ЕФИМ ГАММЕР. Загон отлучённых от власти.
ЗАГОН ОТЛУЧЕННЫХ ОТ ВЛАСТИ
сатирический роман,
он же
фантастический детектив для искателей тайного знания,
и не только для них, разумеется
ЗАКЛЮЧЕНИЕ КОМИССИИ КОМПЕТЕНТНЫХ ОРГАНОВ
от 23 октября 1998 года:
«Персонажи вымышлены. Любое сходство с реальными людьми, а также с их сперматозоидами и яйцеклетками — случайно. Все герои и события данного литературного произведения не имеют отношения к насущной действительности. А к чему они имеют отношение — это секрет, не подлежащий разглашению в ближайшее время«.
1.
Рыбка Ви’Агро слыла женщиной. Замужней. С принципами.
Из принципа завела себе мужа, старого козла в овечьей шкуре, с дворянским титулом.
Детей, из принципа, не завела. Предпочитала любовников, разных расцветок, от бело-голубых — до красно-белых.
В Израиль она приехала во времена Моники Левински и телевизионного щебетания девственниц о преимуществах орального секса. В столичный град Иерусалим вознеслась на рессорном таксомоторе, под песню Даны Интернэйшнл «Вива-Виктория», держа на коленях корзину абсорбции, а между, в укромном уголке, не доступном хулителям сексуальных происков Билла Клинтона, президента и человека, — следы августейшей спермы от… Нет, не от модельного дома «Версаче». Нет, не от парфюмерной империи «Шанель». Нет, не от часов «Сейко». Не от ракетоносителя «Пэтриот». От кого? Ого-го — от кого! Это личный секрет Рыбки, раскрытию не подвергаемый. Во всяком случае, в начале нашего повествования. До вселения этой, обласканной Парнасом артистки, в иерусалимскую обитель абсорбциантов — Гило, на съемную квартиру, где для нее, чтицы художественного слова и сопутствующих ему выражений, уже приготовлено для исполнения с эстрады стихотворение, своеобразный гимн засланцев второго призыва:
По суши-хляби разных стран,
Российский путь измерив носом,
Идет еврейский эмигрант,
Плюя на вечные вопросы.
2.
Миокардо Ви’Агро, муж Рыбки, был потомственным дворянином, французских кровей, берущих начало, разумеется, из еврейского источника. Наследником древней — даже по возрастным меркам Святой Земли — синагоги «Кибальну» (полчаса ходьбы от Стены Плача). Ее приобрел за наличные прапрадедушка виконт Александр-Антуан де Агро, сын толкователя Торы и отец русской аристократии в лице графов и князьев. Тогда, в пору описываемых событий, — молодой и честолюбивый гвардейский офицер, позволивший себе лихо и сноровисто высадиться с флагманского корабля вместе с Триумфатором на вязкий песок чумазого Яффо. (Это — для непосвященных! — в Израиле, сиречь на Святой Земле, не путать с каким-нибудь пляжным рестораном, либо кабаре в Ницце или в Юрмале.)
Судя по летописям и устным повествованиям, местный люд в ту пору — (и до и после десантирования усатых красавцев с саблями) — стенал и плакал, рвал на себе волосы и одеяния.
Генерала Бонапарта, избавителя малых народов от гильотины и налогового бремени, покоробило столь неучтивое наплевательство, граничащее с хамством, малосведущих в бомонде кудрявых, с пейсиками наружу, охальников к его эполетам.
— Что за блажь? Зачем эти слезы на мою невинную голову? — недоумевал он на одесский манер, под своего соотечественника, графа Ришелье, ставшего у самого синего моря Дюком и… памятником самому себе. — Я еще не отдавал приказа — ни на разграбление, ни на право первой ночи, ни на взимание в казну недоимок и мудрых голов.
Генерал велел адъютанту разобраться, и виконт де Агро, еврейский плейбой французской армии, наделенный за отвагу дворянским титулом по личному указу Императора, выскреб у словоохотливых плакальщиков всю подноготную их безутешных причитаний. Хотя – надо отдать ему должное – всю эту подноготную он когда-то всосал вместе с молоком матери. И благодаря этому мог бы отказаться от интенсивной разведки в тылах аборигенов. Но Наполеон радел не к мудрецам-философам, отягощенным древними познаниями предков, а к инициативным и исполнительным подчиненным, мастерам рукопашного боя и быстрого как выстрел доклада.
По докладу виконта выходило: плачущей публике до лампочки нашествие головорезов от западной культуры, сиречь иудейско-христианской цивилизации, где иудейское — «око за око», а христианское — «дали по морде, подставь другую». Им до фени пиратские оргии и загулы охочих до вина и кринолинных дам рэкетиров. Убиваются они по другой причине: сегодня разрушили Храм их.
— Как сегодня? Без приказа? — засомневался военачальник, выслушав рапорт расторопного офицера. — Выяснить! Виновных наказать!
— Это не в нашей власти, ваша генеральская милость.
— Не в нашей? Оборзел, виконт? Сегодня разрушили, сегодня же и повесим. На реях. Лес повешенных… Хорошее название для романа, не правда ли?
— Хорошее. В следующей инкарнации пригодится, милорд.
Довольный удачным ответом, виконт де Агро лукаво улыбнулся: все-то он выяснил, все-то прознал и выведал. Эх, если бы сюда еще и папу, толкователя Торы!.. Вот бы наквасил историй бывшему артиллерийскому поручику. Но папа далеко, а начальство близко.
— Ваша милость! Слова изреченные — что манна небесная. Но… лесопосадки на реях отменяются. Виновные — вне нашей досягаемости.
— Сбежали?
— Задолго до ваших угроз, ваша милость…
— Мели, Арлекин, Емеле подстать.
Французский Арлекин уточнил с подковыркой русского Емели:
— …за две тысячи лет до вознесения вашей карающей десницы, генерал Бонапарт.
— Что ты мелешь, рожа нерусская? Не ты ли, дурило, сказал: «сегодня…»? Солгал? — на Бородинское поле сошлю!
Виконт де Агро не устрашился вояжа в Тьму-таракань. (Он еще не догадывался: отступать предначертано по старой Смоленской дороге.)
— Я не солгал, ваша милость, — голову на отруб! Но «сегодня» у них — не ваше «сегодня». У них сегодня — свое “сегодня”. Девятое Ава. А в этот день — правда, две тысячи лет назад («сегодня», ваша милость!) — разрушили Храм их. Вот они, безутешные, и плачут.
— По Храму? Не иначе, виконт, как мы прикоснулись к вечности. Две тысячи лет — «сегодня» для них? Этот народ бессмертен, помяни мое слово, малыш…
— Помяну… в недвижимости… делом и словом.
Виконт де Агро успел убедиться: генерал свои озарения на ветер не бросает. Тем более в присутствии потенциального биографа, располагающего во всеоружии, помимо кремневого пистолета и шпаги, походной чернильницы-непроливашки и гусиного пера-самописца еще и практической сметкой.
Она и подвигла молодого офицера не на беспутства с местными девушками, ароматными средиземноморскими маслинками цвета заката, истончавшими на заре любой кошелек не хуже врача-венеролога, а на покупку синагоги «Кибальну». За маленькие деньги, подумал он, как впоследствии его потомки в Одессе, большое удовольствие. У бессмертного народа, подумал он еще раз, подражая теперь уже предкам — знатокам Моисеева учения, — и недвижимость вечная. Купчая — не вертихвостка. Купчая — навсегда. Купчую и внукам можно завещать: не истлеет.
Предусмотрительным оказался виконт. Купчую в карты не проиграл, не обронил в сугроб на снежных просторах России. В плену уберег от загребущих когтей радетелей бандитской справедливости. С нею, заложив ее в ломбард предваритльно, для обеспечения денежного прикрытия и представительства, роскошно женился на трех деревнях, усадьбе под Москвой, трехстах дворовых душах и сдобной русской красавице, произрастающей на раскидистом генеалогическом древе графов Толстых.
(Породнился, стало быть, как и предписывается евреям, с однокровным по происхождению человеком, со Львом Толстым, писателем, потомком казначея Шафирова, финансового гения самого Петра-Первого. Одна из его великолепных дочек, несравнимых по грации и обаянию с местным грудастым людом женского пола, употреблящим стакан водки на миску квашеной капусты, сочеталась законным браком с прародителем автора «Войны и мира».)
Купчую, с денежной помощью супружницы, виконт впоследствии выкупил из ломбарда, и династически, по наследственной линии, переслал праправнуку Миокардо Ви’Агро, женатому на Рыбке.
3.
Первым из непризнанных поэтов Израиля прознал о прибытии Рыбки Ви’Агро гуманитатор «с одесского филфака», пернатый сержант полиции Фоня Непутево-Русский. И по своим, недоступным Союзу писателей каналам, вычислил адрес популярной на российской эстраде чтицы художественного слова — роскошной нимфоманки, отродясь не тронутой девственностью.
Крылатые залысины над головой Фони, выудившей из компьютера координаты Рыбки, сдвинулись острыми углами и, соединясь, нимбом осветили лицо с ястребиным носом. Певец следственного инкубатора терзал уже в воображении серебряными шпорами бока своего неукротимого Пегаса, а потасканным по диванам поэтических гостинных сидалищем чуял кожаное, в золотых орнаментах седло, равное значением трону. И все это недостижимое прежде богатство дается в руки без вскрика, без молений о пощаде, сумей только обойти на скорости конкурентов. А их… вот пусть постоят себе в очереди, подождут, пока Рыбка Ви’Агро допустит их до себя и соблаговолит…
Хренушки в компотик! Не соблаговолит! И не впечатлится! Не в ее возвышенном вкусе — «Враги сожгли родную хату…» Ее артистическое кредо — от Лермонтова и Фони Непутево-Русского: «Нет, я не Байрон, я другой, еще неведомый избранник…»
Под такое кредо — и карты в руки.
Адрес, скрытый от непосвященных, — козырный король.
Личное, проверенное на маститых бандершах обаяние — козырный туз.
Ну, и стихи… Образчик вдохновения — козырная визитная карточка. На лицевой стороне якобы Михаэль Лермонтов. На оборотной — его реинкарнированное обличие: Фоня. А между строк — презент с дарственной и не бросающимся в глаза подхалимажем:
Нет, я не Рыбка, не Ви’Агро.
Куда мне? Я намного ниже.
Но чтенье тоже я люблю
И прихожу на зов театра,
Чтоб слушать Фоню, слушать Мишу,
Дюму, Варлена и Золю.
4.
Возвращение на историческую родину — штука канительная. Располагает к размышлениям, самобичеванию, обличениям и склокам на кухне. Корзина абсорбции, сшитая местными умельцами из шагреневой кожи, радует раздутыми боками только на первых порах. Потом… Суп с котом, как и в России, если насобачишься драть этих вредных для желудка животных. А не насобачишься… Тогда — крапива на спирту, куриный бульон из пакетика и виртуальная обжираловка при просмотре рекламных проспектов.
Подобную перспективу Миокардо Ви’Агро не принимал ни душой, ни телом. Кошачьего мяса он не переваривал даже на элитных раутах в Пекине, когда бальзамировал вечно живого Мао. А настойкой из крапивы, повышающей витальный тонус египетских мумий, брезговал и в секретных лабораториях, размещенных в чреве Сфинкса, под Каиром.
Миокардо Ви’Агро располагал профессией, требуемой отделом кадров любого тоталитарного государства во все эпохи существования человечества. Он был биологом-кудесником, восстановителем бренной плоти, подвергающейся разложению от всяких пагубных привычек. К хмельным возлияниям, например. К мальчикам, носителям вируса СПИДа. Но в основном — к жизни. Смерть — лучшее лекарство от всех болезней, догадывался Миокардо Ви’Агро. Но и она, смерть, вернее — печать ее, нуждается в доводке. На устах, на лице, сзади и спереди. Все же, как ни поверни, чаще она, смерть, орудовала топором да острой косой — тут не до эстетических ухищрений. Изыски не для нее — для подмастерьев-гримеров, чародеев из мавзолеев и братьев их меньших из моргов, обслуживающих «новых русских» и прочий убойный люд по принципу самоокупаемости трупов.
Эти учреждения, с завидным постоянством посещаемые живыми и мертвыми, Миокардо Ви’Агро изучил до последней холодильной камеры. И о нем написать бы книжку «От морга до Мавзолея». Но вот беда: лучшие знатоки его творчества, Ленин и Сталин, на том свете книжек не пишут. Чем они там занимаются — одному Богу известно. Правда, кое-что из тайного, потустороннего знания перепадало и потомственному виконту. При мойке и чистке заплесневелых останков на пергаментной коже высвечивались порой письмена, не поддающиеся расшифровке. Сколько их ни переписывай на бумажку, получается форменное непотребство: «Я твою маму!..»
Маму так маму. Пусть и на том свете. Под кустиками в райском саду. Или на углях в аду. Он не в претензии. Хотя бы потому, что телесная оболочка, сохранившая, в отличие от усохшего языка, толику совести, не лгала, делясь выборочными отрывками из воспоминаний о любовных романах. Не лгала кожа! Не врала о маме бальзамных дел мастера! И тому есть вещественные доказательства. Трусики от Янессы Арманди.
5.
Трусики от Янессы Арманди — это не просто обернутый вокруг талии лоскут голубого китайского шелка, с тройной резинкой, крепости выдержанного коньяка, с раструбами для ног — всяк сюда входящих.
Трусики от Янессы Арманди — сексуальная биография целого поколения аскетов из гвардии железных большевиков. Это — подполье и становление советской власти. Заключение Брестского мира и подавление Кронштадтского мятежа. Коллективизация. Процессы. Пятилетки. Эксцессы. Отечественная война. Восстановительный период. Выход в космос Белки и Стрелки, Лайки и Чайки. Электрификация плюс химизация. Программа строителей коммунизма.
Словом, краткий курс истории КПСС.
Родословная трусиков, уходящая в тьму веков, столь пестра и запутанна, что могли бы ей позавидовать и панталошки мадам де Помпадур. Истоки искать — в Стране Желтого солнца, на реке Янцзы, в году, скажем… (Нет, не скажем — забыли.) По легенде, соткали их народные умельцы из провинции Хунь-Хань под звуки классического трактата «Дао любви». И преподнесли в дар принцессе рисовых полей Хуне-Хане, ученице Конфуция, удовлетворившей сто необъезженных мужиков, не дав им кончить. По версии основателей дао, мужикам это продлевает жизнь (хоть не родись вовсе!).
Потом, спустя срок, незапятнанная тряпочка перекочевала к мореплавателю-открывателю Марко Поло, который на турнире соития Инь и Янь финишировал также без семяизвержения.
Потом трусики сами стали путешественниками. И отправились в кругосветку. Все по бабам, по бабам. Нынче здесь — завтра там. Сначала по рыцарским женам, соблюдавшим целомудрие под железным поясом с амбарным замком. Затем по женским монастырям, умерщвлявшим плоть. Затем по арабским халифатам (незаменимая, возбудительная приправа для танца живота). Затем по дворянским гнездам. По королевским дворам Европы. Где они только не побывали! Какие телеса не окутывали дымной обволочью! Но всегда оставались стерильными до безупречности, пока не попали в объятия большевиков. Причина такой безотказной невинности легко объяснима: дворянский истэблишмент, как, впрочем, и другие сословия моющих руки хотя бы поутру людей, имел на сон грядущий привычку снимать нижнее белье. Не чета архаровцам-термидорианцам двадцатого столетия. Те вязали жертв страсти на ужин и обед. На брекфэст и ланч. Валили их на сундук, на стол и порог. На склон шалаша в Разливе. На Кремлевскую стену в Москве. В крепдешине и телогрейке. В норковой шубе и буденовском шлеме. В персональном автомобиле. В самолете и танке.
«Время — вперед!» — кричали они как безумные.
«Лес рубят — щепки летят», — вторил слабый пол сильному, игнорируя разные там оргазмы буржуазных психопаток.
«Будет еще праздник и на нашей улице», — единогласно соглашались с прогнозом на светлое будущее застегиваемые штаны и платья.
И… уходили-расставались. Он — на Запад, ей в другую сторону. А трусики, случайно купленные Янессой Арманди на книжном развале, когда шла по Цюриху на конспиративную явку? Они никогда не покидали женского тела, никогда с ним не расставались. Телу приказ на Запад — трусики с ним, контрабандой, под байковыми подштанниками. Дан в другую сторону? Трусики согласны и туда, на побывку. Но куда бы их ни забросило беспокойное сердце, гордо несли на нестиранной груди своей памятные знаки отличия, спущенные им по партийной линии, сверху — вниз. От Ленина. От Сталина. И далее, по разнарядке званий и чинов.
Нетленку несли несмываемую. В виде пятнышек или звездочек с неясными очертаниями.
Догадывались стервозины, осознавали: наступит эпоха клонирования, и упрятанные от нескромного взора следы былых беспутств воплотятся в человекоподобный образ овечки Долли.
6.
«Почему я не президент?» — подумал боевик из организации «Братья джихада» Аски Баралла, подключившись на интернете к сексуальным похождениям Билла Клинтона, осуждаемым прокурором Кеннетом Старром.
И еще он подумал о Монике Левински.
«Если бы я не был арабом, — подумал он о Монике, — то…»
Но посмотрел на бутылку арака с русалкой на этикетке и удовлетворился увиденным, как прежде, в пору поступления в университет Лумумбы, удовлетворялся маленькими лебедями на сцене Большого театра.
Как ни парадоксально, свои мысли Аски Баралла придерживал при себе. Не передал телепатически либо иным, интернетным, например, кодом ни Биллу, ни Монике.
Оно и понятно.
У Клинтона — «похождения». А у него, Аски Бараллы, случись подобное, — злостные домогательства с антисемитским уклоном в попытку изнасилования.
У Моники — за оральную связь с президентом всемирная известность плюс несчитанные бабки от республиканцев.
А обнаружься такая же по калорийности связь с ним, боевиком-террористом, — ждало бы ее бесславие и презрение еврейской общественности. Связалась, мол, с гоем, пусть и обрезанным.
Впрочем, и произойти ничего подобного не могло даже во сне. Ибо и во сне Аски Баралла бдел — готовил очередную бяку сионистам и их приспешникам.
Особенно настойчиво он бдел и готовил бяку сегодня, в день нового, 5759-го еврейского года.
«Все бы им шампанское лакать, — думал он, потягивая арак. — Политурой бы их попотчевать. Не русские — скопытятся!»
Но отнюдь не политуру варил он в изощренном на всякие гадости уме. Не о захвате на тремпиаде израильского солдата помышлял. Намерения его были более глубоки и серьезны. Базировались на полученной из надежных источников шифровке о появлении на Святой Земле трусиков Янессы Арманди — трусиков, разрекламированных всеми тайными службами, трусиков — недостижимой мечты ученых мужей, любящих проводить в тиши научных кабинетов безобиднейшие эксперименты со жвачными — хлебожующими млекопитающими.
7.
«Клонирование, — рассуждали на безопасном расстоянии от коварного Аски трусики Янессы Арманди, упрятанные в походный чемодан с театральным реквизитом Рыбки Ви’Агро, — это оборотная сторона медали нарождающегося в междоусобицах XXI века».
Рассуждения вполне резонные. Проследим за ними — позволим себе негласно прикоснуться к мыслям и чаяниям вершителей судеб народных по оба берега Атлантического океана. Либо — Ледовитого, Индийского, Тихого. А если покопаться в географических атласах и углубиться в моря, то… Вспомним: волны Черного Понта набегают в купальный сезон не только на пляжных красоток Куяльника и Ланжерона. А волны Красного, Средиземного, Адриатического? А волны алии-90?
«В ознаменование наступления третьего тысячелетия, — рассуждали по партийному (с кем поведешься, от того и наберешься) трусики Древних Времен, — Россия явит толпе, не шибко обремененной памятью и интеллектом, Сильную Личность, готовую столкнуться лбом с остальным миром, чтобы от искр, шибанувших из глаз, возгорелось освежающее чистым спиртом пламя.
В ближайшем будущем, — раскидывали своими мозгами трусики, — у евреев ожидается приход Мессии. А у палестинцев — смена руководства на верхах. Им Сильную Личность подавай хоть сегодня. Арафат старенький, чуть-чуть дохленький, и погряз в чуждых революционеру-бомбометателю семейных распрях в связи с проблематичным разделом наследства между законными и незаконными отпрысками плюс претендентами на власть из враждебных группировок. 4 мая 1999-го он грозится провозгласить создание Палестинского государства. А государство — не автономия! Не просто новая опухоль на больном теле Ближнего Востока. Это — подписание дружеских пактов, военных союзов и объявление тотальной войны Израилю за освобождение Гроба Господня… («Ой!» — защемило трусики неправедной мыслью.) …нет, за полнейшее искоренение еврейского духа от Нила до Евфрата.
И вот на повестке дня война. А кто поведет войска? Кто сравнится мощью с Мессией? Кто облачится в доспехи современного Голиафа? Арафат? По возрасту и списку хвороб отпадает. Сталин! Либо Гитлер!» (Да-да, и Гитлер оставил свою, чрезвычайно редкую, надо заметить во имя исторической правды, каплю-спермовозину на лоне китайского шелка с эмблемой «Сделано в провинции Хунь-Хань».)
Трусики блаженно вздохнули, вспоминая очередную, не своей волей продиктованную измену родине. Их собственноручно, как сейчас помнится, стянул с честных ягодиц верной подруги дядюшка Молотков, чтобы презентовать при заключении пакта о ненападении Еве Браун — через засланца-посыльного Риббентропа. Потом, спустя пять лет, они вновь предъявили себя свету. В затхлой яме. На обгорелых костях. По ним, по трусикам этим, с клеймом, знакомым Сталину, и вычислили персональную принадлежность бесхозного, к ним присоседившегося скелета. Гитлер, мать твою! Рейхсканцлер, едри тебя в корень!
Тогда-то они, благородных кровей исподники, не потерявшие первозданной свежести, и вернулись, наконец, к законному владельцу — Миокардо Ви’Агро, сыну собственной матери, боевой подруги Янессы Арманди и Одежды Корупской, соратницы, начетчицы, бессрочной секретарше высших эшелонов власти.
Ему, бальзамных дел мастеру, специалисту из Долины Мертвых и Края Непуганых Пирамид, было высочайшим указом повелено осмотреть найденные у рейхсканцелярии кости на предмет вероятности их восстановления-оживления до приличного состояния.
Скрупулезные исследования и анализы подтвердили опасения прозорливого кремлевского старца. И последовал приказ: сжечь вторично! Раздробить в бетономешалке! Размазать в гречневую кашу и похоронить по крупицам! Без памятников и уличительных знаков!
О трусиках в приказе не было ни слова. И они преспокойно, без ущерба для их чести и достоинства, перекочевали вкупе с загсовым свидетельством к Рыбке, последней жене Миокардо. И попутешествовали с ней, артисткой, всласть по кремлевским концертам, способствуя присоединению к лику бессмертных секретарей партии, а в заграничных турне и… (Стоп! Не увлекаться! Некоторые из Этих заграничных титанов еще на ладан не дышат!)
За годы общения с великими мира сего у трусиков выработалось некое экстрасенсорное свойство, связанное с идентификацией пятнышек спермы, разбросанных по голубому полю щедрой рукой сеятеля. Для них эти остаточные проявления сексуальной мощи членов различных партий были существами совершенно живыми. Более того, много о себе вооброжающими. А когда они начинали нелицеприятно переругиваться и укорять друг друга в ревизионизме и отступничестве, то у трусиков, извините, чесалось в одном месте.
Подчас, в период вынужденного безделья, у мудрой китайской тряпочки наступали моменты истинного откровения. Казалось бы: вот вам, радетели вождей, информационные клады биологического свойства — в образе бледного, словно спирохета, семени. Но как вы отыщете искомую точечку? Промахнетесь и с оптическим прицелом. Результат доступен пониманию. Хотите Гитлера? Получите, глядишь, какого-нибудь Кагановича с путей сообщений. Требуете Сталина? Их есть у меня! Но из пробирки вылупляется наглая морда другой кавказской национальности, допустим… нет не допустим – обидится! В задумке Хрущев? А Джоном Кеннеди не побрезгуете? Просите на выход Ленина? Нате вам под овации Квислинга! Театр земных превращений желает чего-то застойного, положим, Брежнева? Небось, не подавитесь, если снова откушаете иудушку Троцкого, а под запивку – Лаврика Берию. Вам бы культурку, нобелевского бы лауреата, дедушку Хэма с дензнаками дядюшки Сэма, например? А Пролеткульт вам как? Не гож? Не по нраву? Пятнышек — что звезд на небе. Покопайтесь в них с линзами, поищите с телескопами, астрономы, чудные дети познания…
Пятнышки, пятнышки, блудливые котики. А где и когда обронены — только трусикам ведомо. Но кто способен с ними, носителями самой точной ориентировки, выйти на научный контакт? Такие люди им еще не попадались. Все бы народцу этому страсти земные: сунул, вынул – и бежать… на прорыв плановых обязательств. Ни грамма вдумчивости, пытливости, обстоятельности. Членоносители! Фу!
8.
Включенный телевизор смотрел в спину Рыбки Ви’Агро, открытую в разрезе синего платья, глазами кающегося грешника — Билла Клинтона. Голосом нашкодившего школьника он растерянно, без доли самоиронии, под очумелые взоры обитателей планеты Земля, отказывал минету в священном праве называться разновидностью секса.
«На месте минета я подала бы на него в суд», — подумала Рыбка без отрыва от странного для непосвященных занятия. За письменным столом, у настольной лампы, она тщательно разглядывала трусики Янессы Арманди на свет. Ухмылялась, припоминая что-то скабрезное. Неторопливо вносила в общую тетрадь, в коленкоровом переплете, отдельные подробности канувших в Лету совокуплений.
«Хрущ… Карибский кризис. Место излияния — кабинет с красным телефоном, — выводила она каллиграфическим, на пятерку, почерком. — Пятнышко округлой формы, с рваными краями. В верхнем правом углу под резинкой. Третье по счету от Брежника. Комментарий: не успел донести, спешил на экстренное совещание. Быть или не быть? — решал по-Гамлетовски, расстегивая ширинку. Начинать ядерную войну или нет? – мучительно думал, снимая штаны. И, действительно, до чего-то додумался, чертушка лысая. «Эврика!» – сказал, не донеся. И побежал… побежал по коридорам власти. Ощущение таково, будто он и по сей день бежит, не донеся… до Политбюро своих решений.»
«Военный министр. Испанской волости кликуха – Малино. Исторический период – шестидесятые… Ситуация: перенаселение острова Даманского, за счет нашествия незваных китайских гостей. Место излияния — Генштаб, третий этаж, техническая каморка под лестницей… Помнится, тогда его не могли дозваться подчиненные. Для получение приказа на отражение атаки. Оттого китайцы так прытко наступали поначалу, пока он на полном взводе оружия страдал от отсутствия оргазма. Вот когда он дожил до оргазма, тогда – да! – и китайцы дожили до смерти. Шарахнули их на Даманском разом из всех орудий, будто у них, у всех орудий, там тоже наконец-то случился оргазм.»
В дверь постучали.
— Открыто! — откликнулась Рыбка, не поворачивая головы к визитеру. Ожидался муж, ушедший спозаранку в город на поиски наследства — синагоги «Кибальну».
Но муж то ли объелся груш, то ли загулял в арабской кофейне. Вместо него в салон с цветастым ковром на полу вошел незнакомец еврейской наружности, долговязый, неповоротливый, в очках и черной форме, с пистолетом на боку.
«Трубочист?» — мелькнуло в голове Рыбки. Но спохватилась: какого черта? Нечищеные дымоходы — в России, а Россия — где она теперь?
— Вы кто? — спросила непрошеного гостя.
— В Израиле давайте на «ты». Традиция.
— Ты… как тебя, традиция, величать?
На «тык» Рыбка согласилась без брудершафта: чай, не Косыгин!
Черный человек представился, кинув подбородок на грудь, — и в нем ночевали гусарские замашки:
— Фоня. Непутево-Русский. Честь имею.
— О чести не будем. Ты по какому делу?
— Я, смею доложить, стихи принес.
— Трубочисты приносят счастье, — отпарировала Рыбка, полностью переключившись с именитых трусиков на посетителя с ястребиным носом обещающей величины.
— Есть у меня и про счастье. «Нет, я не Синяя не птица, но в счастье тоже знаю толк…»
«Фи!» Ожидание не оправдалось. Как некогда с высокопоставленным членом компетентных органов, тогда товарищем Андо — для сведущих в партийных назначениях, или Андропиком для избранных, допущенных в коллизии его безответной любви к искусству, тоже пиитой в свободное от посадок время. (И стихи дерьмо, и сам хорошая какашка.)
9.
К Андропику, к стесненному в поступках тайному ее воздыхателю, Рыбку доставили на черной, с занавесками, «волге», под присмотром галстучных амбалов-охранников. Ввели на второй этаж загородной виллы, в комнату с белым роялем. И попросили, скинув джинсы, облачиться в сценическое платье с блестками.
Не особенно стесняясь манекенов-сопроводителей, Рыбка освободилась от тесного американского ширпотреба, поиграла онемевшими нижними полушариями и перетекла в нечто приталенное, надушенное, грудным рельефом очаровывающее.
— Какова? — поинтересовалась с кокетливой улыбкой.
— А трусики? — холодно напомнили галстуки.
Примадонна отшутилась, как в заводской столовке:
— Рыбка отдельно, штанишки отдельно.
— Вместе!
— Я думала, в вашем заведении мужчинам некогда: «враг не дремлет, жена в кино».
— Мы на даче.
— Ну, если на даче… Только помните, я настолько омоложена, что теперь без взятки не даю.
— Трусики!
Лопухи-офицеры, дети яловых сапог и байковой стельки, не предполагали, что стали жертвой умело разыгранного фокуса, прежде беспроигрышно вызывавшего в каждом несмышленыше прилив доступного и макаке возбуждения.
— Рыбка без трусиков не ходит! — сказала артистка. С расчетом на эффектное завершение трюка извлекла из потайного карманчика на бюстгальтере искомое украшение. Взмахнула им, как Шульженко платочком, и… И едва не подавилась изумлением: ширинки не вздулись, брючные пуговицы не выскочили из петель, морды кирпичной формы и содержания не затекли слюной.
— Надеть! — донеслось до нее. — На заднее место.
Надела. Что дальше?
А дальше…
— Раздеться до самого низу! И в джинсы, ать-два! — Машина – на выходе.
— А Шеф? Шеф-повар этого варева?.. Затейник, так сказать, этого секс-парада?.. Ему что, по рангу не положено?
— Здесь вопросы задаем мы.
Рыбка покорно разоблачилась. Китайской грацией обмахнулась, как веером, от жара разочарования. И вплыла голопузиком во «Врангели», тряся раздраженно штанинами. Ситуация занимала ее нелепостью и непредсказуемостью. Что это — издевательство над ней, Рыбкой Хрущика и Брежника? Или, того хуже, вербовка? Правда, способ, способ… Нафталином попахивает. Будто в шкафу его хранили, этот способ, вместе с пионерским галстуком дедушки.
Долго ломала голову. А потом, в одну ночь, все прояснилось: оброненная ею, Рыбкой, едкая фраза и была золотым ключиком разгадки. Действительно, трусики не по зубам, вернее не по рангу компетентным органам, решил, просмотрев видеосъемку, главный начальник над всеми органами товарищ Андро, компетентный, как оказалось, и в половом вопросе. Отметиться на них этому интеллектуалу со звездами на груди и погонах хотелось в достойном качестве Первого, Генерального… Дождался — отметился. Не оплошал: примерку-то провел загодя, все параметры вызубрил по экранной шпаргалке, чтобы в нужный момент лишний раз подтвердить — он парень не промах, и зрит в корень. Так-то, Рыбка! Где твоя записная книжка, душечка?
«Андро… Подвальное помещение Мавзолея с неоновыми лампами. Место излияния — каталка для перевозок банки с ленинским мозгом. Пятнышко — звездчатое с закругленными концами. В сердцевине равностороннего треугольника. Вершина? Нижний правый угол? Нижний левый? Точное — снайперское! — попадание. К тому же — вот странность — сознательное. Знал, что делал? Понимал, куда целил? Вопрос на засыпку. Вопрос на подсадку. Расстрельный вопрос».
10.
«Кто ищет, тот всегда найдет».
Оптимистические мысли подобного рода бурлили в голове Миокардо Ви’Агро с той же настойчивостью, с какой он отмахивал километр за километром по Старому городу. В радиусе получаса пешего хода от Стены Плача.
Поиски были безрезультатны. На каждом шагу по синагоге, а родной, завещанной прапрадедушкой Александром-Антуаном, не сыскать. Ни тебе указателей, ни мемориальных дощечек. А здорово было бы невзначай обнаружить бронзовую табличку: «В этом молельном доме побывал виконт де…» Да что виконт! О Наполеоне ни одного упоминания. Будто и не жил вовсе, не владел полумиром. О Ротшильде — пожалуйста. Еврей! О Сахарове, пусть и не еврей, — в полный голос. О неведомых Монтефиоре, Усышкине, Хелене Амалка — во все колокола. Штангиста Жаботинского — и того извлекли из забвения, возвеличили в названиях улиц. А имя великого императора обеспамятили. Не парадокс ли?!
Мимо Миокардо Ви’Агро, одурманенного душевным томлением, шли и шли люди. Странного вида. В длиннополых халатах. В сюртуках — с плеча осьмнадцатого века. В пейсах. В бородах. В шляпах местечковых эскулапов. В казацких кубанках. С детьми. Женами. Молитвенниками. Праздник у них — Новый год, 5759-й. Впрочем, почему у «них»? И у него, Миокардо. Пращур-то его Александр-Антуан еврейского корня отпрыск, правда, растерял-растерял шельмец–бонвиван в российских снегах и на пуховых бабах свое историческое отличие от коренного населения Тульской губернии. Да и маманька Ева, на иврите Хава, ихних кровей, раввинского приплода. Но веру сменила на шашку. Комиссарила на гражданской, как безбожница. Секретарила у вождей. Зубами рвала Фаню Каплан, застрельщицу покушений. Слезы лила, соболезнуя, на груди Одежды Корупской. Тогда же, в пароксизмах сочувствия, выменяла на факсимильную записочку Карла Маркса китайские трусики, снятые в день ангела ревнивой супружницей Володички-душки с Янессы Арманди. И выставлялась в них, словно королева Марго, пока гэпэушники не затребовали шелковый деликатес для партийных, праведных нужд, помеченных грифом «совершенно секретно». Иногда, на послесъездовских оргиях, примечала желанные трусики на драгоценных попках тех или иных кремлевских небожительниц, но ротик, пропахший Фаниным мясом, держала на замке. Боялась соглядатаев: скажут еще невзначай, что стрелявшую в Ленина тетю кусала за промах.
Вот и он, сынок ее Миокардо, сегодня в той же неприглядной роли — с языком вприкуску. Видит оком, в подсознательное таинство вывернутым, старинную синагогу Александра-Антуана Ви’Агро, да зуб неймет иллюзорное это строение. И не выпросишь адресок у встречных в лисьих и соболиных кубанках, в халатах и лапсердаках.
Только ворохнешься: «Экскьюз ми, адони? Где тут?..»
В ответ — страшные, испуганные глаза: «Ша! Ша! Шабес!»
Ну и праздник закатили на новогодие! Не то что гульнуть до отключки — переговорить о делах насущных не с кем. Хотя… хотя… Переговорить, кажется, есть с кем. Конечно!
Миокардо порылся в пиджаке и вытащил на свет Божий запечатанный конверт с пирамидами на фоне пустыни. А поверх — адресок неошибочный, печатной машинкой отбитый: «Иерусалим. Угол Саддама-Хомейни, напротив сквера имени Восьмилетней войны Ирана с Ираком. Номер дома — 5. Квартира — 4. Вручить Аски Баралле».
Письмецо для передачи Миокардо заполучил в Москве, на международном конгрессе по древнейшим цивилизациям и современным методам клонирования мумий, динозавров и саблезубых тигров, от старого приятеля и коллеги Хусейна Тайби. Локоть в локоть работал с ним в Долине Мертвых, в лабораторном чреве Сфинкса, над воскрешением фараоновой супруги Нефертити. Эксперименты дали тогда обнадеживающие результаты. Но были, буквально за пять минут до успеха и нобелевского признания, неожиданно свернуты. Причем не российской, безденежной стороной, а египетской, располагавшей миллионами, выделенными Кувейтом и Саудией под этот небывалый проект.
Помнится, в перерыве между заседаниями уединились они в холле гостиницы, за столиком. Поболтали, похлебывая кофеек с коньячком, о том, о сем, о Ельцине, о Мубараке. О политических новостях и семейных неприятностях. Научными подвигами прихвастнули. Тайби загнул, что у Нефертити уже ногти на ногах прорастают. Миокардо — об открытом им недавно способе извлечения из трусиков Ленина-Сталина и прочей банды Отцов Народов. Обмолвился и об отъезде в Израиль, поближе, так сказать, к коллеге по изысканиям и завещанному прапрадедушкой Александром-Антуаном наследству.
Тут ему братец Хусейн и порекомендовал в помощники Аски Бараллу, ученика своего, практиканта.
— Не шахсей-вахсей! — отозвался о нем с уважением. — Выпускник «Лумумбы»! И по-русски — без переводчика.
— А деньги на продолжение исследований? За разговорами, с переводчиком или без, их не отпечатаешь.
— Я же подчеркнул: не шахсей-вахсей. Скажешь — от меня, — достанет! А письмишко ему сейчас же соорудим в лучшем виде…
«Иерусалим. Угол Саддама-Хомейни…»
Ви’Агро еще раз посмотрел на конверт. Сверился с путеводителем. И убедился: адресок обозначен в цветастой книжке. И по курсу лежит, в радиусе получаса ходьбы от Стены Плача, в очерченном круге расположения синагоги «Кибальну».
«Где наша не пропадала! — подумал ученый, теребя переносицу. — А вдруг? Все же местный он житель, этот Аски. Достопримечательности, верно, знает наперечет. Да и нет на него Нового года, чтобы взамен дельных советов — «Шабес!» кричать, «Шабес!»
11.
Телевизионный Клинтон отпросился у судей в туалет, по малым надобностям организма.
Рыбка выключила его из сети, дабы не конфузить: президент все же! Интимно, будто объезженному рысаку, подмигнула раскосым глазиком Фоне-визитеру, сидевшему, сведя мослы, напротив, в кресле.
— Как тебе? — хихикнула в пушок над верхней губой, прощекотав ноздри. — Как тебе представление?
— На «бис» тянет.
— Не бисово, а бесово. Формулировочка! Следственной комиссии компетентных органов формулировочка! Послушай. Я тебе ее прочитаю по-русски, из журнала «Гриф» взято. Вот она. «В отношении настоящей дачи показаний предполагается, что лицо вступает в «сексуальные отношения» в случае контакта с половыми органами, заднепроходным отверстием, паховой областью, грудями, внутренней стороной бедер или ягодицами любого лица с целью возбуждения или удовлетворения сексуального желания…
— После такой тирады и трахаться не захочешь.
— С компетентными органами?
— И не с компетентными тоже.
— А хочешь, дружок?
— Ну!.. Я ведь сейчас не на службе.
— А когда на службе?
— На службе я — по борьбе с проституцией. Полиция…
— Не трубочист, значит? Так я бы на твоем месте уже штаны скидала под Клинтона с его секс-ревю…
— Ну ты и даешь, Рыбка! При такой невинной внешности такие хамовитые речи. Можно подумать, из твоего рта еще ничего умного не выходило.
— А член Эйнштейна?
— Не дави интеллектом. У меня тоже высшее образование. С одесским уклоном. Типа университет. С улицы Щепкина, когда не Петра Великого.
Фоня хорохорился. Но чувствовал себя не слишком уютно, как сперматозоид под микроскопом. Ему что? Он бы в охотку! он бы в охапку! — будь эта Рыбка от дружка его, сутенера, наводчика и верного человека Кеши Голодушкина. Но — козырное стихотворение? Но — надежда на признание? На протекцию? Худо-бедно, а дорога в сферы, в эфир через Рыбкин ротик проложена. Ему, ротику, вещать! Ему жечь Фониным глаголом микрофоны. Возвышенно и нежно! А ротик, ротик… Ну и ротик! Ой, что за ротик! Что за чудо этот ротик! Блажен, кто ныне посетил его в минуты роковые. Ы… ы… е… Моника, сгинь-растворись со своей саморекламой! Нет, я не Клинтон и в Овальный не вхож — о Боже!!! — кабинет… Нет… я?.. й-е-с! Й-е-с! Да!
12.
«Бестыжая», — думали, правда, без явного укора, трусики от Янессы Арманди, об омоложенной с головы до пят хозяйке.
Оставленные без пригляда, они мало-помалу, под влиянием живительного тепла настольной лампы, углублялись в туманное прошлое. Завороженно, в мгновенных вспышках бертолетова сияния, выхватывали из давних эпох гусарские пирушки, аристократические, с холодным презрением к пуле, дуэли, рыцарские турниры, морские походы к неведомым берегам.
Но уединишься ли по-настоящему, отойдешь ли в былые моления — в средоточие дао-любви, к принцессе Хуне-Хане, если с гоношистыми партийцами судьба повязала? Слава те Господи, уберегла хоть от вступления в члены.
Словно со сна — вначале неясно, затем все отчетливей и весомей — слышалась трусикам яростная перебранка, с криками, матом, зубовным скрежетом. В промежности у них опять зачесалось, как от нашествия лобковой вши.
«Чего теперь не поделили? Отскребстись от скандального семени — не моги. Ни рук, ни ног, а дуст не впрок. Ах, это они насчет клонирования! Старая история, постылый тарарам. Каждый остаточный биоследок рвет и мечет — к жизни! к жизни! Каждый хочет восстать в первозданном качестве. Ленин — в Ленине. Сталин — в Сталине. Гитлер в Гитлере. А последыши? Всем подай себя — любимого!
Интригуют же по другой причине. Очередностью озабочены. Быть или не быть первым — вот в чем вопрос для них. Собачатся, митингуют. С пеной у рта выдвигают достойных, чтобы тут же их забаллотировать на общем собрании. Во-во, понеслись, краснобаи…»
«Заседание товарищества «Молочные братья», амуты по-древнееврейски «Ахим халави», считаю открытым».
«Протестую!»
«Зачэм, Гитлер, протэстуешь?»
«Еврейский протекционизм, товарищ Сталин!»
«Не согласен. Нас вывезли в Израиль? Вывезли! Эмигранты мы? Эмигранты! А эмигранту — что? Иврит, рак — (только) — иврит. Иначе эйн авода — (нет работы) — по рэволюционной спэциальности».
«Бездоказательно, светоч языкознания!»
«Предлагаю прекратить прения. И перейти к основной повестке дня. Клонирование».
«Кандидатуры! Себя не выдвигать!»
«Предложение снимается!»
«Снимается!»
«Снимается!»
«Скотина!»
«Сам тварь!»
«Говно ты, душечка».
«У меня членский билет за номером два».
«У меня, Ленчик, за номером один. Запамятовал? Не сам ли собственноручно его выписывал?»
«Посмертно, кремлевский мечтатель, посмертно».
13.
Фоня очнулся в балдежном состоянии невесомости. Будто астронавт он Армстронг.
— А теперь — стихи! «Нет, я не…»
— И без стихов ты хороший поэт, выдержанный, выносливый…
— Тогда!.. Тогда — по блату, конечно — я тебе устрою выступление в Иерусалиме! В самом центре, на Яффо. В Общинном доме. Аудитория – на загляденье! Репатрианты, новенькие, как червонцы с печатного станка. Последнего засыла-заезда. Иногда до двадцати человек набирается. А аплодируют на все сто!
Рыбка ласково потрепала Непутево-Русского соискателя по щеке, поцеловала его в клювик, сдвинув очки-кроссворды на лоб.
— Ам-ам, птичка моя, петушочек…
14.
На внеочередном заседании спермотозавриков-долгожителей таких фамильярностей не наблюдалось.
«Выдвигаю в клоны местного жителя, представителя израильской народности, знатока политической кухни и умелого организатора массовых демонстраций».
«Кого это — мэстного? Не шибко-то мы их стреляли».
«Товарища Вольхера!»
«При жизни прошу нэ выдвигать. Их. Потом нэ задвинешь. Бэз ежовых рукавиц. Их, при жизни, будет два. Один на трусиках, другой у трусиков с ядовитой пипеткой в руках. А нас — один. Штаим негед эхад? (Двое против одного?) Много. Обскачут нас клоны-живчики…»
«Сталин! Ваш отвод принимается единогласно. Логично и доказательно».
«Тогда выдвигаю кандидатуру разведчика Зорге. Товарищ надежный, проверенный Берзиным. Кому, как не ему, будет по плечу ответственное задание — подготовка почвы для нашего Второго Пришествия, вербовка агентов и создание разветвленной резидентуры?»
«А как насчет донесений в центр?»
«Достучится. Он у нас мастер по морзянке.»
«Беру самоотвод».
«Зорге, почему?»
«Берзин, не бей меня ниже пояса. Оставь мои яйца в покое. Эти долбаные морзянки-шифровки однажды уже довели меня до тюрьмы, с петлей на шее. Даже Сталинградской битвы не досмотрел до конца.».
«Самоотвод принимается».
«Тогда я выдвигаю…»
Трусикам стало тошно от вынужденного общения с перестарками-мастурбантами. Вот бы кровушкой их умыть! Праведной, очистительной! Но ментиса не предвиделось. Годы, годы…
15.
Аски Баралла, террорист с высшим образованием, одетый в медицинский кителек военно-морского покроя, принял профессора Миокардо Ви’Агро согласно правилам восточного гостеприимства. Голова барашка копченого. Ребрышки колибри. Рахат-лукум. Порошок из носорожьего рога — способствует! ох как способствует!
— Танца живота не отведаете?
Хлопнул в ладоши. Вызвал из кухни живот в прозрачных подштаниках. Музычку включил магнитофонную. И давай предаваться ресторанным радостям, приглашая московского гостя не стесняться, не чураться, вести себя естественно и просто, как во внутренностях каменного Сфинкса, свидетеля экспериментов с Нефертити.
Миокардо Ви’Агро быстро освоился в экзотической обстановке: не зря по Египту слонялся, жировал ночами в притонах, упрятанных под зонтики пирамид, кормил комаров в кочевых шатрах с бедуинскими шейхами и их наложницами, статными газелями вечных песков — без трахомы и язв, расчесанных до костей.
Танец живота был для него не в диковинку. Не отвлекал от изысканных лакомств, бараньих мозгов, пищеварения и досужих мыслей о бренности всего сущего.
Маленькими глотками, сидя на краешке дивана, у торшера, он по капельке вливал в себя арак, смешанный с родниковой водой до молочного цвета, и изредка, под воздействием нависших над ним грудей, обозревал пупок балерины с посаженной на него жемчужиной редких размеров.
Аски Баралла, углубленный в письмо Хусейна Тайби, не мешал гостю насыщаться и лицезреть, проникаться молодостью, грацией, здоровым духом в здоровом теле. И, если кстати, — потеть от возбуждения, дрожать в сладострастных приливах крови. Хотя… Аски догадывался: он антрепренер совершенно не нужного концерта. Лишенному титула виконту хватало для услады зрения и Рыбки. Да и душевный настрой у него нынче не тот. Отягчен старик какими-то посторонними соображениями отнюдь не игривого свойства. Абсорбция! Она самая — на челе мастера. Ни покоя от нее, ни роздыха. Везде — будь то на пикнике или в массажном кабинете — присутствует третьим лишним и ужатой до кулачка корзиной грозит, грошики, как нищему, на пол роняет.
Аски хлопнул в ладоши вторично.
Танцовщица всплеснула лебедиными крыльями и замерла в полупоклоне.
— Мадемуазель Лови, — представилась с опозданием или по уговору с Аски. — По-арабски и по-русски — Фудима. Милости просим. Всегда к вашим услугам.
— Дарю, — небрежно расщедрился Аски. — Никуда не денешься, подавай девушке убеленные знаниями седины. Кстати, о знаниях…
Миокардо Ви’Агро, отмахиваясь, затряс руками. Правда, от чего отмахиваясь — не поймешь: то ли от презента, то ли от бесплатного балета, то ли от своих великих познаний, почерпнутых в моргах разных народов, что мечтою о жизни живут.
— Сначала о деле, которое меня привело к вам, уважаемый.
Аски Баралла подал определенный, несекретного свойства знак обольстительнице в прозрачных подштанниках (в переводе с языка пальцев — «привет с кисточкой»). И подарочный экземпляр плясуньи, качнув напоследок бедрами, поплыл на кухню, к жаровне…
— Слушаю, маэстро, — обратился, полный внимания, к потомственному аристократу, человеку белой кости и луженого желудка: некогда отучил его от брезгливости. Не каждый хлебнет из впалого брюха вождя и учителя, мавзолейно стойкого Ленина стопарик спиртовой настойки, пропитанной якобы древним авраамовым бальзамом с Ноева ковчега. А кто, согласитесь, способен занюхать — это уже в Каире, в музейных запасниках доктора Тайби — граммульку водяры окаменелым мозгом мумии и утереть влажные губы заржавленным бинтом бывшей – век этак пятнадцатый до нашей эры – «Мисс Подлунного Мира»? Кто? Никто!
Миокардо Ви’Агро доверчиво изучал лицо Аски, узнаваемое по памяти. Внешне обычное: усики, прыщик на носу, родинка на подбородке. И все же в чем-то неуловимо своеобразное, акульего отлива. Может быть, из-за скошенной, укороченной челюсти? Тем лучше, тем лучше, — интеллигентно вышел по привычке из анатомического осмотра пациента.
— У меня назрел вопрос, болезненный… — начал профессор издалека, вытирая склизкие ладони бумажной салфеткой с потусторонними гуриями-девственницами в соблазнительных позах.
— Слушаю и повинуюсь, маэстро.
— Представьте себе ситуацию: человек в первый раз приезжает в Израиль. Навестить…
— Арафата?
— Синагогу, дружище.
— Отчего ж не мечеть?
— Человеку завещана синагога. Со времен Наполеона. А отыскать ее не могу…
— Какая именно синагога вас интересует? Их тут… э-э… как собак нерезанных.
— Давайте без идеологии! Речь идет о наследстве, может быть миллионном.
— Как же звать ее, миллионную?
— «Кибальну».
— Ах, «Кибальну»! Все в порядке, маэстро. Тут она, на пригорке.
— Пойдемте туда скорее!
— Извините, маленькая закавыка. Это спорная территория.
— Что это значит?
— То и значит: ни ваша, ни наша. Стреляют без предупреждения. Наши в ваших. Ваши в наших.
— В дом молитвы?!
— Дзот он теперь. Огневая точка. То наши — туда. То ваши влезут.
— Границы ведь проведены?
— По картам, согласно договору Арафат-Рабин-Нетаниягу. А карты — бумага. Рисуешь в масштабе — всякий раз что-нибудь упустишь. Потом сходи верни. Одно слово: спорная территория.
— Но ведь… археологическая ценность.
— У нас таких ценностей на каждом шагу.
— Чужого мне не надо.
— Поэтому и советую: будьте с нами. Гарантирую возврат владения в тот же час, как упрочимся в нем. А останетесь с ними — обманут: евреи!
— А вы? Вы не обманете?
— Мы — арабы! Палестинцы по-тутошнему!
16.
Сторонний наблюдатель, окажись он невзначай на кухне, у жаровни, неминуемо пришел бы в некоторое замешательство от странного поведения мадемуазель Лови. Сидя на циновке, скрестив ноги и закинув руки за голову, она обласкивала пухлыми губками жемчужину у себя на пупке. Заставляла ее, под воздействием неведомых сил, лучиться неземным перламутровым светом.
Добившись появления янтарного оттенка, танцовщица стала кончиком языка морзячить по размягченной поверхности посланницы морских глубин, выращенной, если раскрыть карты, не в устричной раковине, а в секретном КБ КГБ, по спецзаказу.
Шифровка гласила:
«Восприниматель — трусики от Янессы Арманди, сперма товарища Андро.
Настоящим докладываю: вышла на прямую связь с бальзамировщиком-клонировщиком Миокардо Ви’Агро. Приложу все усилия, чтобы против Вашей фамилии была поставлена заглавная галочка, в обход списка. Готова всеми доступными мне средствами посодействовать Вашему скорейшему рождению.
Отправитель — Курочка Ряба из инкубатора компетентных органов».
17.
«Глупая Рыбка, глупые трусики, — биологический отголосок некогда всесильного товарища Андро размышлял о внешнем мире, умиротворенно пропитываясь донесением о состыковке личной его агентессы с профессором. — Все-то вы знаете, все-то вы видели. В самомнении погрязли, умники. А мозгой не дошли до мысли доступной. Какой? Объяснюсь – не побрезгаю…
Живете во внешнем мире, как в космосе, и не подозреваете: я за всеми вашими шалостями слежу-наблюдаю. На досуге, хоть и в отключке от органов, анализирую.
Казалось бы невозможно. Ан нет, господа хорошие! Возможно. Вполне возможно. Главное, быть дальновидным даже при разгуле плоти, знать и помнить – где начал и кончил. Знать и помнить! И во всеоружии знаний и памяти — заказать в нужный срок частотный излучатель, настроенный на волну собственных сперматозоидов. Затем подыскать доверенное лицо, зомбированное дискретностью. И поручить ему держать постоянную связь с естественными отправлениями организма сексуального толка, иметь с ними деловой контакт даже после физической кончины воспроизводителя потомства.
Так-то, недотепы!
Наше дело правое, победа будет за нами, как сказал товарищ Сталин. А поэт добавил: «Нам нужна ОДНА победа. ОДНА на всех. МЫ за ценой не постоим.».
Стало быть, не постоим мы за ценой, Рыбка. Не постоим за ценой, трусики. Не постоим. Мы…
Нас – тьмы и тьмы, и тьмы. Как у Блока. Правда, не на трусиках. В книжке. Но от перемены мест слагаемых – помните? – сумма не меняется».
18.
Предложение Аски Бараллы о научном сотрудничестве (по-иному Миокардо его не воспринимал) прозвучало как нельзя кстати.
Избрав историческую родину маманьки Евы-Хавы и прапрадедушки Александра-Антуана местом постоянного проживания (из-за принадлежности к ней синагоги «Кибальну»), профессор предварительно, еще в Москве, прозондировал Святую Землю на предмет собственной востребованности.
Выводы, после бесед с людьми из посольства и Сохнута вписывались, увы, в графу неутешительных. Рассчитывать на кафедру в университете не моги. Перспектива — пенсионная книжка плюс социальное пособие по старости. Государственных субсидий на продолжение опытов не предвиделось. Но самое огорчительное: еврейская вера настроена против клонирования и бальзамирования трупов. К ним, к мертвякам, какими бы они ни были при жизни великими, прикасаться запрещено. А ведь, если подумать здраво, Страна Обетованная — неистощимый кладезь редкого по значению материала. Усохшими мощами засеяна щедро — от Эйлата до Акко и дальше на север. Причем не сомнительными — первородными, опознанными, прошедшими паспортизацию, так сказать. Чего стоит одна Махпела — гробница праотцев в Хевроне! Вот они рядком: Авраам — Ицхак — Яаков, жены при них. А еще плотник Иосиф, приемный отец Иисуса. Мало? Пойдем в глубь веков семимильным шагом. Разве не сенсация — законсервированные останки Первого человека Адама и Первой греховодницы Евы? А могила Йосефа в Шхеме? А каменный склеп праматери Рахели? Дел невпроворот. Но — не подступишься. Ортодоксы руки отрубят, не позволят намастырить клонов ходячих. Иной коленкор — арабцы, двоюродные братишки, Агарьего порождения. Нефтяную скважину не пожалели бы, склонируй им в целости и сохранности вещего Ибрагима. Глядишь, и перепишет под воздействием сообщества миротворцев давнее свое завещание, передаст по праву первородства все, текущее молоком и медом, во владение потомков Измаила.
С такой доходчивой писулей, нотариально заверенной в ООН, можно на законной основе Последний, очистительный Джихад объявить. И попросить гостей непрошеных по домам разойтись. Парубков — на Украину, в Хмельнитчину. Шляхтичей — в Польшу, на территорию местечка Освенцим. Русаков — на просторы родины чудесной, под цепи лабазников из гвардии Михаила Архангела. А будь ты даже «йоки»* — (еврей немецкого менталитета) — преклонных годов, то и на тебя Берлинская волость в Германии есть: Дахау и Равенсбрюк — Вороний мост.
И пусть история не знает сослагательного наклонения, она, история, подобна глине податливой. Услужливо мнется в напористых пальцах, принимает начертанные скульптором формы, оглаживается от бугорков, выдавливается из колдобин. И красуется незыблемым, монументальным сооружением на вселенских просторах, пока не появится новый ваятель.
Кто был никем — тот вставит всем!
19.
У настольной лампы, склонясь над исподниками принцессы Хуны-Ханы, утомленно источающими деликатный аромат древнейшей профессии, Фоня Непутево-Русский старательно изучал точечный треугольник с факсимиле товарища Андро в центре. Треугольник, не дававший покоя Рыбке, отчетливо прослеживался на голубом фоне китайского шелка и таил в себе загадку, смысл которой был упрятан за горизонтом жизни, за семью морями, за семью горами — в походном сундучке Кащея Бессмертного.
— Нет, я не Пифагор, — разочарованно признался Фоня, откинувшись на спинку стула и протирая батистовым платочком запотелые стекла очков.
— Напрягись, петушок. Курочка тебе золотое яичко снесет на пасху.
— Рыбка!..
— Икру могу и сейчас — на блюдечке. Какую тебе, морской мой охотничек? На диковинку — русалочью? Либо обычную? Севрюжью? Белужью?
— Паюсную. И тебя на закуску. Но годи!.. Ребус ты мне загадала: голова кругом.
— А глаза – наружу, — подсказала Рыбка.
— Член, — поправил ее Фоня, скромно потупившись.
— Ах ты мой родненький представитель Политбюро! Член ты мой зеленый. Член заледенелый.
— Делаешь под Есенина? – полюбопытствовал Фоня.
— Могу и под себя, — охотно откликнулась на призыв к поэтическому состязанию чтица художественного слова. — Вот послушай. Но только не принимай на свой адрес. Это товарищу Брежнику.
Рыбка театрально взмахнула руками и выразительно, как в Колонном зале, продекламировала Фоне:
Ты могущественный член,
наш партийный феномен.
Но теперь с тобой встречаюсь,
Лишь играя в КВН.
Дождавшись настороженного смешка, Рыбка охотливо помассировала Фоне затылок, прилила кровь к его деятельным извилинам, проточенным на досуге червячком-шелкопрядом.
— Как?
— Мозговито.
Чмокнула в пытливый лобик вундеркинда, чуть-чуть присыпанный возрастной перхотью.
— Полегчало?
— Думаю…
— Пока Чапай думать будет, я с холодильником пообщаюсь. Нам, видать, без пол-литра — йок!
— И яйца всмятку! — подхватил сержант из полиции.
На кухне она управлялась сноровисто, с артистической ловкостью: антракт десять минут, готовка да перекусон — пять.
Фоня своими ушами и пошевелить не успел, а уже обложили его вкуснятиной во главе со скляночкой «Арарата», для разогрева серого вещества и прочих одухотворенных частей его организма.
— Не Парнас, но шибает не хуже, — заметила Рыбка, разливая гремучую жидкость по рюмкам.
Чокнулись. Выпили. Вспомнили о брудершафте — поцеловались. Заели бужениной. Запили нарзанчиком. И повторили: раз — другой — третий. Жизнь стала легче, жить стало веселей. Душа порозовела. Щек коснулся румянец. Теперь, смазав шестеренки, можно было приступать к дознанию по-серьезному, во здравие аналитически-дедуктивного метода.
Но с чего начать? Как подобраться к анонимным сперматозоидам: признавайся, падло, зачем?.. почему?.. Хотя… «зачем-почему» и без признаний ясно. А вот по какому криминальному сговору разместились столь хитро, на вершине и в основаниях равностороннего треугольника? Рав-но-сто-рон-не-го… Намек существенный. На равенство в положении. Во власти. В славе…
— Рыбка! — воскликнул Фоня, отряхнув зыбучие думы. — А паханы-то при жизни равны были в мужеской силе. В чем и расписались собственночленно. Правильно мыслю, как считаешь, подруга дней моих суровых?
Рыбка не замедлила, откликнулась в тон:
— Сечешь, детушка дряхлая моя! Ну-ка еще разок напрягись, дряхлость скинь и…
— Стриптиз в кровати. Чего стояка городить после кормежки?
— Да я не о том. Пошевели еще раз мозговиной, а не предметом первой необходимости. О прочем не тревожься. Я уж тебя расшевелю, только будь паинькой-копаинькой, сыскная полиция. Копай! Имена мне нужны, клички. Муженек их знает от маманьки. Но скрывает. От меня. От моей классификации. Я подробную классификацию составляю, — пояснила. — Никитка — там. Ленчик — здесь. Рудик — на заваленке. Эти у меня зарегистрированы, как говорится, не отходя от кассы. Вернее, от члена правительства. А вот с вершителями-первопроходцами — загводка. Им маманька Миокардова собачье место указывала — не я! — где лечь, где встать. Мне бы эти указания теперь! Бесценный справочный материал для моей классификации! А то ведь без определения дат, без уточнения мест семяизвержений, без всего этого не загнать мне трусики на аукционе Сотбис. За приличные, между прочим, бабки. А со всей этой хреномудрией штанишки, глядишь, потянут на пару лимонов.
— Загнула, лапушка.
— Не гоношись, традиция. Понятие имею. Пример — мой старый приятель Сеня, из киношников. Привез в Израиль письмишко Ленина, любовного, дескать, содержания. Выставил на аукцион. И загнал левакам с капустой. Да за какие бабки зеленые! Повеситься, если не утопиться! А я? Неужто я — девушка с характером — прогадаю? Крути мозгами, пирог с грибами! Думай! Ищи!..
Фоня думал. Фоня искал под Рыбкины наставления, бессознательно ковыряясь в ястребином носу.
Наверное, он искал там, где следует. Внезапно дыхание его участилось, вырвалось из недр вулканическим «апчхи!» — заодно с безудержно-победным:
— Рыбка, меня посетила Эврика!
— И что – забеременела?
— Скажешь! Это птичка такая — подсказница-проказница. В научных целях… э-э… ученым мужьям… полагается. Для открытия.
— Выкладывай, голубок, открытие. Яичко за мной, золотое. Вместе со стриптизом. В научных целях… ученым мужьям. Как и полагается.
Фоня придал лицу многозначительности. Хватил для храбрости очередную рюмашку. И, почувствовав себя на одной иерархической ступеньке с разбалованными вниманием общественности сперматозоидами, приступил к раскрытию тайны двадцатого века.
Речь его была сбивчива и сумбурна, но текла вдоль красной нити, проложенной логическими построениями выходца из Одесского университета — того самого, который именито слыл в прошлом, в пору прохаживания подле него с тросточкой курчавого Пушкина, Ришельевским лицеем. Отсюда, от Ришельевского лицея и ссыльного поэта с тросточкой, — (откроем секрет) — и произрастают некоторые из Фониных галлюцинаций в те положительные моменты буйной жизни, когда он, Непутево-Русский, гуманитатор по призванию и ассенизатор борделей по зарплате, смотрится в зеркало и видит в нем Пушкина.
— Ну вот… — вступил он в лабиринт размышлений, рисково наплевав на некормленного Минотавра. — Я представляю, с твоих, Рыбка, показаний, ситуацию так. Андро наш – не промах! Знал «старик», знал собрат-литератор, куда целил, когда кончал в «яблочко». Не с пустыми же намерениями, посуди, соваться ему со взведенным оружием в самый центр равнобедренного треугольника. А затем ему соваться в тряпочку, чтобы тешить Эго Свое в окружении Великих Мира Сего. Гармонию наводил в дисгармонии.
Попробуем определить их, великих. По старшинству, вершина треугольника — за Вовиком. Спускаемся ниже, за его конкурентами. В основании — два угла, оба, как и верхний, по шестьдесят градусов. Кто был правой рукой подследственного? Свердлов? Троцкий? Практика приплюснутой нашей жизни показала: скрюченная подагрой левая рука оказалась правой рукой Вовика. То бишь, Йосик, как диктует история болезни. Впишем товарища с подагрой в правый нижний угол. И обратим свои взоры в противоположную сторону. Влево…
— Тут-то и загвоздка, — Рыбка перебила Фоню, вырвав у него красную нить Ариадны. — Сама над этим углом билась, как на экзамене по геометрии. Некого из современников поместить сюда. Последыши – Хрущики да Брежники — не в счет. При умелом обхождении, их подсаживали в удобный для запоминания угол: с закрытыми глазами я тебе укажу тайное их местопребывание.
— О них и разговору нет. Мы ведь заняты равносторонним треугольником, не равнобедренным, концентратик ты мой мясного с молочным. — С напускной снисходительностью Фоня демонстрировал чтице художественного слова свои несмываемые познания в изысканиях Пифагора и древнееврейских специалистов по кошерной пище. — Кого пригласим на третьего? Не забудь, мы на уголке. На левом, равнозначном с правым. На равнозначном уголке должен нам высветить и клиент равнозначный, этакий акленгеле ингеле мит агройсе поц. Правильно я понимаю в субординации, а, птичка ты моя подводная, Рыбка-кудесница? Кто же нам высвечивает на этом жизненном пространстве? Кто? Как его звать-величать по батюшке? Не Адольф ли Алоизович? Он, несомненно, он, поющий вечности такие душевные песни: «изваяй меня, потом я тебя, потом вместе мы изваяемся». Итак, что же мы имеем для употребления? Для употребления мы имеем Гитлера! Гитлер был на третьего. Доступно пониманию и ежику, не правда ли, Рыбка? Или ты думаешь: он заморские эти трусики под стеклом держал в рамочке? Нет, не думай так, ласточка, ошибаешься, ласка моя. С ним все просто, без всяких загадок. Не русская душа, не пропил подарок. Все у него по инструкции да по предписанию. Вот и… Да, угадала, Рыбка. Голова у тебя – Дом Советов! Сломал он сургучные печати, вынул богатую китайскую штуковину из пакета с надписью «Совершенно секретно! В одном эземпляре! Хранить вечно! После вскрытия сжечь!», бросил в камин обертку, кликнул Еву, невесту свою, присыпанную нафталином, якобы для примерки и давай… Но не по рабоче-крестьянскому, как большевики-самоучки. С немецкой тщательностью, с немецкой точностью и пунктуальностью делал дело свое сексуальное. По заблаговременно начерченным чертежам. Его разведчики были внедрены чуть ли не в задний проход Сталина. И никакого труда им не составляло определить координаты спермотозавриков отца народов с подсохшей от голосований за себя, любимого, рукой. Передали Хайль-Гитлеру планчик с дотошными наставлениями частного свойства. Правь, мол, своим ненаглядным, в точку «Х» — не промахнешься. А касаемо равенства, Рыбка… Не сомневайся. Равен сей венский акварелист, не принятый в Академию художеств, обоим своим предшественникам — газетному литератору Вовику и непризнанному поэту Йосику. Равен им, своим предшественникам по миру искусств. И по силе-хватке. И по гипнотическому влиянию на толпу. Не зря изучал тибетские мистерии, посылал на поиски Шамбалы, как и Сталин, специального предназначения отряды. Так я мыслю и существую, Рыбка. Ну что, звездочка ты моя пленительного счастья, подписывается версия к производству?
— Полагаю…
— Тогда в кровать. И трусики не забудь.
Рыбка возмутилась, не успев переварить Фонины положения.
— Не про тебя они, чугунок чумазый.
Фоня резко вскочил со стула, оскорбленный в лучших порывах.
— Ленину — можно? Сталину — пожалуйста? А мне?.. Шрайбес открыткис?..
— Не для музея твои следочки — не снежный, небось, человек. Оставляй их где-нибудь, хоть на Тянь-Шане, но под кустиком с клюквой.
— А-а, аукцион у тебя!.. Как бы не прогадать… да?..
Рыбка приблизилась к разгневанному ревнивцу, кротко прижалась к его волосатой груди и легким, незаметным движением потянулась к трусикам. Но была жестко схвачена за кисть.
— Хрущику — можно? Брежнику — пожалуйста? А мне, видите ли… Не в тех университетах кончал! Дворовый якобы мальчик. Я – те! Мальчик! Отморожу пальчик!
Изгибая царапающуюся Рыбку мускульной мощью в сто лошадиных сил, Фоня задирал подол ее синего платья, рывками продергивая в зигзаги бьющихся ног китайскую попогрейку.
— Лаврику — можно? Молоткову — пожалуйста? — пыхтел от напряжения, припоминая политических соперников по извержениям в тряпочку.
— И американским Клинтонам можно! И израильским президентам! — отбивалась Рыбка, стуча кулачками в грудную клетку поборника равноправия, как в стальную дверь несгораемого ящика. — А тебе, чумазый ты кролик, нельзя!
— Нет, я не тот, не этот, но мне можно. Так утверждает се – ла – ви! Себе я это право выбил, копаясь в недрах их любви!
Трусики стойко защищали свою честь. Вырывались из мертвой хватки насильника, прищемляли пальцы его тройной резинкой. Но бессмысленно было их сопротивление. И бесполезны мольбы о пощаде, призывы к помощи властителей нашего мира. Они (вернее, то, что от них оставалось) безучастно наблюдали оловянными пятнышками глаз за надругательством над святыней. Внутренне же клокотали от позора и предстоящего общения с выскочкой. «Ну, попади к нам — мы тебе покажем из грязи в князи! Хвостики оторвем, на шею повяжем! Будешь дергаться, как удавленик!»
Между тем Фоня уже повалил актрису снов и мечтаний на цветастый ковер. И в изнеможении, не дотянув исподники до высшей планки, завершил преступные намерения звериным криком ушибленного сковородкой ревнивца.
«Попал — не попал? — думал он минуту спустя, склонясь над омертвелым, обморочной белизны, телом Рыбки. — Попал!»
Непрошено народились стихи. Экспромт, как догадался погодя Фоня, машинально запоминая на всю жизнь даровые, вне творческих мук рожденные строчки:
Нет, не ряжусь я в тогу Зевса.
Согласен выглядеть быком,
Чтобы войти в сказанья плебса
Своим отбойным молотком.
Но где вы, где вы, Апулеи?
Я вам сюжет сей удружу.
Пишите вирши, не робея.
А нет? Я сам их напишу.
По застарелой привычке он потек ладонью к бедру, к той части деятельного своего организма, где в кобуре, подвешанной на поясе, лежал огрызок химического карандаша — соавтора стихотворных полетов в небеса. И чуть было не начертал на трусиках: «Здесь побывал…» Но — спохватился-одумался. Зачем нарушать неписанные правила? Тайна излияния тем и прекрасна, что она — объект непознанный. Может быть, найдется еще какой-нибудь исследователь равностороннего треугольника. (Нострадамуса ведь толкуют по сей день!) И вычислит поэтический след, оставленный Фоней в жизни. Тогда и напишут потомки: «Здесь побывал Фоня Непутево-Русский, певец израильских весей и нив».
20.
На штилевой поверхности китайского шелка царил ажиотаж возмущения: назревал шторм баллов в девять. Жаль, при этом не присутствовал Айвазовский: он бы оценил зрелище, он бы отобразил. Кистью. На холсте. Но, увы, художника нет в наличии, прибегнем к шершавому языку плаката.
«Экстренное заседание товарищества «Молочные братья», по-древнееврейски «Ахим халави», объявляю открытым. На повестке дня один вопрос: в наши сплоченные ряды затесался отщепенец, наемник «Джойнта», безродный космополит!»
«На бубуку!»
«На бубуку!»
«Ленин?»
«Загнать его в матку гориллы!»
«Сталин?»
«Вживить в яйцэклетку макаки!»
«Чтобы не родился самим собой!»
«Чтобы не родился самим собой!»
«Принято единогласно. Заседание считаю закрытым».
21.
Трусики тяжело переживали поражение в схватке.
Всякое наковякано в их насыщенной биографии. Но такого? Такого не бывало. Не припомнится, чтобы в порыве страсти их, вместо исступленного сдирания с женских емкостей, наоборот, натягивали на те же емкости, в том же приливе страсти и ослепления. Фоня — первый! Наверное, и сам о том не догадываясь, он установил абсолютное, исторического значения достижение, и теперь по нему плачет Книга рекордов Гиннесса.
«Может быть, — размышляли с устатку исподники принцессы Хуни-Ханы, — на этой мало оборудованной планете позабылись элементарные основы приличия, хорошего тона. Может быть, истинные насильники, с правильным пониманием сути вещей, повывелись за всеми восстаниями, войнами, ударным трудом и перевыполнением соцобязательств? Где ты, Дон-Жуан? Ау, Казанова! Отзовись, маркиз де Сад! Уж на что был Гришка грубый мужик, одно слово — Распутин! — но и он себе этаких вывихов не позволял, когда Янесса вербовала его предсказания для нужд революции.
А душка Вовик? Совестливый и обходительный, не баловник. При наличии сифилиса — уберег, не заразил. А Йосик-Коба? Да он, почитай, гигант такта и чуткого отношения к достоянию республики. А Феликс? Холодный разум, горячее сердце. Рванет за резинку железной рукой — мурашки забегают! Как бы не на распыл! И покорно ползешь до колен: рабыня и наложница!
Романтизм — не профессия, с ним родиться надо. Он сродни аристократизму, не нынешнему, разумеется. Возьмем за образец Миокардо Ви’Агро. Даром что лишенец — (ни титула, ни герба дворянского, ни родового древа) — а сохранил, сберег манеры предков, культуру обращения с нижним бельем. Спустит, бывало, с бедер плавным движением, прогладит утюжком, бережно положит под микроскоп и любуется, любуется, клоны себе вымечая.
Ох уж эти клоны!.. Стоит вспомнить о них — тут как тут! Опять дискутируют? А-а, Фониным живчикам приговор зачитывают:
«Вживить в яйцеклетку макаки!»
От них, что ли, зависит?
«Чтобы не родился самим собой!»
Вот-вот, искомое: «Чтобы не родился самим собой!»
Они яйцеклетки, как смерти, боятся. В собственного ребеночка воплотиться не желают. Все бы им быть в первородном виде своем, висельники. Второго Пришествия алчут, каторжники. Будет им Второе! Будет им Пришествие! По яйцеклеткам их всех! Всех по яйцеклеткам! Рассадить, вроде как в Матросской Тишине по камерам… чтобы на свободу с чистой совестью да в ином проявлении личности… чтобы сами себя даже в зеркале узнать не сподобились…»
22.
Трусики и не представляли, какой приятный сюрприз подготовил им Аски Баралла. Словно настроившись на их телепатическую волну, он с загадочным видом извлек из конверта с пирамидами чайный пакетик на ниточке. Покачал им таинственно перед носом профессора, произнес… да-да, произнес роковое для почивших вождей слово:
— Яй-це-клет-ка! — и нервно помял в кулаке обшлаг белой куртки, накрахмаленной, со стоячим воротником, похожей на парадный китель морского офицера.
— Что? – не проникся сюрпризом Миокардо, отхлебывая из чашечки горячий турецкий кофе.
— Яйцеклетка Нефертити!
Московский гость опешил.
— Как? Ну и Хусейн Парасович! Никогда бы не поверил…
— Арабская наука впереди планеты всей.
— Положим… Но это, действительно, гениально… Конгениально-гениально! Невиданный эксперимент! Пальчики оближешь.
— И еще кое-что.
— Кое-что оставляю тебе. А лично я.. – Миокардо демонстративно прикоснулся копкой пальцев к губам и будто бы послал воздушный поцелуй в египетские дали, пирамидам и их подручным. – Удивил. Удивил доктор. Чего не бывает. Тайби и Нефертити. Нефертити и Тайби. (В обход другого воздыхателя, Евтушенко.) У Нефертити, кстати, как мне помнится, детей не было. А тут — нате вам! — первенец. Через три тысячи двести пятьдесят лет после смерти. Сперматозоиды с трусиков умрут от зависти.
— Побережем их здоровье, — сказал Аски. — Они еще пригодятся нам, в трезвом уме и здравой памяти.
— Алкоголики? Психопаты? Мда… Пригодятся… Пригодятся… А тут генетика Тутанхамона… Или?.. Что?..
— Рамсеса-Второго! Последняя научная версия!
— О! Прекрасная версия, прекрасная! В особенности плодотворная для сперматозоидов на трусиках. Кстати, не напомните ли, любезный, наша подопытная яйцеклетка родной сестрой приходится фараону?
— И женой.
— Потрясающе!
— Признаете? — Аски хлопнул в ладоши, вызывая мадемуазель Лови: — Коньяк. И сигары кубинские.
Пока танцовщица управлялась со штопором, а потрошитель трупов — с сигарными щипчиками, Аски со снисходительностью дарителя аттестовал прислужницу в прозрачных подштанниках:
— Стажировалась в Большом. Французская танцовщица. Из Таджикистана. Я купил ее в Душанбе. У местного менялы. Он красоток, не описанных… (как это? Ах, да!) пером, на деньги менял. Дешево. По ценам блошиного рынка. Послушная, как ягненок. Безотказная, точно коза. Выносливая, терпеливая, верная… Что еще нужно от женщины, чтобы была она счастлива?
Послушная разлила по пузатым бокалам. Безотказная поднесла огонь зажигалки к дымной гаванской контрабанде. Выносливая, изобразив реверанс, удалилась скользящим шагом к пенатам-хранителям семейного очага, на кухню.
Дождавшись, пока закроется дверь, Аски вновь обратил взор на Миокардо Ви’Агро.
— Продолжим… — произнес он с напряжением в голосе и застыл в ожидании уместного (по теме, так сказать) вопроса.
— Значит, клонирование по боку?
— Выходит, по боку. Вы же, — подчеркнуто выделил «вы», — вы же письмо привезли.
— Нечитанное! — резко вырвалось у Миокардо. Он заелозил на диване, обиженно запыхтел сигарой, пропитанной, судя по вкусу, медом с уксусом.
Аски Баралла невозмутимо пожал плечами. Но тут же спохватился: не дай Бог, клиент превратно расценит его реакцию. И поспешил с оправданиями. Они, надо признать, давались гинекологу плохо: да и не Цицерон же он!
— Уважаемый! Разумеется, нечитанное!.. Тайби вам доверяет как самому себе. Другому репатрианту… гм… репатрианту… ну, скажем, другому… разве доверил бы он яйцеклетку?.. И чью? Не тещи. Не бабушки. А самой Нефертити! Посудите сами, почтенный.
Ви’Агро посудил. И стало ему что-то «ништ гит». Неприятно, согласитесь, чувствовать себя дипкурьером поневоле. Одного такого — «человека и парохода», когда он был в поезде, как-то уже шлепнули из нагана.
Аски оценивающе посмотрел на него, вчитываясь в тревожащие профессора мысли, и улыбнулся успокоительно, как и положено террористу с научной степенью.
— Давление? Да, наш хамсин — не подарочек. Но ничего! Не волнуйтесь. Сердце — не камень. Глоток коньяка — и застучит себе весело, в налаженном биоритме.
— Прозит! — Миокардо поднял бокал с маслянистой жидкостью и вывел, подражая Утесову: «Сердце! Как хорошо на Свете Жить».
— А еще лучше на Лене, Каме, Наташе, — уточнил с усмешкой знатока Аски. – А как хорошо с гуриями! Эх, это… (По-вашему будет?.. Ах, да!) пером не описать. После каждого раза – снова девственница. И начинай сначала.
— Простите, я не отбойный инструмент Стаханова, и не тороплюсь в рай, — возмутился Миокардо. – Лучше вернемся на грешную Землю. Не к какой-то лохматой гурии, а к добропорядочной яйцеклетке. К Нефертите, стало быть. И покультурней, пожалуйста. Уважайте возраст вашей царственной девственницы. Три тысячи лет с гаком в две с половиной сотни — не шутка.
— Принято и одобрено, — подхватил Аски Баралла. — Возвращаемся на грешную Землю. И что же мы видим? Мыслителей бойцовского толка, не Роденовских. Вначале они сотворили Идею. Суть же ее была безводна и пуста, и тьма над бездною. В поисках Сильной Личности они собирались клонировать — кого? Кого покрепче. Гитлера? Поставим фишку на Гитлера! Сталина? Кинем кости на Сталина!
— Но отделили свет от тьмы, то бишь кости от мяса — и? — спросил Миокардо.
— Сомнения одолели наших генных инженеров. Да вы же знаете, из письма.
— Ничего я не знаю!
— Ах, да! Простите, профессор. Вы не знаете… Но ваши высокие знания, выраженные на лице, настолько высоки, что сверху вниз говорят снисходительно мне: вы знаете даже то, чего в действительности не знаете, — с восточной витиеватостью Аски польстил гостю с научной степенью.
Миокардо пожал плечами.
— И так понятно: помудрили над трусиками, а там — ни на гран арабской вязи. Вот и заколдобило ваших генных националистов.
— Обидеть хотите? А вы подумайте: чем занимался в Москве Насер? А Бен-Белла? А Хайле-Селассие Первый?
— А Каддафи, Арафат? Саддам?
— Вот именно. Нет чтоб позаботиться о семенных запасниках в расцвете мужской силы. Знали ведь, знали о существовании трусиков!
— Ассуанскую плотину городили в своих ленинских умах, — Миокардо с легкой, еврейского корня хитроватостью вкрутил свою лампочку в затемненный ум палестинца. — Коммунизм, мол, — это их несмываемая власть плюс электрофикация всей пустынной территории, включая пирамиды со сфинксом.
— Под электрофикацию они и оружие выторговывали, будто у нас в нем нехватка. А о трусиках забывали, — с горечью произнес Аски.
— Э, нет! Открою вам секрет, коллега. Все проще: чтица стихов не демонстрировала им танцы живота. Рыбка моя во время их явления в Пенаты Московские опускалась на дно, то бишь отпуск брала по болезни. На срок визитов, официальных и незапланированных. Аллергия, видите ли, у нее случалась некстати.
— Наслышаны, — нахмурился Баралла. — Вся ее аллергия — от нечищеной крови. Не по ее адресу: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Она на маевках пела совсем другие песни: «Вышли мы все из народа, дети семьи Спизделсон».
— И это вам известно? Что ж, тогда позвольте уточнить. Рыбка моя — правильно! — из указанной выше семьи уважаемых одесских Спизделсонов. Ремесленников и клейзмеров с Мясоедовской.
— Нам известно все! – перебил Аски воспоминателя, уводящего его в лабиринты одесских катакомб, куда и фашисты не совались, от расшифровки женских хитростей Рыбки. — И то, что аллергия у нее, вашей супружницы!.. Специфическая, надо заметить, аллергия… Не на русскую водку. Нет! Не на французское вино. Ни в коем случае! Не на виски, текилу, шнапс. Только на кальян и гашиш. Это, прямо скажу, не аллергия, а проявление расизма!..
— А-а, теперь до меня дошло, — Миокардо с облегчением вздохнул и даже хлопнул ладонью по столику, словно поставил узаконенную правописанием точку. — По этой причине и засомневались ваши спецы в клонировании.
— Горячо! Совсем горячо, дорогой! Хвалю! — одобрительно откликнулся Аски на Миокардову догадку. — Вы на верном пути…
— Ленинец! — усмехнулся бальзамировщик из Кремлевской кунсткамеры. — Мавзолейная выучка. Высохшую мумию вождя довел до состояния живого трупа.
Аски пропустил мимо ушей его двусмысленность, увлеченный логической постройкой карточного домика.
— Прикиньте, ну что с того, если мы возродим Гитлера или Сталина в арабских одеждах? По одежке, вспомните, только встречают да ножки протягивают. А потом?..
— Суп с котом, и плюй в колодец!
— Вы следите за моей мыслью?
— Вилами она по воде писана, но, в общем, вполне обоснованна. Вам совершенно недостаточно, что наши подзащитные спуску евреям не давали. Такого человеческого, так сказать, материала и у вас с избытком. Да и в лагерях нехватки нет.
— Лагерях беженцев…
— Заложите и другие, на той же основе. Не пропадать же запасам колючей проволоки.
— Какая проволока, когда с клонами – никакой ясности. Сделаешь доброе сперматозоику, загонишь его в маточную трубу, вырастишь в человека. А он? Он! С усиками. С глазками-вишенками. Он!..
— Показательный пример — Моисей, — ученый муж вывернул на историческую иллюстрацию. — Вырос — сирота сиротой! — во дворце фараона, у подножий величайших гробниц человечества. Харчился от пуза у царского котла. Удостаивался ласки избранниц Нила первой свежести (с крокодилами, просьба, не путать!). И в один прекрасный момент — извольте, фокус-покус. Перекрасился. Переродился.
— Увел целый народ — руки! ноги! мозги! протекции на худой конец!
— Однако и вам столь могущественный пророк не помешал бы.
— Нам-то зачем? Мы и сами свои руки-ноги водили в Ливан да в Тунис, а потом обратно.
— Кочевой образ жизни! Годится для цыган, но отнюдь не для семитских народов, — уточнил Миокардо. – Моисей – совсем иной коленкор! Евреев он вывел из Египта. Навсегда. И вас, попросите его, выведет из Израиля. Тем же порядком. Без возврата.
— Шутить изволите, маэстро?
— Пустое, к слову пришлось.
— А если к слову… — встрепенулся Аски и отхлебнул из бокала с наперсток зелья из-под бешеной коровенки. — Меня ни на минуту не отпускает Нефертити. Вернее, чем бы ее зачать?
— Несмеяну заегипетскую? Бомбой. И подложите ее под Нетаниягу с Клинтоном. Они большие охотники до древностей.
Аски фыркнул: «Фейерверк в честь мирного процесса!»
Хоть этот, бандитских, надо отдать ему должное, наклонностей человек, и вырос далеко от Одессы, но юмора был не чужд. Вероятно, заразительная микрофлора охочего до беспредела Черного моря докатывается и до солончаков Мертвого.
— Знаете, милейший, что иногда приходит в мою дурацкую голову?
— Любопытно.
— Нельзя ли соединить в одно целое, совместимое?..
— Гитлеровский сперматозоид со сталинским?
— Вот-вот. Первому, допустим, сбрить усики. Второму отрезать хвостик и…
— Неосуществимо, друг мой: отталкивание одноименных полюсов. Да к тому же пидорами при жизни не значились. А уж после смерти…
— Мне бы их заботы!
— Привидений не боишься, душегубочка? – многозначительно поинтересовался Миокардо.
— Мертвые не кусаются!
— Это на «Острове сокровищ»… да по заверениям пиратов…
— Не кусаются, — снисходительно улыбнулся Аски. – Опыт имею. Поднабрался, доложу вам, ума во чреве пирамид.
— Ваши, дорогой товарищ, не кусаются. Ваши привидения, доисторические, из пирамид и сфинксов. Они… привидения ваши, почитай, и при жизни не больно лютовали среди своих… Как это сказать? Братьев по классу… Да и жили полегче, без чисток и соцобязательств. Наши, мавзолейно-рейхстаговые, позлюще будут. Крысятся как собаки. А зубки у них не вставные… Не из жемчуга… как у заегипетских мумий…
— Бросьте страхи свои!
— Не балуй, шкода ты моя нерусская. Вас ведь, если подумать трезво, обучают понятию страха разве что в теории. Куда это по отношению с нашей практикой, долговечной как жизнь? Со страхом у нас рождаются, со страхом умирают. А у вас…
— Это где «у вас», профессор?
— Здесь, Аски, у вас. В ваших Палестинах. Здесь вам, доморощенным, преподают всего лишь теорию страха. Всего лишь теорию… И не повсеместно, не повально… «Умом евреев не понять. Чугунным ломом не измерить. Им умирать — не привыкать. И вечно в человека верить.» А вот если бы…
— Ладно уж, нагромоздили чудес. Лучше посоветуйте, с кем случить Нефертите, за кого ее замуж отдать? Чтобы наверняка! Без оплошки! Бац-бац — и ваших нет!..
— Предпочтительно — за самого свежего мертвяка. У кого еще — не выветрилось. По анализам, мне представляется, жажду вашей невесты лучше всего утолит «Андроповка». Семенная жидкость высшего качества. Да и жених хоть куда. Для справки, совсем ничего как преставился, и на трусиках отметился аккурат в центре засекреченного для непосвященных треугольника. На топографической карте, будем считать, извержений живой нашей Истории, очень даже живой, надо отметить, и в меру блудлиой. Маманька мне карту эту начертала. Вот и держу ее в памяти. Ориентиры — тайна. Никому — ни за какие пряники-финики! Даже жен. А вот тебе, Аски… тебе… Так на чем мы остановились? Ага!.. товар первой свежести… товарищ Андро…Уступаю, не торгуясь. С ним — грамотный, чертушка! — никогда не ошибемся в идентификации личности.
— Гитлера бы, Сталина, — сожалея, протянул Аски Баралла.
— Живы – живы, голубчик Аски, ваши подопечные, живы — живы. Правда, не фонтанируют, как наш избранник. С половой активностью у них что-то неладное. Впрочем, расстройство вполне объяснимое. Поясню: после развала соцлагеря такое и с любым-другим индивидумом может случиться. И побежишь себе без оглядки куда-нибудь в Израиль на поиски в корзине абсорбции даровой виагры.
— Понять их можно.
— Как не понять. Но что нам индивидуумы? Нам гигантские личности подавай! С их половыми проблемами частного свойства. Гитлеру нечего рушить, вот и бесплодие. Сталину никак не организовать на трусиках восстановительный период. (Для этого евреи нужны, а он их назвал космополитами и вывел в расход из лабораторий.) Намучаешься, намучаешься на безрыбье: икра есть, народных масс не предвидится. Но забудем об этом, забудем. Домыслы пожилого любовника, утомленного солнцем.
— Забудем, — согласился Аски. – И взамен пустых домыслов перейдем, пожалуйста, к деятельной практике. Прошу! — повысил голос, подчеркивая важность момента. — От имени и по поручению!.. Представьте теперь, какой подарочек мы подготовим к Четвертому Мая, к Провозглашению!
— О, это я представляю! 999-й — год перевернутого дьявола. Три шестерки хвостиком вниз. Младенец с сюрпризом.
— У младенца хвостик и должен быть снизу. Писулька-крохотулька! А когда подрастет!.. Все взглянут и ахнут. Младенца-Голиафа родила нам Земля Палестинская!
— В мае? Верно я тебя понял, выпускник «Лумумбы»?
— Верно, в мае! К четвертому мая, если быть точными, приурочено появление нашего Младенца-Голиафа. К Провозглашению! Нашего! Государства!
— В мае младенец, назови его даже Голиафом, выйдет у нас недоношенным, дорогой ты мой акушер-разбойник. Подсчитай сам – на пальцах. Сегодня — Новый год по еврейскому календарю. 21 сентября 1998-го. Итак, считаем на моих пальцах, если свои ты разучился загибать. Раз-два-три… Семимесячным вылупится у нас ребеночек, с хвостиком в тринадцать дней. Впрочем, клиент всегда прав: что хотите, то и получите. «Да произведет земля душу живую по роду ее».
— Аминь, профессор! А теперь отпишите записку Рыбке на предмет передислокации (в трусиках непременно!) в наше богоугодное заведение.
— Доставишь в целости?
— В целости, ручаюсь, — ответил хитроман-гинеколог, переодеваясь в просторный медицинский халат с походным стетоскопом в нагрудном кармане.
— В сохранности? – донимал его бесполезными вопросами иноземец, мало сведующий в обязательствах местного региона, не скрепленных собственной кровью.
— Не сомневайтесь. Я тут специалист по женским делам — известный, ко мне очередь на зашитие от Калькилии до Хеврона.
— Что ж, убедительно. — Миокардо вынул из бокового кармана пиджака шариковую ручку, склонился над листом бумаги. — Итак: «В первых строках моего письма спешу сообщить…»
Аски Баралла встал из-за столика, поплотнее запахнулся в халат с эмблемой международной клиники (аспид, обвившийся вокруг рюмочки шнапса), поправил медицинскую шапочку, вынул из кармана ключи от машины и протянул руку за посланием.
— Не скучайте в мое отсутствие. Впрочем, мадемуазель Лови вас развлечет. У нее по части развлечений опыт накоплен – ого-го! — не вычерпаешь…
23.
В кухне, у жаровни, в позе продвинутой в тайных знаниях йогини — ноги крестом, сидела на цыновке мадемуазель Лови, личная засланка бывшего Кремлевского властителя. И склонясь над животиком, делилась сверхсекретной информацией с бусинкой на пупке.
«Восприниматель — трусики от Янессы Арманди, сперма товарища Андро.
Настоящим рапортую о заговоре против Вас лично. Он оформлен на явке «Братьев джихада». Злоумышленники — матерый образовант Аски Баралла и бальзамировщик-клонировщик Миокардо Ви’Агро, муж Рыбки, избранницы вашего сердца и гениталий периода поэтических заблуждений. В результате преступного обмена мнениями о живучести в нечеловеческих условиях спермы основоположников против Вашей фамилии, товарищ Андро, поставлена заглавная галочка. По уточнениям, предположительная. Но не в списке на клонирование, а в списке на внедрение в яйцеклетку Нефертити. (Противно даже подумать, какая она старуха и покойница! Баба-Яга зае… гипетская! Неологизм доктора Миокардо.) Предпринимаю меры по пресечению надругательства над Вашим именным семенем. Настроена на самопожертвование. И по инициативе снизу готова положить на алтарь отечества собственную яйцеклетку. То бишь, подменить допотопную, ровесницу Ноя и его ковчега, своей — девичьей свежести, стройности и развитого чувства долга. С последующим вырождением Вас из животика в несколько измененном — по сравнению с оригиналом — образе милого пупсика. Обещаю: выйдет на свет в целости и сохранности, с ручками и ножками. С миниатюрной писулькой. Которую — ради конспирации, конечно, — обрежем по религиозным предписаниям. На восьмой день, по-еврейски. И в тринадцать лет, по-мусульмански.
Отправитель — Курочка Ряба из инкубатора компетентных органов».
24.
«Эх ты, принцесса засланная! Агентесса дней моих суровых!» — андро-подпалина сердилась на донесение в категорических формулировках, меняясь от бешенства в лице своего химического состава. Однако упоминание об избраннице сердца и гениталий времен поэтических заблуждений инстинктивно влекло к восхождению на Парнас. Но какой Парнас? Какое восхождение, когда ноги и необходимый писчий инструмент по ту сторону горизонта? Только и остается, что гневно брюзжать: «Плясунья-колдунья. Живот гуттаперчевый. Мышь на пуантах, кошкой помеченных — к завтраку-ужину серого воинства. Родине служим мы. Родиной кормимся».
Ворчи – не ворчи, а…
Сообщение требовало незамедлительной реакции.
Реактивной оценки ситуации.
Ситуативной изобретательности.
Изобретательной находчивости.
Находчивой бескомпромиссности.
Бескомпромиссной решительности.
И решительной, в конце концов, сообразительности.
(Да что он, еврей?)
«Девчонка! Уродина! Жив я пока еще! Мать моя, Родина! Спаси от влагалища!»
Эх!..
…И резолюцию нечем наложить!
25.
«Квуца инициативит шель амута «Ахим халави»… Инициативная группа товарищества «Молочные братья» выносит на обсуждение отказ товарища Андро от очереди в списке на клонирование. В связи с заболеванием хромосомы он предлагает выдвинуть на освобождаемое место другого, не менее достойного сперматозоида, выдержанного, морально устойчивого».
«Инициативу одобряем!»
«Так поступают советские люди!»
«В жизни всегда есть место подвигу!»
«А не провокация ли это?»
«Берия, вам лучше знать!»
«Не будем излишне подозрительны».
«Предлагаю называть кандидатуры».
«По алфавиту! В порядке — Б-В-Г».
«Берия, ваше предложение отклоняется!»
«Отклоняется немедленно!»
«Шепилкин! Опять примкнул?»
«По алфавиту мне никогда не добраться до клонирования!»
«Щербатым еще хуже».
«Тогда — лотерея! И демократично, и элемент удачи соблюден!»
«Есть возражения? Нет возражений. Инициатива одобрена? Инициатива одобрена. Ставим на голосование? Ставим на голосование. Предложение принимается? Предложение принимается. При трех воздержавшихся — Берия, Демьян Вредный… Третий… Кто на третьего? Нет никого на третьего? Ах, третий уже «за». Перекрасился, значится. Ну что ж, поблагодарим сперматозоид товарища Андро за проявленное внимание к запросам других сперматозоидов и поаплодируем ему за неимением рук, хвостиками. Поаплодировали? Хорошо. Будем жить в памяти народной. А кто и… согласно очереди, конечно… вновь с самим народом. Чтоб земля ему была пухом! Аминь! На этом и поставим точку. Собрание считаю закрытым».
26.
Обстоятельства сложились для Фони отвратительно.
Полицейский чин на основании индивидуальных свидетельских показаний уличил абсорбированного им в собственном теле поэта в изнасиловании.
Но как арестовать подсознание гения? Как замкнуть наручниками неистощимое вдохновение? Как отдать под суд вторую личину двуликого Януса – Поэтический импульс?
Даже допросить с пристрастием злостного правонарушителя — и то категорически невозможно. Невидимка! Выскользнет, как змей подколодный. И словесами заснежит. Броскими, прыткими, оправдательными. Глядишь, и снисхождение выпросит. Не опомнишься — прозумпцией невиновности заседателей озадачит. Алиби-де у него железное! Витал в облаках в момент совершения акта насилия. С Музой уславливался о свидании в мозгах Непутевого, будто там ЗАГС. Ах, не верите в серьезность его намерений? Пожалуйста! Стороной пройдет, как осенний дождь. Но Музу все-таки представит общественности, во имя вышеотмеченной прозумпции. Вот и она, неразлучница. Она всегда легка на помине. Патлатая девушка для платонической связи. С трезубцем Нептуна. С нанизанным на зубец, на подобии вареной сосиски, писателем стихов, животворящим в любом положении фигуры и рассудка:
Нет, я не Клинтон, и в Овальный
Не вхож, признаюсь, кабинет.
Я отвергаю секс оральный,
Я презираю секс анальный.
По мне — простой, по мне — банальный:
Ночь. Ля-ля-ля. Фонарь. Паркет».
Хорошо хоть паркет упомянул. Но разве упоминание о нем — улика? Мало ли паркетных плиток разбросано от Гило до самых до окраин! Да… проблема! Пройдешь ли, как хозяин необъятной родины своей, если и на плюгавого психопата с Парнаса не способен натянуть намордник? Скорее сам втиснешься, по принуждению свыше, в шкуру подозреваемого.
Неприятно, но факт.
Представьте себе следующую картину: черные бушлаты приходят без спросу, с понятыми. Поэтический импульс — фью! — в незримый эфир. А сержант израильской полиции? Сержант — топ-топ! — в кутузку, но вовсе уже не на работу, не на дежурство свое мордоворотное.
И впрямь есть, есть все достойные внимания причины для задержания зарвавшегося борца с проституцией.
Не Поэтический же импульс, согласитесь, оставил отпечатки пальчиков на тарелочке, вилочке-ложечке, коньячной бутылке, грудке-животике потерпевшей, плюс излияния поддатого организма на импортной ткани китайского шелка. Не Поэтический же импульс оскребывался о кобуру с револьвером, ища огрызок карандаша, необходимого невидимому соучастнику для творческих поливов. Да и раскукуй чугункам, продолбай их пуленепробиваемые лбы тем, что имевшее место семяизвержение — всего лишь поэтического толка. Так тебе и поверят! Прижмут неоспоримыми аргументами: сперма стихов не пишет! свой хлеб насущный добывает другим, более тяжким трудом — ратным! трудом захвата вражеской цитадели! трудом прорыва к неприступному бастиону!
И что на поверку? Вот что…
Обыкновенным помазком — чирк-чирк — полонят самоотверженных воинов плодородия. И пусть орут себе как оглашеные: «Нас тьмы и тьмы и тьмы!» — не поможет. В плену — это не на даче у Блока винишко лакать, бутерброды пожевывать. Там суровый разбор: кто? откуда? куда? И чтобы впредь не грешил — в камеру, на стеклышко, под зрачок микроскопа. И расколются смертники, выдадут с потрохами наводчика.
Сочиняй потом объяснительные: «Не волей своей, токмо по наущению литературного дарования я, нижеподписавшийся…»
Ох, врача мне, врача! Полцарства за врача! Лишь бы Рыбку привести в чувство!
Из непутево-русских недр Фониного естества хитро проклюнулся Поэтический импульс: «Нет у тебя никакого царства, пижон. Да и вообще ты без царя в голове.»
Будто в душу глядел, стервец! Попадание в яблочко – «без царя в голове». Где в еврейский Новый год, на праздничном безлюдье учреждений и увеселительных заведений достанешь врача? Не сыскарь! Тот и в субботу явится — не запылится. Осмотрит помещение, оценит состояние обморочно доступной женщины. И сочтет не поморщится: невинности лишил, чистоту половых отношений опорочил, в накрахмаленном биополе грязными ботинками наследил.
Оправдания — насмарку. Невинность и после дождичка в четверг отыщут. Чистые половые отношения выгребут хоть из навоза, жемчужного зерна ради. А грязные ноги в накрахмаленном биополе — совсем плевая муть. Биополе сродни первой пороше. Пока держится на поверхности, следами завсегда богато усеяно.
Бедный Фоня, несчастный страдалец. Интересно, как бы ты повел себя, кабы знал: у Рыбки такая причуда — впадать в летаргический сон от полнейшего сексуального удовлетворения. Но знать тебе, Фоня, лишнее не положено — не автор ты этого произведения. Вот и взывай: «Врача! Полцарства за врача!» — и тщись выловить его из синагоги в день наступления 5759 года по иудейскому календарю.
Но не дрожи, Фоня, не выдирай на плеши последние волосы с перхотью. Судьба сжалится над тобой, припомни лишь, грамотей, охотничью поговорку доисторической родины.
На ловца, Фоня, и зверь бежит.
Вспомнил? Открывай ворота. Привечай спасителя: белый халат, скальпель, кожаный саквояж. На груди эмблема международной клиники (способствует безопасности передвижения).
— Доктор! Доктор, как вы кстати!
— Аски Баралла, честь имею. Примите визитную карточку.
От резкой трели дверного звонка Рыбка спросонья приподняла веки.
«Теперь их двое, — подумала без удивления. — Кому дать первому?»
И вновь впала в спячку. Наркуха, которой была накачана, все еще действовала на нее. И она не видела. Не ощущала. Не слышала.
Не видела Аски Бараллу, вставшего, как в кино, перед ней на колени, чтобы простукать костяным пальцем ее рыбьи ребрышки, стетоскопом выдоить сердечные всхлипы под левой грудью с набухшим соском.
Не ощущала, как миловидный и в повадках учтивый врач складывает поверх бедер разбросанные в оргазме руки ее с отполированными ногтями и с величайшей осторожностью, без рывков и щипков, подтягивает к пупку трусики от Янессы Арманди, эту бесценную реликвию, способную одарить мир новым его могильщиком.
Не слышала, как по окончании медицинского осмотра он перешел к психологическому натиску:
— Что здесь произошло, господин полицейский?
— Акт… насилия, стало быть…
— Кто? Кто имел честь… э-э… обесчестить девушку Рыбку?
— Один Поэтический импульс.
— Задержан?
— В розыске. По слухам, витает, подлец, в облаках.
— Тяжелый случай. Он витает. Она не колышится.
— Выживет? Или пахнет пожизненным заключением?
— Пахнет чем положено. Вы что, ребенок?
— Никак нет. Сержант!
— Вот и занимайтесь, сержант, своими прямыми обязанностями! Вяжите Поэтический импульс — и в каталажку. А чем пахнет здесь, мы и без вас выясним. В нашей клинике. На консилиуме.
— Мне идти?
— Вольному – воля.
— А доставка?
— Нам еще «Черного ворона» не доставало. В такой – хм… — пикантной ситуации. Сами управимся.
Фоня смутился. И чего он лезет со своими дурацкими предложениями? Амбуланс, действительно, комфортабельней «воронка». И помимо того, обеспечен всем необходимым для оказания помощи транспортабельным больным. Себя же он воспринимал нетранспортабельным. Ему хотелось кричать, размахивать руками, тыкать уличающим перстом в глаз Поэтического импульса. Вот ведь прощелыга! Так сумел обтяпать дельце, что и квалифицированная следственная бригада ни к чему не подкопается. Ни тебе пальчиков на стеклышке. Ни тебе выделений сексуальной ориентации. Все это — пожалуйста, но по другому адресу. Фониному. Ничего не скажешь, удружил-подставил. И кого? Отца родного! Что тут попишешь: родину не выбирают, ее предают. Ну держись теперь, Импульс! Поймаю – засажу! На съедение крысам! Ты у меня еще увидишь небо в алмазах, морда нерусская!
Фоня мелко пожевывал губы, ставя ноги на выход из различимых неприятностей к неразличимым.
Аски, увлеченный своим медицинским занятием по извлечению последствий оргазма из Рыбки, даже не оглянулся на него, удрученного.
Скрипнула тихо прикрываемая дверь. За ней раздались тяжелые шаги, перешедшие спустя минуту в бой металлических подковок по ступенькам — будто жеребец из рода человеческого проскакал по лестничным маршам на розовом коне…
27.
В отсутствие Аски мадемуазель Лови развлекала Миокардо Ви’Агро не легкомысленным танцем живота, а деловой экскурсией по биохимической лаборатории, где ему предстояло внедрить избранный по собственному усмотрению сперматозоид в яйцеклетку Нефертити.
Лаборатория располагалась в соседней комнате и отличалась от гостиной разве что большими размерами и набором различных инструментов, приборов, аппаратов неизвестного профану предназначения, прозекторским столом и каким-то гибридом стомотологического кресла с поливной установкой. Замыкала ее труба, в метр диаметром, выкроенная из гофрированного листа нержавеющей стали, с плотной, как у сейфа, дверцей, украшенной разноцветными лампочками.
— Искусственная матка, — коротко прокомментировала мадемуазель Лови. — Для тех, кто не в ладу с научными терминами, — маточная труба.
— Понятно-понятно… Кто не в ладу, — маточная. Кто не в ногу, — пыточная. Знакомо. — Миокардо покровительственно хлопнул по округлому боку громадины. — А это что у вас? — указал на странное кресло, отдаленно напоминающее зубоврачебное.
— Здесь мы занимаемся извлечением семени.
— Чудо-техника, — бормотал под нос Мавзолейный кудесник, не испытывая особого восхищения от предъявленного к обзору оборудования.
— Не скажите, — прозрачные подштаники выступили в защиту экспозиции. — Внешний вид обманчив. Не буду вас томить математическими выкладками…
— Да уж, только не это… — профессор шутливо поднял руки вверх, якобы сдаваясь на милость победительницы.
Милость выразила себя в словах:
— Наша технология, имейте в виду, суперсовременная. Желаете убедиться?
— Девочка, ты еще и дантист?
— Я — семясобиратель.
— По ночам?
— Днем у меня это тоже неплохо получается, — усмехнулась мадемуазель и ловко втолкнула насмешника в кресло.
— Поглядим, поглядим, — пробурчал он, готовя сальную ухмылку к нежданной забаве известного свойства.
Но ухмылка у него вышла кривая.
Кожаное сиденье провалилось, вскинув ноги ему, обвитые тут же обручами, чуть ли не к потолку. Руки в кистях были жестко перехвачены шлангами и притерты к подлокотникам.
Диковатый с виду манипулятор на колесиках со змеиной головкой на длинной, упруго изгибающейся шее, протиснулся между ног Кремлевского эскулапа, склонился над ним, похотливо постреливая раздвоенным язычком, непринужденно намекающим, должно быть, на двойное удовлетворение одной-разъединственной потребности.
— Эй-эй! Горыныч, не балуй! – угрожающе вывел Миокардо, дергаясь в пеленах, как муха в паутине. — Мне возбраняется. У меня сердце!
— У всех сердце, — услышал он в ответ. И ему показалось: не танцовщица, не мадемуазель Лови, стоящая сбоку с миниатюрным аппаратом дистанционного управления использует издевательскую фразеологию по отношению к нему, потенциальному клонировщику нового мира, а змеюка супертехнологическая, половая разбойница Аски Бараллы.
Как из космического запредела донеслось:
— Команда — на спуск! Отсос!
28.
Фонино сознание раздвоилось. Одно полушарие мозга враждовало со вторым. Второе, обидчивое (там, согласно прописке, перманентно ночевала Муза), скрывало от первого Поэтический импульс, который, судя по неразберихе в мозгах, устроил на этой мансарде форменный загул.
Левое полушарие, исполнитель функций полицейского, удостоенного звания сержанта, никак не состыковывалось с правым, шатким от винных паров и приливов творческого вдохновения.
Тонкая перегородка между побрательниками сотрясалась от зубодробительных ударов, но — выкованная из легированной стали — не поддавалась штурму. Со звуконепроницаемостью — иной компот. Хоть Поэтический импульс и затыкал уши воском, все равно его пробивало до печенок казарменными непристойностями:
«Импульс! Подоняра несдержанная! Кто виноват? Герцен? Что делать? Чернышевский! И без ссылок на Огарева, отца Герценской дочки! А то я, как Некрасов, рукопись твою, Чернышевский, потеряю по пьянке. Отвечай! Или я рога тебе обломаю! И Рыбке принесу на прочтение!»
Муза, пунцовая от стыда, брезгливо топорщила губки.
Не выдержав простонародного хамства, поднялась с брачного ложа. Фыркнула-взбрыкнула. Вещички в чемоданчик, не позабыв фату с подвенечным платьем, и — фью!
В следу ее, простывшем, читалось без очков: певцов Прекрасных Дам много. Отыщется и мансарда потише, чем эта коммуналка с бестактным соседом. 80 кэ-гэ убойного веса, 79 в нем родом из гэ-бэ — государственного бюджета. А на поверку ни достоинства, ни масти, капуста с погонами!
Чин огородный, мог бы допетрить — в интимный мир сапогам с ушами вход заказан:
В сей укромный уголок
Спустилась Муза между строк,
Поэта привечала по старинке.
Пора смекать. Но коль в уме дубинка,
Нагадил голубкам на потолок,
И побежал оправдываться к жинке.
Посмотрите на него, если не видели больного на голову человека. Минуту назад снасильничал Рыбку, ан не иссяк на содеянном. И что? Да ничего. Динозавр, соображения не прибавил. Вот опять разоряется, будто кругом глухонемые:
«Засажу!»
«На съедение крысам отправлю!»
«А останки сдам на прокат палеонтологам!»
Люди на улицах Гило, иерусалимского квартала, облюбованного новыми репатриантами из СНГ, Прибалтики, США, Аргентины и Франции, шарахались от безумного, будто трахнутого пыльным мешком полицейского.
И без угроз они сторонились черной формы. А с угрозами… Лучше по стеночке, по стеночке — и юрк в норку. Для здоровья полезней. Не лясы же точить с джентльменом пистолета и пряника, когда в башке его крысы да палеонтологи, охочие до мертвечины!
На грани энергетического истощения Фоня, обезволив, припал лбом к холодному капоту «эмки», трофейной подружки, захваченной на Ливанской войне у русского советника — майора Сухопутова. Пленен тот, к слову сказать, был без всякого применения огнестрельного оружия, при содействии Бахуса и всего лишь одной фляжки спирта. Великолепное средство для отключки русскоязычного сознания, когда оно находится на месте, в данном случае, на боевом посту.
Допотопная «эмка», взятая Фоней в космическом для ее представлений 1982-ом году в качестве военного трофея, была ему за это, рыцарское, несомненно, уважение к ее долгосрочной личности, предана до самозабвения. И по необходимости могла всегда заменить либо жену и любовницу, либо зарплату и банковские сбережения. А уж о Музе-корыстнице и говорить не приходится — баловство пустяковое, копейка в базарный день.
И заменила, крутанув колесами в нужном водителю направлении для прогрева мотора. Разом на всех поэтических голосах — маршевой струей из выхлопной трубы:
Широка страна моя родная.
Поплыли туманы над рекой.
Журавлиной стаей пролетая,
Никогда не буду молодой.
Тормоза отказали, сцепление отключилось, коробка передач заскрипела с подсвистом. Фоня по недомыслию нервной системы оказался без ветрил, как в стихах Пушкина. А без ветрил — известная история! — водилу, даже если он в стихах Пушкина, магнетически тянет на красный свет, точно утопающего — к соломинке и на дно.
И Фоня, помня об искусстве и дорожных правилах, которые требует жертв, нарушал табуированные предписания, создавал аварийную обстановку, опасную для скромных тружеников баранки, и слыхом не слыхавших притч об искусстве, возвышенных сношениях с Музой, поэтических бунтах рассудка да и вообще о стихах как таковых. А стихи наклевывались. Наклевывались стихи. При подсознательной, наверное, поддержке Поэтического импульса. Адресованные, по всей видимости, к столь же подсознательной Музе. Исправительного порядка стихи, самоперевоспитательного толка. Классические по содержанию и — «та-та-та» — размеру для официального охотника на проституток из полицейского управления.
По блядям гуляя ежедневно,
Я постиг превратности судьбы.
Не гляди сюда глазами гневно.
Я пойду сегодня по грибы.
29.
Мадемуазель Лови перелила содержимое пробирки, вынутой из грудной клетки Горыныча, в мензурку. Взболтнула. Посмотрела на свет, чмокая с сожалением губами: не радостная, надо понимать, картина открылась ее прозекторскому взору. Впрочем, а какая картина должна была ей открыться? Кисти Рембранда? Левитана? Мане? Сперматозоиды – не ученые мужья. Их тонус повышается не от пребывания у микроскопа.
В двух шагах от нее Миокардо-выхолощенный дергался в кресле под плотоядно облизывающимся змеем. Смотрел в его немигающие яхонтовые глаза и никак не мог прикрыть горстями срам свой мужской, срам опорожненный.
— Нехристь!
Нехристь раскачивался над креслом загипнотизировано, словно был вовлечен в замедленный ритм волшебной дудочкой факира. Но где здесь факир? Где дудочка?
Догадка стрельнула в висок, придав осмысленным прежде конвульсиям профессора от медицины хаотичность броуновского движения.
О, позор на старости лет! Это его – Его! — последнего из Ви’Агро, виконта чистых кровей, держат здесь за факира. А на роль музыкального инструмента наняли… «Ух, отребье гаремное! — подумал он без всякого уважения о мадемуазель Лови. — Я тебе нутро вырву и чрево бесплодным песком пустыни засею!»
Но ни угроз, ни проклятий подаренная нахребетница, судя по всему, не опасалась. С намеренным лукавством она подмигивала испытуемому и, становясь серьезной, время от времени взбалтывала перед глазами пузатую стекляшку с мелованной жидкостью. Вновь рассматривала ее на свет, осуждающе покачивая головой и прикидывая что-то в полном подлых намерений уме.
— Ну и живчики у вас! — сказала Миокардо-омороченному. — Не прыткие, ох и не прыткие, доктор. Подморозились, небось, в холодильных камерах Мавзолея. Но ничего, вы пользовали вечно живого, мы попользуем вас тем же методом и приведем их в норму. Под женской лаской отойдут. В тигле с философским камнем прогреются. До кипения.
Миокардо-опороченный, не имея возможности увести свою крайнюю плоть в несознанку, плюнул в мучительницу. Но — не попал. Не снайпер. Примадонна неведомого театра для двух актеров, один из которых — он, маэстро клонирования, — погладила со шкодливой гримасой победительницы сексуального марафона губастого змея по лакированной черепушке. И…
— Заход второй. Команда — на спуск! Отсос!
Миокардо-насилуемый дернулся во ради спасения. Но тщетно. Не вырваться из райских утех, оборудованных с новаторской изощренностью потусторонней гурией для усиления эффекта. И он, скорбя, мало-помалу стал затихать, растекаться по зубоврачебному ложу, подрагивая пальцами ног и причитая:
— Какая вам, пакостники, выгода от моего?.. Хрена вам, хренушки! Что вы там не видели? Смотрите, завидуйте: он гражданин Советского Союза! Чего и вам желаю!
Миокардо-полуобморочный — секснагрузка на сердце, бес в ребро — приходил в себя. Ему представлялось: он в осеннем лесу пьет березовый сок из кинофильма «Ошибка резидента». Затем, во хмелю опиумного отравления, перемещается в картину «Высота», чтобы на трусиках от Янессы Арманди разложить нехитрую снедь — кислый огурец, луковицу, банку бычков в томатном соусе — и под ополовиненный стакан затянуть с Рыбниковым в унисон: «Не сталевары мы, не плотники»…
Бред его продолжался бы долго, утихомиривая страсти, сжигая остатки хлороформа. Но внезапно до него докатилось прибойной волной:
— Заход третий. Команда — на спуск…
— Нет-нет! – застонал от испуга Миокардо-отмавзолеенный, будто не брал Гитлера на анализы, будто не сделал Сталину, перед сожжением, на собственный страх и риск, обрезание, чтобы приберечь для благодарных потомков (с капустой) язычок пергаментной кожицы.
— Профессор! Какой же вы профессор, если вас не хватает на третий заход? — с грубой бесцеремонностью, оцарапав ушные раковины вопросительным знаком, поинтересовалась мадемуазель Лови.
К черту! Какая мадемуазель? Мастерица заплечных дел! Дыба инквизиторская! Такие Джордано Бруно сожгли! Галилея склоняли к предательству звездного неба! А его, Миокардо… Нет, и он, как Галилей, в последний момент жизни своей изречет нечто героическое. Нечто подобное историческому восклицанию: «И все-таки она крутится! »
— Кончай мне яйца крутить! — выкрикнул с вызовом, но в историю не вошел из-за расхождения одесских идиом с лексическими нормами литературного языка, матерного якобы только в кривом рту пьяного сапожника. Можно подумать, члены союза писателей говорят не на русском. На французском-немецком, можно подумать, они говорят. С переводчиком. На английском, можно подумать, иврите. Самое расхожее они говорят, полиглоты, иногда сразу на пяти языках, со включением родного: «Мерси, майн френд, лех к ибени мать».
Сквозь туманные, наркотического толка размышления, в Миокардо-истомленного просочилось с небес непознанных:
— Согласная я, профессор, — послышалось из обманного далека. — На яйца — антракт.
— Будешь теперь мне мозги доить? — Понадобится, угощусь и вытяжкой вашего мозгового вещества.
— Чего надо?
— А вы — душка, приятель… Дошли, значит, уже до кондиции.
— Повторяю! Чего надо?
— Поговорить.
30.
Раздвоение Фони несуразно отзывалось на исполнении обыденных обязанностей по жизнедеятельности Человека Разумного…
Полицейскому хотелось вернуть расположение поэта.
Поэту хотелось обладать Музой.
Самоанализ, проведенный сержантом совместно с Поэтическим импульсом по обе стороны возведенной в мозгу баррикады — без допуска Музы, без права выноса из черепной коробки материалов следствия, без излишних эмоций и оскорблений, показал:
Первое… Полицейский надыбал адрес чтицы художественного в литературном отношении слова Рыбки Ви’Агро.
Второе… Поэт с недостаточной проникновенностью в тонкие миры изящных искусств и гонорарные ведомости охмурял ее стихами.
Третье… Полицейский, он же, если быть точным, сержант полиции, участник войны в Ливане, а в мирное время, когда таковое встречается в Израиле, студент ускоренных курсов по освоению дедуктивно-аналитического метода, раскрыл тайну равностороннего треугольника.
Четвертое… Поэт, вооруженный маниакальным тщеславием, опошлил криминалистическое открытие, надругавшись над женскими идеалами.
Пятое… Надругавшись над идеалами, оставил на месте преступления достоверные улики своего присутствия.
Шестое… При рассмотрении вышеозначенного надругательства под микроскопом налицо семенная рассада с фирменным знаком полицейского и… срок до десяти лет государственному служащему, а не эфемерному любителю кумыса из-под жены Пегаса.
Седьмое…
Восьмое…
Девятое…
Десятое…
Десять грехов неискупленных и ни одного благородного, для индульгенции, поступка.
Полицейский страдал в ожидании неумолимого наказания. Поэт — от потери Музы. Стихи не писались. Разве что «сижу за решеткой в темнице сырой». Но стихи ли это в создавшейся обстановке? В создавшейся обстановке — это скорее констатация факта. И ничего на ум не приходит, кроме… игривого, соображенного совсем уже некстати на двоих: «Шерше ля фам! Ля-ля! Ам-ам!»
«Ищите женщину! Флиртуйте с ней и скушайте!» — вспомнилось им в переводе на доступный язык, под сурдинку людоедских размышлений.
А где отыщешь Рыбку? Небось увезли ее на амбулансе, как Елену Прекрасную, за Кудыкины горы, в кащеево гинекологическое кресло. И не проникнешь теперь в ее чувствительное сердце своими телепатическими раскаяниями, не выпросишь снисхождения-прощения…
ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ! ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!
Полицейский Фоня синхронно с поэтом Непутево-Русским — одной, заметьте, рукой — вынул из нагрудного кармана френча визитную карточку Аски Бараллы.
«Международная клиника
Прием за наличные с 10.00 до 17.30.
Для евреев — вместо скидки! — открыто по субботам и праздникам.
Иерусалим, угол Саддама-Хомейни, N 5, кв. 4».
31.
Мадемуазель Лови перелила содержимое второй пробирки в мензурку. Задраила посудину резиновой пробкой. Понаблюдала за пленными головастиками. И, удовлетворенная, заметила Миокардо-опрощенному:
— А вы молодцом, профессор. Растете прямо на глазах.
— Не крути мне…
— Знаю-знаю. Это не руль. А вы не спортивный «Мерседес».
— Что дальше? Ты же обещалась поговорить.
— Будет вам и белка…
— У меня Рыбка!
— Будет и свисток…
— Обойдусь без лишнего свиста в ушах. Лучше скажи, что мне в моем подневольном положении делать? Выступить на показательном процессе? Оклеветать себя, утверждая, будто я обрезан по всем религиозным правилам иудеев? Но ты ведь сама уличишь меня во лжи. Да и Змей твой подколодный… Ну, говори уже барышня, что мне делать?
— Слушать! И не брыкаться. Но прежде — мини-лекция о мусульманских уголовных вердиктах.
— Ведомо отроку. Руки отрубают ворам, чтобы не совали их в тот карман, где чужие деньги лежат…
— Не брыкаться, профессор!.. Я же предупреждала.
— Молчу-молчу!
— Итак… Вам, должно быть, известно имя писателя Рушди. За «Сатанинские стихи», содержащие клевету на Пророка и Веру, его заочно приговорили в Иране к смерти…
— Я — ни сном, ни духом…
— Не брыкаться сказано!
Мадемуазель Лови опечатала рот Миокардо-одичавшего клейкой лентой, цвета бандероли, по запаху — импортной, из страны пастбищ, буренок и парного молока от бешеной коровенки. Из-под нее и «буль-буль» не выдавливалось.
— Продолжаю… — Прозрачные подштанники, которые для стесненного в дыхании виконта будто бы налились кровью, вернулись на исходную позицию, к прозекторскому столу. — Писателя Рушди недавно реабилитировали. Но в тот же самый час, следом за реабилитацией, вознамерились отрубить голову германскому подданному — гражданину Туховеру, прибывшему в Иран по делам бизнеса. (Апелляция в стадии рассмотрения.) И за что, спрашивается? Прошу повышенного внимания! — Мадемуазель Лови подняла указательный палец. — За сексуальные отношения неверного с мусульманкой. (Вникните в формулировку: не за прелюбодеяние. За отношения.) Причем — это следует учесть и напрячься умом! — гражданин Туховер принял уже ислам и гяуром не считался. Более того, девушку он взял не насильно. По любви. Обоюдное согласие, между прочим. — Вдруг она повысила голос: — Не барахтаться! Догадываюсь, вы мучаетесь вопросом: а зачем эта шкода пугает меня восточными пряностями? Еще минутка — и поймете.
Мадемуазель Лови с грацией арабской газели и ловкостью цирковой акробатки вскинула свое тело на прозекторский стол. Опрокинулась на спину и с чарующей безыскусностью юности (хотя и профессионально, ох как профессионально!) приподняла подол тюлевых подштаников. (Смотри – не хочу!) Затем, держа на весу мензурку, стала медленно-медленно, словно по каплям, вливать в себя, в Самое То, конфискованную у аристократа еврейско-французско-русских корней ароматизированную водичку, будто заморские это духи фирмы «Шанель».
Смеясь, колокольчиком отозвалась на недоуменный взгляд Миокардо-ошарашенного.
— Понесла, понесла я, — сказала, притирая пробку к стеклянному горлышку. — Понесла я от вас, профессор. Но не хватайтесь за… Поздно, друг мой! Впрочем, не пужайтесь, сердешный. Ребенок мне от вас нужен как прошлогодний снег. Мне от вас нужен заложник. Ну и алименты. А? — она хитро подмигнула. — Испугались, бедный вы мой рогоносец? Не пугайтесь. И алименты мне от вас — до лампочки. И Рыбка ваша – ревнивица — с полным животиком икры. Сходитесь — разводитесь. Не возбраняется! Мне нужно другое. Вещественные доказательства нужны мне. Для мусульманского суда. Вы сходитесь-разводитесь, а доказательства о совокуплении гяура с правоверной девицей все равно останутся при мне. До судебного разбирательства. Дошло, Казанова из Мавзолея? Словом, вот вы где у меня, — похлопала ладонью по животику. — С головой. С потрохами. С высшим образованием. И научными достижениями.
Она спрыгнула со стола, подошла к Миокардо-обреченному, резко, отлаженным движением содрала наклейку с его рта.
— Молчите? — спросила с деланным удивлением.
Миокардо-задуренный безнадежно безмолвствовал.
— Правильно делаете. Молчание — золото. — Мадемуазель Лови, словно шалунья-Рыбка, щелкнула пальчиком с заостренным ногтем по карманному ваньке-встаньке профессора.
Яхонтовые нашлепки на морде Змея угрожающе засверкали. Раздвоенный язык рванулся к цели. Но приказа «На спуск!» не последовало, и он втянулся в губастую пасть, подрагивая от искушения.
— Я откажусь от ребенка, — пробормотал Миокардо, питаемый страхом.
— Ну и дурак! Вам ведь не рожать в муках, а всего лишь – платить. Итак, на повестке дня – плата. Образно говоря – алименты. Как же они выглядят на поверку – ваши алименты? Слушайте и вникайте! Мы переходим к главному… О том, что вас ждет, профессор, вы уже догадываетесь. Что вам предстоит сделать — еще нет. Вам, вспомните, предстоит зарядить яйцеклетку Нефертити. Заряжайте ее на здоровье хоть собственной похлебкой. Но к сперме товарища Андро не прикасайтесь. Опасно для жизни! Наш товарищ Андро, доложу по секрету, достоин клонирования, а не насильственной случки с доисторической стервой из абортария доктора Тайби. По слухам, этот праведник ее уже оживил. Пирамиды дрожат от возбуждения. Сфинкс приподнялся на всех четырех лапах, застыл в выжидательой позе: невеста в кои-то веки нашлась!
— Но… но… позвольте сказать… — стал понемногу приходить в себя Миокардо-освобождаемый.
— Позволяю. Говорите.
— Самые бойкие живчики, по моим исследованиям, именно у вашего товарища. Поймите, я настроен на удачное завершение эксперимента. В случае успеха нас ждет Нобелевская премия. И вам — уж не знаю, как вас теперь называть, — перепадет от нашего лауреатства. Я буду настаивать перед доктором Аски Бараллой, чтобы вас внесли в рапортичку. Ну, скажем, в качестве лаборантки…
— Куда вы меня внесете, уважаемый, оттуда вас вынесут ногами вперед. А называть меня — Фифа Управления Демократических Институций Министерства Агонии. Сокращенно — Фудима. Основатель министерства – товарищ Андро, мой прямой шеф. Более прямой, чем Баралла. Так что не будем. Балуйте с Лениным, со Сталиным, с резолюциями исторических съездов, с постановлениями и решениями. Но Андропика — пальцем, пальцем не троньте!..
Вдруг, озлясь, она переменилась в лице. Забрызгала слюной — фурия! Задышала взвинченно – ведьма! Пахнула на Миокардо-подавленного запрессованным в огне воздухом — паровая машина!
— Заход третий и окончательный. Команда — на спуск!
Секундная, выразительная в своей томительности пауза. (Паровая установка с бюстом Моны Лизы и загадочным взглядом черной пантеры переводила дыхание.) И Миокардо-погибающий спасительно вкатился в разделительную щелочку между настоящим и будущим:
— Принимаю! Принимаю! Все условия принимаю!
— Безоговорочно?
— Безоговорочно! Мама, спаси мою душу!
Призыв к беспутной маме, надо полагать, возымел положительное действие на стриптизерку.
— На этом экскурсию по биохимической лаборатории считаю законченной. В книгу отзывов посетителей вписывать ничего не требуется.
Миокардо-предынфарктный впал в обморочную расслабуху, угодную мадемуазели для передачи шифровки в центр.
32.
«Восприниматель — трусики от Янессы Арманди, сперма товарища Андро.
Лично для Вас опасность воплощения в собственного ребенка, товарищ Андро, пожалуй, миновала, чего не скажешь о Ваших главных соратниках, когда – не конкурентах.
Операция по Вашему вызволению из тисков агрессора прошла без эксцессов и летаргического исхода. Прошу, однако, позаботиться о предоставлении мне декретного отпуска месяцев через семь.
Согласно полученной из достоверных источников информации, Вы — живее всех живых. Сперматозоиды предшественников-провозвестников дышат на ладан и отомрут естественной смертью, если их своевременно не распределить на сохранение по яйцеклеткам. Но в этом случае они потеряют свое истинное лицо плюс индивидуальность. А по истечении срока беременности мамаш — героинь влагалища — попадут куда надо, в волосатые руки акушеров. Ну, а с младенцами Вы справитесь без трудностей — не Ирод!
Таким образом, в списке на клонирование Вы можете вновь переместиться к высшим позициям. И переместитесь! Ибо нет таких высот, которые не брали бы большевики. Цитата из… не помню кого. Однако, правильная – из первоисточника.
Отправитель — Курочка Ряба из инкубатора компетентных органов».
33.
«Иргун лохамей «Цедек ва-Эмет»… Организация бойцов «Справедливость и правда», сыновнее подразделение товарищества «Молочные братья» выносит на обсуждение вопрос о восстановлении товарища Андро в очереди на самовоспроизводство. По свидетельству медицинского консилиума, хромосому свою он подлечил с должной ответственностью. Наполнение пульса у нее хорошее. Сердечной недостаточности не замечено. Синдром похмелья отсутствует…»
«Не Есенин!»
«Демьян Вредный! Не с вашим поэтическим рылом…»
«Прекратить крики с мест оргазма!»
«Поддерживаю! Человеку впервые дается возможность восстановить в лице общественности свое истинное значение в очереди на Второе Пришествие».
«Итак, ставим на голосование: возвращать товарища Андро или нет?»
«Возвращать! Свой — до гробовой доски!»
«Если так, то тогда, конечно, возвращать… до гробовой — да! — доски.»
«Забудем старые счеты!»
«Хорошо. Отдаю свой голос за товарища Андро».
«А что нам скажет покоритель целинных и малых земель? Наш дорогой!..»
«Шошишки шраные нас поддержат?»
«Социалистические страны!»
«Поддерживаем!»
«Приступаем к голосованию. Кто «за» — поднять руки!»
«Председатель, да ты оборзел!»
«Прошу прощения. Хвостиками голосовать».
«Один. Два. Три… Эй, товарищ Забубенный, не сбивай со счета! Сказано: голосовать одним хвостиком. Не двумя сразу».
«Разве я виноват, что таким уродился? Близнецовый сперматозоид».
«Мы красные кавалеристы. И про нас былинники речистые ведут рассказ».
«Отставить песни на месте оргазма!»
«Воздержавшиеся есть? Нет воздержавшихся!»
«Итак, возвращаем товарища Андро на законное кресло в очередь? Возвращаем!»
«Кресло вас не забудет! Ой, Родина!..»
«Спасибо, товарищ Андро! За наше счастливое действо!»
«Благодарности потом, после удачных родов в пробирке. А сейчвс…»
«Сейчас… Совещание считаю закрытым. А то договоритесь до…»
«Мы молчим… Молчим в тряпочку…»
«А кто тогда распространяет? Негласно…»
«Что?»
«Стихи непечатные. Крамольного содержания».
«Какие?
«Нет, мы не Пушкины, не Феты.
Не музыкальные таланты.
Мы на копейку не поэты,
На мелкий грошик – не Атланты.
Но каждого, кто скажет это,
Сумеем мы призвать к ответу.
Геть в яйцеклетку, спермавозик!
Пусть там тебе наставят носик!»
«Не мы! Не мы! Мы молчим в тряпочку!»
34.
Миокардо Ви’Агро впал в состояние легкой прострации. В мыслях — сумбур, на душе — камень, в теле — тяжесть. Внутреннее зрение вывернуто швами наружу. И по ним, по швам, словно по строительным лесам, скачут зодчие крошечных пирамид. «Вира! Майна!» — орут далеко не крошечными голосами. Лязг да треск! Шум да гам! Рабочий энтузиазм на ниве подневольного труда.
Молотком по металлу — клеп-клеп!
Зубилом по камню — бац-бац!
Скребком по блоку — вжиг-вжиг!
Под плетьми надсмотрщиков — ой-вей!
Под хруст раздавленных обвалом костей — гевалт-гевалт!
Под сияние первой ночной звезды — «Шабес! Шабес!»
Громыханье — стенанье — невоздержанное братанье. Барабанным перепонкам каюк. Не заштопать. В височную кость гвоздь всажен. По шляпку.
Ни иглы, ни кусачек. Только мольбы безутешные, напрасные. Из глубины сердца — в небеса.
— О, Боже! О, Боже! Отпусти народ мой. Отпусти его от меня. Отпусти его гвалт от меня. Замучился.
«Шабес!» — с неба.
«Шабес!» — со склонов, отрогов, урочищ.
«Шабес!» — из ветхих хибарок. Из окон и дверей. От светильников.
— О, Боже! Услышь! Пощади и помилуй! Отпусти народ мой. От меня. Отпусти его гвалт от меня. И его отпусти от собственного гвалта.
«Шабес! Шабес! Шабес!»
— О, Боже! Впервые воззвал к тебе. Впервые. И не слышишь меня. Не слышишь, Боже. Разве Бог Авраама не Бог Миокардо? Подумай, не отворачивайся от меня, сына своего народа, жестоковыйного. А пока думать будешь, Боже, я — чтобы время не терять — обращусь к фараону.
«Шабес!» — из лабиринта критского, под урчание Минотавра.
«Шабес!» — от Великой китайской стены, под взрывы разноцветных петард.
«Шабес!» — с Вершины Мира, Тибета, под медитации жителей неведомой Шамбалы.
— Фараон! О, фараон! Отпусти народ мой. От меня. И от себя заодно. Отпусти во гвалте. Отпусти… Склочный народ, шумный — децибельный. Правда, творческий и изобретательный при этом как Эйнштейн, но — для других, когда в галуте. Посмотри на него в Рассеянии — в бой идут одни Нобелевские лауреаты! А у себя… В Израиле… Посмотри на него в Израиле. Галстук под Ленина, в белых пятнышках, сандалии на босу ногу, как у Сенеки. В руке палка для укрощения дикого зверя, а на нем колбаса. Зверь колбасу жрет, на палку отрыгивает. А вокруг шум-гам-тара-рам. Народ вокруг зверя хороводы водит, аппетиту его не нарадуется. Отпусти, фараон, народ… от себя. Уйдет от себя, и глядишь, когда жизнь не по гвалту измерена, то и путь Божий отыщется. Сызнова выверенный… Правильный его путь. Ты ведь когда-то, фараон, отпустил его в правильный путь. Армией, жизнью близких людей пожертвовал во имя моего нарда. Пожертвуй и сегодня чем-нибудь. Чем? Не страдай, главное, — готовность. А чем пожертвовать, мы тебе подскажем. Головы у нас еще те! Мозговитые головы…
Тут и случилось. Тут и произошло Явление.
С оседланного Сфинкса спустилась жена фараона — Нефертити.
Краса ненаглядная. Походка царственная. Платье расписное — до земли. Тиара серебряная. Со змеей чешуйчатой, из чистого золота. Нет-нет-нет! — не Той змеей, гибкой гадиной отсосной! Не-по-движ-ной, величественной, как на старинных фресках…
Приближается.
— Отпущу народ твой. Отпущу народ твой. От тебя отпущу, от себя отпущу и от гвалта местечкового, — речитативом выводит Нефертити, будто вернулась в пустыню сразу по окончании оперы «Аида». — Только верни мою яйцеклетку! Антикварную яйцеклетку! Антикварную яйцеклетку мою! На торгах в Амстердаме — ей цена баснословная!
— Боже!
— Всуе не поминай! Верни яйцеклетку! — и потянулась хищными когтями грифа к горлу со вспугнутым кадыком. Ленты бинтов заплесневелых — по ветру, запах вековой плесени — в ноздри.
Спазматическое сокращение мышц. Позывы к рвоте. Темень… Признаки, сопутствующие пробуждению от наркоза. Кому же диагностировать их, как не ему, доктору Миокардо?
Но ничего, сейчас полегчает. И он отойдет, полностью оправится от последствий экзекуции. Вот и зрение возвращается, не вывороченное — ясное. Вот и слух обретается, не обманный — реальный. Вот и…
Что это вдруг? Марш каскадеров? Нет-нет, просто звонок в дверь, попсовый такой, музыкальный, — фирменный матчиш клиники. Кто-то пришел, вероятно. Медицинское заведение на то и существует, чтобы пациентам было куда ходить от зомбирующих их недугов.
В густом воздухе перед Миокардо-осмысленным — (сидит в свободной позе у журнального столика с бокалом шампанского) — соткалась мадемуазель Лови, одетая в соответствии с занимаемой должностью, относительно скромно, под стать женской половине медперсонала обычной больнички, где танец живота перед пациентами не практикуется.
— Баралка вернулся, — доложила почтительно, как старшему по должности коллеге. — Просит вас пройти в спальню.
Миокардо прикрыл глаза, волевым усилием стряхнул с плеч нервную дрожь.
— Ты мне поможешь встать, Золушка?
— Чувствуйте себя и на ногах, как дома, шеф.
С трудом, опираясь на руку спутницы, Миокардо заковылял в соседнюю комнату.
В спальне, за открытой дверью, он увидел Рыбку свою — бесчувственную, беспамятную… Хорошо хоть в трусиках. А то посылай за ними снова гонца.
— Дотрахалась! — сказал с осуждением, наблюдая, как гражданин Востока добросовестно укладывал ее поудобнее на пружинной кровати, под кисейным пологом.
Аски обернулся.
— Это у нее надолго? — спросил обеспокоено.
— До банкета.
— Не понял.
— Временная нетрудоспособность.
— Объясните, пожалуйста, внятно.
— По такому случаю… э-э, как вам сказать… Ну, после особенно удачных соитий кремлевские врачи выписывали ей бюллетень по нетрудоспособности. А виновник торжества, гордый содеенным, заказывал в «Арагви» банкетный зал. Интересно, кто на сей раз виновник? Министр какой — из бывших генералов?
Аски Баралла недоуменно скривил губы.
— Ведется расследование. Я застал на квартире полицейского инспектора. Он намекает на некий Поэтический Импульс. Кличка, что ли?
— Под этой кличкой подпишется весомая часть Союза русскоязычных писателей. В составе — сколько их? — двух сотен действующих членов, включая и выведенных из рядов за неуплату взносов.
— Извините, профессор, — насторожился террорист в белом халате. — А эти члены запутать следы нам на трусиках не могут?
— Глупости! Они из страны скромных фантазий, где детей находят в капусте. О Ленине знают из учебников. О сифилисе его мозга из запрещенного для прочтения диагноза эскулапов со скальпелем. А о трусиках Янессы Арманди… Трусики для них — неопознанный таинственный предмет, не красный галстук. Если и слыхивали о них, тут же и забывали из страха.
— А Рыбка не просвещала своих поклонников, скромных этих членов, когда читала с эстрады их художественное слово?
— На эстраде — только их художественное слово! «Слово о партии». «Слово о Ленине». «Слово о Пятилетке качества и внуках Днепрогэса». Просвещение — за кулисами.
— Вы в Рыбке уверены, маэстро?
— Чумазым — и без трусиков с лихвой. «Как повяжешь галстук, береги его…» К тому же кулисы…
— Выход на аплодисменты?
— Какие аплодисменты, Баралла? Танец живота! И пляски ягодиц! Стаскивай с нее трусики, балбес! Пойдем заряжать яйцеклетку.
35.
Мотор гудел. Клапаны потюкивали. Коробка передач повизгивала шестеренками. В «эмке» все пришло в норму… Повеление «Ищите женщину!» сказалось на ней ободряюще, как «Взять! Фас!» на сыскной собаке.
Колеса крутились охотно. И несли, подпрыгивая на ухабах, самоходный агрегат к цели — к Старому городу. Сначала по гиловскому спуску к перекрестку Пат, затем, после поворота направо, к Ган-апамон — Колокольному парку, и дальше-дальше, с вывертом к железнодорожной станции и выездом к Синематеке, потом ниже-ниже по склону, к Башне Давидовой и Крепостной стене.
— Ищу женщину, — бормотал Фоня, вперив сквозь очки близорукий взгляд в лобовое стекло.
— Шерше ля фам. Женщину! — вторил Поэтический импульс, дергая на себя руль в сторону тротуара, где по теории вероятности и должен был выявиться одушевленный предмет изысканий.
— Зачем тебе женщина, Импульс? У тебя — Муза.
— Муза не женщина.
— Какой же из тебя тогда мужчина?
— А подозреваешь. Почему ты меня подозреваешь, несчастный слуга закона, если вовсе не признаешь за мужчину?
— Кого подозревать в этом случае? Подскажи. Себя?
— Себя — опасно. Для нервной системы. Подозревай женщину. Ведь сказано и услышано: «Шерше ля фам» — ищите женщину». Ищите… Исходя из этого, логично предположить: коль скоро наряд полиции, представленный в твоем Непутево-Русском лице, выделен на поиски женщины, значит, особа она и впрямь подозрительная.
— Несомненно! И во всех отношениях.
— Найдешь — арестуй. Браслеты при тебе, Пинкертон?
— Браслеты при мне. Эх, у кого цепи Гименея, а у меня — наручники…
Из Яффских ворот, будто из «Тысячи и одной ночи», на тремпиаду вышла статная, восточной красы незнакомка в расписном, до земли, платье. На голове — серебряная тиара. В вырезе на груди — монисто из золотых монет. На босых ногах — сандалии из крокодиловой кожи.
Поэтический импульс, подражая бесу, толкнул Фоню в бок. И не совестясь доставленной боли, воскликнул на радостях:
— Нашел! Нашел тебе женщину, Непутевый! Вот она, посмотри по-русски — в корень. Стоит как столб. И зенки на украинский манер пялит. Тремп ловит по еврейским праздникам, здрасте вам! Чужестранка, дело яснец. В Новый еврейский год ловить тремп! Шабат кругом — шабес. Все за столом — у фаршированной рыбы и меда с яблоками. Кого ловить? Какой тремп? Какие поездки? Выходной! Пей под завязку! Гуляй — не могу!
Фоня присмотрелся к голосующей на дороге молодухе. Действительно, женщина. Присмотрелся, по причине плохого зрения, вторично. Странная женщина. Красоты неземной — да! Но в лице ни кровиночки — бледность кладбищенская, без капли средиземноморского загара. Одета богато. В облегающее фигуру платье цвета… Впрочем, закавыка даже не в цвете. В раскраске. Раскраска… гм… это и не раскраска вовсе! Да и платье — не платье! А законспирированная на царственном льне географическая карта. Скроена в виде длиннополого, соблазнительного по обтягиванию торса одеяния отнюдь не закройщиком из Торжка. Не иначе как в пошивочном ателье Штази. В ногах у женщины — Египет, с обозначением Каира, Александрии, Красного моря. На верхах, где демонстранты плакаты вешают, — Сирия, под ней Голанские высоты. От пупка и ниже — Синайский полуостров. На бюсте — Хайфские холмы, гора Кармель. А на сердце — Иерусалим. Вокруг — Израиль. С обозначениями… чего? Крестики-нолики, черточки, многоточия, галочки. Не минные ли поля с засекреченными проходами в них? Не оградительные ли заборы из колючей проволоки, с тайной сигнализацией? Ну и женщина! Не просто, а супер до чего подозрительная! Может быть, она на связь с террористами целится? К тому же с бомбой фугасной за пазухой. Арестовать такую по бдительности — сам Бог велел. Праздник праздником, ан повышенная боеготовность объявлена не только для армейцев, но и для стрелочников порядка, в том числе и Непутево-Русских.
Фоня выкарабкался из-за руля и с притворной ленцой альфонса, дефилирующего по Дерибасовской, где «открылася пивная», приблизился к незнакомке. С подчеркнутым уважением к прекрасному полу отдал честь по-гусарски, двумя пальцами. И почти уже денди лондонский, накачав в «ай эм сорри» металл, сказал вразумительно:
— Пройдемте!
В голосе, отточенном в элитарных борделях при захвате заезжих Наташ и Матрешек, проскальзывала несвойственная галантному кавалеру угроза. Женщина вопросительно подняла миндалевидные глаза, наполненные пленительным свечением оникса и живительной влагой звездного неба.
— Кто вы, чужеземец? — спросила с достоинством вовсе не доступной за три гроша девушки. — Перс? Эфиоп?
— Это Пушкин дедушка — эфиоп Петра Великого. Я — закон и власть!
— Фараон? Не припомню что-то вас на аудиенциях…
— Фараон! — не замедлил с ответом Фоня, хотя его и покоробило реанимированное прозвище царских жандармов.
— Рамсес-Первый, воплощение Гора, сына Осириса?
— Фоня.
— Будем знакомы, фараон Фоня. Я вторая жена Рамсеса-Второго. Нефертити.
— Из Евтушенко? «Как ни крутите, ни вертите…»
— Что?
— Как ни крутите, ни вертите, — написал он в «Юности» о Нефертити, она, стало быть, существует. И ни в зуб ногой!
— Это кому в зуб ногой? Это кем — «крутите-вертите»? Это в какой еще юности? Я в 1254-ом году до его эры умерла. То же мне, «в юности!» Нет, с таким фараоном не имела чести.
— Пообщайтесь со мной — Бог не выдаст, свинья не съест, — перешел в наступление Фоня, нащупывая на поясе, за спиной, наручники.
— А как вы на руку, фараон Фоня? — насторожилась засинайская инопланетянка.
— По какой части? — Непутево-Русский полицейский на всякий случай протер ладони о форменные брюки, невзначай вспомнив незабвенное, из Феликса Дзержинского, о чистых руках и горячем сердце — обязательных атрибутах кодекса держимордовской чести.
— Как вы по части яйцеклеток?
— Боже упаси, дамочка! Яйцеклеток в глаза не видел. Я их… майн хер!.. на дух!.. не употребляю. Ни в жареном, ни в копченом виде. У нас кашрут! Я — спец по водке да закусончику к ней. Селедочка. Картошечка. Лучок зеленый с кислым огурчиком. На опохмелку — рассольчик капустный. Объедение…
— Экзотика!
— Для вас — экзотика. Для меня — насущная потребность.
— Угостите?
— В обмен на яйцеклетку. Для предъявления наличия-приличия, так сказать. Не паспорт, но все же… сличение с оригиналом обязательно. Где таможенный досмотр, сами понимаете, там и контрабанда.
— И не просите. Уворована. А ведь экземпляр единственный, неповторимый.
— Раритет?
— Три тысячи двести пятьдесят лет растила, если быть точной. Не для вас, заметьте, хоть вы и фараон. Кстати, династию не назовете?
— Династия? Млекопитающиеся из корзины абсорбции. Подвид — оле хадашинский, одесского розлива, с Привоза-папочки.
— Не слыхала о такой, уважаемый фараон Фоня из корзины абсорбции. Правда, муж мой Рамсес-Второй имел дела с одним таким… из корзины… из плетеной колыбели, плывущей без ветрил по Нилу. Мозес звали его, Моше. Вынули его из корзины, вырастили на хлебе и мясе. Так он целый народ увел у моего мужа, от зарплаты — в пустыню.
— Из наших, — обрадовался Фоня узнаваемому по Библии персонажу. — На кириллице, по нашей ксиве, проходит под кличкой Моисей. Он бы у вас и пирамиды увел, дай ему волю! Но времени было в обрез. А туристов еще и не намечалось в проекции. К тому же, ваш допотопный муженек снарядил за ним в погоню целую буденовскую армию на тачанках. Притопить вздумал в Красном море династию нашу плодовитую — из корзины. Но руки коротки оказались. Не то, что у вас, миледи из собственных сновидений. Не на каждую Золушку принц находится. Случаются и «фараоны» без всякой голубой крови, птичка. Ручки!
С непринужденностью бывалого сыскаря Фоня защелкнул блестящие железяки на смуглых, не нынешним солнцем прокаленных кистях правительницы Древнего Египта.
— Благодарю за подношение, — заластилась представительница вымерших динозавров, придя в изумления от фантастического сверкания стали. И тут же, в шквальном протуберанце явно не джентльменских выражений, какие не позволял себе и саблезубый тигр, оплавилась в недоумении и растерянности до сердечно-сосудистой недостаточности.
— Та-та-та! Подношение! Трах-перетрах! — ревел симулянт такта, перекрасившись из доброго следователя в злого, будто он из романа братьев Вайнеров. — Подношения не подносим. Вне закона они, подношения. И взяток не берем — трах-перетрах! Ни натурой, ни сексом! — гремел лицедей этикета. — Я твою маму! Мать твою! — зверел ухажер-притворщик, который, судя по повадкам, маму ее не на ипподром важивал, не на бега и не на ристалища колесничих и лучников. Может быть, в библиотеку? В спецхран? К запретным пергаментам? К экзотическим ратникам буденовской породы?
Покончив с мамой, Фоня принялся непосредственно за учредительницу праздника на его улице.
— Соучастники?
— Опомнитесь: я одна-одинешенька на всем белом свете. С 1254-го года до…
— Не существенно!.. Муж?
— Рамсес-Второй, великий фараон 19-ой династии. Преставился. Мумию его в 1054-ом до эры отцов Евтушенко перенесли из пирамиды в Дар Эль-Базру и спрятали от воров.
— Не существенно!.. Этих воров к делу не пришьешь, — пояснил Фоня. А подумав и сосчитав что-то на пальцах, удрученно добавил: — Их вообще уже не пришьешь. Оставим их!.. Друзья-приятели?
— Смертью храбрых. В боях за освобождение Нила.
— Против Шарона, что ли, мудохались? — ухмыльнулся дознанщик-гуманитатор с улицы Большая Арнаутская, она же потом Чкалова, теперь опять Большая Арнаутская.
— Не… как вы сказали?.. Ша? Кто? А-а, Рон!.. Помнится, был Аарон! Был Аарон! У Мозеса, вашего Моше Рабейну, как раз в братьях числился. Но никто с ним не мудохался. У моих друзей-приятелей не принято это — мудохаться. Они — отважные воины. Поэтому и не мудохались, а сражались. И не с рабами. Со свирепыми и прежде непобедимыми Львами Пустыни.
— Львы их и слопали?
— Ох, что-то вы путаете. Львы Пустыни — не людоеды. Людоеды — Орлы Дельты.
— Румынской таратайки?
— Не пойму, о чем вы.
— «Дельта» — название румынской тачки. Смастерена по лицензии французской «реношки».
— Не знаю — не знаю. Избавьте меня от лицензий и «реношек». Тачка?.. Тачку, пожалуй, припоминаю. Рабы, припоминаю, в тачку песок грузили. И что-то химичили с ним. Цемент для пирамид выколдовывали, башковитые люди! Евреи, одним словом.
— Я те… нахимичу! Я тя-я загружу! В тачку! — каким-то фантастическим образом Фоня телепатически подключился к воспоминаниям царицы египетской и, посетив прежнюю свою, малопривлекательную инкарнацию, озлился на плененную им красу ненаглядную. Потащил ее, упирающуюся, к индивидуальному «черному ворону», к «эмке» своей, по инерции попутно осведомляясь: — Куда направлялась?
— За уворованной яйцеклеткой.
— Адрес?
— Угол Саддама-Хомейни, напротив сквера имени Восьмилетней войны Ирака с Ираном. Дом пять, квартира четыре.
«Что-то знакомое, — подумал полицейский. — Но что?»
Поэтический импульс тотчас смекнул – «что?» да «где?» и воскликнул «Эврика!» в отключенном от Фониного сознания полушарии мозга, не сказав хозяину ни гу-гу.
На клинику Аски Бараллы он держал зуб, веря: каждому овощу, произрастающему даже в раю, — свое время. Главное — чем хавать, а не — что. Не имей Адам с Евой зубов, видели бы мы свою цивилизацию как собственные уши. Но зубы у них были в наличии. У нас же, в следствии этого, появилась своя цивилизация. А с ней и невероятная возможность рассмотреть наконец-то собственные уши, которые длинными могут показаться только ослу.
У порога трофейной машины перед Фоней возник призрак подполковника Достоевского, начальника отдела по борьбе с проституцией, и с намеком на лишение премиальных обрушил на больную голову подчиненного кучу инструкций по тактичному обхождению с прекрасным полом, пусть и бандитской ориентации. Фоня не покраснел, однако опамятовался от противоестественного для ближневосточного околоточного рвения на работе — «еще примут за шпиона!» Оглянулся по сторонам. Нет, все в порядке. Принимают, как и положено, не за шпиона. По форме и содержанию принимают. Сторонние наблюдатели, как им и полагается, сторонятся и наблюдать ничего не наблюдают. Случайные прохожие проходят себе тишком мимо наблюдателей со всеми их неприятностями и молчат в салфеточку для утирания пота. Это все мило работало на Непутево-Русского, сержанта и радетеля израильской легенды об интеллектуальном полицейском: вечером — по проституткам, во славу тайного рейда за повышение нравственности, днем — к зеленой лампе Пушкина, для писания стихов и рапортов по начальству об успешном завершении ночных оргий. Вот Фоня и подал с возможной ситуации галантностью руку женщине в географической карте:
— Пожалте в «эмку», — затолкал ее в салон автомобиля. Там устроил арестантку на заднем сидении и, отмахиваясь от назойливого Поэтического импульса, продолжил допрос:
— Мужа нет. Друзей нет. Про папу-маму не спрашиваю.
— С мамой, — засмущалась Нефертити, поплыла румянцем по бледным щекам, — вы сами намекали… общались с мамой накоротке. В библиотеке, должно быть? За папирусом?
— Я твою маму!.. мать твою!.. в библиотеке!.. Молчать за папирусом! На кого работаешь, дама нерусская? Имя? Кто твой сутенер, королева публичного дома?
— В нашем доме… нет, не припомню среди слуг. Я обходилась без Сутенера. Я раздевалась — самостоятельно. Когда хотела, конечно, самостоятельности.
— Тебе и сейчас хочется?
— Чего?
— Раздеваться самостоятельно.
— Три тысячи двести пятьдесят лет не раздевалась.
— Для досмотра потребуется — разденешься как миленькая! Выручка имеется?
— Что такое выручка?
— Деньги.
— Деньги?.. В усыпальницу мне были положены деньги. Где же они? Ах да, монисто!.. вот и на ожерелье — деньги. С изображением Рамсеса-Второго, не забальзамированного. Мы уходим в мир мертвых с изображением мужа, незабальзамированного! У него, незабальзамированного, лицо еще округлой формы. А потом, когда через ноздри мозг весь выберут, лицо и вытягивается,- пояснила дикарю необученному.
У Фони лицо тоже вытянулось, стоило представить ход операции.
— Кому деньги? — спросил он, подавляя непрошенные видения о достижениях древнеегипетской хирургии.
— Никому. Могу вам отдать, фараон Фоня. Если я вновь на этом свете, мне и деньги не нужны.
«Откупается? — привычно среагировал ловец шлюх, когда поэт заснул в нем, чтобы не соучаствовать в поведенческих аномалиях слуги неписанных законов. — Всегда с ними так. Взятку норовят всучить. А не берешь — любовную канитель разыгрывают. Страстью давят. Страсть же — оружие обоюдоострое. Порой не убережешься. И… широка кровать моя родная…»
От приятного экскурса в историю регулярных задержаний с уклоном в загул и распутство Фоне померещилось, что и нильская дива не прочь расплатиться с ним традиционным способом, точь-в-точь как девочки Кеши Голодушкина. И он привлек к себе Нефертити, охваченную вмиг жаром: но не тем, придуманным для клиента, а настоящим. Будто и не публичная нимфа она… а… Кто? В благовониях вся. В мазях и помадах фантастического аромата.
— Запах от тебя одуряющий, — стал в оправдание животных порывов нашептывать Фоня на ухо обворожительной иноземке.
— Три тысячи двести пятьдесят лет не мылась, — призналась она, не греша против истины.
Фоня не успел проанализировать сказанное. Надо отметить, и не пытался даже.. Путаница его охватила, паутиной скрутила Поэтический импульс: руки — по швам, ноги — врастяжку, язык — к гортани. А в мозги сладостно, совсем не по разнарядке бульварной, потекло-закапало. И словами не трамвайно-автобусного чтива. Книжными.
«Тысячи лет воздержания. Кровь людская — не водица: горяча! ох горяча! Возгорелась пламенем неугасимым. Пепел Рамсеса-Второго стучит в мое сердце. Наследника! Наследника! Пирамиду Хеопса за наследника!»
— Ой! — екнуло что-то в Фоне, но не селезенка. Это он четко осознал, до провала в беспамятство. Только чувствовал-ощущал, словно во сне по юности лет, — нечто, нечто великое, нечто необыкновенное, что потом ни разу не происходило в жизни…
Очнулся он — обомлел. Ни мундира, ни галстука. Внизу распахнуто. На брито-мыленном — монисто. На каждой из монет профиль нездешнего правителя — гордого чужестранца в большой стоячей шапке, но отнюдь не в колпаке чернокнижника, приглашенного судом инквизиции на очную ставку с костром.
Очнулся-обомлел и Поэтический импульс.
— Ну? Что теперь скажешь? — въедливо промолвил этот паразит организма, обид не прощающий ни живым, ни мертвым.
— Что? — затеребил виски наездник поневоле.
— Ты или я?
— Меня!
— Красивая история. У меня стихи не пишутся, а он пластается на каждой мумии. Хоть бы паспорт спросил для вежливости.
— Не интригуй на любовном фронте.
— Нужно мне! Она без паспорта, а штраф он пишет мне.
— Не передергивай. Она сама себя оштрафовала, — полицейский побренчал золотыми монетами на нитке.
— За какие преступные шалости? За переход границы в сомнамбулическом состоянии? За контрабанду краденого из фараоновой казны драгметалла? За вручение взятки должностному лицу?
— При исполнении служебных обязанностей, — дополнил по инерции полицейский.
— Блистательное исполнение! Тянет на пятерик. Я тебе буду передачи носить, что ли?
— От тебя и стихов не дождешься.
— Нерон местечковый! По тебе хоть Рим гори! А ему все одно — стихи подавай. Я бы – да. Но не пишутся. Муза ушла к другому.
— Может быть, и ты… сделаешь пару шагов… подальше… за Кудыкину гору… куда Макар телят не гонял…
— Повременю. Сначала найду Музу. Набью ей морду. Потом…
— Опять — «ищите женщину»?
— Твою я нашел. Мою найди ты. Шерше ля фам! Буль-буль, ам-ам! О! Я знаю, знаю, где ее искать! В клинике! Не иначе, как гинеколог наш ее сманил. Да-да, она часто жаловалась мне на недомогания по женской части. Но все недосуг было отправить ее на медосмотр. Стихи-стихи! А тут — как с неба! — врач по половым вопросам прекрасного пола. С расширителем матки. Искусственным членом первой свежести. Ухоженный, в усиках. Стерильный, не паханный муками творчества. Долго ли ханыге такому? Сманил мою задрыпу в момент. И Рыбку при том уволок. На засол в собственном соку.
«И яйцеклетку мою похитил!»
Полицейский растерялся:
— Какая у тебя яйцеклетка? Импульс ты, Непутево-Русский.
— Нет у меня никаких яйцеклеток, Фоня. Я и без них живу сносно, когда Муза под боком. Это голос — телепатический! — подает чувиха твоя из ближнего зарубежья. У них, в далеком их прошлом, по статистике, все жрецы и кастраты были телепатами. Мысленно умели и со звездами разговаривать. Культурно. Не по матушке, как ты. Вот послушай…
«Верните мою яйцеклетку! В льняных одеждах гулять будете по Дворцовой площади. По изумрудам ходить. Через мудрых кобр перешагивать. С тенями умерших общаться, а не с минусом в банке».
— Откуда минус? — заволновался полицейский. — На плюс поворачивает. У нас премия положена за раскрытие преступлений. А у меня сегодня… Сколько у меня сегодня набегает раскрытий?
— Подсчитаем, — возбужденно задышал Поэтический импульс, рассчитывая, что ему от щедрот хозяина перепадет на новое гусиное перо. — Итак…
Фоня стал загибать пальцы.
— Тайна равностороннего треугольника раскрыта. Подозрительная особа, именующая себя Нефертити, задержана. Похититель яйцеклетки обнаружен.
— Он же — соблазнитель Музы, — подсказал Поэтический импульс.
— Йом тов — хороший день.
— Праздник.
— И в еврейский Новый год случаются рождественские чудеса.
— Не пропусти удачу. Жми на газ, дорогой товарищ. Валяй в клинику, бери под микитки гинеколога. Заодно попросим прощения у Рыбки.
Фоня завел мотор. «Эмка» включилась в поиск рецидивиста с полуоборота. И сразу, как опытная ищейка, взяла верный след, не понюхав и для блезиру визитную карточку Аски Бараллы.
А Поэтический импульс, готовый писать стихи, даже если они не пишутся, нетерпеливо ерзал в извилинах серого вещества и взволнованно приговаривал:
— Ну и врач! Рецидивист-гинеколог! Яйцеклетку жикнул. Рыбку увез. Музу, подругу небесную, бессовестно охмурил. А еще интеллигент, в усиках кавказской национальности.
36.
Большое видится на расстоянье.
Муза, в соответствии с предположениями Импульса-ревнивца, витала в клинике Аски Бараллы. Конкретнее? В биохимической лаборатории. А если быть совсем уже точным, в районе дислокации ГСУ — головного стола управления, обставленного компьютерами, индикаторами, дозиметрами, селекторами и прочими приборами неведомого автору предназначения. Естественно — и Музе. Поэтому для полетов она избрала воздушное пространство над трусиками от Янессы Арманди с доступными пониманию опознавательными знаками.
Сманил ее в этот рискованный полет не Аски Баралла, не блестящий кавалер капитан Нестеров, любимец «мертвой петли», не легендарный Уточкин, рекордсмен по ухарским трюкам. А… (легко признание, но верится с трудом)… сперматозоид Фони Непутево-Русского.
Он живо бегал по равностороннему треугольнику, толкая под бока полумертвых собратьев, осваивая Великий шелковый путь и намереваясь перебраться через дозволенные границы к хрустальной колбочке с непорочной яйцеклеткой Нефертити.
Принято считать, что природа отдыхает на детях гения. Может быть, это и верно по отношению к Пушкину, Толстому, Есенину, Пастернаку. Но ни в коем случае — по отношению к Непутево-Русским. Это и доказывал молодцеватый сперматозоид яйцеклетке, теряющей от визуальной близости с ним бдительность. Она, сама того не замечая, с интересом следила за нагловатыми ужимками ухажера из древнего Иерусалима.
Он подавал ей призывные сигналы вздыбленным хвостиком, будто под влиянием чар возлюбленной перевоплотился в скорпиона.
Он посылал ей воздушные приветствия невесть откуда взявшимися лапками, словно ради нее превратился в многорукого Шиву.
Он принимал недвусмысленные позы, намекая на серьезность своих намерений. И усилием воли менял окрас хромосомы и дерибонуклеиновой кислоты, в просторечье именуемой ДНК. Преображался в чистенького до прозрачности, сообщая таким образом избраннице сердца об отсутствии у него венерических заболеваний и СПИДа-AIDS’а.
И, надо сказать, преуспевал в мужских, относительно безобидных, хотя и не бескорыстных хитростях.
Под гипнозом его замысловатых маневров доисторическая яйцеклетка, видевшая в своей жизни разве что свет в конце фаллопиевых труб, прильнула от воодушевления к оградительной стенке своей стеклянной тюрьмы и, по-глупому разевая ротик, напрашивалась на губительный для ее целомудрия поцелуй, отнюдь не воздушный. Чувственное ее начало источало негу и вдохновение, физическое тело — немыслимые колебания протоплазмы, а все ее существо, повернутое в слух, ловило сквозь тонкую преграду слова любви, слова признанья. «Что я могу еще сказать?» — слышалось ей издалека. И она чуть-чуть, на секунду, не более, поморщилась: пропустила, мол, самое главное. Но нет! Не пропустила! Еще минута томления — и в нее хлынуло-ворвалось водопадом:
Не пью я водку, бренди, виски,
Марихуану не курю.
Я вышел из здоровой писки,
Чтоб вместе встретить нам зарю.
Да, я не Гитлер и не Сталин,
И помыслы мои честны.
Им — красоваться на медали,
Мне — во вместилище весны.
Яйцеклетка была покорена безоговорочно. «Какая проникновенность! Возвышенность слога! Глубина содержания! Да, он не Гитлер и не Сталин. Кому нужны эти дохляки-маразматики? Конечно же, не царице пирамид, приученной сызмальства верховодить в Доме, а не подчиняться всяким-разным узурпаторам, злодеям и отвратительным убийцам».
Муза, соавторша величайшего озарения местного — с трусиков — дарования, добросовестно приветствовала его первый творческий успех: овевала нарождающегося гиганта поэтического плодородия крылышками, курила ему фимиам, пела дифирамбы. И при всем том успевала подглядывать за профессором Миокардо Ви’Агро, который, по уточненным анализам, вынашивал решение о готовности того либо иного головастика к оплодотворению.
Ленина он забраковал сразу — вечно живой выдохся перед последним броском в бессмертие.
Сталина отверг по просьбе, давней, но по-прежнему актуальной, старого своего приятеля, внука Иосифа Виссарионовича. Из-за деда, вернее, из-за лютого страха перед наследственностью, тот не обзавелся собственными детьми. И взял с доктора Ви’Агро, под честное слово дворянина, обязательство: никогда и ни при каких обстоятельствах не зомбировать Гомо-Сапиенса сталинской генетической клеткой. Последствия, по мнению внука, а он по специальности режиссер, постановщик театрального действа, понимающий толк и в жизненных метаморфозах, — могут быть непредсказуемы. Джинн вырвется и…
Третьим соискателем на право «быть» числился в реестре Миокардо-вершителя Гитлер. Его кандидатура, без лишних рассуждений, была отклонена тоже. Месторасположение точечных отправлений разносчика коричневой чумы кануло в Лету заодно со сверхсекретными архивами личного его врача Морреля.
Другое дело — обложная капель прочих, коммунистической ориентации вождей и их подручных…
Помнится, маманька обучала его, несмышленыша, азбуке политграмоты, используя незаменимые для этой цели трусики от Янессы Арманди как наглядное пособие.
«Мио, мальчик, не вороти нос от знаний. Пригодятся на полях идеологических сражений».
«Мама, я писать хочу».
«Наберись терпения, слушай… Эта штуковина называется «равносторонний треугольник». На вершине — дедушка Ленин. Тебе рассказывали уже о лампочке Ильича?
«Да, мама. Я пятерку отгреб за эту лампочку».
«Молодчина! Так вот… Здесь, — она ткнула пальцем в тряпицу, — Ильич зажег другую лампочку, чтобы светить всегда, светить везде — до дней последних донца. И учти, малыш, зажег за девять месяцев до твоего появления на свет»,
«А папа мой?»
«Твой папа лампочками не интересовался. Он был «почтовый ящик» — возил прокламации из Варны в Одессу».
«А дяденька Сталин?»
«Товарищ Сталин интересовался и лампочками. Он ввинчивал их в мозги оппортунистам, ренегатам и реакционерам. Сначала в Туруханском крае. Потом в Кремле».
«А на трусиках — кому?»
«На трусиках? Гм, на трусиках… Его бяке Троцкому. И буке для его бяки — Дзержинскому».
«Это правда, что дядю Феликса выковали из железа?»
«С железом у нас и тогда была нехватка. Так что… Не всего целиком. Не всего целиком. Только его отличительные признаки. Как-то…»
«Мама, писать! У меня не железное.. оно… терпение»
«Пойдем дальше, чадо мое. Пора набираться серьезных знаний».
«Мама, от твоих знаний я уже описался!»
Ностальгические воспоминания окрасили и настоящее розовой дымкой. Хотелось, как встарь, бегать по лужам, окатывая прохожих фиолетовыми каплями.
Но… не разбежишься. Капли иной затхлости смотрели в лицо Миокардо, скрывая в загоне обреченных потенцию каких-то разрушительных или созидательных свершений XXI века. А в затылок тяжело дышал провозвестник новой человеческой формации, выпускник «Лумумбы» Аски Баралла. Напряженно ждал итогового заключения специалиста: кто есть кто? кто жив — кто помер?
Сомн факсимильных закорючек. Непосвященному, при изучении карты этого своеобразного звездного неба, диагноз поставлен заранее — опухоль мозга. Посвященному… ох, и посвященному непросто.
Казалось бы, что за сложности в геометрии от Пифагора? Биссектриса… гипотенуза… катет… Угол равен… Помести Сталина в правый нижний угол равностороннего треугольника и соображай, чему он равен — не градусу ли кипячения? А угол Гитлера? (Слава Господу, ни угла, ни кола!) Андропик — хитрец! — от них отъегорился. Застолбил участочек, как в Клондайке, — в самом центре золотоносной жилы. Вот, мол, смотрите, я, гражданин Всего Союза, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь… Не клянись, душелюбчик-душегубчик — губ-че-ка! Нужны мне твои угрозы с того света. Уж лучше я!.. О, а это что за озерцо такое буйное? Ну и ну! Омут! Не в нем ли черти водятся-прячутся? Рыбка в отключке. Не скажет. Впрочем, и скажет — обманет. Не в ее обычае афишировать связи с истэблишментом. Не Моника. Да… добрую каверзу можно подстроить Баралке и поднадзорной ему мадемуазели из кордебалета КГБ. Сперма боевая, двужильная. Не иначе как от генерала-десантника, бомбилы арабцев, по нынешним временам миротворца какого-нибудь задрюченного. Хорошо бы — чтоб от… Тот — не промах! И в матке показал бы им кулачишко. А то и что похуже!
Миокардо Ви’Агро выхватил пинцетом из озерца приглянувшийся экземпляр сперматозоида, гибкого, мускулистого, извивающегося по-наглому, словно откормленный змееныш. Поднес к глазам, обследуя боевитое тельце: нет ли изъянов?
— Этот красавчик послужит целям науки, — сказал вслух, для надсмотрщика, смеясь в душе над террористом в белом халате и засланкой компетентных органов в прозрачных подштанниках.
Колбочка отозвалась на выбор профессора хрустальным эхом. Содержащаяся в ней яйцеклетка зарделась от смущения и нескрываемой радости. Сбылась! Сбылась мечта идиотки, Джульетты неоплодотворенной! А то ведь, при случке с каким-нибудь дохляком из Политбюро, готова была с собой покончить — вселенной назло.
Сперматозоид всеми фибрами своего существа воспринимал развитие драматического конфликта в пробирке. «Где ты, Шекспир? Где ты?» — восклицал он с трагическим надрывом.
Муза-хлопотунья подсказала нарождавшемуся пииту:
«На трусиках не присутствует. Не дери горло. Нет его — и слава Богу. Не он, так ты. Пой, чертушечка!»
И сперматозоид запел, ублажая слух яйцеклетки серенадой:
Постой-постой,
Не мучайся тоской.
Сейчас мне сделают — ой-ой! —
И я предстану пред тобою,
И проведу последний бой,
Клянусь тебе, не с перепою.
Миокардо Ви’Агро померещилось что-то несусветное: птичьи крылышки, голоса фей и гномиков. Он потряс головой, снял наважденье, сопутствующее, как известно, прострации, экзекуции и непосильному семяизвлечению.
Аски Баралла положил руку ему на плечо.
— Итак, профессор… на ком мы остановились?
— На бесноватом.
— На Гитлере?
— Не на поэте же каком-нибудь, замученном рифмами! — соврал врачеватель мумий без зазрения совести. — Взгляни, студент, еще раз, напоследок, какого живчика я выкопал в дремучем сухостое.
Аски склонился над подрагивающим пинцетом, восхищенно пощелкал языком.
— Трудно поверить… вылитый фюрер.
— С усиками, — протянул Миокардо.
— Тогда… тогда… Чего же время терять тогда? Приступайте, маэстро, — Аски настаивал голос на торжественных нотах, но мысли его терялись в чрезвычайно просторной для них голове. — Да будет Гитлер! В арабской маточной трубе!
Миокардо обратился к живчику:
— Ну, красавчик! Благословение получил? Полезай в кузов!
Он вытряхнул на ладонь яйцеклетку из хрустальной колбочки, умиленно подул на нее, разглаживая складки.
Принцесса нетерпеливо распахнула ротик, показав два ряда ровных молочных зубов. Попутно уронила и слезинку, оплакивая теряемую непорочность. Все же, что ни говори, рискнула впервые за три тысячи двести пятьдесят лет. Сперматозоид вильнул хвостиком и, к неописуемому удивлению экспериментатора, прежде чем соскользнуть в ароматизированную ванну, чмокнул невесту в щечку и нараспев прочел ей на ухо экспромт:
Нет, я не клон. И в яйцеклетке
Рожусь, должно быть, в месяц май.
Тогда и выберусь из клетки.
Поди потом меня поймай.
Завершив художественное чтение, свел лапки лодочкой и ухнул в благоуханную нирвану.
Спутница его, Муза, нацелилась туда же, но яйцеклетка цапнула ее по-акульи — только перья посыпались. Будет она терпеть соперниц, ждите!
Отмахнувшись от коварной престолонаследницы, Муза понуро покружилась над замкнутым ротиком. Но тщетны были ее ожидания: талантливый, подававший большие надежды сперматозоид наружу уже не высовывался. Бросил, шелапут, свою наперсницу. Оставил на бобах наставницу. Ушел к молодой, не тронутой поэтическими миазмами, сладенькой, ласковой. И что теперь делать? Разбитое сердце. Утраченные иллюзии. Хоть возвращайся к Фоне: старый конь борозды не испортит.
Миокардо вновь потряс головой, будто обзавелся тиком от всех этих опытов, изысканий, раздумий.
Освободился от галлюцинации. Бережно возложил беременную яйцеклетку на шелковую перинку, вытканную умельцами провинции Хунь-Хань. Сказал с выражением, соответствующим историческому моменту:
— Процесс пошел!
Аски поаплодировал исполнителю небывалого проекта. Но уже через минуту, покончив с ритуалом, обеспокоено спросил:
— Профессор! Не пора ли приступать ко второму этапу? На очереди маточная труба.
— Валяй, студент! Маточная… Пыточная… Похоже, все наши достижения вылетают в трубу.
— Но-но, попрошу по поводу достижений. Рекомендации?
— Стабильная температура. Животворящая обстановочка. Кислотные подкормки. И ждите результатов — себе. А мне… мне гонорар, пожалуйста.
— С вами расплатится мадемуазель Лови. У нее приготовлен чек на предъявителя.
— Волнительно-волнительно… Сколько же там? В какую сумму, интересно мне узнать, вы оценили голову Гитлера?
— Пятьсот тысяч.
— Недурно. В шекелях?
— Обижаете, маэстро. Шекель — штука ненадежная: инфляция, девальвация, прострация…
— Неужели в долларах?
— Дорогой вы мой оле хадаш! Вас еще просвещать да просвещать.
— В тугриках? Иенах? Марках? Шницелях? — занервничал Миокардо.
— В нашей валюте, любезный.
— Какая у вас валюта?!
— Палестинская. Денежные знаки уже напечатаны. Да вот государство еще не создано. Провозгласим государство — тогда и бросим в обращение наши карбованцы.
— А гицын паровоз! Хватит торговаться! Вы же специально, чтобы не расплачиваться, возьмете и вовсе не провозгласите независимость. Знаю я вас! Гони монету сейчас же — я работу закончил. А иначе… что же это по вашим выкладкам получается?.. мне ждать вознаграждения, если провозгласите… гм… почти восемь месяцев?
— Ровно столько, сколько нам — вашего младенца. Товар — деньги. Честно и по-американски. А об авансе можно и сейчас потолковать. В виде аванса предлагаем вам синагогу «Кибальну».
— Мою же синагогу?! В виде аванса? Да у меня на нее купчая!
— А у нас на нее зуб. Рванем — и грош цена вашей купчей!
— Давайте без угроз. Лучше объясните, как я войду во владение своим имуществом, если оно, вы сами говорили, на спорной территории?
— Сегодня… сейчас… — Аски взглянул на ручные часы. — В данный момент не на спорной. На нашей. Мы ее отхватили у евреев, пока они ходили к Стене Плача. В свой Новый еврейский год.
— А что будет завтра? Евреи вернутся и…
— Мы вам передадим ваше имущество сегодня. Завтра защищайте его самостоятельно. Забаррикадируйтесь! И деритесь до последней капли крови.
— Ты что, не в уме? Или это последствия от выпускных экзаменов?
— У нас мальчики идут на самопожертвование! А вы?.. Вы! Мужчина!..
— Ну, погоди! – затрясся Миокардо. – Я те-е щас покажу мужчину! И мальчика щас покажу тебе! И маму родную! Но запомни: тебя она уже никогда не признает, даже за выкидыш!..
(От автора…
В этой истории не хватает дворника. Хваткого, нетрезвого, с мордой, что кирпича просит. Как рявкнет! Как треснет! Вмиг двор опустеет от дебоширов и склочников. И — тишина.
Фоню пригласить, что ли, на эту роль?
А вот и он, охранитель порядка. У входной двери. Рядом с Нефертити, перед которой и покрасоваться гоже. С ногой, обутой в кувалду, на отлете.
Бах! Бах! Бах!
Открывай ворота! Обыск по вашу честь!
Всех заарестую: все-е-ех!
Гинеколога — за яйцеклетку! Яйцеклетку — за Рыбку! Рыбку — за Сталина! Сталина — за Ленина! Ленина — за равносторонний треугольник! Треугольник — за аморалку! Аморалку — за Музу! Музу — за…
Музу ни за что не арестую! Ее я люблю, дуру нерусскую. А Рыбку все равно арестую, даже если люблю. Сначала извинюсь, а потом арестую, чтобы неповадно было всяким Поэтическим импульсам путать мясное с молочным!)
37.
В лабораторию вбежала напуганная танцовщица. Глаза — блюдца, под мышкой — термометр.
— Там полицейский! С ним понятая! Обыск, не иначе! Спасайтесь!
— Заткнись! — Аски выразительно показал паникерше кулак. — Он с оружием?
— Вооружен и очень опасен! Орет, будто его уже зарезали. Скрывайте улики! Иначе я за него не ручаюсь. Зверь в человеческом облике. Нос — ястребиный! Вспомните! Таких! С птичьими лицами! Изображали на фресках! В Древнем Египте! Ой, мама!
— Улики, улики… — забормотал Миокардо, взвешивая на ладони яйцеклетку с погребенным в ней сперматозоидом. Вдруг хищно осклабился: — Я ее съем! — сказал решительно.
— Стойте! Вы сумасшедший! — закричал Аски Баралла.
Мадемуазель Лови подхватила:
— Нормальный человек не станет есть свою Нобелевскую премию.
— А что же прикажете делать? Это вещественное доказательство. Причем убийственное! Четвертак без права переписки.
— Спрятать. Да понадежнее. Вот сюда! — агентуля указала на действительно надежное место, куда убрала уже загодя, подальше от нескромных взглядов, семенную жидкость доктора Ви’Агро.
— В маточную трубу? — спросил Аски, недопонимая.
— Маточная — ненадежное место, — возразила принцесса шпионажа. — Там будут искать в первую очередь. Сюда! Сюда! — вновь продемонстрировала природный тайник. — Здесь искать не будут.
— Раздевайся! – запальчиво воскликнул террорист из породы гинекологов.
— Мое место занято! — мадемуазель Лови прикрылась ладонями и тут же нашлась-вывернулась: — А Рыбка на что?
— Она без сознания.
— А надежное место? Нужно ему сознание, здрасте! Кстати, по сознанке Рыбка ваш подарок и не примет — отабортит. А так… так и не прознает до первой тошноты.
— Но как быть с провозглашением? — задумался Аски.
— Там и провозгласим! А не будет младенца-глашатая, нечего и рот открывать четвертого мая!
— Но там… там… Маточная труба у нас автономна, она живая гарантия независимости. В ней и провозглашать. А там — сионистский душок и никакой независимости.
— Зато удобства. И грудное, а не порошковое молоко потом. Да и материнская ласка. Первенец! И не в капусте нашла!
— Тем более в ее возрасте… — Миокардо согласился с аргументами девушки-разбойницы и усмехнулся чему-то своему, потаенному, связанному, вероятно, с глубоко личными, мало кому ведомыми желаниями Рыбки.
На лестничной клетке Фоня колошматил по двери, дзинь-дзи-нел звонком, орал благим матом. Разнесу по кочкам! Заставлю вшей кормить в изоляторе! Открывайте немедленно! Раскалывайтесь! Я вашу маму!.. В камере-одиночке!.. За папирусом!.. И никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить!..
38.
«Что же будет?» — страдал Аски Баралла, держась за чеку спрятанной на груди, под рубашкой, лимонки. В извилинах его полушарий на бешеных скоростях крутилось: «Что нам такое этот младенец провозгласит? Четвертого мая, в недоношенном своем состоянии? Под влиянием мамочки-одесситки и ее девичьей фамилии Спизделсон?»
«Что же будет? Что будет?» — горевал, пошмыгивая носом, кудесник от медицины Миокардо Ви’Агро. С автоматической отлаженностью движений он сплавлял в Рыбку, на узаконенное природой место, оплодотворенную яйцеклетку.
Ненароком профессор перевел глаза на боевика: застыл в решительной позе, придурок! Не врач-гинеколог, носитель высшего образования и во влагалище, а настоящее изваяние — шедевр парковой культуры. И спазматически — вопреки моменту — хихикнул, найдя неожиданное, но любопытное сходство между террористом и памятным для московских интеллигентов четверостишием шестидестых годов:
Стоит статуя
В огне заката.
А вместо — фуйя! —
В руках граната.
Засланке периода Большого Заскока на Землю Обетованную было не до поэтических вольностей. И в ней, струхнувшей не меньше других — до самых подштанников, змеей-землеройкой копошилось «что же будет?». Оно убийственно отравляло молодой и здоровый организм сексуально одаренной красавицы из кагэбэшенного инкубатора девственниц и проституток.
«Что же будет?» — постанывала-повизгивала ближневосточная Мата Хари, впуская на законспирированную явку «Братьев джихада» разъяренного израильского полицейского Фоню Непутево-Русского с понятой неизвестной национальности, но вполне конкурентно-опасной внешности.
ЧТО ЖЕ БУДЕТ?
Действительно, что? Пора и впрямь пораскинуть мозгами. Простор для собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов — пре-до-ста-точ-ный…
__________________________________
Последняя точка в этом романе поставлена 23 октября 1998 года, в день завершения тройственной встречи Клинтон-Арафат-Нетаниягу в Уай-Плантэйшн (США) и подписания израильско-палестинского соглашения о мире, втором этапе передислокации и отмене Палестинской хартии, призывающей к уничтожению Израиля.
Дополнение от 23 октября 2010 года.
Официальной, зафиксированной в документах отмены Палестинской хартии, которая была принята в Бейруте в 1968 году, так и не последовало.