СВЕТЛАНА ТУЛИНА. Рассказы
Репутация
— Опять сказочник? – сфинкс благожелательно облизнулся и посмотрел с интересом, что при его репутации выглядело достаточно скверно. Пришлось перестраиваться на ходу.
— Нет, конечно! И вообще, я девочка.
— Да какая разница? – сфинкс задумчиво почесал под левой грудью. Потянулся. – Мальчик, девочка… пока молоденькие, вы все ммм… ничего. На вкус.
Груди у него, пожалуй, больше, чем даже у мельничихи. Но всё же парочка аргументов мешала безоговорочно причислить его к самкам – тех самых увесистых аргументов, к вылизыванию которых он вернулся, задрав пистолетом заднюю ногу. Речь его стала невнятной.
— Взяли моду… соловья баснями… тоже мне, сказочники… жрал и буду жрать…
Розовый длинный язык мелькал ритмично, чуть подрагивала кисточка на кончике хвоста. «Совсем как кошак» — подумала Кэш, и тут же спохватилась: о таком не то что говорить, даже и думать не стоило, кошек сфинкс не любил, а при его репутации… Вроде бы пока не злится. И то хорошо.
— Ну если не сказочник, тогда где моя жертва? – сфинкс опустил ногу и заинтересованно принюхался. Кэш решительно протянула ему корзинку. Хотя вообще-то пирожки предназначались Ба, а она этого так не оставит, та ещё мегера. Но Ба далеко, а сфинкс – вот он. И черт же её дёрнул пойти через лес…
Ел сфинкс с кошачьей аккуратностью, орудуя длинными когтями, словно трезубой вилкой, не уронив ни крошки и громким урчанием одобрив те из пирожков, что были с варёной сгущёнкой. Корзинку ломать не стал. Не то что Серый, который крышевал эту тропинку ранее. Вежливый. Хотя репутация у него, куда там бедолаге Серому. Может быть, в этом и дело? Сильному проще быть вежливым?
— Я могу идти? – спросила Кэш, осторожно отступая на шаг. Чёрт с ней, с корзинкой.
— Валяй, — сфинкс дёрнул ухом, положил лобастую голову на лапы, прикрыл глаза. Кэш с трудом разобрала сквозь громкое урчание:
— В этом вы все… люююди… лишь бы уйти поскорее… Нет бы просто так заглянуть… нет бы сказать: «А что, брат-сфинкс, а не воспарить ли нам?»… просто так… полетать… скучно же одному… нееет… лишь бы поскорее… лишь бы ты-мне-я-тебе… люююди…
Кэш сама не поняла, как оказалась совсем рядом
— А… можно?
Удивлялся он тоже по кошачьи – огромные золотистые глаза стали не просто круглыми, а вертикально-овальными…
***
Когда Кэш уходила – промороженная кинжальными высотными ветрами до ломкой звонкости, сорвавшая голос восторженными воплями и ободравшая кожу на ладонях о жёсткую шерсть, в которую приходилось вцепляться на виражах высшего сфинксо-пилотажа, но всё равно счастливая до полного обалдения, — он сказал, немного смущённо отводя глаза:
— Если скажешь кому – голову откушу. Не шучу.
— Я понимаю, — кивнула Кэш, не в силах согнать с лица счастливой улыбки. – Репутация…
— Ага, — он вздохнул совсем по-человечески. Добавил словно о неважном: — Но ты это, брат-людь… если чё – приходи. Просто так.
— Обязательно! – снова кивнула Кэш. – Только я не брат. Я девочка.
Сказка о контрольном поцелуе
Вторая легенда о фильтрах
Жила-была Джульетта, которая целовала всех подряд. Совершенно бесконтрольно. Вот такая она была необычная – не возводила, в отличие от прочих Джульетт, вокруг поцелуя неприступную крепость условностей, ворота которой заперты на замок огромным ключом, а ключ этот будет выдан лишь одному-единственному счастливчику, сдавшему экзамен на звание настоящего Ромео. Она дарила свои поцелуи любому, кто просил, или даже не просил, а просто проявлял интерес. Дарила небрежно, как дарят выросшие у дороги цветы, сорные и пыльные, сорванные просто так, лишь для того, чтобы было чем занять руки во время скучной прогулки. Дарила легко и быстро, с нетерпеливой улыбкой пробуя губами чужие губы – и отстранялась, не переставая улыбаться, разве что улыбка становилась с каждым разом чуть более растерянной. И вряд ли кто-то догадывался, что так она просто пыталась найти своего Ромео. По запаху. На вкус. Губами, наощупь.
Она не могла отыскать его иначе, поскольку была слепой…
Полагаете – так не бывает? Еще как бывает! Они ведь все такие разные, Джульетты. Эта хотя бы красивой была, а сколько на свете кривых, косых, бельмастых или вообще одноглазых Джульетт? А рожи у иных таковы, что поневоле начинаешь сочувствовать тем Ромео, что таки попадутся им под контрольный поцелуй – а ведь наверняка попадутся. От начала времен не случалось еще такого, чтобы настоящая Джульетта не сумела обнаружить, узнать и поцеловать своего Ромео. Хотя бы один раз. Такова их природа, Джульетт, тут уж ничего не поделаешь. И вовсе не потому, что у них слишком много любви, которая распирает, бьет через край и рвется наружу.
Это у Ромео любовь огромная – как море, такая же неутомимая, переменчивая и бескрайняя. Ее не удержишь в рамках границ или берегов, не скуешь оковами брачных колец или набережных. Такой огромной любви с лихвой хватит на всех — и на Джульетту, и на Розалинду, и на Еву с Марией. И не убудет от нее – морю ведь без разницы, один человек им насладился или сотня. От моря невозможно оторвать кусочек и унести на память, разве что высыхающие соленые капли на коже – да и то ненадолго, до ближайшего душа. Да и то непонятно – брызги ли это прибоя, или просто следы подсыхающих слез. Любовь Ромео, как и море, не становится меньше оттого, что в ней купаются многие. И точно так же, как и с морем, никогда до конца не понять, все еще с тобою она – или это давно уже просто подсохшие слезы.
Она и неуловима точно так же, как море — накатывает и ускользает, вновь и вновь возвращается, чтобы уйти – снова и снова. Вся суть Ромео – в этом постоянном возвратно-поступательном движении. Суть Джульетты – в неподвижности и ожидании. Ведь у Джульетты нет моря с его бесконечной чередой бьющих о берег волн, когда не одна – так другая, третья, сотая, но цели достигнет.
У Джульетты нет моря, но есть у нее самострел – маленький и однозарядный.
И любовь у Джульетты тоже маленькая, не способная что-то там распирать и куда-то там рваться. Зато ее очень удобно носить в кармане – тяжелый шарик, холодный и тусклый. Словно сделанный из свинца. Маленький такой шарик — грамм на девять. Как раз для однозарядного самострела.
Любая Джульетта знает, что у нее не будет второго шанса. Потому и выжидают они долго, порою годами храня ежеминутную готовность к выстрелу – единственному и просто обязанному оказаться точным. Судьба не дает Джульеттам второй попытки. И кто виноват, если не смогла, дрогнула рукой, не попала – или попала не в того. Только сама. Поторопилась. Не подпустила поближе. Не проверила поцелуем.
Пухлые губы даны Джульеттам не только для красоты – это своеобразный тестер, проводящий окончательное подтверждение идентификации Ромео – обнаруженного, оцененного, признанного условно годным и подпущенного на расстояние губ. Высшая проба, контрольный поцелуй.
Но над нашей Джульеттой, повторяю, судьба подшутила, дав ей прекрасные голубые глаза, но лишив возможности что-либо видеть. Слепая Джульетта особо не расстраивалась по этому поводу, поскольку свято верила в контрольный поцелуй. А еще у нее была Надежда – Джульетта возлагала ее на статистику. Ведь если верить статистике и перецеловать достаточно большое количество претендентов, то среди них по незыблемым законам случайных чисел обязательно должен попасться и ее Ромео – а уж тогда она его обязательно опознает и не промажет. Только перецелованных должно быть по-настоящему много – ведь с малыми числами статистика не срабатывает. Ну, так это не сложно. Надо просто постараться и быть достаточно активной…
Она и старалась, пробуя на вкус всех подряд – он? Не он? И разочаровываясь каждый раз. И надеясь – что, может быть, хотя бы следующий окажется тем самым, пусть не сегодня, пусть даже не завтра, не через год. Главное – твердо верить…
Вера ушла первой. По-английски, не попрощавшись. Просто вроде бы недавно еще была, а сейчас уже нет. И не вспомнить, была ли вчера. Или позавчера. Да и вообще – была ли?
Вера ушла, но оставалась Надежда. Пусть статистика врет, но случайность пока еще никто не отменял! И по этой случайности – почему бы и нет? Ведь не может же быть, чтобы Ромео, такой умный, такой прекрасный, такой единственный – и вдруг прошел мимо и не заметил…
Понадобилось десять лет, чтобы Джульетта поняла – Ромео может все.
В том числе и пройти мимо. Не узнать, не заметить, и губами навстречу не потянуться. А, может быть, даже и хуже – был он уже. Среди огромной толпы безликих, мимоходом попробованных. И это она сама — не заметила и не узнала. Потому что всегда торопилась и уже ни во что не верила, а проба превратилась в надоедливый ритуал – поставить губами печать «проверено», не ощутить ничего и устремиться к следующему, заранее ожидая и с этим точно так же не ощутить ничего. А губы потихоньку теряют чувствительность, и нет уже прежнего им доверия, но если не верить даже своим губам – то чему же вообще тогда можно верить и на что надеяться? Ромео-то ведь, в сущности, все равно…
Так ушла Надежда.
Но осталась привычка трогать губами все новые и новые губы. И какое-то время Джульетта жила почти по-прежнему – так же щедро и весело раздаривая поцелуи, только теперь уже ни во что не веря и ни на что не надеясь. А потом и привычке с нею наскучило…
Нашей Джульетте не повезло дважды – она была не только слепой, но еще и умной. Глупая бы так ничего и не поняла, и продолжала бы целоваться в полной уверенности, что счастье где-то совсем рядом, просто притормозило слегка, но надо самой проявить активность – и все будет в порядке. И умерла бы в свой срок от старости точно такой же — счастливой и уверенной, что все еще впереди. Умение понимать – это не то, что приносит счастье Джульетте, тем более, если Джульетта слепа. Оно вообще ничего не приносит хорошего, понимание это. Оно жадное и ревнивое – появившись, сразу бы изгнало веру с надеждой, если бы те еще оставались. Но оставалась только привычка, и потому пониманию пришлось ограничиться ею.
А потом заскучавшее понимание тоже сделало ручкой, и однажды Джульетта вдруг осознала, что осталась совсем одна.
Впрочем, нет.
С ней по-прежнему оставалась ее так и не выстрелившая любовь – маленькая, холодная и тяжелая, словно свинцовый шарик…
Типичная Джульетта до такой ситуации старается не доводить, а если уж вышло – то стреляет немедленно, в первого встречного. Что поделаешь, если жизнь такова, годы идут, а Ромео на всех не хватает? Типичная Джульетта предсказуема и при умелом обращении почти неопасна.
Наша Джульетта была нетипичной…
Одноразовый самострел проржавел насквозь и не хотел открываться, пришлось надавить. Что-то треснуло, скрежетнуло, ломаясь – и тяжелая горошина выкатилась в подставленную ладонь. Джульетта покатала ее в пальцах, погрела дыханием. Шарик согрелся и словно бы стал еще тяжелее. Теперь он казался почти живым.
— Знаешь, что? — Сказала Джульетта задумчиво, баюкая теплый шарик в ладонях. – А ведь нам с тобою не нужен Ромео. Я сама тебя выращу. И ты будешь такою, что все просто умрут от зависти. Ты самой лучшей будешь. Самой красивой, самой умной, самой сильной. И — только моей. Нам с тобою никто не нужен!
А любовь промолчала в ответ, потому что тогда еще говорить не умела. И не было рядом никого, кто бы предупредил, как опасно пробуждать любовь. Особенно ту, которая так и не выстрелила. Такая любовь может только проснуться, но не родиться, а нерожденному трудно жить, хотя и нет у Времени власти над нерожденным. Впрочем, слепая Джульетта вряд ли стала бы слушать советчиков. А после того, как выяснилось, что отогретая и разбуженная ею любовь еще и не слепа – Джульетта вообще никого бы не стала слушать.
Она старалась быть самой лучшей матерью для своей нерожденной любви. Прослушала все книги по воспитанию, какие только сумела найти. Книги о любви она тоже пыталась освоить все, но их оказалось слишком много. Стены в приготовленной для нерожденной Любви детской были исписаны любовной лирикой и разрисованы сценами из камасутры – в одной из прослушанных книг утверждалось, что ханжество убивает любовь, и отныне слово на букву «Х» было отнесено Джульеттой в разряд самых страшных ругательств. Джульетта не могла рисковать, поскольку знала, что второго шанса не будет.
— Нам с тобою никто не нужен! – твердила Джульетта своей нерожденной Любви, твердила все исступленнее, потому что стала бояться людей. Они могли навредить ее необычной малышке, оказать плохое влияние, она ведь такая маленькая и впечатлительная. И она — видит.
То, что ее любовь растет не слепой, наполняло Джульетту счастьем — и одновременно пугало до судорог. Нерожденная Любовь ранима и беззащитна, а, значит, должна быть окружена красотою со всех сторон, как щитом, и не видеть ничего, кроме красоты. А люди порою так некрасиво себя ведут, да и сами они тоже не то чтобы очень красивы.
После долгих поисков Джульетта поселилась на вершине самой высокой горы. Все, кто там побывал, говорили, что прекраснее места они не видели и не чают увидеть. «Вот и отлично – решила Джульетта. — Подходящая оправа для моей девочки». А нерожденная Любовь лишь улыбалась в ответ, и в темно-синих глазах ее отражалось небо, близкое и холодное.
Шли годы. Хотя кто их знает, куда они шли там, где само Время застыло среди хрусталя горных озер и заснеженных пиков. Застыло, а, может быть, даже и пошло в обратную сторону. Впрочем, это уже другая история…
— Нам с тобою никто не нужен, правда же, солнышко? – Шептала стареющая Джульетта подросшей Любви, а та молчала в ответ, лишь улыбалась и щурила снисходительно синие глаза, яркие и холодные, словно два горных озера. Она никогда не спорила с Джульеттой, и даже почти не морщилась, когда та обнимала ее слишком сильно. Она вообще мало говорила, только улыбалась, эта странная холодноглазая Любовь, у которой не было Ромео, но были крылья.
И однажды настал тот день, когда, улыбаясь, она сказала Джульетте:
— Ты права. Мне не нужен никто. И ты тоже мне не нужна.
И крылья развернулись у нее за спиной двумя серебристыми веерами, и от улыбки ее на лету замерзали птицы, а взгляд был настолько темен, что никто не мог его выдержать и остаться в живых. Так она потеряла имя – ведь тот, кому никто не нужен, не имеет права зваться Любовью.
Улетая, она продолжала улыбаться, холодно и отстраненно. И даже не обернулась. Ей нравилось летать. И не нравилось оборачиваться.
И каменели от ужаса люди на ее пути. Потому что Любовь, которой никто не нужен, приносит лишь смерть. Быструю, чистую и почти безболезненную. В чем-то даже красивую. Но – только смерть и ничего кроме смерти. И сама становится смертью – со временем.
Выжившие прозвали ее Горгоной и научились делать защитные зеркала. Синеглазой Смертью назовет ее кто-то из фильтров, но случится это намного позже, и это совсем другая история.
А тогда лишь седая Джульетта, улыбаясь растерянно и часто помаргивая, все крестила ее вслед дрожащей старческой лапкой.
Алое на сером
Аська катала тесто, когда на крыльце послышалась возня:
— Пусти!.. Отстань!.. А я все равно…
Сопение, короткий стук – и на пороге кухни возникли Лон и Элька, продолжая бороться.
— А папа – опять!!! – завопила Элька, выворачиваясь из-под руки брата.
Выпалила и застыла, довольная, даже сопротивляться перестала. Лон угрюмо сопел сзади: злился на доносчицу и на себя, что не перехватил, не догнал, не зажал рот.
— Лонгрен?
Эльке нет доверия, сладкоежке и фантазерке. Ей важно выманить маму из кухни под любым предлогом, пусть даже надуманным, она за клубнику не то что родного отца – душу продаст. И потому смотрела Аська только на Лона.
— Ну?
Тот поежился, посопел. И удрученно кивнул. Аська обмерла. Лон – честный мальчик. И не фантазёр. Значит, снова. Рецидив…
На улицу выскочила как была, в муке и кровавых клубничных разводах. Если мужа опять накрыло, некогда мыть руки и снимать испачканный фартук, главное – успеть. Дорвется до красненького – и все. А ведь клялся, что завязал… детьми клялся! Только зажили как люди, маленькая по ночам плакать перестала…
Две соседки-сплетницы на лавочке проводили понимающим взглядом. Та, что постарше, осуждающе поджала губы, молодая же вздохнула мечтательно. Им весело, вся деревня ставки делает, сколько в этот раз продержится.
Солнце садилось за гаванью – вечернее, алое, злое. Плеснуло сияньем в глаза, выжимая слёзы. Аська мотнула головой на бегу, вытерла лицо локтем. И поняла, что выскочила из кухни со скалкой. Что ж, удачно. Лучше бы, конечно, от стирки оторвали, но скалка тоже сойдёт, лишь бы успеть. Как же далеко до рынка…
Дура!
Нет бы вчера спохватиться, ведь почудились же алые отблески в глубине тёмно-серых зрачков, когда вечером замер он, уставившись на горизонт. На отсвет закатного солнца списала, идиотка, какое солнце?! Ночь ведь уже была, солнце село давно…
Проскочила ворота, мимо одёжных и гончарных лавок, на текстильный край, самый чистый и яркий.
Успела.
Закатное солнце заливало шёлковый ряд алым сияньем, и струился алый глянец сквозь темные пальцы застывшего у прилавка Грея…
— Брось это. Сейчас же!
Шепот её был страшен – муж вздрогнул, роняя край алого полотнища в серую базарную пыль, обернулся, втягивая голову в плечи, заблеял испуганно:
— Солечка! Ну ты чего… ну я же ничего… я же только пощупать…
Арифметика бытия
Однажды, когда мудрый мастер Цинь, постигший все глубины тригонометрии бытия, сидел на пороге своей хижины, к нему пришёл ученик, не освоивший толком ещё даже и арифметики сущего. Мастер Цинь пребывал в безоценочной медитации, слушал шёпот ветра в бамбуковой изгороди и созерцал склоны далёких гор, залитые абрикосовым сиропом заката. Мастер не был счастлив, ибо счастье – категория оценочная, а просветлённые далеки от оценочности любых категорий. Мастер пребывал в покое и позитиве, ибо в безграничной мудрости своей понимал, что плюс куда более округл, самодостаточен и близок к сатори, чем минус.
Ученик был послан мастером к роднику за водой для омовения. Послан утром. Мастер не ждал его, ожидание – путь к утрате покоя, а постигший высшую математику жизни понимает, что подобное рождает подобное и позитив можно вырастить только из позитива, а покой — из покоя, и никак иначе. Мастер знал, что рано или поздно, с водой или без, ученик придёт. Или не придёт.
Ученик пришёл. Без воды, но с горящими глазами и желанием немедленно высказаться.
— О, учитель! – воскликнул он. — Зачем вы дали мне утром тяжеленный кувшин? зачем послали по самой жаре к далёкому роднику? Менее усердный ученик подумал бы, что за водой. Он бы даже её принёс, позабыв ваши мудрые наставления об изначальной неверности всех самых простых решений. Принести воды! Что может быть проще? Ничего! А, значит, этот ответ неверен и вы хотели от меня совершенно иного. Я долго пытался понять глубинный смысл вашего поручения, ведь вы же в своей неизбывной мудрости ничего не делаете просто так. Я весь день просидел на склоне холма, ломая голову над этим вопросом. И достиг понимания! О, учитель! Вы на примере хотели показать мне, неразумному, тщетность любого деяния и благость недеяния, единственного пути к сатори! И это понимание оказалось очень кстати, потому что кувшин я разбил…
Ох и умаялся же мастер Цинь, до глубокой ночи гоняя нерадивого ученика по склонам окрестных холмов и обламывая о бока его выдернутый из изгороди бамбуковый дрын. Хотя, конечно же, это было самым простым решением, а, значит, и неверным. Но мастер был мудр и знал, что кроме высшей математики у бытия есть ещё и арифметика, а по ней минус нерадивости ученика может таки дать положительность просветления, если будет должным образом помножен на минус бамбукового дрына.
Время камней
Камень был большой и красивый. Но с дыркой. Сначала Ыых разозлился и хотел его отбросить. Но задумался. Сорвал тонкий прутик, просунул в дырку, повертел камень на ветке. Полюбовался. Красиво!
Вау нравятся такие камни, большие и полосатые. Она их не ест, просто так нравятся. Ест она другие, белые. Ыых пробовал – невкусно, на зубах скрипит. А Вау нравится. Такая уж она, Вау, непонятная и загадочная. Полосатые камни ей тоже нравятся. Может, и ничего, что с дыркой? Вон как красиво на ветке! Почти как заяц.
Зайцев Ыых давно поймал, утром еще. Хорошие зайцы, жирные. И не один, и даже не два, а больше. Много! Ыых добытчик, Вау будет довольна. Может быть. Потому что с тех пор, как появился Громкий, Вау редко бывает довольна, как бы Ыых ни старался. Вот разве что когда Ыых, совсем уж отчаявшись, притащил ей те камни. Белые и зеленые она съела, а полосатые разложила вокруг шкуры, чтобы красиво. И не рычала почти. Может, и на шкуру пошла бы, если бы Громкий орать не начал.
И сдался ей этот Громкий! Ведь это не он принес ей косулю, и за медом диких пчел не он лазал, и зайцев вот тоже, и камни… Он вообще ничего не приносит, орет только. А Вау ему улыбается, а на Ыыха лишь рычит. Не то что со шкуры – из пещеры гонит! Разве это справедливо?
Ыых решительно отложил зайцев на землю – никуда они не денутся со свернутыми шеями! – и пошел вдоль ручья, всматриваясь в гальку. Нашел еще камни с дырками – не один, и не два, а больше. Много! Нарочно искал с дырками, чтобы на прутик нанизать. Много камней, красивые, и гремят весело, если прутик подергать. Поймал рыбу – много рыбы! На другой прутик нанизал – для Вау. Рыба Вау нравится, камни тоже. Зайцы, опять же, жирные. Может, не погонит из пещеры? Может, повезет и Громкий спать будет?
…Не повезло. Громкий не спал. Но и не орал пока. Потому что Вау его кормила, а как орать, если рот занят? Ыыха Вау сразу увидела, и зайцев, и рыбу. Потому, наверное, и сильно рычать не стала – так, чуть-чуть. Ободренный таким приемом Ыых не стал показывать камни сразу, спрятал их за спиной и осторожно подкрался к шкуре, на которой раньше они кувыркались с Вау, а теперь Вау кормла Громкого. А потом – рраз! И вытащил! Неожиданно, чтобы порадовать.
Камни громко стукнули друг о дружку. Вау вздрогнула и оскалилась. А Громкий выплюнул сосок, крикнул:
— Дай! – и вцепился в прутик. И отобрал – маленький, но сильный, а Ыых растерялся от такой обиды и пальцы разжал. Зарычал было – разве справедливо? Все Громкий отобрал! И Вау, и подарок, и даже слово! Но тут Громкий стукнул камнями снова и засмеялся. И Вау засмеялась. И посмотрела на Ыыха так, как давно не смотрела, с намеком на шкуру. И Ыых вдруг понял, что если у Громкого будет много камней, он будет ими стучать и смеяться, а орать не будет.
А слов Ыыху не жалко, он еще придумает. Лишь бы Вау была довольна.