!

Не «женское» ли Я выводит на прогулку в этом стихе поэт, чтобы сквозь шуршание шелков и слегка вздымаемую дыханием вуаль вдруг подтвердить близость с этим Я, даже странную близость, и воскликнуть ничтоже сумняшеся: «В моей душе лежит сокровище, и Ключ поручен только мне!»

Это второе Я следовало за ним неотвратимо, жило в нем, вело его за собой днем и ночью; склоняясь над постелью, напоминало о себе:

Но не ели, не тонкие ели

На закате подъемлют кресты,

То в дали снеговой заалели

Мои нежные, милый, персты.

Унесенные белой метелью

В глубину, в бездыханность мою, —

Вот я вновь над твоею постелью

Наклонилась, дышу, узнаю…

Я сквозь ночи, сквозь долгие ночи,

Я сквозь темные ночи — в венце.

Вот они — еще синие очи

На моем постаревшем лице!

В твоем голосе — возгласы моря,

На лице твоем — жала огня,

Но читаю в испуганном взоре,

Что ты помнишь и любишь меня.

Но странно:

чем ближе надвигалась трагическая дата в истории России —

— я говорю об Октябрьской революции, —

тем тише и глуше становился «девичий голосок» и исче-цее роковое слиянье его с «мужским голосом», исчезая, эвно истончало зыбкую почву творчества Блока. Стихи практически перестают появляться из-под его пера;

и — если Пушкина убило отсутствие воздуха,

то: Блока — умершее женское начало в нем.

С фотографий последних лет глядит на нас совсем другое осунувшееся и невероятно переменившееся. И неотвязные просятся на ум строки —

те, в которых он словно предчувствует смерть своего alter ego:

Не подходите к ней с вопросами,

Вам все равно, а ей — довольно:

Любовью, грязью иль колесами

Она раздавлена — все больно.

И стихотворение вроде бы о другом, — скажет проницательный читатель, — и — тема другая, и — вообще…

Все так.

И все было бы так, если бы это написал другой поэт.

Засим закончим наше скромное повествование о странном и загадочном человеке, в ком столь причудливо соединились черты мужчины и женщины,

и произнесем еще раз благоговейно имя этого человека:

АЛЕКСАНДР БЛОК.