МАРК КОТЛЯРСКИЙ. Из старых стихов…

Одинокий пес

(Из старых-старых стихов, примерно 80-е)

…И старый мир, как пес безродный…
А.Блок, «Двенадцать»

Я набираю двухкопеечных,
И, как в горячечном бреду,
Я телефонов длинный перечень
По будкам набирать иду.

Но бьют в висок гудки отбойные:
Все заняты, у всех дела.
А я хотел сказать, что больно мне,
Что закусил я удила,

Что нити в прошлое растеряны,
Что, видно, всё, что делал — зря…
…Бредут прохожие, растеряны —
К прохожим подойти нельзя.

Нельзя! Я снова в будки тыкаюсь,
Остервенело диск кручу.
Я — нищий пес! — по жизни мыкаюсь,
Я от бессилия кричу,

Что доноры мои иссякли,
Растратились на словеса.
…Разыгрывает жизнь спектакли,
В которых я играю пса.

Старик

…А во дворе сегодня жгли костры
По случаю предпраздничной погоды.
И дряхлый дед, склонившись на костыль,
Смотрел, как гаснут, искры, словно годы.

И падал отблеск на его лицо,
И наполнялись пламенем глазницы,
И так хотелось жить, в конце концов,
Раздвинув жизни узкие границы,

В которых заключен квадрат двора
Да комнатушка с общим туалетом,
Под окнами резвится детвора,
Не замолкая ни зимой, ни летом.

И детский шум, и птичий резкий крик,
И запах лип, и верткий, юный ясень…
…«Зажился я…» — пробормотал старик,
А взор его печален был и ясен…

«Зажился я, — пробормотал старик, —
И, убивая время понемногу,
Я думал, сокращал себе дорогу…
Готовьте поминальные столы!

Вспомянем всех, и по большом счету.
И средь ненужных трелей и рулад
Вспомянем сотни тысячи пощечин,
Которых не отвесила рука

Тем, кто нуждался в этом подаянии.
Вспомянем всех святых и подлецов,
Которых я так предавал легко,
Хотя клялся им в верности заранее.

Вспомянем тех, кто предавал меня –
Они, наверно, тоже не хотели!
Но сребреники в воздухе звенели,
Которым лишь одна цена – медяк!

Казалось мне, что я всё время над
Стоял любой, безумной самой схваткой.
Но жизнь не в меру оказалась хваткой,
И это пламя, словно пропуск в ад…»

Сумерки

Клубились сумерки.
Колючая ограда
перекрывала
очертанья сада.
С тобой прощались мы
до завтрашнего дня.
Но время сгинуло,
смахнув года,
как
крошки.
Позарастали прежние дорожки.
Позарастала память про меня.

Какою ты была?
Какою стала?
Но память про тебя
позарастала.
И сердце не тревожит,
не болит.
Мы навсегда друг друга
зачеркнули,
и наши встречи
в вечности
мелькнули,
как небеса пронзающий
болид.

Ах, время, время —
славная эпоха!
Кому сегодня хорошо,
а завтра — плохо?!
Но мы давно молчим,
и в этом — суть.
Молчанье — сумерки,
любовь — дорога в Лету,
и только робкое стремленье
к свету
нам никогда
в себе
не зачеркнуть…

И снова…

И снова скована Нева
Суровой северной зимою,
И снова снег летит за мною,
И снова улица нема.

Как это просто:
Год прошел,
Как будто вышел
(Недотрога!) —
И нет его.
Легко и строго
Горят огни.
Мне хорошо.

И грустно мне:
Увы и ах,
Зима — зимой,
Лета — летами…
Мы — за судьбою,
Снег — за нами.
И стынут слезы на щеках…

?

Старуха? ?в? ?окне?

То ли рылом не вышли, то ль нос не дорос
До высокого духа…
«Мы несчётливы», — пробормотала впроброс
На дороге старуха.
?????                     Марина? ?Кудимова?

Чуть прикрою глаза —
и мерещится мне
зыбкий образ,
возникший из света и тени:
лик какой-то старухи
в прозрачном окне
в прихотливой виньетке
домашний растений.

Лик безумной старухи.
Икона в углу.
Паутина, искрясь,
на икону ложится.
И уходит, уходит,
уходит во мглу
то,
чему и вовек
никогда не сложиться.

Как бы я ни старался,
напрасна тщета —
уловить
уходящего
смутные тени.
Словно есть пограничная
эта черта,
окаймленная вязью
домашних растений.

Я отчетливо помню
и дом, и окно,
эту грязную улицу
с плевками сирени…
Вот и всё.
Ну а большего мне не дано.
И никак не проникнуть
уставшему зренью
за предел,
установленный жизнью
самой,
и судьбою страны,
и судьбой очевидца…

…И старуха в окне
расстается со мной,
потому что
и ей
не дано
повториться.

 

А вот и ??Павловск?…???

Но видит Бог, есть музыка над нами…
О.Мандельштам

А вот и Павловск! Музыка звучит,
Оркестр играет, медь на солнце блещет.
Но все мне кажется, что воздух здесь таит
Какой-то знак, неясный и зловещий.

Гвардейцы ждут, суров военный строй,
И командир проводит перекличку.
Мы видим жизнь обычной и простой,
Давно вошедшей в милую привычку.

Вот эту музыку и этот строгий строй,
И этот купол старого вокзала
Соединила жизнь между собой,
Как будто узел разом завязала.

А этот знак нам говорит о том,
Что есть узлы в истории похлеще…
…Но все это потом, но все это потом!
Оркестр играет, медь на солнце блещет;

И затихает перестук колес,
Уходит поезд, скрывшись за дымами.
«Но видит Бог, есть музыка над нами…»,
А с нами нет ни музыки, ни слез.

?Осень?

Скрипят задумчивые болты…
Ал.Блок

Осень. Сырость. Скрип и тлен,
Двери скрип, как скрежет боли.
…Всё мне снится, снится поле —
Поле лучших перемен.

Поле, поле, полечи
Душу запахом полыни,
Чтобы не было в помине
Боли, скверны;
Чтоб лучи

Согревали, и теплело,
Чтобы радовалось тело,
А душа вовсю жила
Без коварства, лжи и зла…

…Но ковер из листьев желтых
Снова в нашем старом сквере.
И скрипят, как прежде, болты
На растрескавшейся двери.

Там, за оврагом…

…Там за оврагом
город был в огнях:
он весь сиял,
лучился ярким светом.
Я спутника поторопил с ответом,
и он сказал, и он ответил так:
— Но этот город нам недостижим,
он только в снах порою к нам приходит…
— А что сейчас со мною происходит?
И почему, волнением томим,
гляжу на свет из здешней темноты —
на дальний свет, горящий за оврагом?
Так я сказал.
А он сказал:
— Пора бы
тебе понять,
чего же хочешь ты…

Чего хочу?
Нас окружала мгла,
цветущий луг кружился под ногами,
и голова кружилась,
и над нами
монаршья ночь раскинула крыла.
И ни звезды, ни проблеска.
Но там —
там, за оврагом, полыхали зданья
невиданным причудливым сияньем.

— Ответь, мой спутник, что же делать нам?
Как долго жить в карающей ночи,
существовать в забвении и грусти?
Так я спросил.
А он ответил:
— В устье
река несется.
Думай — и молчи.

— Но жизнь мала, и времени в обрез.
А этот город с лучезарным светом.
Что это значит? Поспеши с ответом!
Так я сказал.
Но… не было ответа.
И странно стало мне молчанье это.
Я оглянулся:
спутник мой исчез.

И вот тогда…

Я говорил:
— Увы, спокоен я,
Душа давно
Больших страстей не знала.
Но тень моя,
Колеблясь, как змея,
На пол паркетный
Медленно сползала.
И солнце уходило от меня,
И в комнате моей
Селились страхи,
И тишина, крадучись и звеня,
Вдруг падала,
Простертая во прахе…

И дребезжало старое стекло,
Ворчала,
Негодуя,
Черепица,
И сквозь меня
Столетие текло,
И не могло
Никак остановиться:
Я видел отражение людей,
Повергших мир
В кровавую пучину,
Я слышал ор
Задорных площадей,
Покорных слову,
Лозунгу,
Почину,

Я видел,
Как под гнетом темноты
Мерцала мысль,
Как тусклая лампада,
И разума негромкие черты
Перекрывались
Грохотом парада.
Бесплодные идеи,
Как плоты,
Неслись без направленья
И без цели
(В них не было
На йоту правоты,
Они, как пули,
Били
Мимо цели).

…И я стоял.
И время, как вода,
Текло неотвратимо,
Но сегодня
Я понял,
Что спасемся мы тогда,
Когда придет
Прощение Господне.
Безумные,
Виновные глаза
Поднимем мы
К разгневанному небу,
И, вспомнив то,
Чего забыть нельзя,
Пойдем молиться
Чистоте и хлебу…

Письмо

Твое письмо,
летящее вдали,
моя любовь,
летящая навстречу,
быть может,
встретятся
в заоблачной пыли;
быть может,
встретятся,
но я тебя
не встречу.

Неровный почерк,
строчек быстрых
рябь,
печальный смысл,
распавшиеся звенья…
Здесь — яркий свет,
там —
сумрачная хлябь,
здесь — воздух жизни,
там —
вода забвенья.

Демосфен

…Был Демосфен, конечно, прав,
когда, отвергнув шум дубрав,
немолчный шум толпы людской,
на берег сумрачный, пустой
он одиноко выходил
и говорил, и говорил…

И только беглая вода
всё понимала и всегда,
и волны бились о песок
аплодисментами в висок.

…Но… пробил час и вышел срок:
оставив море и песок,
презрев застенчивости плен,
вернулся к людям Демосфен.

А люди…
Впрочем, что о них?
Они не стоят волн морских.

Водоворот

Водоворот, водоворот —
Воды одышливой круженье.
Душа в постылом раздраженье
Который год, который год.

Нет, лучше не смотреть с моста:
Здесь в ад распахнуты ворота!
…Веретено водоворота,
Невы подобие холста.

Печально-черный креп реки,
Во всем — приметы покаянья,
И львов поникших изваянья,
И нетерпение тоски…

Ночной город

Всю ночь я шатался
по улицам, мокрым и грязным;
блестели осколки бутылок,
валялись обрывки журналов.
И город казался мне скучным
и однообразным,
похожим зачем-то
на книгу претензий и жалоб.

Я спал на вокзале,
согнувшись на жесткой скамейке;
проснувшись, в буфете
стоял за разбавленным соком.
Звенели в кармане мои даровые
копейки,
я с видом серьезным
буфетчицу спрашивал:
— Сколько?

Она отвечала
и сок подавала умело.
Я пил, возвращая стакан,
улыбался спокойно.
Вокруг были люди,
и тело давило на тело,
и не было места,
и всё это было достойно.

И шли поезда — из Москвы,
Севастополя, Бреста.
А в зале толпились, храпели,
хрипели, сопели.
…А в книге претензий и жалоб
давно уже не было места.
А новую книгу
еще завести не успели.

В плацкартном вагоне

В плацкартном вагоне,
где люди — в избытке
и воздух наполнен
не запахом мяты, —
в плацкартном вагоне
подушки примяты,
и простыни свесились,
словно знамена;

в плацкартном вагоне,
где режутся в карты,
где чай подают,
сожалея о чае;
в плацкартном вагоне
мы вдруг замечаем,
что люди как люди:
не лучше, не хуже.

Мы едем, мы едем
в плацкартном вагоне,
проносятся мимо
плацкартные кони,
плацкартные реки
сбегают лениво,
волнуются в поле
плацкартные нивы.

Бормочут колеса:
«Плацкарта,
плацкарта…»
Такая, вот,
нынче
нам
выпала
карта.

Напишите мне небо…

Напишите мне небо
на звенящем, как бубен, холсте,
будут петь облака
и метаться игривые громы,
будет дождь свиристеть,
будет иволга
плакать от счастья,
будет рыжей, как звезды,
Макарова
из десятого «а».

Как она улыбалась!
Как сердце мое волновалось!
Трепыхалась душа в западне —
западне одинокой любви.
Исчезали слова,
приходили заветные звоны,
снились рыжие сны,
где Макарова
песней
плыла.

Я забыл эту песню,
я имя ее позабыл,
я умчался туда,
где палит
порыжевшее солнце.
…Нарисуйте мне небо.
Пусть тревожно
поют облака,
пусть Макарова
вспомнит,
как иволга
плачет
от счастья…

Вам…

Рожденные в года глухие…
Ал.Блок

…А в церквях,
Уцелевших от смерти и срама,
Пожелтевшие свечи
Воспаленно горят,
И старухи молитвы бормочут упрямо,
И, слезясь, на вошедших
Иконы глядят.

И звучит
Горделиво и чудно: «Осанна!»,
Словно ангелов стая
Устремляется ввысь.
Почему же так больно,
Почему же так странно,
Что вы в этой стране родились?!

Мужайтесь, люди!

На замерзшем
троллейбусном стекле
чьей-то рукой выведено:
«Мужайтесь, люди!
Скоро Новый год.
Оля М.»

Все,
обделенные судьбой,
мужайтесь!

Все,
лишенные крова
на этой планете,
мужайтесь!

Все,
засыпающие
под пение снарядов,
мужайтесь!

Все,
кому опостылела жизнь,
мужайтесь!

Мужайтесь, люди!
Оля М.
обещает всем
Новый год…

?Полночь?

…Соленый привкус на губах…
Любимая!
Двенадцать раз
Часы пробили на стене.
Мы были счастливы,
Зане
Веселый ангел в тишине
Парил над нами в небесах.

Пора полуночных обид.
Объявлен
Ревности обет,
Объявлен счет взаимных слез.
Мы были счастливы?
Курьез,
Клубок сомнений и угроз,
Угрюмый дом, разбитый быт.

…Замах, удар и свист хлыста,
И резь в глазах,
И жар стыда,
И шар оконного огня.
— Прости меня…
— Прости меня…

***

…Я не ждал подарка такого,
А свалился — поди разберись!
Подбери хоть какое слово,
Чтобы в нем клокотала жизнь,

Подбери хоть какое имя,
А потом назови его вслух:
Вот деревья в серебряном дыме,
Вот раскинулся дымчатый луг,

Перелески, лощины, соцветья,
Даль природы, движенье планет.
Впереди на четыре столетья
Только тишь да полуденный свет…

Что за прихоть…

Что за прихоть дурная,
Что за выходки вдруг невпопад,
Будто юность смурная
Ударила в сердце?
Будто вновь созидается ад?

Это небо над нами
Так давит своей чистотой,
Что безумно желанье
Скорей от него отмахнуться,
И отречься от пыльных забот,
И забыть о мирской суете,
И покинуть семейный очаг,
Очутившись неведомо где;
Очутившись неведомо как —

Там, где прихоть дурная
И странные выходки вдруг
Обернутся, быть может,
Последней, прощальной любовью;
И она запалит мое сердце,
И взорвется в груди,
Разлетевшись по жилам
Пустыми осколками боли….

По веревочке

Жид, жид, по веревочке бежит…
Детская дразнилка

Одинокий и вечно стареющий жид
повстречал белокурую одинокую надежду,
и они полюбили друг друга,
невзирая на отечества разные и отчество,
невзирая на одиночество,
невзирая на расстояние,
растянувшееся, как веревка,
которая может лопнуть в любой момент,
невзирая на разницу в возрасте
и особенности национального характера —
слова, в котором есть нечто от харакири,

потому что надо, наверное, себя разорвать,
вывернуть наизнанку, взорвать,
надо так себя разлюбить,
чтобы не существовать, не быть,
чтобы сердце — алый комочек,
кровью сочась, слезами из рваных строчек,

освещало терпкий, тернистый путь,
когда свет, как капля дрожит,
и, конечно, не в этом суть,
что до сих пор этот непонятный жид

бежит по веревочке, а не ползет, как тля,
и надежда истлела, и прах ее развеян, как снег,
но жид по-прежнему ждет надежду во сне,
и горло его надежно захлестывает петля…

***

Чужие люди.
Чужой говор.
Жизнь, возникающая
в песках, лишенная
пророчества.
Жизнь, уходящая
в пески.

…По телеграфным
проводам
одиночества
летят
телеграммы
тоски.

Мертвый голубь

Черный ворон, черный ворон
Что ты вьешься надо мной?
Из старинной русской песни

Мертвый голубь,
что ты вьешься
над моею головой?
Что ты кровью
в землю льешься,
что ты стонешь,
как живой?

…Мертвый голубь лежал на асфальте,
распластав
окровавленные крылья.
Мимо шли люди, и взгляды их
не касались земли.
И еще шли люди.
И еще шли.
И опять проходили мимо голубя,
торжественно пронося взгляды,
полные равнодушия
и государственной тоски.

Пришел дворник
и, чертыхаясь,
едва земли касаясь,
смел в совок
маленькую птицу.
Осталось лишь
кровавое пятнышко
на асфальте.

Остался и этот
странный
перифраз:
Мертвый голубь,
что ты вьешься
над моею головой?
Что ты кровью
в землю льешься,
что ты стонешь,
как живой?

Послесловие к эпиграфу

Если умру я, если исчезну,
Ты не заплачешь. Ты б не смогла…
И.Сельвинский

Льется с небес голубая смола,
Боль входит в сердце подобием жезла.
Ты не заплакала. Ты не смогла.
Ты растворилась. Пропала. Исчезла.

Зла не хватает, и жизнь наша — зла,
Злаком занозистым зло прорастает.
Сердце твое никогда не растает:
Где-то ты ходишь, печальна и зла.

Под ноги стелется пепел, зола,
Кто своровал приворотное зелье?
Пусть успокоит тебя рукоделье –
Верный рецепт избавленья от зла.

Впрочем, забудем, спускается мгла,
Словно небес опрокинута бездна.
Ты не заплачешь. Ты не смогла.
Ты растворилась. Пропала. Исчезла…

Метель?

…Но эта стертая луна
висела тусклым медальоном
у ночи на груди,
влюбленным
лила
обманный
свет
она.

Но вот — метель! И ветер выл,
врываясь в тихие бульвары,
сметая со скамеек пары;
луну мгновенно погасил:

ни зги не видно — тьма и тьма,
да посвист ветра и метели.
Казалось, что столбы летели
и разбивались о дома,

казалось, резкий стон
и вой
стояли долго по округе,
казалось, что деревья в муке
бросались в реку головой…

…Метель промчалась в январе,
надолго замерла природа,
зане холодная погода
установилась на дворе.

В печали и тревоге

…И воспаленными глазами
Глядим мы в мир, не понимая,
Что где-то бродит между нами
Душа — слепая и немая.

И мы ее не замечаем,
И мы себя не замечаем,
И мы любви не замечаем,
И мы судьбы не замечаем.

Так и живем; идем на ощупь:
Немые, нищие, слепые,
И нас пасут на перекрестках
Лихие пастыри —
Литые

И неприступные, как боги,
Они толпой повелевают,
И никуда не исчезают,
И никогда не умирают.

…Но трепетно, неумолимо
Несутся к нам, презрев препоны —
Невидимые позывные —
Как бы малиновые звоны.

И наполняются звучаньем
Сердца, забывшие о Боге;
И тянет нас с неясной силой
Брести в печали и тревоге.