МАРГАРИТА ПАЛЬШИНА. Рассказы
МАЛЬТИЙСКИЙ МИСТРАЛЬ
(рассказ-путешествие)
Нам часто снятся далёкие города с улицами, восходящими к солнцу: на таких улицах крепко держатся за руки. Просыпаемся в слезах, понимая, что это города нашей юности. И не важно сбылась она или нет, как нам мечталось. Важно, что шаги по ней уже в прошлом.
А в настоящем – дом, семья, работа, привычный бег по кругу. Годы отмеряются выплатами за кредит, морщинами и отметками деток за успеваемость в школе. Звучит знакомое «потерпи, недолго до отпуска», и дни, месяцы жизни безжалостно вычёркиваются из календаря крест-накрест. Словно тогда мы жили на одном дыхании, а сейчас его переводим, замираем между трапами самолётов. Ждём попутного ветра.
Мальта – мой личный Комбре , рано или поздно меня прибивает к её берегам: волны всегда возвращаются, другими и всё теми же. Впервые меня отправили на остров изучать английский в летнюю школу на первом курсе университета. А сегодня мы с мужем привезли сюда своих школьников.
– Мама, смотри, если снимать «рыбьим глазом», получается круглый горизонт у Земли, как на фото из космоса. А можно настроить наоборот, чтобы море – внутри?
– Море всегда внутри.
Первая любовь, наверно, у всех самая яркая, в последующие сердце уже кем-то наполнено (даже если кажется, что прошлое в прошлом), и его невозможно залить так – во все трещинки и потайные уголки, до края, до донышка, до вечного возвращения.
В насмешку его прозвали Fish eye. В длинных густых ресницах отразилось и запуталось солнце, и он остриг их маникюрными ножницами у зеркала – не девчонка же! Стал похож на рыбацкую лодку своего деда. Мальтийские рыбаки верили: если на лодках рисовать глаза Зевса, то что бы ни случилось в море, вернёшься домой. Лодка и в темноте «увидит» береговые огни. Ещё он напоминал мне мальтийского дельфина – «лампуку», образ которого украшал всё в округе: фронтоны, дверные ручки, монеты, фонтаны, открытки… Рыбу мы не ели. Зато наслаждались мидиями, козьим сыром, вином, и любили друг друга в прибрежных гротах, как Одиссей и Калипсо. У нас не было будущего. Только одно лето, а потом учёба: он отправлялся в Италию, я – обратно в Москву. И вся наша жизнь была будущим. Свойство юности – подгонять время на пути к чему-то заветному впереди, что должно непременно исполниться за следующим поворотом судьбы. Сегодня я никто, а вот завтра стану Писателем, Инженером, Архитектором, Менеджером… Личностью с заглавной буквы. Все наши разговоры сводились к планам на взрослую или, как мы её называли, «настоящую» жизнь.
Наступила ли она? Не знаю. Спустя тринадцать лет, я вглядываюсь в Мальту, будто смотрю в волшебное зеркало, способное повернуть время вспять. Путешествие в прошлое. На улицах Мальты выросли новые дома, кафе и магазины, пропали жёлтенькие волшебные автобусы с гудками. У меня тоже всё выросло: и мечты, и разочарования. Только глаза у Мальты не меняются, не выцветают. Средиземное море – прекраснейшее на Земле, нигде более я не видела такого цвета воды, она в буквальном смысле кристальная: сапфировая, изумрудная, бирюзовая…
По ночам на набережных зажигаются фонари: Мальта надевает очки в золотой оправе, и море – её глаза – тоже начинает источать золотой свет, к которому можно прикоснуться ладонью, зачерпнуть в бутылочку, закупорить и увезти с собой, чтобы светил изнутри, согревал московскими зимами.
Во второй мой приезд здесь дул мистраль, пронизывающий насквозь и людей, и стены, и мальтийцы рассказывали, что на восточном побережье дома строят под углом к морю. Часто потом мне казалось, что я слышу-чувствую этот ветер в других городах и странах, за километры от острова, сначала тихим и далёким, потом нестерпимо громким, близким, резко тоскливым, обжигающе ледяным, и значит, пора было возвращаться. Последний день рождения, начинающийся с двойки, мы решили отметить с мужем тоже на Мальте, с бутылкой шампанского на скалах Голубого Грота. День прощания с юностью. Мальтийская дикая трава рода суккулентов, собранная в тот день на скалах, до сих пор растёт, как домашний кактус, в нашей московской квартире в цветочном горшке на подоконнике. Жиреет и колосится. Конечно, ветра-то в комнате нет. На ум приходят слова из романа Ремарка «Триумфальная арка»: «Нельзя запереть ветер. И воду нельзя. А если это сделать, они застоятся. Застоявшийся ветер становится спёртым воздухом» .
Сегодня и над Голубым Гротом, и над всем островом висит жаркое марево пустынь Туниса. Заплываю далеко-далеко, ложусь на спину, и пусть вода меня качает, как колыбель. Небо над головой – бездна без дна. Как и море подо мной. Ощущение необъятной пустоты – как начала начал.
****
Пока дети изучают английский в школе, знакомятся и заводят друзей из разных городов и стран, и (кто знает?) может, тоже впервые влюбляются, мы с мужем остаёмся наедине. Шагаем, держась за руки, по мальтийским городам. Мальта – маленький остров, города плавно перетекают друг в друга. Если угадать со временем, то каждый час очередной гостеприимный город встречает колокольным звоном церквей.
В Сан-Джулиане странно тихо. Сегодняшние студенты, стайками слетающиеся в Пачевиль со всего острова, как гномы, уходят под землю – танцуют в закрытых ночных клубах. А мы танцевали прямо на улочках и набережных, под звёздным куполом неба. Я тогда открыла для себя, что ковш Большой медведицы на другом боку Земли перевёрнут. Звёзд на острове теперь не видно – полная иллюминация или световой шум, как везде в мире.
Вспомнилось, как с подругой впервые попали в «злачный» Пачевиль. «Do U want sex on the beach?» – напали на нас в первом же клубе. Мы сбежали. В другом – та же история. Ночные бабочки, ни дать ни взять! И где они beach отыскали, одни камни вокруг? Мимо, помню, продефилировала девица в кожаных «стрингах», вот кому точно нужен был секс на пляже. А мы – обычные студентки: шорты, майка, даже не накрашены. Решили, пойдём в тихий бар, просочимся незаметно к стойке, хлопнем по паре «чисков» , и если кто-то привяжется, хором заорём «Fuck U»! Бар был маленьким, денег на промоутеров, понятное дело, нет. Надпись на куске картона при входе гласила: «Welcome drink – cocktail «Sex on the Beach»».
Сидим с мужем в том же баре, пью «Sex on the Beach», улыбаюсь. Сегодня это бар футбольных болельщиков, а я даже в Москве не шарахаюсь от нападающих. С годами робость превращается в пренебрежение, и мизантропия разрастается, как моя мальтийская трава на окне. Да и нападающих с возрастом становится всё меньше и меньше.
Напротив нас – рыжая женщина, похожая на стареющую луну с кратерами, но с татуировкой бабочки на животе. Хороша была когда-то, наверное: некрасивое тело тату украшать не будут. Экономия средств: в молодости накалываешь маленькую капустницу на животе, а с возрастом она вырастает в махаона вместе с твоим животом и даже крыльями начинает махать в такт жировым складкам. Я смотрю на стайки студентов, бабочка рыжей – на меня. Мы – звенья цепочки вечности, частицы ночей жимолости и глины Борхеса .
Поэтому в Джагантию мы так и не поехали. Повзрослевшие дети связь времён ощущают солнечным сплетением, и необязательно бродить по руинам мегалитов, возведённых некогда заселявшими остров великанами-язычниками. «В прошлый раз всё осмотрели. С тех пор я изменился, камни нет», – пошутил муж. Интересный факт прочитала о мальтийских камнях в буклете с расписанием автобусов: «Фермеры ставили разные по размеру и форме камни друг на друга, чтобы дождевая вода, затекая в проёмы, шлифовала их прямо в ограде садов-огородов». Мальту считают самым солнечным островом на планете, 365 дней в году солнце. Откуда взяться дождю? Климат меняется, сегодня она – жёлто-белые камни, а когда-то была кедровыми рощами. Когда-то была зелёной, а сегодня – стареющая земля с юными глазами. Земля стареет вместе с человечеством, а моря её вечны.
****
Синее-синее море… Остов корабля. Возвращаясь ночью на пароме с острова Гозо, поняла, что Azur Window в Двейре – моя Триумфальная арка.
Место, где Андрей Кончаловский снимал прохождение корабля Одиссея между Сциллой и Харибдой. Согласно местной легенде, если посмотришь сквозь окно скалы в море, сбудется самое заветное. Тринадцать лет смотрела, как фанатик, и вживую, и на фотографиях. Всегда это место напоминало церковь безлюдьем межсезонья, органным голосом ветра, уединением, лучше для молитвы и не придумаешь. А теперь вокруг Вавилон: голоса-голоса-голоса на разных языках, смех, крик, плач, щелчки фотоаппаратов… что поделаешь, высокий сезон. И вдруг – шальная мысль: А если проплыть под аркой?
«Осторожнее, у бога своеобразное чувство юмора», – только и крикнул мне вслед муж. Не буду говорить, сколько синяков и ссадин получила на острых камнях. Не заметила. Волны и опасный спуск в воду. Страшно стало, когда увидела стаю медуз на расстоянии где-то в полкилометра от берега: жёлтые, огромные, шевелят щупальцами – повсюду. Недаром купальщики туда не заплывают, да и аквалангисты плывут не в арку, а вокруг по камням полазают и обратно. О медузах знаю, что одни ядовитые до ожога – больно, но переживёшь, а яд других может и парализовать. Солнечные слепящие блики в волнах, каким строем плывут медузы и насколько широк их круг не видно, главное – не задеть, а то даже спасатели не успеют вытащить. Обошлось.
Над головой – каменная арка, громада свода давит сверху – ощущение ничтожности до почти полного исчезновения (или растворения в море, природе?). В воде чувствуется сильное напряжение, водоворот, мощная воронка, затягивающая в себя. Рук и ног не хватает бороться. Рокот морского дыхания и триумф оглушают. Я сделала это! Azur Window – сакральная церковь природы. Здесь не молишься, а силами меряешься кто кого по обрядам язычников. Если победишь – древнее божество наделит своей силой. Подумалось, что человек – самое безрассудное существо на планете, единственный, кто способен умереть ради абстракции – мечты, идеи, да даже любовь – иллюзия, если не служит продолжению рода. Но я, наконец, поняла безрассудство подвига, поняла тех, кто покоряет Эверест. Если посвящаешь себя, свою жизнь чему-либо (писатель ты, менеджер, художник … – не важно), то в трудные моменты, когда одна, можешь закрыть глаза, вспомнить свой свод/глубину/вершину и сказать себе: тогда не отступила, и сейчас рука не дрогнет. Если делаешь что-то всерьёз, придётся покорять вершины и нырять на самое дно, даже если все камни потом будут брошены в твою жизнь.
И уже на пароме вспомнила, что так ничего и не загадала. Незачем. Никто не избран. Жизнь – дана, взять от неё всё – наша задача.
****
Мы и взяли. Последний день отпуска провели в Голубой Лагуне на острове Комино. Если где-то на Земле существует Рай, то здесь. Молчаливые лица скал над лазурью воды – тихой и тёплой, как в термальном источнике. Пещеры и гроты, кедровый аромат ветра. Белый, как сахар, песок на дне, делающий воду прозрачно призрачной, словно она уже почти воздух. Место созерцания. Красота, которую хочется обнимать глазами.
На Комино проживает всего одна семья фермеров. В Замке над морем. Хотела бы я здесь жить! Писать красивые добрые сказки о горных феях, русалках, затерянных сокровищах мальтийских рыцарей. Интересно, на сколько бы меня хватило? Безоблачная жизнь в раю убивает вдохновение, и художники возвращаются на дождливые материки. Навстречу страстям. Наверное, так было предопределено: чтобы создавать полнокровные творения, нужно жить страстно.
Стремиться стать не Художником с большой буквы, а саму Жизнь писать с заглавной. Её ветреные мгновения. Все до единого.
За ужином перед отъездом в аэропорт подул долгожданный мистраль. Разбил бокал красного вина. На счастье.
WARUM
Порой чужое, непонятное слово способно воскресить в памяти целый фрагмент жизни с улицами и набережными, чувствами, событиями, запахами, звуками… – деталями, которые, казалось бы, истаяли навсегда.
«Warum?» – слово из песни. Исполнительница написала её на смерть подруги от передозировки героина. И сама, насколько мне известно, отправилась вслед за ней. Мы слушали её, когда гоняли по горному серпантину Северного Кавказа. И спустя годы эта песня ещё звучит в моих снах. Чистый мощный вокал, похожий на орган или волчий вой. Глас отчаяния в ночи. Просыпаюсь в слезах. И мне бы хотелось продлить жизнь нашей музыке, но я не помню ни имени певицы, ни названия песни. А сквозь темноту безвременья до меня доносятся голоса моих друзей, обрывки разговоров, смех, я чувствую даже прикосновения рук, но не могу разглядеть лиц. Лица скрывает непроглядная дымка прожитых без них лет.
Переходный, обнуляющий всё и всех год, рубеж веков… Сочи, как шекспировские Монтекки и Капулетти, делят между собой два клана. Побережье принадлежит местным. Они курят «Золотую Яву» и ездят на чёрных «Волгах». Дендрарием заведуют серьёзные ребята с Дальнего Востока в ярких спортивных костюмах. Они предпочитают иномарки и стомиллиметровые сигареты «Вирджиния». Я живу на улице Роз…
В январе по утрам можно пить кофе и курить на балконе в футболке, а сочинские красавицы, как голливудские кинодивы, разгуливают в шубах и в туфлях на шпильках. Тепло и солнечно. И ветер напоен ароматами незнакомых цветов и морскими йодистыми испарениями. Я счастлива. Устроилась референтом в порт. Сбылась мечта жить у моря.
«Ну и что, море?», – спросил меня на собеседовании будущий начальник и тоскливо уставился в синюю даль за окнами.
Тот же сплин преследовал и моих друзей. Люди у моря, они смотрели вдаль – и не видели бесконечности. Не понимали, какое сокровище плещется у ног. Синее серебро, бирюза, жемчуга волн. Невозможно оторвать взгляд от волнующего горизонта. Ощущение наполненности каждого мгновения, приключения, перспективы – так чувствуют себя капитаны дальнего плавания. А мои друзья к морю приходили редко, вечера проводили в бильярдной. Познакомились мы, когда я обыграла в русский бильярд мастера спорта. Мастер перепил чачи и вина, и рука была нетвёрдой. А может, и что покрепче чачи и вина. В те годы многие в Сочи коноплю выращивали в огородах. А на автобусных остановках курильщики источали характерный – не сигаретный – запах. Черноволосая подруга мастера и врубала «Warum?» на полную катушку в своей «Волге», когда мы мчались в горы наперегонки с ветром.
Золотая сочинская молодёжь. Обеспеченные детки богатых родителей. Я недоумевала: у людей всё есть, зарабатывать на жизнь не приходится, красота вокруг неописуемая. Рай. В таких условиях можно вторым Гогеном стать и прославиться на весь мир. А они вели мрачные разговоры о бессмысленности бытия и постоянно что-то потребляли от скуки.
Я один раз попробовала. Сидели с мастером в привокзальном баре в Адлере. На столе –бутылка спрайта и две чашки кофе по-восточному. За окнами – бархатная тьма. Настенные часы показывали полночь. Закурили. Когда в следующий раз подняла глаза, на часах было шесть, а за окном стоял вязкий розовато-пепельный утренний туман. Куда подевалось моё время? Я была на земле, в адлерском баре, кто-то же выпил два литра спрайта и шесть чашек кофе, судя по пустым чашкам на столе. Но если время безвозвратно исчезло, стёрлось из памяти, значит, меня там не было. Больше не экспериментировала, пила вино. Если пьёшь и пьянеешь, всё равно живёшь, чувствуешь часы, минуты, и время не пропадает.
Я любила свои дни, они – нет. Ничто их не радовало, не могло увлечь по-настоящему. На события, слова и поступки ложилась тень щемящей печоринской тоски – «мне всё мало». Точно люди, мающиеся в очереди к дантисту, они не знали, как убить время. Бесшабашность, страсть к риску и бешеным скоростям тоже от скуки, неумения себя занять.
В Сочи я прибыла из Карелии. Объясняла: русская Скандинавия, северо-запад. Они смотрели в мои раскосые глаза, на финские письмена в старом паспорте – и мечтательно произносили: «Корея». Так и не поверили, что я из России. Обещали: «Приедем к тебе в гости». Наверное, загадочная, далёкая Корея манила их к себе, как меня – море. Человек вечно ищет что-то за горизонтом, кажется, только на другом берегу начнётся новая счастливая жизнь. А она плещется под ногами. Мелеет и испаряется.
Как-то по дороге с работы купила газету в киоске. В заметке рассказывали о жуткой участи выпускницы филологического факультета, попавшей по распределению в горное село. Местные предупреждали юную учителку: не ставить двоек детям. В селе едва говорили по-русски, а она хотела работать честно. После нескольких предупреждений её похитили. Держали на цепи и наркоте, на полу, как собаку. Когда мучилась от жажды, заставляли пить собственную мочу. Избивали, ломали пальцы. Истатуировали матными словами всё тело. Водили к ней по десять человек в день. Когда молва о горном борделе дошла до городов, девушку вызволили. В больнице она пришла в себя, осознала случившееся – и удавилась поясом от халата, перекинув его через железные прутья кровати. В предсмертной записке написала: «Я очень хочу жить, но не могу себе позволить». О наказании мучителей девушки в заметке не было сказано ни слова.
Рабство на Кавказе официально запрещено советской властью, а неофициально люди продолжают пропадать в горах до сих пор…
Моё время снова исчезло. Очнулась на скамейке в парке, с газетой в руках. Зуб на зуб не попадал от холода. Над головой в морозном небе сияли звёзды. Днями на солнце в Сочи тепло, но после заката температура резко падает даже в апреле.
Не знаю, можно ли заболеть от нервного потрясения, или я простудилась в ту ночь, но температура держалась с неделю. Мои друзья приносили еду и готовили. Кореянку надо беречь – как надежду на лучшую жизнь. В Сочи тогда я видела лишь одного иностранца: испанец, жил в трейлере, припаркованном на стоянке у моря. Говорил всем на ломаном английском: «I travel around the world». Первый свободный путешественник. Русские ездили отдыхать в черноморские санатории по путёвкам.
Когда поправилась, снова помчались в горы. Развеяться.
На крутом повороте машину выкинуло за край дороги. Подо мной зияла пропасть. Головокружительная высота. Километры пустоты под передними колёсами. На дне обрыва извивалась горная река – маленькой изумрудной ленточкой. Динамики выли: «Warum?!». Мы слушали песню, боясь пошевелиться. Машина кренилась и покачивалась, как лодка на невидимых волнах. Минуты, пока решали, что делать, показались вечностью. Как самая лёгкая, чтобы сильно не раскачивать машину, я переползла с переднего сиденья на заднее – для равновесия. Перевес стал в пользу земли. Но камни из-под передних колес продолжали сыпаться на дно обрыва. Нам повезло, что заднее колесо уткнулось в кусок скалы на обочине. Скала удержала нас в полёте. Дальше мы с Варум остались сидеть вдвоём сзади против мастера за рулём, а его друг осторожно вылез наружу и, упершись плечом в дверь, выиграл ещё полметра у пропасти, оттащив машину назад, к дороге. Задний ход – выехали!
Никогда не забуду молчание обратного пути, посвист ветра в щелях приоткрытых окон, мелкий дождь и тихий, но непрерывный поток слёз Варум…
Через месяц я вернулась домой, в Карелию. После окончания Университета переехала жить и работать в Москву. А в Сочи снова попала спустя годы – в отпуске. Город готовили к Олимпиаде, строили высотки бизнес-центров и элитных жилых кварталов, по радио в объявлениях бодро призывали сочинцев не развешивать бельё и подштанники на балконах, чтобы не портить облик современной европейской столицы. В уличных пробках гудели маленькие юркие «Смарты».
Случайно встреченный в кафе на набережной друг мастера рассказал, что они разбились в горах лет за пять до моего приезда. Вдвоём с черноволосой Варум. Оба, вероятно, сидели впереди, и некому было их уравновесить.
Я побывала на могилах. Съездила на экскурсию в горы – по новой, широкой дороге. Безопасной, если бы не один участок, сохранившийся от старой трассы. Участок, где каждые десять метров дороги увенчаны цветами в память о погибших в пути…
И сейчас, когда сквозь сон слышу «Warum?», я просыпаюсь в слезах, подхожу к окну московской квартиры – и часами смотрю на дождь.
Что-то сломалось в людях, если им отказывает инстинкт самосохранения. Что-то в мире не так, если люди не дорожат ни своей, ни чужой жизнью.
Кто-то циничный ответит: «Всё правильно, детка! Это естественный отбор». Но почему отбирают любимых?
Человек – единственное существо на планете, способное чувствовать время и сознавать конечность пути. И пока жива, я не перестану спрашивать: «Почему?! Почему? Почему…».
КАК ТЫ ЖИВЕШЬ?
Проснулась от тишины, а это значит, что проспала все на свете и уже далеко за полдень. Обычно просыпаюсь под истошно радостный визг с детской площадки под окнами. Лишь после двенадцати мамочки уводят детей обедать, а двор затихает. Даже мои домашние давно встали и тихонько что-то делают вдвоем на кухне. Судя по всему, не дождались утренней яичницы и поедают то, что нашли в холодильнике.
Что ж, вечер пятницы не был томным.
Начался в баре «Дурные привычки». Баров с подобными романтическими названиями понатыкано по всей Москве: «Последние – путь / рюмка / деньги», «Обрыв» (или «Отрыв»?), «ЗаПой!» – этот уже караоке. Обладают тремя преимуществами: не нужно искать (достаточно выйти из метро и упрешься в двери), кондиционеры ревут, превращая воздух в лед, водку продают по сорок рублей за полтинник. В таких местах пережидают, пока вечер умилостивит, наконец, яростное дневное солнце и можно будет прогуляться по набережным и паркам, не чувствуя на висках смолы.
– И как мы прожили эту неделю?
– Лучше не спрашивай.
– Что, опять нужен совет?
– Не нужен!!! Ты мне уже насоветовала про красные труселя…
– Ну, Ром, ты сам спросил, что бы я сделала на ее месте. Я ответила. Если бы мне хватило смелости (сказать по правде, никогда не хватит) позвонить парню в три часа ночи и напроситься в гости, то днем я наверняка уже побывала в трех «Диких Орхидеях», на мне потрясающее красное белье, и если ты не предпримешь попытки его хотя бы увидеть, я страшно на тебя обижусь.
– Хорошо, что не предпринял, воспитывал бы сейчас чужого ребенка. Она же беременная уже пришла, сама знаешь от кого.
– Тогда не знала. Но зато теперь у тебя настоящая любовь.
– Это не любовь, это кошмар. Я постоянно о ней думаю. Безумие какое-то. Съела меня уже всего.
– Внутренний диалог, который не смолкает ни на минуту? Ну и что? Я и не представляю себе, как можно жить иначе. Иначе ты всего лишь животное: поело, поспало, выпило, потрахалось. А раньше ты о чем думал?
– О том, что у меня есть картины, велосипед, пейнтбол, охота, и если я заведу себе еще хоть одно хобби, то останусь без обеда. Навсегда.
– Говорил тебе, жениться надо вовремя. Я весь этот ужас пережил лет в восемнадцать. Хватит с меня.
– То есть ты обо мне совсем не думаешь?
– У нас с тобой все по-другому. Брак.
– Да. Зачем ему думать? Ты с ним засыпаешь и просыпаешься. Не нужно постоянно в уме тактику и стратегию прокручивать, что сказать, что сделать, чтобы урвать побольше.
– А ты не бери, ты отдавай. У тебя за столько лет холостяцкой жизни целая свалка эмоций накопилась. Зачем она тебе? Не тяжело тащить? Отдай все, что сможешь. Пусть ест себе на здоровье. В любви побеждаешь только проигрывая.
– Как и в творчестве. Те, кто выигрывал у потомков, как правило, проигрывал современникам. Вот выйду на пенсию, куплю себе полное собрание сочинений Терри Пратчетта, лягу на диван и буду смеяться, пока не лопну.
– А сейчас ты это сделать не можешь?
– Сейчас не могу. У меня длиннющий список умных книжек, которые нужно прочитать, чтобы написать одну неумную.
– А мне кажется, нужно сочинять в изоляции. Только тогда сочинишь что-то свое, оригинальное.
– Ага, «Лунную сонату», и еще гордиться будешь, пока кто-нибудь не скажет, что Бетховен у тебя – мелодией в телефоне. Чтобы что-то оригинальное сочинить, нужно понять вначале, что «уже было в Симпсонах». Двадцать первый век на дворе.
– И «раненной птицей сердце стучится», она эту песню, по-моему, уже пятый раз поет.
-Шестой.
– Я и не понимаю, зачем вы все пишете и пишете, рисуете и рисуете, поете и поете?
– А читать ты всю жизнь Библию будешь?
– Я вообще ничего не читаю и прекрасно себя чувствую. А помимо Библии есть еще Зоар, Упанишады, Тибетская книга мертвых…
– Ребята, вы можете потише? Нашу певицу из-за вас не слышно. Весь бар в душевной тоске, а вы Упанишады-Упанишады, да еще так громко.
– А вы скажите ей, пусть репертуар сменит. Мы выучили уже: птицу добить нужно, чтобы не мучилась.
Орем, ничего не едим и мало (по их меркам) пьем – излюбленные претензии всех официанток. Мы бы говорили тише, но Ромкино охотничье ружье на краю Москвы, за сотню километров, а птица поет так громогласно, что если не орать, мы друг друга никогда не услышим. Наверно, бары с живой музыкой существуют для тех, кому нечего сказать друг другу.
– И как ты, христианин, будешь читать Тибетскую книгу мертвых?
– Религия – это политика, попытка приспособить вечный закон природы под текущие нужды общества. А закон у всех один.
– Но запад и восток отличаются…
– Лишь тем, что на западе у тебя одна попытка, а потом Суд, а на востоке – реинкарнация, и ты как двоечник-второгодник возвращаешься снова и снова, чтобы учиться.
– Чему?
– Любви. Во всех ее ипостасях.
– Так, вы двое, что мне тут пытаетесь сказать?
– Мучайся, Рома, мучайся!
– А хиппи будут жить вечно. Потому что если пройдут все уровни этой компьютерной игрушки, то придумают себе новую.
– Зачем?
– А чтобы возвращаться к дурным привычкам.
– Да, постоянство – это наше все. Ты когда сказал мне: чтобы стать москвичкой, не нужно покупать квартиру, достаточно выйти замуж, – я уже знала, что все предрешено.
– Так ты со мной живешь, потому что негде больше?
– Ты знаешь, что нет. Я могу купить квартиру по ипотеке или снять. Но эта фраза для меня означала, что ты готов быть со мной всегда, понимаешь? Вы же, мужчины, постоянно только куда-то уходите, уходите и уходите.
– Еще что-нибудь будете заказывать?
– Нет. Закат включает кондиционеры на улице.
Лужнецкая набережная. Кто-то танцует, кто-то трупом лежит на траве, кто-то плавает, отфыркиваясь нефтью. Солнце щурится сквозь крыши домов на другом берегу и тает тысячью свечей где-то в глубине реки. А я опять оставила дома самое дорогое – видеокамеру. Когда-нибудь на излете лета, в июле, я вернусь сюда снова, чтобы отснять для тебя свечи московского заката. Да, ты не раз бывал в Москве, но никогда не видел ее такой, какой вижу я. Ты часто спрашивал меня: Как ты живешь там, в этом безумном городе?
И сейчас мне хочется подарить тебе Москву. Всю. Детский радостный визг, неуклюжие танцы в хороводах на набережной, бары без окон, усталый солнечный свет на воде, огни полуночных машин, несущихся навстречу друг другу, мосты, уходящие далеко-далеко за горизонт. Мосты через вечность, как у Ричарда Баха, помнишь? Наверно, в предыдущей жизни я была одной из тех Сольвейг, что не умели дождаться, и теперь мне нужно учиться любви на расстоянии. Даже если шансы на встречу равны нулю. Вечному ожиданию того, что не может произойти.
