АНАТОЛИЙ МИХАЙЛОВ. Памяти Константина Кузьминского.

возвращаясь к теме
о холодном теле
птицы сирены меня не отпоют
друзья в озверении по-чёрному запьют

и отнюдь не «коку»
поминая коку

холодно на этом а на том хана
там не будет свету даже из окна

в бурке папахе
помогут закопают

будут надо мною морковки расти
каждую не можно чтоб сжать в горсти

на рынке сокол
сорт свежий «кока»

летом теплынь в огороде под москвой
будет только овощ отдавать тоской

сорт с горчинкой
не солить не перчить

над соцветьем бабочки будут летать
бабушки будут полоть и поливать

вырасту гряну
на родину гляну

вот тебе и тело из глины в глину
журавли потянутся клином к клину

Константин Кузьминский

Анатолий Михайлов

КРАСНЫЙ ПАРОВОЗ

     Проштудировав на Крупе всё новьё, вдруг наткнулся на брошюру Всеволода Некрасова, где тот обрушился с обвинением в адрес Кузьминского, что он (Кузьминский), будучи ещё в Техасе, в начале 80-х подставил (уже не помню фамилии) – ни то художника, а может, и поэта, и за такую подлянку он (Некрасов) готов теперь «плюнуть Кузьминскому в рожу».

Решил купить и уже в Нью-Йорке засомневался – давать её тебе или не давать – документальную бомбу, где твой товарищ по оружию хватает тебя за руку. И когда всё-таки вручил, то был озадачен твоей реакцией: твои «мохнатые рты» обозначились репейниками восторга.

И сразу же припомнился эпизод, как ещё в 70-х (я работал тогда экспедитором в «Союзпечати»), закончив развозку газет, мы взяли (с букетом сиреневых гиацинтов) озабоченного клиента, и тот, вдруг велев тормознуть, оставляет нам в залог червонец.

— Я, — говорит, — сейчас… – и, расправив свой букет, выскакивая, хлопает дверцей.

И минут через десять возвращается уже без букета: под глазом – свежий фингал и из разбитого носа прямо на белую рубашку вытекает «красный паровоз». А сам такой счастливый и чуть ли не потирает руки.

Ну, а финальный аккорд прозвучит на «олеандре камней миссалонги», увенчанный спором: оставлять или не оставлять на пергаменте артпартии «Правда» узор   Всеволода Некрасова? И твой праведный гнев, что Севка Некрасов – это же высший пилотаж! И уж его-то – кровь из носа – ты как штык оставишь и, грудью на амбразуру, никому не позволишь обижать.

ЛЁНЯ КОСОГОР

                       Когда-то, ещё на Покровском
бульваре, мне объяснили, что такое фраер:
люблю блатных, но воровать боюсь.

                       Моя настольная книга –
«Записки диссидента» Андрея Амальрика.
Но я бы никогда, наверно,
не осмелился выйти на Красную площадь
с Натальей Горбаневской.
А. Михайлов («Записки диссидента»)

Облака плывут в Абакан.
В милый край плывут – в Колыму…
А.Галич

     О том, что Лёне больше уже не сидеть, словно лорду, в пивной, узнал из Лимоновского мартиролога.

По свидетельству Лимонова, Лёня гордился, что о нём «есть несколько строчек у Солженицына», и все эмигранты так Лёню и звали: «мужик, о котором есть у Солженицына».

А я горжусь, что у меня есть несколько строчек о Солженицыне, и что с подачи Толстого Лёшки (хоть он и сучара и гондон) Солженицын, тем не менее, — моя кликуха.

По сравнению с Лёней, я, действительно, фраер: выйдя из окружения, Лёня десять лет протрубил по тем лагерям, а я, попав в окружение, даже не вышел на Красную площадь.

Но мою прозу Лёня не забраковал – и для меня это – Нобелевская премия.

Когда мы в 94-м прощались, ты пожелал мне счастливого гулага и был, конечно, прав. Но и я тоже прав (и Лёня бы со мной согласился), что Россия – наша братская могила.

 

В ПИКУ ЛЬВУ НИКОЛАЕВИЧУ

В письме к Виктору Ширали Кузьминский пожаловался:

Обидно, Шир. Переходи на прозу. Она сильней стихов.
Недаром Пушкин, Гоголь, Белый перешли.
Я сам перехожу. Полгода — ни стиха. Зато какая проза!
Кайфую, ворожу.

Если это, действительно, так, то, в пику Льву Николаевичу, перехожу на поэзию.

ГРЯДУЩИЙ КУЗЬМИНСКОВЕД

Витай, безумный, в облачных химерах…
А. Гиневский

когда-нибудь лет через восемьсот
на олеандре камней миссалонги
оболганной лживым кивком головы
у ворот развалившейся трои

обнаружат следы
магнус эт мириум дель норто
фернийского пустынника
и совокупно с говорением на языках

прибавится работёнки кузьминсковедам
тогда вам нужен уткиновед
удивил меня помятый светлов
когда я его откопал в переулках кузнецкого моста

и попросил рассказать об иосифе уткине
а разве такие бывают
поинтересовался я у михаила аркадьевича
и похожий на старого парикмахера классик

как-то невесело усмехнулся
бывают голубчик бывают
и уткиноведы бывают
и светловеды поверьте мне тоже не переведутся

а титул грядущего кузьминсковеда
я бы присвоил прильнувшему к твоему плечу
дегустатору из мозамбика
унюхавшему в твоём квак-эсперанто родную речь

и обсКаКавшему на восемь столетий современников

— Вот, — говорю, — ознакомься… — и даю Ленке на прочтение Антологию новейшей русской поэзии у голубой лагуны Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалёв, том 1.

     Ленка всю ночь балдела, а утром мне и говорит:

— Ведь он же, — улыбается, — всех вас любит, а ты его клюёшь…

— Да не клюю, — смеюсь, — а просто воздаю ему должное.

Клевать Кузьминского – всё равно что чернить белую ворону.

ПРИМЕРЫ ДЛЯ ПОДРАЖАНИЯ

Константин Кузьминский иногда даже способен служить примером для подражания.

Пример №1.

Ещё в Ленинграде ККК был вполне позитивен к Борису Ивановичу Иванову и дал ему оценку: умён, терпелив, рационален.

Но когда Б.И. вышел из-под контроля и стал дрочить на Давида Яковлевича Дара, то Костя сразу же нахмурил брови и дал ему оценку: пехотный экс-капитан, вычищенный из коммунистической партии.

Пример №2

Ещё в Ленинграде ККК был вполне позитивен к Валере Мишину и Валериной гравюрой (правда, обозначив его Мишиным-Буковским) украсил свою Вавилонскую Башню.

Но когда Валера вышел из-под контроля и обозвал Олежку Григорьева «говном и в поэзии и в живописи», то Костя сразу же нахмурил брови и уже из Нью-Йорка послал Валере воздушный поцелуй.

Пример №3

Уже в Нью-Йорке ККК был вполне позитивен к Борису Гребенщикову и, слушая его молитвы, оглаживал на диване свою «импозантную» бороду.

Но когда Гребенщиков вышел из-под контроля и присвоил себе песню Хвоста и Анри Волохонского, то Костя сразу же нахмурил брови и через своих гонцов велел передать гуру, что он не только «бэ», но ещё и «гэ».

             БАТЬКЕ МАХНО

до последней родинки
и до боли
лютой

К.К.

 

 

 

Америка с «зачморенным» Кузьминским
так сиротлива, точно камень без косы.
Ты не родня: родня венчается удавкой –

и не родник —
ваятель
сточных
ям
вол
дыр –

свербит
зудит
саднит
и мухоморит
душу.

А сковырнуть – и зараженье крови.

НА ОГОНЁК
Константину Кузьминскому

     А когда уже совсем невмоготу и рукой на горле – чужбина, – ноги сами выводят на огонёк.

Точно в керосиновую лавку. Где вместо канистры – чистый лист бумаги, а вместо керосина – тоска.

Неразделённая тоска по несуществующей Родине.

В МИРЕ ДОМАШНИХ ЖИВОТНЫХ

В мире домашних животных Константин Кузьминский точно вымирающий зверь, которым всё никак не налюбоваться через решётку вольера.

И непонятно с какой стороны.

СКОРЕЕ БЫ УТРО

(Lordville – Божедомка, октябрь 2002)

А было всё равно что в детстве: откроешь ночью глаза, и всё ждёшь – скорее бы утро. И целый день всё маешься – когда же, наконец, вечер. А вечером на стадионе «Динамо» — футбол, и центр нападения – Константин Кузьминский.

                 ПОСЛЕДНЕЕ ПОСЛАНИЕ ККК
ОТ ГРАН БОРИСА

Дорогой Костя, я немного приболел. Тяжёлый гриб-п.

Сейчас оклемался. Сижу у Толи Мих. Пью настоящий капиталистический чай. Сервелат, сыр, шпинат.

Немного грущу. Прости, что не отвечаю сразу на письма. Твоё письмо читал несколько раз и перечитывал.

Костя, спешу поздравить Тебя с Днём рождения.

Твоё вечно юное сердце и молодой нерв пусть будут такими же всегда во славу Божедомки и во имя несгибаемой Русской литературы. Храни тебя Солнце, Венера и Пенелопа (заодно с Мельпоменой!!)

Твой всегда.   Борис К.
поклон Эммилии Карловне

(приятная нувель-новость)

Общим собранием «Красного уголка» № 189 при ЖЭКе имени Вано Мурадели и Немировича-Данченко постановили считать Костю Константиновича К. лидером литературной ОП-ПОЗИЦИИ! Без разрешения оного сокупно.

16.04.05

                       БОЖЕСТВЕННЫЙ ЗУД

 

Памяти Бориса Кудрякова
и Константина Кузьминского

Хребты сгибающая тяжесть
на горы брошенных небес…
В.Шаламов

ничейный брат кудряков
перламутровым сверчком свиристит на этюдах
в расщелине шифера шельфа
дрейфующей льдины-галоши

помойки штрека шахты № 13/86 бис
что у станции броневая-2 октябрьской ж.д.
и раз в две недели производит санацию черепа
рыльца героя № 64 нашего времени

маменькин сынок ккк
возлежит куклуксклавишей на диване
у моста через речку делавер
на берегу ручья лордвилль-божедомка

где хозяйничает добродушный опоссум
и два раза в неделю эммилия карловна подберёзкина
делает своему небожителю педикюр
замахнувшийся на небеса хворостиной матадора гусей

голодный как волк и голый как сокол
раскочегаривая печь
холодный как русское поле
кузьминский суров как исав
и прежде чем попасть на блюдо
в конструкции своей вавилонской башни
воспламеняясь мерцанием чешуи красногубой плясуньи
всё шуршит и шуршит секирой божка
покатившейся головы

зело хмуриша солно горюче дрочило
схлопоташа не бесно пищаль кикимо
зьминский гол как сокол и суров как исав
отсекоша на блю
до октавы
сотворите креста сини звон вавилонскую башню
упадая зане чешуи красногубыя пляс
и секирой божка всё шуршит и шуршит
покатиша ку-ку

в противоположность
своему покалеченному подельнику
гран борис обитает без крыши и стен
и даже без маникюра
воспламеняется шуршанием кикиморы
за складным столиком
гаснущей опушки навалившейся темноты
фиксируя звуки наката запаха памяти
всё прихвачено морозом
на печи прохладно – минус восемь
и уже не течёт

вознесённые в небесную околесицу
товарищами по заточению
по ту сторону зла и добра
пахари с большой буквой
соловеют амбарами зерна
и бороздя нерукопашную мздулю
ворожат обрушенный им на плечи
божественный зуд