ИГОРЬ СИЛАНТЬЕВ. Дай крылья.

Я был осел, привязанный к ограде
В деревне близ ущелья Воротана.
И рев мой содрогал основы камня
И эхом поднимался к небесам.
Но вот, шиповник с хрустом раздирая,
Выкрикивая: «Боже, дай мне крылья!»,
С вершин святых монастыря Татева
Ко мне свалился старый чемодан.
То чемодан ли был вообще? Два бивня
Торчали в нем слоновьи, и горели
Гранатами рубиновыми бычьи
Взбешенные до хрипоты глаза.
Сшибая недовызревшие груши,
Чудовище из плесневелой кожи
С клубами пыли яростно припало
К моим сухим натруженным ногам.
И я, лягнув непрошенную рухлядь,
Обдал ее струей мочи горячей.
А что бы мог я сотворить другое?
Не первый год живу и видел все,
Что со святой горы нам прилетает,
Чтобы потом быть выброшенным в мусор –
Башмак, бутылку из-под кока-колы,
И Бэтмэна из пластика без рук.
Сверкнув в лучах растущего рассвета,
Он тоже крылья требовал у Бога,
А угодил в дымящуюся кучу
Навоза, что я произвел с ночи…
Но тут на небесах сгустились тучи
И молния упала к чемодану.
Не подожгла, лишь бросила на свалку,
Где круг судьбы закончился его.
А глупому ослу небесным жаром
Хвост подпалило, и с истошным криком
Порвав веревку и свалив ограду,
Удрал несчастный в заросли кустов.

Комментарии к тексту: «Та тев» переводится с армянского как «Дай крылья». Согласно легенде, мастер-строитель после завершения работы встал на край ущелья, над которым он выстроил монастырь, перекрестился, произнес: «Да ниспошлет Святой Дух крылья!», – и бросился в пропасть. У мастера выросли крылья и он улетел на небо. Чемодан, напугавший осла – это «Чемодан моего детства, превращенный в слона» Сергея Параджанова.

* * *

С утра мне неможется. Кашель и сопли.
Я дома сижу. Никуда не пойду.
Я знаю, я жду. Придет ко мне доктор.
Звонил я в медслужбу, его вызывал.
И стук каблучков раздается за дверью.
Я слабой рукой открываю засов.
И доктор нагая в квартиру заходит.
На шее лебяжьей фонендоскоп.
Как тетерев пячусь я задом и в спальню.
Сажусь на кровать и не помню себя.
Разденьтесь до пояса – слышу я голос,
Как с неба сверкнувший мне бриллиант.
И линии плеч зовут меня в вечность,
А линии бедер влекут в эдем.
Дышите поглубже, теперь не дышите.
И я не дышу. Я готов умереть.
И доктор точеной рукою мне пишет
Какой-то спасительный чудо-рецепт.
Не ведаю, что там. Но знаю, что чудо
Находится рядом и прямо со мной.
Три раза таблетки. Два раза пилюли.
И клюквенный морс. И горячий чай.
А как же другое? А как же, ну, это?
Ах да, витамины. А, бэ, цэ и дэ.
Но как же, послушайте, еще раз послушайте,
Хотя бы вот фонендоскопом, вот ним.
Нельзя же вот так – пришла вы такая,
И взять и обратно так просто уйти!
И доктор нагая из красной аптечки
Точеной рукой вынимает наган.
И словно змея, отдающая яды,
Стреляет мне в сердце.

* * *

Иван Залипупин, как напьется водки, выходит на улицу.
Он не бьет стекла, не ругается матом, не лезет к прохожим.
Он подбирает с дороги палку и ждать садится на лавку.
И ждет, когда полная луна покажется в темном небе.
А после упорно швыряет в нее палкой, пока не сбивает.
И падает пробитая луна на пустырь за дальними гаражами.
И тяжело и ущербно дышит, пытается заползти в темень.
А из раны сочится яичная слизь и стекает в канаву.
После Иван Залипупин расправляет с хрустом плечи,
И ухватившись за небосвод, трясет его, жилами синея.
И на землю сыплются, разбегаются врассыпную звезды.
Повизгивают, оборачивая в панике свои острые рыльца.
А Иван Залипупин гоняется за ними и давит ногами.
Н-на тебе! И тебе! В-вот! И еще два хвоста крысячих!
И передавив их с полсотни, остальных загоняет в подвалы.
И щели подвальные пугливо мерцают светом небесным.
А потом Залипупин сидит у подъезда до трех часов ночи.
И мучительно долго трезвеет, а протрезвев, сжимает
Опустевшую гулкую голову до треска и мычит по-бычьи.
И встает, и идет к гаражам, и ползает, шарит руками.
И находит живую еще луну, и рану ей ветошью затыкает.
И забрасывает обратно на черное небо, где та боязливо
Светить пробует, в дрожи и всхлипах отходя от увечья.
И небо неуверенно, не сразу вспоминает свое прежнее имя.
А Иван Залипупин сырые распахивает подвальные двери.
И продрогшие серые звезды, пресмыкаясь, ползут наружу,
Заполняют дворы и прыгают вверх с мусорных баков.
И в потухших созвездьях забиваются в свои тесные норки.
Человек же Иван Залипупин садится на лавку и каменеет.
И глаза его без зрачков встречают лучи рассвета.

* * *

Взглянув на солнце, я увидел на нем
Расплывшееся черное пятно.
Я отвел в сторону ослепшие глаза
И в остановившихся облаках
Встретил это черное пятно вновь.
Может, оно на стеклах очков?
Я снял очки и зажмурился. Нет.
Пятно маячит в зрачках.
Я запрыгал на месте, замотал головой,
Будто в волосы залетел шмель.
И черное пятно провалилось вглубь.
На сердце неладно легло.
Но я не хочу непрошеной черноты
И стучу кулаком в грудь,
Как в закрытую дверь. А черная пыль
Мне в горло лезет и в рот,
Забивает душу. Я через силу дышу.
Воздух глотаю через боль.
И я верю, что зачем-то назначен в жизнь.
И знаю, что в черном не виноват.
Но тяжелеет мир за моей спиной.
Я не оглядываюсь. Из пустоты
Ко мне подступает – нет, даже не смерть.
Бог, черное пятно, кто ты?

* * *

Ночью по дереву рыба летит.
Вниз хвостом, головой вверх.
Дерево слышит, не может понять.
Брошено счастье к его ветвям.

Плавник стучит. И ветер бьет.
Стынут звезды каплями тьмы.
Сердце дерева тонет в огне.
Счастье такое зачем-то дано.

Катит по небу рыбий глаз.
Громом неровным, будто луна.
Дышит дерево рыбьим хребтом.
Ребра на плоский легли мир.

Вот и разгадка. Заснуть нельзя.
Жизнь порогом ступила к земле.
Гул древесный возносит ночь.
Рыба в небесной горит голове.

* * *

Шаткий мостик едва перекинут через овраг.
Черные стволы внизу, что-то тянет к ним.
И ветви поперек горла. Смотри, не наткнись.
Пропадешь забытый в этой свалянной траве.

Да, как сухая трава, твои волосы холодны.
И пахнут они прошедшим летом пустым.
Я боюсь глубоко заглядывать в твои глаза.
В овраг, где чернеют ветви меня поперек.

* * *

Глядя в мои красные глаза,
Ты думаешь обо мне, ну вот,
Опять он вечером перебрал.
И я бы рад согласиться, но
Золотым шевеля плавником,
Я как рыба молчу в ответ
И на твой змеиный хвост
Из аквариума своего гляжу.
Милая, между нами стекло.
И за моим стеклом вода.
А в террариуме твоем
За стеклом не вода, песок.

* * *

Стрелка уткнулась в полночь и ты пришла.
Какая-то вся стеклянная передо мной стоишь.
Взгляд твой проходит через меня насквозь.
И я тебя бью наотмашь по холодному лицу.
Падает звон и ты разлетаешься на куски.
Стекло на сломе режет мне руку в кровь.
Груда обломков в прихожей. До утра не собрать.
Ненавижу тебя. Прости. Завтра поговорим.

* * *

Вот бы что-нибудь такое купить,
Чтобы счастье выросло внутри.
Не дорогое что-нибудь совсем,
Но в то же время чтобы вполне.
Я бы достал это будто айфон.
А все бы обернулись смотреть.
А я бы взял и на кнопку нажал.
И забойно бы вспыхнул экран.
И победную песню пропел
Бы мой гаджет, а может, девайс.
И пошел бы я с ним далеко.
За горизонт, а потом в облака.
И так шел бы по небу и шел
Бы до самого солнца, а там
Понаделал бы селфи штук сто
И запостил бы их в инстаграм.
Чтобы рыжая глядела звезда
На фотках из-за моего плеча.
И чтобы морда косая моя
Прикольная такая была.
Но на свете, блин, счастья нет.
На витрине мой гаджет лежит.
Че, пойду тогда тяпну пивка.
А сверху накину сто грамм.
Чтобы вставило реально в мозг.
Чтобы мозг расплылся как воск.
За стеклом лежит мой девайс.
Без него мне совсем не айс.

* * *

Ты прости за откровенный взгляд.
Просто очень ты хороша.
Снизу вверх хороша, и сверху
Тоже красивая вниз.
Я тебя посажу в мотоцикл.
Повезу по району катать.
На ухабах взметнется пыль.
И замолкнут вслед пацаны.
Только ты не подумай чего.
Ты со мной ничего не боись.
Дай поглажу я руку твою.
Дай тебе посмотрю в глаза.
Мы приедем к высокой горе.
Мы высокую найдем траву.
Посмотри, вот усатый жучок
По цветочку ползет смешно.
Пацаны пусть завидуют мне.
Мотоцикл пусть скучает внизу.
И за круглой коленкой твоей
Пусть краснеет стыдно закат.

* * *

Однажды, изрядно напившись спиртного,
Я брел по бульварам московским ночным.
Не ведал я ног и к двенадцати ночи
Я пал на скамейку на Чистых Прудах.

И вечность прошла, а за нею другая,
Покуда я вспомнил, что я – это я.
И кругом неровным, как грифы в пустыне,
Смурные ко мне подбирались бомжи.
Но бахова с верхних небес прозвучала
К хоралу прелюдия фа мне минор.
И в ангелов светлых бомжи обратились,
И тихо меня вознесли над землей.
И голос пришел мне, что благословенна
Жизнь, в которой присутствует Бах.

И встал со скамейки я, будто из гроба,
Не трезв и не пьян, полумертв, полужив.
И ровно пошел я к метро, понимая,
Что запросто могут меня задержать.

* * *

Ю.Л. Троицкому

Глянь, мужичонка какой-то в тулупчике чешет по полю.
Валенки серые снег метят следом прямым и глубоким.
Ну распахнулся, горячий! Мороз выгоняет похмелье.

Что-то рукою он машет да прыгает, будто бы с неба
Звезды срывает одну за другой и кладет их в лукошко,
Так что мерцать начинает оно далеко по округе.

Вот пробегает мужик от таежных лесов через степи
К речке замерзшей, а там сторожат его серые волки.
Бросив звезду им, как кость, мужичок в зимовье забегает.

Волки за дверью грызутся, звезду друг у друга хватая,
А мужичонка огонь разжигает, лукошко поставив,
И, приложившись к бутылке, пускается в пляс по избушке.

Печка гудит и полешки трещат, а мужик, разогревшись,
С медом густым разнотравным горшок достает из закута.
Звезды на стол высыпает и с медом валяет как тесто.

Скоро ли, долго катает он шар с приговоркою хитрой,
А за окошком все тянется ночь и чернеет на небе
Месяц, ослепший от холода, голос и слух потерявший.

Шар получился размером с ушанку. Берет мужичонка
Уголь искрящийся из поддувала и в шар его тычет.
И разгораются звезды, и жар их терпеть нету мочи.

Тут мужичонка застывшую дверь отворяет со скрипом,
Шар, матюгаясь, на небо пустое швыряет он солнцем.
Волки давай врассыпную и тьма уступает рассвету.

После мужик, прикурив от углей папироску косую,
Враз допивает горячую водку, ложится на лавку
И засыпает не сразу, смеясь и поматывая головою.