ЯН ПРОБШТЕЙН. Первый английский сюрреалист Дэвид Гэскойн (1916-2001)
Предисловие и перевод Яна Пробштейна
Дэвид Гэскойн, опубликовавший первый сборник стихов в 16 лет, в дальнейшем разочаровался в той поэзии, которая в то время преобладала в Англии (так называемая георгианская поэзия, которую Гэскойн считал анемичной и лишенной страстей и чувств). Его дальнейшие искания были связаны с китайской и японской поэзией, подобно Эзре Паунду и поэтам его круга, однако затем он уехал во Францию, где примкнул к течению сюрреалистов. «И седьмой сон — это сон Изиды» — первое английское сюрреалистическое стихотворение, написанное в 1933 г. семнадцатилетним поэтом. В дальнейшем Дэвид Гэскойн написал также «Краткий очерк сюрреализма». Анри Бретон, ставший со временем этаким диктатором вкусов, исключивший Сальваторе Дали за любовь к деньгам, Антонена Арто за то, что тот отказался вступить в коммунистическую партию, а Рене Кревеля за бисексуальность, поначалу всячески привечал и поощрял молодого англичанина. Гэскойн усвоил многие приемы сюрреалистов, включая автоматическое письмо, разрыв мостиков-ассоциаций, отказ от знаков пунктуации. В 1936 г. он помог организовать Лондонскую международную выставку сюрреалистов, где Дали с двумя борзыми предстал в костюме для глубоководного ныряния с кислородным аппаратом и чуть не задохнулся. Гэскойн его спас отвинтив скафандр разводным ключом. В 1936 г. он опубликовал книгу стихов «Это мясо — жизнь» и следом в 1938 — «Безумство Гёльдерлина». В те же годы он проявил себя как незаурядный переводчик французских сюрреалистов и Гёльдерлина. Однако Гэскойн постоянно менялся: во время войны в Испании, когда был убит его друг Федерико Гарсия Лорка, набиравший силу фашизм заставил его обратиться к христианским образам в «Ecce Homo» и «Miserere», однако не в традиционной манере, а как бы выворачивая все понятия наизнанку. Тем не менее, обвинив Гэскойна в католицизме и почему-то одновременно в фашизме и сталинизме, Бретон публично отлучил Гэскойна от сюрреализма. После войны в 1947-1948, в 1953-1964 Гэскойн жил во Франции, а затем вместе с женой Джуди в Нортвуде на острове Уайт. Страдавший депрессией и проведший немало времени в психиатрических лечебницах (в одной из больниц на острове Уайт медсестра читала больным его стихотворение «Сентябрьское солнце», не зная, что автор — один из ее пациентов), Гэскойн был на время забыт в Англии, однако благодаря новому поколению поэтов, таких как Иайн Синклер и Эйдан Эндрю Данн, стихи Гэскойна стали снова актуальны, как пишет Даррэн Андерсон. В 1996 г. он был награжден орденом Искусства и Литературы Франции. Умер в 85-летнем возрасте.
И седьмой сон — это сон Изиды
1
белые занавески бесконечной усталости
нависли над звездным наследьем св. Франциска
белые занавески замученных судеб
наследуют напасти казней
пустыни побуждая расползаться талии жен
а глаза мужей расширяться как карманные фотоаппараты
учат детей грешить в пять лет
выкалывать маникюрными ножницами глазки сестричек
выбегать на улицы предлагая себя священникам без сутан
учат насекомых вторгаться в смертные ложа старых дев
и чеканить на лбах их лакеев пурпурные знаки
ибо год начат год завершен
год полон непредвиденных происшествий
и время землетрясений совсем близко
сегодня день когда улицы полны экипажей
и женщины покрывают пальцы с обручальными кольцами кусочками шелка
когда двери срываются с петель в разрушенных храмах
когда сонмы белых птиц летят через океан из америки
и вьют гнезда на деревьях общественных парков
мостовые городов покрыты иголками
водоемы полны человеческими волосами
пары серы покрыли дома с дурной славой
откуда появляются кроваво-красные лилии.
2
напротив площади где тысячами толпы мрут
мужик идет по канату покрытому молью
в бальном зале отеля взрыв герани
с весьма неприятным запахом тухлого мяса
веющим из цветка без лепестков который растет из ее уха
ее руки как куски наждака
или крылья прокаженных птиц в таксисе
и когда она поет ее волосы становятся дыбом
и озаряются миллионом маленьких лампочек как светлячки
всегда следует писать последние две буквы ее имени
вверх тормашками синим карандашом
она стояла у окна надев на себя лишь ленточку
она сжигала глаза улиток в светильнике
она поедала экскременты собак и лошадей
она писала письмо президенту франции
3
края листьев следует исследовать под микроскопом
чтобы увидеть грязь от дохнущих мух
с другого конца трубы жена купает мужа
и коробка газет исписанных от руки
когда ангел пишет слово ТАБАК через все небо
море покрывается пятнами перхоти
стволы деревьев разрываются брызжа струйками молока
маленькие девочки вставляют фото гениталий в окна своих домов
молитвенники в церквях раскрываются сами во время поминальных служб
и девственницы покрывают кровати своих родителей чайными листьями
и в йоркшире чрезвычайная эпидемия туберкулеза
где в общественных библиотеках запрещены медицинские словари
и соль становится бледно-фиолетовой ежедневно в семь часов
когда сердца трубадуров раскрываются как мокрые матрацы
когда закваска ужасных посетителей трущоб
и крылья частных аэропланов похожи на обувную кожу
кожу на которой нарисованы пентаграммы
кожу покрытую блевотиной ежей
кожу которой украшают свадебные торты
и десна королев как стеклянные шарики
королев запястья которых прикованы к стенам домов
и ногти которых покрыты маленькими рисунками цветов
мы рады получить благословение уголовников
и мы освещаем крыши домов когда их вешают
мы смотрим в телескоп на котором написан отче наш
и видим старуху которая делает чучело
на горе у деревни в центре испании
видим как слон убивает жука-рогача
поливая горючими слезами свою поясницу
видим большую банку какао полную бесформенных кусков воска
ужасный дантист выходит в трубу парохода
оставляя позади себя шаги издающие шум
из-за акцента его выгнали из санатория
и послали исследовать методы каннибалов
так что венки из цветов страсти плавали в темноте
заражая страшными болезнями владельцев пистолетов
и огромное количество крыс замаскированных под голубей
было продано разным покупателям из соседних городов
которые мастерски живописали готическими шрифтами на ширмах
и перевязывали посылки пучками травы
мы сказали им срезать пуговицы на брюках
но они поклялись нам в глаза и сняли обувь
в то время как в помещении можно было задохнуться от клубов дыма
и театров и яичной скорлупы и помета орлов
и барабаны больниц треснули как стекло
и остекленели лица в последнем зеркале
Ив Танги?
Миры рушатся в моей голове
Продуваемой безмозглым ветром
Прилетевшим издалека
Разбухшим от мрака и пыли
Истеричного дождя
Увядающие крики света
Разбудили бесконечную пустыню
Погруженную в тропический сон
Окруженную мертвыми серыми океанами
Охваченную объятьями ночи
Миры рушатся в моей голове
Их куски крохи отчаянья
Пища одиноких проклятых
Ожидающих великое буйство бурных
Дней приносящих без конца измененья
Миры рушатся в моей голове
Дымящееся грядущее утратило сон
Ибо их семена начинают прорастать
Ползти и кричать среди
Скал грядущих пустынь
Семя планеты
Посеянное абсурдным ветром
Чья голова распухла от слухов
Чьи руки от опухолей разбухли
Чьи ноги погрязли в песке
Сальвадор Дали
Лицо бездны черно от влюбленных,
А солнце над ними – мешок с ногтями; в их волосах
Прячутся первые вешние реки.
Голиаф запустил руку в отравленный колодец,
Склонил голову и почувствовал, как мои ноги прошли сквозь его мозг.
Дети, гоняясь за бабочками, обернулись и, увидев,
Как он сидит, запустив руку в колодец, а мое тело растет из его головы,
Испугались. Бросив сачки, они прошли сквозь стену, как дым.
Гладкая равнина слушает зеркалами утес,
Как василиск, пожирающий цветы,
И дети, заблудившиеся в сумраке катакомб,
Взывают за помощью к зеркалам:
«Тугая соляная дуга, острая сабля памяти,
Начерти имена всех рек на карте моей».
Стайка знамен пробивается сквозь телескопический лес
И улетает, как птицы, на звук жарящегося мяса.
Из жерл телескопов в кипящие реки льется песок,
Образуя прозрачные капли кислоты с лепестками пляшущего огня.
Геральдические звери пробираются сквозь асфиксию планет;
Бабочки рвутся из кожи, вырастая в длинные языки, как растенья,
А растенья играют кольчугой панцирей, точно тучами.
Зеркала пишут имя Голиафа на лбу моем,
А дети погибают в дыму катакомб,
И влюбленные стекают с утесов, как дождь.
Клетка
Бессонной ночью
Леса перестали расти
Раковины внимают
Тени в прудах сереют
Жемчужины растворяются в тенях
И я возвращаюсь к тебе
Твое лицо отпечаталось на циферблате
Мои руки в твоих волосах
И будто время что ты отмечаешь выпускает птиц на свободу
И будто они улетают в лес
Этот час не будет нашим
Наша украшенная птичья клетка
Наполненная всклянь чашка воды
Предисловие к книге
И все часы тикают
Все темные комнаты в движенье
Все нервы воздуха обнажены
Улетев однажды
Оперенный час не вернется
И я уйду прочь.
Дэвид Гэскойн (1916-2001)
Тот самый образ
Рене Магритту
Образ моей бабушки
вниз головой на туче
тучей пронзенной шпилем
заброшенной железнодорожной станции
вдалеке
Образ акведука
с дохлой вороной свисающей с первой арки
стул в стиле модерн на второй
ель приютилась на третьей
и вся сцена обрызгана снегом
Образ настройщика роялей
с корзинкой креветок на плече
и каминным экраном под мышкой
усы его из сучьев с комками глины
а щеки обмызганы вином
Образ аэроплана
с пропеллером из ломтиков бекона
крыльями укрепленными жиром
хвост сделан из бумажных скрепок
за штурвалом пилот-оса
Образ художника
с левой рукой в ведре
а правой он гладит кота
лежа в кровати
с камнем под головой
И все эти образы
и многие другие
собраны как муляжи из воска
в выставочных птичьих клетках
около шести дюймов высоту.
Дэвид Гэскойн (1916-2001)
Из Miserere
De Profundis
Из глубины,
Где заблудились в топях смерти все следы,
обожжены
Здесь раскаленным адским взглядом наши лица —
Средь этих бездн какой стыдливый крик
Из глоток пересохших может взвиться,
Когда как будто камнем стал язык —
Наш разум слепотою поражен –
Узреть бессилен он
Твой Трон…
Ибо глубины эти
Болотными лишь огоньками смерти
Освещены, а там – высокогорье,
Дышать нельзя на тех вершинах горя.
Разверзни глубже бездну смерти
И нашему неверью помоги.
Дэвид Гэскойн
Kyrie
Насытить можно ль жажду разрушенья?
Удар, который разбивает лица
Невинных, скорбь в себе несет.
От боли может разум помутиться,
Но к катастрофе, что погубит мир,
Мы можем бессознательно стремиться,
А слезы теплые, как кровь, стекают в рот,
Гримасой страха исказились лица.
От роковой вины и гнева время
Запуталось в пространстве. Как же сбыться
Надежде нашей? В ветхом доме предков
Пророчеств гневных льется вереница.
О дух, сокрытый в темной глубине,
Даруй нам милость, свет мечты во сне.
Дэвид Гэскойн
Lacrimae
Неспешны годы света,
что огромней
Воображенья. Годы те вернутся,
Пока не будет полным единенье.
Под тяжким гнетом слез длиннее Время.
Коль плакал Ты на дальнем склоне том
Под деревом масличным, пламя звезд
Бесчисленных испепелило годы –
Нам лишь теперь увидеть их дано.
Коль плакал Ты, в часах песочных слезы
Текли песку подобно — были всем
Для нас они. Когда ж от моря слез,
Пролитых нами из предубежденья,
Что зло в людской судьбе не победить,
Наш тайный лик ослепнет, наши раны
Стигматами Твоими станут, ибо
Твои мы слезы проливаем здесь.
Дэвид Гэскойн (1916-2001)
Ecce Homo
Чей лик ужасный сей? Гниющей плоти,
Спаленной солнцем с головы до ног
Засиженные мухами лохмотья?
Глаза пусты под краснотою век.
Чьи тернии, копьем пронзенный бок?
Се — Человека Сын. Се — Человек.
Забудь легенду, разорви покровы
Приличия, что трусость иль корысть
Соткали, чтобы смертный враг предстал
Их другом. Правду горькую готовы,
Ради которой он страдал, сокрыть –
Разоблачен пусть будет сей скандал:
Под пыткой Он до светопреставленья,
Забыть о сне мы все должны надолго,
Свидетели на месте преступленья
И зрители бесчувственные, те,
Кто видит, как висит Он на кресте,
А этот холм измаран кровью Бога.
Он до сих пор претерпевает муки,
Вокруг – центурионы в сапогах,
Фуражек и рубашек черных ряд,
В приветствии выбрасывают руки,
Жестоко сжаты губы, лед в глазах,
И все ж они не знают, что творят.
А рядом с Ним по сторонам висят
Разнорабочий иль мастеровой,
Еврей иль негр линчеванный, быть может,
А может быть, индеец краснокожий,
Один ирландец, эфиоп – другой,
Испанец иль немецкий демократ.
А над Его поникшей головой
Набрякло неба красное бельмо,
Пылая кровью двух тысячелетий,
На них убийств позорное клеймо,
И крестоносцы предавали смерти
Во имя веры именем Его.
А за Его пробитыми руками
Равнину мрак зловещий обстает,
Как несмываемый кровавый пот,
И ветер обжигает, словно пламя,
Он города зыбучими песками
И шквалом бомб с лица земли сметет.
Он, кто оплакал Иерусалим,
Глядит, как те пророчества нависли,
Неся великим градам мира смерть,
Конец их близок и неумолим,
От страха у людей смешались мысли,
Но должен Он ту драму досмотреть.
К Нему взывают, но Его не знают
В тех темных царствах под Его ногами,
Где все Его же Слово извращают,
С повязкой на глазах бредущий к року,
Несет вину там каждый одиноко,
А страх и алчность правят городами.
Истории наступит очищенье,
Однако гордецы и себялюбцы,
Эксплуататоры, убийцы не спасутся,
Поэзии Христос и революций,
Ты пролил кровь за жизнь и воскресенье,
Кровь духа Твоего несет спасенье.
Священники, софисты-правдолюбцы
С губительною правдою столкнутся
И тотчас онемеют навсегда,
Поэзии Христос и революций,
Отверженным и проклятым тогда
Божественное вложишь Ты в уста.
Не в дароносице серебряной спасенье,
Но в древе человечьей боли суть
И наших мук бесплодных искупленье,
Поэзии Христос и революций,
Да не был тщетным этот долгий путь
Сквозь ночь и страждущие да спасутся.
Снег в Европе
Из дремы европейцы сны сплели:
Успокоенье, чудо и виденье
Грядущей эры золотой, но не смогли
Остановить тот белый груз, что ночью
От континента их оставил прочерк.
Твердит однообразье снега: Тишь,
Слились Урал и Джура в запустенье
Арктическом. Теперь здесь все едино:
Страна и город, горы и равнина —
Границ и контуров не различишь.
Висят бесцветно боевые стяги;
Стирает в маске миротворца Ноль
Сезоны, крики, выстрелы и знаки,
Но оттепель снега растопит кровью,
И разорвутся барабаны дробью!
Рождество 1938
Весна MCMXL
Лондонский мост упал, Великий Вавилон
Стал пылью, Рим сожжен; но все ж Весна
Сойдет на землю по дуге Времен.
Хотя все страны черным полем стали —
В крови, удобренным обильно мертвецами,
Богиня в срок проснуться все ж должна,
По скалам в воздух ледяной земли сойдя,
Заданье выполнить, сквозь горы трупов
И лабиринты битых кирпичей,
Стопами оживить ростки травы горелой;
Пусть их империю объяло пламя,
Сквозь дым глазами налитыми кровью
Глядят на призрак в зелень юную одетый,
Ее узнают, но поймут едва ли.
Вечная зима не настанет
Когда свет падает на зимний вечер
И беззвучно река течет за домом,
И если б не её теченье ледяное,
В котором камыши стоят стекла недвижней,
Как можно ожидать, чтобы рассвет, сполох
Нежданный солнца корку неба растопил?
Ну как не вспомнить тут о летних вечерах?
Но сердце не должно упасть окаменев,
Страшась укуса кислоты, что точит камень.
Задернув шторы наглухо, уставясь в пламя,
Подумай, что земля прикована цепями
Мороза в воздухе недвижном;
Пусть наглухо закрыты окна тут,
Кубы огня оранжевы, часов кукушки
Прикинулись весной, а солнцем свечи —
Но не настанет здесь зима навечно,
И грея руки над огнем здесь люди ждут,
Не сомневаясь в том, что время быстротечно.
Дэвид Гэскойн
Сентябрьское солнце: 1947
Мощь солнца! напоследок здесь опять
Столь щедро льется первозданный свет
Впустую на людей, лишенных зренья,
На темных духов — сил из ночи нет
У них для славы иль молитв восстать:
Пусть нас пожрет огонь, как вы, голодный,
Чтоб золота во мне ускорить ход,
Чеканить слитки не для накопленья
Или наживы. Лет круговорот
Даст урожай, но если труд бесплодный
Пожнет блестящий сор, тогда пусть Тот,
Кто поле Хаоса в безвидном мраке
Засеял золотом своим, без сожаленья
Весь сор, накопленный в блестящем шлаке, —
Пусть ярым солнцем в пепел Он сожжет.
Орфей в преисподней
Занавесы скал
И слезы из камня,
Влажные листья в расщелине небес:
Распахивают завесы тверди
Суровые руки.
И он пришел, неся расколотую лиру,
В одеждах голубых царя,
И глядя сквозь глаза, как в ширме дыры;
И море глухо рокотало вдалеке
По временам, в порывах ветра, вдруг,
Как прерванная песня.
По временам сквозь сон
Срывались с губ полураскрытых
Смущенные слова, пытаясь
Поведать о той звездной ночи
И окрыленном дне своем,
О взлетах мысли к солнцу
Над островами всех морей,
Пустынями, равнинами, лугами
Чужой, смущающей земли.
Он спит с разбитой лирою в руках,
И вокруг сна смыкаются опять
Суровые завесы, слезы, влажная листва,
Холодные завесы скал, скрыв бездонность неба.
Рука писателя
Что тебе надо, вечный инвалид,
Кулак твой в костяную стену бьет
Моей груди, диктатор дома злой,
Покоя нарушитель? Смутный дух,
Чего ты хочешь? Что я сделать должен,
Что совершить, чтоб заслужить покой,
Чтоб воплями ты больше не тревожил?
Не о звезде ль, короткой вспышке страсти
От тренья плоти о другую плоть
Страдаешь ты, а может быть о власти:
Ограничений поводок убрать,
Со сворой гончих прянуть на врага?
Не сокрушить свою судьбу в бою.
Иль хочешь ты сбежать в мечту свою?
Разочарованный глухарь, ты уху
Нечуткому не внемлешь. Видишь руку —
Вот войско, чтоб враждебной жизни пядь
Ты смог отвоевать: вот пальцев пять,
Изнеженных и бледных — им, героям,
Следить за строчкой вроде этой надо,
Чтоб увенчать победою осаду.
