СОФИЯ ПРИВИС-НИКИТИНА. Эгоистка (больше, чем повесть)

Эгоистка

Пятнадцатилетняя Маня сидела у зеркала и трепетно переживала душевную травму. В душу плюнул мальчик и из взрослого десятого класса.
Манечка же, училась в девятом, «сопливом», по меркам школы, классе. Но была она девочкой настолько яркой и необыкновенной, что в её бальной книжечке уже присутствовали не только десятиклассники, но и студенты начальных курсов института инженеров гражданской авиации, подшефными которых, считалась их школа.
В тех редких случаях, когда особенных красавиц удавалось затащить на студенческие вечера, Маня всегда была в их числе.
А тут идиот из десятого «А» бросил её, Манечку, погнавшись за дефиле с длинными ногами и соломенными волосами.
Мальчишка, конечно, полное ничтожество и дурак, но легче как-то от этого не становилось. Было обидно и унизительно ещё и потому, что на Манин взгляд девчонка была совершенно никчемушная.
Волосы, что твоя пакля, а ноги длиннущие, но невыразительные как ходули, росли прямо из спины, так как того, из чего должны расти настоящие ноги, у этой Ирки из девятого-«Г» класса не было и в помине.
Маня приготовилась плакать прямо в своё зеркальное отражение. Она сидела за столом и плакала, держа в поле зрения зеркало. И то, что она там увидела, потрясло её до самых кишок! Её зелёные глаза были наполнены хрустальными, ещё не пролитыми слезами и мерцали как изумруды!
– Вот это да!- шарахнулась Маня. Она, оказывается, прекрасна даже в горе! О том, что её улыбка была неотразима, знали все, но вот такое…
Манечка, в принципе, жила с собой в ладу, так как считала себя абсолютной красавицей и потому, никому не завидовала, и характер в ней жил уютный и доброжелательный.
Возле неё всегда клубился школьный (и не очень!) люд, она была выдумщицей, великолепной рассказчицей, легко шла на компромисс, и никого не пыталась подмять под себя. В рабство ей сдавались добровольно. А тут какой-то прыщ!
Сначала ходил, канючил, ждал в подъезде, ковыряя заскорузлым ногтем штукатурку. Маня сжалилась, сходила с ним пару раз в кино, дальше — больше. Назначила ординарцем при портфеле, и тут такое яркое предательство!
Маня проковыляла в кухню, открыла холодильник, соорудила трёхэтажный бутерброд: булка, масло, сыр, колбаса, ломтик огурчика (булка, масло- это бельэтаж), и прошла обратно в комнату репетировать своё горе.

Когда этот вероломный Валечка, чтоб его вырвало, где он там есть, приползёт к ней с поникшей повинной головой, она возведёт горе свои прекрасные очи, выдаст свою изумрудную слезу и со вздохом скажет томно и страстно:
– Поздно, Валя! Поздно!
В дверях проскрежетал ключ. С работы вернулась мама.
– Машка! Где ты? Иди, возьми сетки, отнеси на кухню. Я с ног падаю!
Мама всегда врывалась в дом как тайфун. Без неё квартира как бы спала, приходила мама, и всё начинало кипеть и бурлиться. Сегодня это « кипеть и бурлиться» совершенно не устраивало Маню.
Она пребывала в глубоком миноре, а мамин темперамент сметал на своём пути всю грустную патетику момента. Маня нехотя поплелась в коридор, заплетая ногу за ногу.

– Ты чего как неживая? В школе что-нибудь опять выкинула и теперь передо мной с опрокинутым лицом расхаживаешь? Манька! Зараза! Я знаю все твои штучки! Лучше рассказывай сразу! Если меня опять вызывает Евгения Ефимовна, я тебя просто убью!
Мама уже впрыгнула в шорты, спроворенные ею же из старых папиных джинсов. Делов-то было всего: нагло и неровно оборвать штанины по самое «не балуйсь» и к этому безобразию добавить маечку, открывающую мамин загорелый крепкий животик с очаровательной ямочкой пупка.
– На, ешь морковку! Скоро папа придёт, обедать будем! Да что с тобой такое приключилось, в конце концов? Доченька! Ты не заболела?- мама приложила к Манечкиному лбу прохладную мягкую ладошку.
А Маня подняла на маму глаза, наполненные качественной хрустальной слезой. Сверкнула изумрудным глазом и заплакала уже в голос. Тут красота момента скомкалась окончательно, потому что за хрустальной слезой пошли совершенно непрозрачные, лишённые всяческой романтики, сопли.

– Меня Валька бросил! За Иркой из девятого -«Г» теперь ходит как привязанный!

– Господи! Ну и горе, дурочка ты моя! Да этот Валька, он же ни-ка-кой! Средне — статистический мальчик скромных интеллектуальных возможностей. Нашла о ком плакать! Ешь вон лучше морковку!
– Валька! – оскорблено фыркнула мама — Тоже мне ещё прынц ! Да я бы на такого даже не взглянула бы!
– Ну, мама, ты даёшь! Да он к тебе бы и не подошёл даже!
– Почему это не подошёл бы?- мама выкатила круглые глаза.
– Ну, мама, что ты я прямо не знаю… Ну ты же старая уже!
– Я старая?- ты что Манька, совсем очумела? Мне тридцать четыре года, на меня на улице мужчины оборачиваются! И ты, мерзавка, на голубом глазу мне заявляешь, что я старая?
Маня вскинула недоумённый взгляд на маму, и вдруг чётко увидела, что мама-то у неё красавица! И молодая совсем! Загляденье, а не мама.
С мамой вообще, всё было не так просто. Мама дома и мама на работе – это были две совершенно разные женщины.
На работе мама была собранная вся, натянутая как струна. В крахмальном белом халате, буйство волос в плену резинки. Бровки домиком. Разговор чёткий, отрывистый. Про неё говорили, что доктор Мезенцева необычайной строгости дама. Её уважали и побаивались, а дома…
Дома мама была как тайфун, яркая, непредсказуемая, весёлая, быстрая как молния. Всё у неё в руках спорилось и как бы оживало. Вот стоит ваза скучная- прескучная, штамповка из штамповок, но мама расположит в ней осенние кленовые листочки, и ваза заиграет, освещая всю комнату.
Плита на кухне постоянно что-то томила, жарила. Стиральная машинка крутила барабан, пироги выпрыгивали из духовки как по волшебству, а среди всего этого волшебства, носилась по кухне и по квартире, напевая, мама.

– Ну что ты уставилась на меня? На! Потри деду яблоко. Ты исправила тройку по алгебре?
Маня молчала, погружённая в потрясающее открытие: её мама красивая. Маня ещё не могла даже разложить в своём мозгу все жизненные сокровища, которые ей сулит это открытие.
Начнём с того, что с детства говорили, что она унаследовала фигуру матери. Сейчас эта фигура грозно и не страшно склонялась к Мане, а Маня глупо и счастливо улыбалась: фигура была просто чудо какая изумительная!

– Да ты что, белены объелась? Ты после школы к деду в комнату заходила? Ты его кормила?
Как оказалось, не заходила, не кормила. Маня в своём горе напрочь забыла, что вместе с ними проживает старенький папин дедушка, который по совместительству был ещё и Маниным прадедушкой.
Правдолюб и правдоруб такого почтенного возраста, что если никому про него не рассказывать, в смысле не рассказывать про то, что у них в квартире есть раритетный дедушка, то никто и не узнает, что в квартире номер одиннадцать живёт старик, разговаривавший с Троцким на « ты». Но это уже другая, отдельная грустная история.
Дедушка редко выплывал в коридор лёгким облачком, тихо посещал места общего пользования и привидением скрывался в своей комнате.
По субботам папа его купал. Маму дед к этой процедуре не подпускал. Папа купал деда, стриг ему ногти, брил и укладывал в чистую постель. Любили дедушку все, как любят больного, но не капризного ребёнка.
Маня к деду относилась со священным трепетом. Дед рассказывал такие потрясающие истории! Знал массу стихов и всяческих присказок. С ним хорошо было сидеть рядом на стуле у его кровати и слушать, слушать, слушать…
Так вот этот добрый и чудесный дедушка сегодня Маней был оставлен без полдника и обречён был остаться без обеда. На часах уже была половина шестого, а кормить дедушку после пяти категорически нельзя. Так сказала мама.
А мамины рекомендации в доме считались догмой. Не только потому, что мама была прекрасным врачом педиатром, но отчасти и потому, что подвергать сомнению мамины рекомендации было не безопасно.Домашние побаивались маминого острого язычка и изящной, но тяжёлой ручки.

– Так ты его не кормила, шелуга паршивая?!- изящная ручка мягко, но больно опустилась на пухлую, ещё детскую Манину щёчку, очередной раз подтверждая Манино подозрение, что педагогика и педиатрия – это две диаметрально противоположные науки. Во всяком случае, её мама педагогикой одурманена не была.

– Ты что заморить деда решила? Эгоистка чёртова! Подожди, сейчас придёт папа. Я ему всё расскажу: и про деда, и про алгебру! Он тебе устроит вырванные годы! Влюбилась она, прощелыга! Марш готовить уроки и чтобы я тебя не видела!
Маня поплелась в свою комнату, взвешивая все за и против своей наследственности. Лицом она больше походила на папу. Но оно и лучше. Мама, конечно, хороша, но папа…
Папа красавец просто как с картинки. На него, по словам мамы, « бабы вешаются гроздьями». Маня присела к письменному столу и представила себе высокого стройного папу, обвешанного гроздьями знакомых, вхожих в их дом, женщин. Оказалась ничего себе так гроздочка.
Сегодня пятница, и вся эта гроздочка у них обязательно соберётся. Конечно, с мужьями или там с любовниками, но все эти, из грозди, будут смотреть на папу. А на маму будут смотреть их друзья и любовники. Будут петь, пить и хохотать за полночь, потом долго провожаться в коридоре.
Посиделки эти пятничные были в доме столько, сколько себя помнила Маня. Раньше в этом празднике жизни участвовал и дедушка. Блистал остротами, подволакивался за дамами, но вот уже лет пять, как сложил с себя полномочия престарелого Донжуана, и тихо лежал в своём бывшем кабинете, отгороженный от праздника огромной дубовой дверью.

– Котя! Ты что не слышишь? Я тебя зову, зову, а ты как уснула, честное слово! Иди обедать. Папка пришёл!- мама взъерошила Манины густые русые волосы.

– Какая всё-таки ты у меня, Машка, красавица! Жалко только — дурочка беспросветная! Пошли! Стынет всё!
Маня вприпрыжку бежала за мамой по длинному коридору, а между ней и мамой телепалось, путалось под ногами глупое неуклюжее счастье юности! Она красавица! У неё мама, папа, дедушка просто сказочный. Все её любят, а тут какой-то Валя, как говаривал папа: « Растуды его в качель!»
Путешествие по длинному коридору всегда было долгим, даже если по нему бежать на мамин нетерпеливый зов, всё равно можно было, успеть, по дороге придумать любую спасительную ложь, если провинился. Или затребовать щедрого отступного в виде трёх (нет, четырёх!) шариков волшебного мороженого в вазочке, если сгоряча провинилась мама.
Вдруг под ногами что-то пискнуло, юркнуло, и Маня споткнулась, упала на маму, мама с хохотом упала на вешалку, с вешалки посыпались шапки и перчатки. Вся эта весёлая кутерьма заняла минут пять.
Когда они вплыли в кухню, там у своей миски стояла невозмутимая и глубоко беременная кошка -Шуня. Обедать изволила. Шуня ела с аппетитом, но аккуратно и независимо, всем своим поведением как бы говоря:- Я женщина падшая, но гордая, и меня на кусок колбасы не возьмёшь!
Красоты она была такой, что глаза сломать можно. Даже в теперешнем своём положении, будучи на сносях, Шуня не утратила грациозности и независимости.
На двух сумасшедших барышень она даже не взглянула, а, отобедав, прошла сразу к папиной ноге. Потёрлась, музыкально мяукнула и удалилась в дедушкин кабинет. Там её ждали долгие философские беседы «за жизнь» со странноватым, совсем белоголовым стариком.
Беседы затягивались далеко за полночь, и Шуня засыпала в ногах у деда, отдавая ему своё молодое тепло и трепет снов.
За столом Маня постоянно вскидывала глаза на папу, чтобы в очередной раз убедиться, что судьба не подвела. Папа разливал борщ, половник в его могучих руках казался чайной ложкой. Папа всё делал степенно и с достоинством, как Шуня.
А мама уже просо подскакивала на стуле. Через час- полтора ввалятся гости, а у неё ещё столько дел! Маме не терпелось скорей спровадить Маню в детскую, разобрать большой дубовый стол в огромной столовой, поручить папе сервировку и убежать в спальню. И там быстро превратиться в роскошную диву в почти голом платье, с роскошными кудрями по обнаженным плечам.
Но папа пересыпал новостями как горохом. В понедельник он получит очень серьёзный гонорар, и Ёлочка, то есть Манина мама Лена, сможет, наконец, купить себе новую чернобурку к зимнему пальто.
Папа у нас был писателем. Вернее, изначально папа был журналистом, между прочим, международником, но, как говорил дедушка: « Продался за чечевичную похлёбку» и, практически, ушёл на вольные хлеба.
В редакции родного издательства отсиживал часы, давал какие-то незначительные материалы, а вечером стрекотал на машинке романы, повести, рассказы. Всё это уходило влёт и приносило в дом очень весомый достаток.
Когда папа работал, мама шикала на Маню и выпроваживала её с подружками в дальнюю комнатушку без окон, одиннадцатиметровую клетушку для прислуги. Дело в том, что дом их был старинный, купеческий. Жилых комнат в их квартире было четыре, плюс эта самая клетушка для прислуги.
Поскольку прислуги у них не было отродясь, комната служила складом для всего ненужного, но нужного в доме. Туда и отправляла мама Маню и её шумных подруг. Туда же подавался чай и вносился торт, чтобы дети не умерли с голоду.
Вообще, квартира у них была такая огромная, что будила во многих друзьях дома низменное и губительное чувство зависти и мысли о несовершенстве этого мира.
Хотя ни маминой, ни папиной вины в этом не было.

Квартиру дали деду в далёкие послевоенные годы, когда он пришёл с фронта, пройдя уж в довольно зрелом возрасте всю войну в качестве военного корреспондента. Война завесила его грудь орденами и медалями так густо, что его буквально клонило к полу от тяжести металла.
Сын погиб в конце первого года войны, осиротив жену, дух сыновей и деда. Через год невестка со старшим внуком погибли в бомбёжке. А грудной тогда Лёнечка, Манин отец, уцелел чудом, отброшенный от матери и брата взрывной волной, был спасён, отправлен в городскую больницу с сотрясением мозга и переломом ключицы. После выздоровления был определён в детский дом, где с трудом и разыскал его дедушка.
На жилплощадь ветерану и герою войны не поскупились, учитывая, что к жилым восьмидесяти метрам квартиры, тоненьким плюсиком прилегала ещё одиннадцатиметровая комнатка для прислуги, где по соображениям вышестоящих органов должна была проживать няня ребёнка героя войны.
Но герой войны никаким няням своё дитя не доверил, возился сам, выкармливал, пестовал, долго лечил от головных болей. И выходил-таки, мальчугана.
Но был дед всё же, не вполне праведником, схоронив жену ещё в младые её годы, он иногда себе позволял влюбляться и заводить романы. Правда, жениться, больше не женился. И когда дитё оклемалось, встало на ножки и уже бегало по квартире с куском сала в руках, дед взял в дом девушку из села. Молодую и сильную телом. Поселил в комнате для прислуги.
Молодая взяла в руки разваливающееся домашнее хозяйство героя в отставке, а потом как-то незаметно и незатейливо, прошлёпав ночью босыми ножками по длинному коридору до кабинета корреспондента, в эти же сильные и трепетные руки захватила и его, дедово, хозяйство. И двадцать пять лет, до самой своей кончины, вертела им, как хотела. В смысле: дедом и его, деда, личным хозяйством.
Справедливости ради надо добавить, что эти ловкие и сильные руки обволокли, ставшего законным пасынком, мальчика такой заботой и любовью, что много позже, спустя двадцать пять лет, он рыдал на могиле Марии Романовны, как сын по матери. И Маня-то, Машей была названа в четь смекалистой, хваткой, но доброй сельской девушки Марии.
За стенкой веселились и рассыпались в дробном смехе дамы, папа выводил немыслимые рулады, бренчала гитара, звенели бокалы. Маня ворочалась в постели, негодуя на свои такие малые годы, всем сердцем устремлённая туда, во взрослую жизнь, в перезвон бокалов и рюмок, вспархивание ресниц и вспыхивание взглядов.
Маня лежала и вслушивалась во всё происходящее в большой гостиной. Двери сначала были прикрыты, но после третьего тоста бдительность взрослых отлетела куда-то под потолок и повисла на люстре невидимым облачком. И понеслось. Пелену звуков прорезал мамин высокий голос:

– А что Ирина? Она рассталась со своим актёром? У них ведь был жуткий роман. С почти криминальным, даже, я бы сказала, психологическим сюжетом. Кто-то кого-то сильно побил из ревности, или что-то в этом роде?
– Вот именно, в этом роде.- Вступила в разговор тощая тётя Клава, которую Маня если сказать «недолюбливала», то будет слишком мягко.
– Её и побили! Её же актёришка и побил, да очень крепко, а потом вернулся к жене.

– Боже! Ну и свинья!- возмутилась мама.
– Так наша Ирка – царица Цирцея настоящая! — Злорадно, розовея впалыми щеками, изрекла тётя Клава.- С ней через месяц любой мужик в свинью превращается. У неё же ни гордости, ни характера – чистая амёба!
– Клавочка! – встрял в разговор папа -Ты уже определись, царица всё же или амёба? Больно далеки эти две характеристики друг от друга. И вообще, Клава! Зависть чувство разрушающее!
– Кому завидовать-то? Там же ни рожи, ни кожи! Господи!
– Не скажи, Клавочка, не скажи… Женщина Ирина достойная и где-то я бы сказал блестящая…
– Кто блестящая, Лёнька, мерзавец?!- интеллигентно вступила в беседу мама.
Маня тоже считала, что некрасивая тётя Клава погорячилась. Конечно, эта тётя Ира судорога была ещё та, но свиньёй обзываться — это уж слишком!
Она вспомнила как «достойная и блестящая» наступала под столом на папину ногу и давила, давила. Тогда Маня была ещё совсем маленькой и оказалась под столом случайно, по недосмотру прадеда.
Она выскочила из кроватки в ночной рубашке и пробралась между чьими-то ногами и стульями за спасительную завесу скатерти и долго сидела в полумраке под столом, наслаждаясь приключением и тайной.
Пока не увидела, как в носок папиного ботинка ввинчивается бесстыжая тётиирина шпилька. Тогда она стала отдирать шпильку от папиного ботинка, за столом возник сумбур и некоторая неловкость. Маню выволокли из-под стола, но, видимо, напрасно. Она долго извивалась в папиных руках и кричала:

– Тётя Ира! Ты плохая! Зачем ты на папину ногу наступаешь?
– Деточка! Я не наступала! Тебе показалось! — суетилась тётя Ира
– Наступала! Наступала! И ещё давила! Давила! Я видела! Видела!
Папа унёс её под всеобщее неловкое молчание.
Какая она ещё была маленькая дурочка! А теперь она уже прекрасно разбирается во всех тонкостях женских штучек, ужимок и незабудку от дерьма отличит без труда. А уж такой явный финт, как шпилька на носке мужского ботинка — это она ещё в пятом классе знала.
Ох, и попало тогда папе! Мама долго злилась, а он ходил за ней по квартире буквально вприпрыжку почти неделю. Мама от него принципиально ускользала. Именно тогда Маня обратила внимание на то, какое невозможное количество дверей у них в квартире.
Мама на кухню, папа за ней. Тут дверь: бабах! Пшёл вон! Мама в спальню, папа за ней! Опять дверь: бабах! Пшёл вон! И так повсюду: ванна, туалет, дедушкин кабинет, детская, гостиная. Не жизнь, а сплошная канонада! И так целую неделю. В ушах уже звенело от этого бабаханья. Но язычок Маня тогда прикусила и стала аккуратнее в своих открытиях из жизни взрослых.
Вот и сейчас лежала, чутко вслушиваясь в разговоры, обрывки фраз, хоть шло уже совсем не интересное: про диссертацию дяди Володи, про детей Алёны Игоревны, которые заболели ветрянкой, поэтому Алёна с мужем пришли буквально на полчаса, оставив детей с мамой, а сидели уже битых три, не особо печалясь.
Алёна выводила вторым голосом: «Первый тайм мы уже отыграли…» Маня поняла, что беспокойная и трепетная мать, Алёна, доиграет и второй тайм, плюс дополнительное время.
Поэтому приготовилась сладко потянуться и уснуть. Но тут кто-то врубил магнитофон, и всё стадо гостей пустилось в пляс. Это был не очень удачный вариант. Маня накрылась с головой.
Уснула только, когда все разбрелись, и мама с папой, как дети целовались в тёмном коридоре. Мама хихикала, а папа так знакомо садился голосом. Маня повернулась счастливо в своей постельке и с мыслью: « Ну, всё, начинается!» счастливо уснула.
Раннее весеннее солнышко разбудило её до времени. Ещё бы спать и спать! Но мама вчера не пришла на контрольный поцелуй. Так они называли поцелуй, который иногда доставался Мане от мамы или от папы, если после официального прощания они заходили вечером в комнату проверить, открыта ли форточка, сдвинуты ли шторы. А вчера мама шторы не задёрнула (не до того было), вот и вставай теперь в такую рань!
Кухня уже давно жила своей интенсивной жизнью, запахи вырывались из душной духовки и поднимались к высокому потолку.

–Отнеси деду блинчики и чай. Он сегодня не в духе — к завтраку не выйдет. Что-то там его не устраивает в политической линии партии. — Сказала мама.
– А папа где?- Маня схватила ажурный блинчик и быстро затолкала в рот.
– Папа пошёл за свежими газетами для дедушки.
– И за свежим пивом для себя.- Констатировала Маня.
¬ – Машка! Почему ты такая отрава? Как могло в нашей дружной семье произрасти такое чудовище? Иди, я уже чай наливаю.
Доползти до дедова кабинета с подносом в руках, учитывая, что он был заставлен полностью: рыбка красная, сыр со слезой, блинчики, чай, тёплая булочка, масло, сметанка, варенье, было делом трудоёмким. Дедовы пайки, папин буфет и мамины бесконечные дружбы очень неплохо их всех кормили во времена всеобщего дефицита.
Открывая дверь плечом, Маня просунула в просвет сначала любопытную головку, а потом уже ловко просочилась вся. Дед сидел в кресле у письменного стола в позе великого вождя. Был он сильно не в духе. Это витало в самом воздухе комнаты.
– Доброе утро, дедуля!- ласково пропела Маня.
– Доброе, то оно доброе, курносая моя, но что оно нам сулит?- дед повернул к ней седую голову.- Я спрашиваю тебя:
– Что оно нам сулит? Наше завтра и послезавтра?
Тут шёл длинный монолог о несовершенстве политики партии, о преступной недальновидности политиканов и безнравственности власть предержащих.
Мане, девушке совершенно аполитичной, все это было, мягко говоря, до фени. Но положение обязывало. И Маня стояла почти по стойке смирно с подносом в руках, пока дед не скомандовал всё выгрузить и катиться отсюда колбаской, поскольку он сегодня зол, как сто чертей.
Дедушка был человеком честным, и всегда предупреждал о моменте, когда его надо опасаться. Хотя Маня его не боялась никогда. Она так им умела манипулировать, что он даже этого не замечал. Мане уходить не хотелось. Ей вдруг понадобилось дедово сочувствие, а ещё очень захотелось посплетничать.
– А меня мама вчера била…- печально протянула Маня.
– Как била? – вздёрнулся дед.- По лицу что ли?
– В том — то всё и дело, что по лицу, по самому нему.- судорожно вздохнула Маня.
– За что, Машенька? Девочка моя! Ребёнка по лицу! Какая жестокость, неоправданная разнузданная жестокость! Но как, же Ёлочка могла? Я просто не могу поверить. Машенька! Расскажи мне правду!- требовательно вздёрнул подборок дед.
Маня рассказала правду про алгебру.
Про то, что дед вчера просидел на жёсткой диете, и в этом была её, Манина заслуга, она рассказывать не стала, но предусмотрительно попросила деда никому ничего не рассказывать, мотивируя это тем, что её положение в доме может стать совсем уж невыносимым.
– Да куда уж хуже? Если человека бьют по лицу! Дальше уже ехать некуда!
Правдолюб- дедушка просто негодовал. С этим надо было что-то делать. Маня скидывала в мамину пользу козырь за козырем, уже сильно сожалея о сказанном.
Дед вроде угомонился, но поговорить с зарвавшейся Ёлочкой обещал. У Мани засосало под ложечкой.
– Вообще-то, деда, мама хорошая. Она вот мальчика одного на операцию устроила. Ей за это подарок принесли, а она не взяла. Вот!
– Что значит устроила? И какие подарки? За что?
Порядочность, по глубокому дедушкиному убеждению, не должна вознаграждаться, она просто должна быть в человеке, как рука, нога или на худой конец- аппендикс. Человек о нём не думает, но он у него есть, и даже иногда воспаляется. Вот с такой воспалённой порядочностью всю свою жизнь и прожил сам дедушка.
От дедушки Маня вышла в задумчивости, с предчувствием скорой расплаты. Потому за столом сидела, тиха как украинская ночь.
Папа строил планы на лето. Лето уже не за горами. Машеньке исполнится шестнадцать лет. Впереди десятый класс. Надо как следует отдохнуть, и папа решил их с мамой отправить в Гурзуф.
Сам он не поедет, у него в задумке «большинский» роман. Будет всё лето работать как проклятый.
На Нобелевскую премию от литературы он рассчитывает слабо, но на норковую шубку для Ёлочки хватит. Останется и на подарки Машеньке, и на новую (не совсем) машину. Мама давно жаловалась, что « Москвич» не представителен и даже где-то там, жалок.
Маня без папы ехать не хотела. Каждый год они ездили все вместе, втроём, раньше и дед ездил с ними. Но папа прав. Много работы.
Дедушку оставить одного нельзя, а никаким сиделкам папа деда не доверит, как когда-то дед не доверял никому своего внука. Опять же, Шуня. Вот-вот окотится! Кто будет пристраивать котят? Не топить же их, в самом деле?!
Накануне дня рождения Маня не спала практически всю ночь. Впервые, день рождения ей предстоит отпраздновать в самолёте. Они с мамой летят на юг!
Улеглись поздно, в последний момент, отбрасывая и отбраковывая уже заранее собранные вещи. Змейка чемодана то закрывалась как бы навеки, то опять расстёгивалась, чтобы впихнуть в чемоданное брюхо ещё одну, последнюю, но очень необходимую вещь.
Самой значимой и необыкновенной вещью в большущем чемодане, конечно же, был совершенно взрослый вызывающе красивый купальник для Манечки.
Какая же она была в нём необыкновенная красавица! Она мерила его перед поездкой раз двадцать, буквально обмирая у зеркала.
В три часа дня они уже расположились в санатории « Гурзуф», и понеслась жизнь совершенно сказочная и очаровательная, в своей наполненности нарушаемыми запретами. В этой курортной жизни Манечке было дозволено всё, или почти всё. Она даже пробовала сладкое вино « Ливадия».
Город был совершенно потрясающий. Один из кавалеров мамы, а их у неё образовалось множество, рассказывал, что Гурзуф переводится, как Медведь.
Вокруг мамы, помимо воздыхателей, сбилась весёлая компания: знакомые знакомых, просто новые приятели и приятельницы, некоторые с детьми. Только все дети были младше Мани. Маня уже входила в свет Гурзуфа не ребёнком, но барышней. Очаровательной шестнадцатилетней барышней, и ей кружило голову это почти взрослое состояние.
День проносился молниеносно. На машине ездили в Ялту, специально для того только, чтобы увидеть скалу Парус. Возвращались поздним вечером, ехали вдоль побережья, а море всё длилось, и длилось. Казалось, не будет конца этому серебристо-зелёному блистанию.
Днём опять бродили по улочкам старого Гурзуфа, объедались фруктами на базаре и тащили целые сетки в номер. Была даже попытка взойти на Аю-Даг. Но, то ли сил не хватило, то ли вина взрослыми выпито было много, но вершину не покорили, потолкались у подножия, задрав в синее небо головы, и отправились гулять по набережной.
В этой поездке Манечка поняла для себя, что знает всё из жизни взрослых. Для неё уже не были тайной их взгляды, полуслова и мимолётные пожатия. Поняла она так же, что её мама просто пленительная женщина и на мужчин действует как наркотик.
Особенно отличался в своих настырных ухаживаниях один этакий физик-лирик, с уклоном в сторону лирика. Лицо лирик носил гладкое, без подробностей. Но по натуре был, как выражался дед про таких людей: «велеречивый Кент». Заговорить мог даже мёртвого.
Ёлочка, Манина мама, мёртвой не была, но слушала велеречивого рассеянно и не внимательно. Кент расстраивался. Вставал на уши, ловил ноздрями воздух, пропитанный чувственностью. Гарцевал перед ней типа — джигит! Пытался подмять под себя дешёвыми кавалеристскими наскоками.
Но поздно ночью всё веселье сворачивалось, и Маня с мамой уставшие брели в свой номер. Засыпали, не донеся голову до подушки. А наутро крутилась новое захватывающее кино праздной и весёлой жизни.
Домой летели с чемоданом груш для папы. Выбирали твёрдые как камни зелёные груши, но даже сквозь незрелую зелень они источали тончайший, ни с чем несравнимый аромат.
Эти груши будут лежать на шкафу всю осень, а потом их съедят за один-два присеста. Тогда, когда уже от нежного надкуса они будут истекать ароматным сладким соком. Сок будет струиться по подбородку, пачкать руки. Но это и будет истинное наслаждение настоящей южной грушей. Ах, как папа любил эти груши!
Но жизнь после возвращения очень изменилась. В доме пахло грозой. Папа ночевал в гостиной. Маня не могла понять, что происходит. Дома было холодно и скорбно. Как будто кто-то открыл зимой настежь дверь и ушёл, а квартира выстудилась намертво, и тепло из неё ушло навсегда.
Мама работала, готовила, стирала, убирала, но больше не пела. Совсем не пела.
Уже начались занятия в школе, Маня была загружена под завязку. Вся семья уже знала, что Маня будет хорошим журналистом (как папа, пока не продался за чечевичную похлёбку). Но мысли о том, что же произошло у мамы с папой, не давали Мане покоя. Она лежала в своей комнате без сна и думала, думала, думала…
В результате этих ночных бдений, сопоставляя и дополняя, она пришла к выводу, что произошла измена, коварная измена со стороны мамы. Когда? Да тогда, в Гурзуфе и произошла! А с кем, это уже было не суть важно. С лириком ли, с кем другим. Неважно! Претендентов — масса. Относительная свобода у мамы была. Манька и на танцы бегала, и на концерты с местными девчонками. Так что времени у мамы был воз.
Папа обо всём как-то узнал. А может мама и сама рассказала. С неё станется! И со всей своей молодой горячей страстью Маня встала на сторону папы. На эту тему в доме не разговаривали. Вроде как ничего и не произошло! Но все знали, что все всё знают ! Так и жили в полуправде, в полу-вранье. А виновата во всём была распрекрасная Ёлочка!
Постепенно Маня выскальзывала из-под родительской опеки. С вечерних прогулок опаздывала и на полчаса, и на час. Дерзила, хлопала дверью своей комнаты, включала на всю катушку музыку, то есть окончательно рвала поводья.
Уроки прогуливала регулярно, а когда появлялась в школе, то просто выбивала из равновесия учителей, особенно гуммозную химичку своими, с позволения сказать, юбками с напёрсток. Только дедушка ещё пользовался её авторитетом и уважением.
Она часто заходила к нему по вечерам. Они разговаривали обо всём на свете: о Манином предстоящем поступлении в университет, о высоком звании журналиста. Дед поучал как-то неназойливо, подтверждая примерами все жизненные истории.
Потом, много позже она поняла, что именно эти беседы и откровения дедушки в самый опасный и трагический момент выдернули её из жизненной бездны. Но это было сильно потом.
Тему отношений отца и матери старались не затрагивать, хотя оба понимали, что семья катится в тартарары.
Папа приходил поздно, часто не совсем трезв. А однажды она слышала ночью, как он мышью скрёбся в дверь их общей с мамой спальни.
Но спальня молчала закрытая на старый ржавый ключ, который сто лет провалялся в коробке с инструментами и прочим хламом, никому не нужный. А теперь вот был неодолимым препятствием между папой и его Ёлочкой. Он обводил свой родной дом глазами брошенной собаки и тяжело ступая, брёл спать в гостиную.
Странным было ещё то, что мама никуда не ходила: работа-дом, дом -работа. Бродила по квартире с приговорённым лицом. Всё делала механически, как будто жизненная сила навсегда ушла из неё. Тесто не всходило пышным белым облаком, а твердело прямо на губах, блинчики не изумляли ажурным узором. А главное, мама больше не пела, совсем не пела. Гости уже не собирались за их огромным столом.
Одиночными визитами выстреливали подруги. Они приезжали за потомством от Шуни, которая разродилась пятью изумительными, совершенно разными по окрасу котятами, из чего Маня сделала вывод, что Шуня осчастливила не одного дворового кота.
После встреч с подругами мама ходила мрачнее тучи. Под глазами пролегали тёмные круги, плечи безвольно опускались, а красивые мамины руки висели беспомощными плетьми. В доме становилось неуютно.
И Маня летела к подружкам, бегала на свидания, приняла вернувшегося в её объятья Валю. Он уже был студентом политехнического института. И, конечно, увидел, что, то место, из которого произрастают Манины ноги достойно отдельного внимания своей выпуклостью и округлостью. Ну а может в душе засвербело. Кто знает?
Маня, конечно, выдала ему смертельный номер с бриллиантовой слезой в изумрудном глазу, но простила. Простила, но всегда помнила, что Валя- это не самый надёжный оплот.
Когда она звонила и спрашивала, придёт ли он завтра встречать её из школы, Валя отвечал, что придёт, если дождя не будет. Маня настаивала, Валя уточнял, что встретит, если найдёт зонт.
И из этих» если» Маня понимала, что это не тот мужчина, который ей нужен. От дождя может быть и спасёт, от потопа — нет! А ей надо, чтобы и из огня, и из воды, и из пасти льва…
Школу Маня окончила не отличницей и даже не хорошисткой. В аттестат была вляпана жирная тройка по химии. Но это ещё полбеды. Характеристика, выданная ей родной школой, вполне могла послужить рекомендацией в бордель.
Но, несмотря на эту жирную и ехидную тройку и прилагающуюся к ней характеристику, Маня поступила в университет. Там у неё образовалась подружка Ирка та, со школы, с соломенными волосами, с ней они благополучно прогуливали лекции .
Домой приходила как в гостиницу: переодеться и переспать. Конечно же, пообедать и получить деньги на карманные расходы. Только этим сейчас дом для неё от гостиницы и отличался. А ещё дедушка, любимый старый дедушка. Он уже не выходил из комнаты. По вечерам папа сидел у него, и они долго о чём-то разговаривали.
В своей юношеской запальчивости и торопливости Маня быстро перешагнула за изгородь запретов, о которых ей рассказывала мама. Как только мама потеряла авторитет в Маниных глазах, так сразу же и рухнула изгородь запретов, расшатанная маминым предательством.
С Валей они грешили, где попало. У него дома, в гостях у подруг, но замуж Валя не звал, а Маня и не очень-то и хотела. Получалось по дедовой присказке: « Меня сватали — не брали, а я плакала — не шла!»

Как-то, придя домой раньше обычного своего времени, Маня услышала из кухни монотонное :« бу-бу-бу» и одиночные « ах! ой!» Прислушалась, и ей открылась совершенно другая версия случившегося в доме.
– Ты сама во всём виновата!- шипел голос тёти Алёны.
– Ты тогда ещё, десять лет назад должна была вышвырнуть её из своей жизни! Но ты никого не слушала, носилась с ней, как дурень с писаной торбой! Вот тебе и итог! А ты теряешь мужа и семью! Почему ты не хочешь хотя бы выслушать его? Ведь ты же знаешь Ирку! Она специально всё так подстроила, а этот пьяный дурачок просто оказался заложником её прожектов! Поговори с ним, Ёлочка!
– Нет! Я не могу! Я его видеть не могу! Привести в дом, когда я с ребёнком на юге! Уложить в нашу постель! На что он рассчитывал? Что же мне делать, Алёна?! Он же даже лишил меня возможности сделать вид, что я ничего не знаю! — и мама горько расплакалась.
Маня тихонько прокралась в свою комнату. « Вот тебе и тётя Ира! Действительно, царица Цирцея какая-то! Если даже папа превратился в полнейшую свинью! Папа! Папа! Как же ты мог?»
И стыд за её ещё вчерашнюю, свежую несправедливость к маме, захлестнул Маню. Стало стыдно, за свои фырканья и снисходительные взгляды со значением. Всё в самой себе на миг показалось таким мелким и липким, что впору бы самой разреветься!
Маня с нетерпением ждала ухода тёти Алёны. Но из кухни ещё долго доносилось невнятное бормотание. Наконец, входная дверь хлопнула, и Маня вышла на кухню. Мама стояла у окна спиной к ней, и Маня поразилось этой прямой как доска спине, с проступающими острыми лопатками. От её мамы осталась ровно половина.
– Мамочка!- шёпотом позвала Маня.
Мама повернуло к ней измученное любовью, ревностью и обидой лицо, и они буквально упали в объятья друг друга. Она целовала маму в мокрые щёки, гладила по худенькой спине и уговаривала, утешала, как когда-то мама утешала её, Маню в детском безутешном горе.
Потом они долго разговаривали в маминой спальне, на равных, как две взрослые женщины. Папу решено было простить, но держать в ежовых рукавицах. А папа спал на сиротском своём диванчике в гостиной и не знал ещё и не ведал, что в приговоре: « Казнить нельзя помиловать» уже проставлена запятая в спасительном для него месте.
Мама выходила из предательства долго и тяжело. Папа лежал у её ног распростёртым и укрощённым. Всё было для мамы и во имя мамы. Но ведь так было всегда! Он всегда был влюблён в свою Ёлочку, и Маня не понимала, какого же рожна ему было надо, и с чего он поддался на какой-то дешёвый адюльтер?
Прошло много лет, прежде чем она поняла, что любовь, если она вся завладела человеком, иногда так его душит, что необходимость доказать себе, что ты не раб этой любви, и на что-то способен кроме как сгорать в жерле любовных мук, толкает его в совершенно противоположную от любви сторону. То есть толкает к измене.
Логике это не поддаётся никакой, но так бывает. Маня сама испила чашу такого жестокого испытания до дна. Но пока она понять папу не могла и злилась теперь уже на него.
А через полгода как-то утром Маня услышала, как на кухне запела мама. Маню накрыло волной радости, а за стеной суетливо и счастливо закашлял дед. « А жизнь-то налаживается!»- счастливо подумала Маня.
А Манина жизнь была наполнена Валей и тесной дружбой с соперницей по школе, а теперь сокурсницей Ириной, девушкой симпатичной во всех отношениях. Правда, внешне она сильно Мане проигрывала. И это последнюю очень даже устраивало. Маня очень выгодно смотрелась на фоне Ирочки.
Самым слабым местом у Ирочки были ноги. Мордашка простенькая, но довольно славная, фигура тоже сойдёт. Но ноги! У Ирки были такие мощные икры, что не верилось, что они принадлежат молоденькой девушке, а не ветерану от футбола.
Они сидели в Маниной комнате и любовались замшевыми серыми сапогами, привезёнными папой из дружественной Польши.Маня крутила ногой перед изумлённым Иркиным носом.

– Дай примерить! — попросила Ирка.
Маня с сомнением посмотрела на гигантские икры подруги, но сапоги ей протянула.
Когда Ирка с лёгкостью застегнула молнию, Маня поняла, что делает визуально такими мощными и уродливыми Иркины икры.
Всё дело в недоразвитых коленных чашечках, величиной с маленькую розетку для варенья. Самого главного — круглых коленок как таковых не было, были две недоразвитые дули.
Но Ирка как будто и не замечала этого уродства. Она с нескрываемым удовольствием крутила ногой уже у Маниного изумлённого курносого носа.

Первый курс пролетел быстро. Без хвостов и угрозы отчисления. Валя уже звал замуж. Приходил в дом, играл с папой в шахматы, бегал в аптеку за лекарствами для деда. Очень быстро стал своим человеком и как-то незаметно перешёл в статус жениха.
Мама и папа были «за» обеими руками. Очень приличная семья с достатком, хорошие манеры и юношеское обаяние — всё присутствовало. Но рано! Рано, очень рано, считал папа.
Мама так не считала, потому что догадывалась о том, что отношения у детей уже не детские, а вполне себе уже сложносочинённые, со страстями и риском забеременеть.
Причём забеременеть предстояло именно Маньке, а не симпатичному Вале. Надо было их поженить, чтобы не вздрагивать каждый месяц, взглянув в календарь женских критических дней.
Этот календарь мама вела с самых первых Маниных месячных. Вела только с одной целью: следить за здоровьем дочери. Теперь этот календарь каждый месяц пугал маму и наводил на неё нездоровую панику.
Когда в конце второго курса ошеломлённая Маша пришла к маме в спальню поговорить, мама уже знала о чём. Об этом поведал ей трёхкопеечный старый календарик.
Мама просто решила не торопить события. И испытывая в присутствии дочери необъяснимое смущение, ждала. И дождалась.
Собрался семейный совет, и, учитывая то, что жених и его родители были всему случившемуся рады, детей решено было срочно поженить, пока ещё грех не вышел наружу животиком-огурчиком. Маниного мнения никто не спрашивал, хотя оно бы всех ужаснуло.
Но Маня поняла, что говорить об аборте с мамой бессмысленно, а кроме мамы ей не поможет никто. И Маня шагнула в замужество, как в неизбежность, продиктованную грустными обстоятельствами, к тому времени уже совершенно равнодушная к Вале.
Жили на два дома. В дни лекций, то есть в рабочую неделю, у Валиных родителей, а с пятницы по понедельник у Маниных. Свекровь у Мани образовалась просто необыкновенная. Она одна своим поведением могла перечеркнуть всю классическую литературу наполненную злобными свекровями.
Маню обожала. Была модницей и затейницей, мужа держала под каблуком, но умудрялась вывернуть так наизнанку свой ласковый диктат, что казалось покорной рабыней из восточных сказок.
Семьи подружились как-то почти автономно и независимо от детей. Собирались по праздникам, шумели в ночи бокалами и гитарой, готовили приданое для внука и были совершенно, безоговорочно счастливы. Гораздо счастливее, чем Маня, которая растерялась и увяла в своём замужестве.
Отходила беременность Маня легко, может потому, что под ногами телепалась опять отяжелевшая Шуня. Разродилась Шуня гораздо раньше, чем её молодая хозяйка, так что Маня успела всех котят пристроить в хорошие руки.
Летом Маня родила здорового мальчика. Ходила, наполненная счастьем и поверить не могла, что это маленькое чудо сотворили они с Валей, который ей уже наскучил хуже горькой редьки. Она смотрела на сына, и при одной мысли о том, что она могла бы избавиться от этого сказочного мальчика, у неё холодели руки.
Дворы их с Валей были смежные, и они ходили из одного двора в другой, со своим крохой. И везде им были готовы и кров, и дом. Свекровь, Наталья Ильинична, тоже бегала от дома к дому за ними хвостиком, пока серьёзно не заболел дедушка.
Дедушке нужен был полный покой, часто среди ночи приходилось вызывать скорую, и молодые с сыном окончательно переехали к Валиным родителям. Домой теперь Маня только забегала. Чаще мама и папа приходили к ним, но ненадолго. Боялись оставлять деда одного.
А в стылом феврале дедушка умер.
Смерть деда была для Мани первым взрослым горем. Она ходила после похорон сама не своя и долго даже слушать не хотела о том, чтобы вернуться в свою квартиру и занять в ней две комнаты. Маленькую свою и большую дедову.
Папа тоже не мог без слёз заходить в дедушкин кабинет. На семейном совете было решено квартиру разменять на две двушки. Но тут возникли обстоятельства.
Объявились какие-то мутные троюродные братья папы, которых он в глаза не видел, и с ними стокилограммовая тётя. Папа был ошарашен. Оказывается, у него есть тётя! Кто бы мог подумать? Ему дедушка ничего такого и близко не рассказывал.
Но документы у новоиспечённых родичей были, что называется, в полном ажуре. Они хотели одного: честно разделить жилплощадь!
– Иначе, — тётя угоняла прямо под волосы нарисованные чёрным карандашом брови — придётся разбираться в суде, где Вас быстро выведут на чистую воду. Неизвестно ещё, при каких обстоятельствах скончался герой войны!
Папа возмущался и всё рвался выставить родственников вон, мама недоумевала, но молчала, а Наталья Ильинична шептала в толстоё тётино лицо простые русские матерные слова.
И хотя все они были взрослыми людьми и прекрасно понимали, что когда умирает человек обеспеченный, оставляющий после себя лакомый и спорный кусочек для близких, в корысти, в первую очередь обвиняют именно тех, кто носил за ним судно и подавал легендарный глоточек водички. Но эти, образовавшиеся буквально из ничего фантомные родственнички — это уже было выше всякого понимания.
Тяжба тянулась семь месяцев, уже малыш бегал по квартире на резвых ножках, когда посрамлённые и разбитые, родственнички убрались на свою территорию.
Но о размене уже разговора не было. Тогда горе гнало из квартиры, а теперь стало ясно, что это не просто квартира, а их родной дом, который они, чуть было не потеряли.
Папа получил в полное владение кабинет деда. Кропал там свои романы иногда до рассвета, но прилечь, даже если только на пару часов, бежал к своей Ёлочке.
Манина комната так и осталась Маниной, и всё чаще Маня оставалась там с сыном ночевать одна, без мужа.
Дома её донимал муж с его шустрым супружеским долгом. Маню до истерики доводили его обрыдлые ласки, а Валя всё лез и лез. Упрекал Маню в холодности, говорил, что ему такая ледышка не нужна, недвусмысленно намекал, что найдутся другие, которые… И всё в таком духе. Маня и ухом не вела: «Оставьте меня в покое, и всё!»
Мужчины часто склонны думать о жёнах, которые пассивны в постели, что те просто холодные женщины и не хотят секса. Им и в голову не приходит, что секса их жёны хотят, очень хотят! Но только не конкретно с ними.
И Маня хотела, очень хотела! Но не мужа, а другого: смелого, неординарного. Такого, чтобы за ним на край света, и дыхание угасало, и меркли звёзды.
Об этом часто рассказывала подруге Ирке, забегавшей к ним на чаёк по вечерам. С Иркой же и начались её первые выходы в свет без мужа.
По пятницам Маня часто оставляла сына на родителей, и уносилась с подружкой в черноту вечера.
По выражению папы: бросалась в пучину разврата. Но Маня в пучину разврата не спешила, а просто жаждала веселья и свободы. Она хотела невозможного: невинность соблюсти и любовь обрести. Дело же стремительно катилось к наоборот: невинность трещала по всем швам, а принц намечтанный ей навстречу не торопился.
Дома скандалил Валя, а потом и он стал пропадать, а ночами спал сном праведника рядом с недавно столь страстно любимой женой. А жена не стала подвергать спектральному анализу недостаточный пыл редких супружеских объятий. Ей в этом случае было, чем хуже, тем лучше.
Брак шатался как гнилой зуб. Но, ни Валя, ни Маня о разводе не заговаривали. Их всё устраивало: относительная свобода, рядом любящие родители с обеих сторон и любимый сын, которого не надо делить и рвать пополам.
Да и голова у Мани была занята другим. Маня билась в своеобразном даже не треугольнике, а ромбе любви. Три мужчины и она. Кавалеры были как на заказ — на любой вкус и цвет.
Один, лощёный ухоженный хам (но про это Маня поняла много позже), гений от музыки, до краёв наполненный творческими устремлениями, но одновременно и мутный деловар.
Второй, как говаривал небезызвестный писатель, » зайгизунд в джинсе». По слухам, очень богатый человек, но тошнотворный и жадный.
И третий — законный муж с тоскливой обречённостью глупых обязательств и условностей. Так что жизнь била ключом.
У них собирались компании, гуляли широко, и вино лилось, что называется, рекой. Хмель будоражила чувства и снимала муть с души. Приходила в гости Ирина, всегда с «шампусиком» и не одним.
Первой тревогу забила мама. После одной из таких вечеринок, состоявшейся на Маниной территории, когда та загуляла до того, что и кормить, и укладывать малого пришлось бабушке, не дождавшись от мамочки родной прощального поцелуя, мама решила поговорить с зарвавшейся дочкой.
Маня каялась, клялась, а в следующую субботу устроила такую же оргию, но на территории мужа, который теперь всегда был «за»!
А свекровь молчала, и готова была молчать всю жизнь, только бы не потерять бесценного внука. Маня просекла ситуацию в момент и ловко пользовалась слабинками своих родных.
Она совершенно вскружила голову Нёме( «зайгезунду в джнсе») и тот, наступив на горло собственной жадности, пригласил её в кафе.
Нёма сосредоточенно изучил меню и заказал два бокала » Боржоми» и микроскопическую тарелочку несолёных орешков. Маня чуть со стула не упала!
– Нёма! А выпить, покурить, закусить?
– Курить ты не будешь! — строго сказал Нёма, облетая перхотью, как тополь пухом в июне.
¬– А алкоголь я принципиально не заказываю!
–А пожрать ты тоже принципиально не заказываешь, строгий ты наш?
Маня начинала заводиться. Ничем хорошим это кончиться не могло. Залихватски щёлкнув пальчиками, Маня подозвала официанта.
– Пожалуйста, котлетку по-киевски, салатик овощной и триста грамм коньячку.
–Зачем триста грамм?- ахнул Нёма — я же не пью!
– Потому и триста, что ты, Нёма, у нас не пьёшь!
Нёма начинал терять лицо. Он заторопился, намекая на какую-то важную встречу, на которую он боится опоздать. Подвыпившая Маня спросила, не на обрезание ли он опаздывает? Если на этот священный обряд, то он уже крепко опоздал, и всё в таком духе.
Расстались они за километр до понятия: друзья.
А через неделю позвонил Нёма, готовый на всё, лишь бы Маня была рядом. И пошли, встречи, подарки и рестораны. Но он был хронически женат. У него был сын — первоклассник и хорошая еврейская жена. О жене и говорить не приходилось: жена — священная корова, её он в своём сердце отлил в граните при жизни.
Наум, он же Нёма, был страстным мужчиной, но холодным человеком. Говорят, что так не бывает. Оказывается, очень даже бывает! Маня его будоражила до дрожи в коленях. Но, ни личная жизнь Мани, ни её переживания его не интересовали. Всё, кроме постельных утех, спокойно протекало мимо его внимания.
Но Нёма был талантливым любовником, на женщине играл как на скрипке. Маня оттаивала в его ласковых руках и два раза в неделю бегала к нему на свидания.
С лощеным хамом Маня познакомилась на конкурсе молодых дарований, куда притащила её Ирка. Пел он изумительно, был ладно скроен и хорошо одет.
Он только-только начинал окучивать концертные залы. Занял на конкурсе второе почётное место, Маня прорвалась к нему за автографом, он автограф нарисовал и назначил свидание у кинотеатра «Космос» в ближайшую среду в шесть тридцать вечера.
Маня до среды не жила и не дышала. Она влюбилась по уши и полетела на свидание вся в радужных надеждах.
Тряслась на ветру полтора часа, каждые пятнадцать минут собираясь уйти. Уйти и забыть! Слёзы набегали на глаза, ветер пробирал до костей, а она всё не уходила.
И он пришёл на свидание, но не конкретно к ней. Свиданий в этот день у злосчастного «Космоса» по всему, было им назначено штук пять или шесть. С перерывом в час или около этого. Чтобы, очередная, не выбранная на сегодня, могла убраться восвояси, зализывать раны.
Но Маня не ушла. Она стояла как памятник торжеству терпения и верности, перестояв уже одну менее терпеливую претендентку. Он наткнулся на неё грудью, как незадачливый заводской несун на вахтёра, и оробел.
Но девушка была очень симпатичная. Он быстро сориентировался в пространстве, галантно извинился за опоздание и повёл Маню в ресторан, где он её обогрел, покормил, потанцевал и увёз к себе в холостяцкую берлогу для более близкого знакомства.
И вот такое пошлое знакомство обернулось для Мани губительной любовью. Она бегала на его концерты. Ну, пока, конечно, не на его сольные концерты, а на те, в которых он принимал участие. Просиживала на репетициях, прогуливала лекции, запустила дом, и полностью бросила любимого сыночка на руки бабушек и дедушек.
Прибегала перед самым купанием, а то и во время купания, получала из рук мамы или Натальи Ильиничны вымытого сытого сыночка, клала его себе под бочок и полночи капала на него слезами раскаяния и любви.
Тогда впервые она начала подумывать о разводе. Ей нужна была свобода, чтобы выйти замуж за Георгия( так звали маэстро)и прожить с ним долгую счастливую жизнь.
А маэстро вовсе не был злодеем. Маня ему нравилась, даже очень нравилась, но Жора был вертопрахом и пьяницей. И с этим поделать ничего было нельзя. Он был, действительно, талантливым и многообещающим вокалистом, но для создания семьи был просто противопоказан.
Маня ночами лежала без сна рядом с мужем и всё пестовала и пестовала свою мечту- выйти замуж за Георгия. Постоянно сравнивала его с мужем, и муж становился всё меньше и незначительнее.
Он тоже был музыкально одарённым человеком, но играл даже не на аккордеоне, а на вульгарном баяне. И это в эпоху «Битлз!» и «Роллинг стоунс»! Вдруг! Баян! Это оскорбляло Манино чувство прекрасного и из достоинства мужа превращалось в недостаток, ещё раз доказывая, как она ошиблась в выборе спутника жизни.
Так и жили, как в нетающем тумане, не видя друг друга. По субботам приходили гости, которым они были несказанно рады потому, что кроме ребёнка, общих тем не было. Холод и скука.
На Манин день рождения собралась компания. Ирка была с новым кавалером, сокурсником Вали.
О том, что у мужа с Иркой что-то там клубилось и дымило, Маня догадывалась давно, но до откровенного скандала не дошло, и ладно!
А сейчас муж сидел за столом, исходя желчью на неё, свою жену. Хотя Ирку с кавалером в гости пригласил сам, и с кавалером этим её познакомил сам, видимо, когда страсти поутихли и он решил остаться под крылышком у хозяйственной (чего об Ирке не скажешь) и доброй Маньки!
Затевать свару Маня не хотела. Опять же, у мужчин может возникнуть крупное недовольство друг другом, поднимется скандал, и весь день рождения пойдёт насмарку! Она глотала насмешки и пренебрежение.
А муж старался вовсю доказать Ирке, что Маня не помеха. Жену можно было не просто отодвинуть, её можно было стряхнуть с ботинок, как придорожную пыль и идти дальше(С Иркой), взявшись за руки к новой жизни. Маня крепилась долго, а муж наглел и нарывался.
Сейчас же его трясло от ревности и запоздалых сожалений. И всё это выливалось на Манину голову чередой язвительных замечаний и пренебрежительных высказываний.
Мужа Маня не любила и не ценила, но обида грызла изнутри. Как будто черти рвали печень и сердце на портянки. Муж зарывался, Маня дерзила, а муж кипел злобой. Он, видимо, рассчитывал, что Маня будет стоять в стороне и молиться кротко за врагов.
Она, действительно, долго крепилась, стараясь не выплеснуться через край, а потом возьми и бухни на него всю правду-матку разом. И про любовь свою, и про развод! Скандальчик получился ещё тот!
Гости быстро ретировались, а потом в дверном проёме растаял муж, держа за плечи верную подругу, Ирину. Маня стояла в огромном коридоре одна униженная и ограбленная.
Хотелось одного: хорошенько выпить и заспать обиду. Она стала потихоньку собирать со стола. Проходя с ворохом грязных тарелок мимо родительской спальни, увидела узкую полоску света, выбивающуюся из-под двери.
Там спал её золотоголовый мальчик. Папа, наверное, читал, а мама лежала рядом с ним, свернувшись в клубочек совсем как Шуня. Да и Шуня, скорее всего, была с ними. За этой дверью спала семья! А у Мани не было семьи.
Муж растаял в ночи с институтской подругой, малыш был на попечении родителей и выходит, что у неё, у Мани, своего ничего и не было!
Тоска охватила сердце. Скорее, скорее вымыть посуду, кое-как прибрать и убежать в свою комнату, выпить коньку и заснуть! Всё забыть. А думать она будет, как Скарлет О,Хара , завтра.
Дверь скрипнула, и из комнаты вышел папа в пижаме, за ним, зябко кутаясь в старенькую шаль, вышла мама.

– Ну что, доця, отгуляли? Что-то вы сегодня рано. Ну, иди сюда, моя дорогая девочка, мы же тебя толком не поздравили. А где Валя? Выпить-то у вас есть, а то я принесу из своих запасов!- папа сделал шаг к двери.
– Папа! Всё есть! Я сейчас!- и Маня стрелой бросилась в комнату. Собрала на поднос салаты, селёдочку, рыбку, буженинку, прихватила бутылку коньяку и со всем этим примчалась в кухню.
– А где Валя?- опять спросил папа.
Что-то мешало Мане огорошить родителей новостью, и она легкомысленно вздёрнув плечиком, соврала:
– Валя поехал Ирку провожать, она пьяная совсем.
– Жаль! – и папа протянул Мане тугой конверт.
– Это вам на машину, а купите сами. У нашей Наташи( он имел ввиду сватью) всё схвачено!
Засиделись до самого, что ни на есть поздна. Чокались за здоровье, строили планы на летний отдых и почти приговорили коньяк. Мама только опускала в рюмку свои пухлые губы, а пить — не пила.
– Мама! Ты чего сачкуешь? — смеялась захмелевшая Маня.
– А маме нельзя, доча! Мама наша скоро братика тебе принесёт или сестричку!- и папа робко заморгал.
Мама сидела пунцовая как институтка. Да! Это была новость, так новость! Маме уже было тридцать девять лет.
« А разве в сорок лет рожают?»- думала Маня. Но виду не подала, хоть и опешила сильно. Она даже как-то не задумывалась о том, что её родители ещё молодые. Они были бабушкой и дедушкой её сына, и дальше мысль никогда не забредала с тех пор, как Маня вышла замуж.
А они вон что учудили!
Ещё долго она ворочалась на своей осиротевшей супружеской постели. В ней было просторно, но неуютно. Одиноко было, ох как одиноко!
Муж вернулся на следующий день. Маня молчала, как и нет его! И он молчал. Так и играли в молчанку, пока Маня не бухнула на стол перед ним документы на развод. Тут началось уж совсем невероятное! Но никакими посулами и обещаниями Вале не удалось её сломить.
Георгий пребывал на длительных гастролях, и Маня мечтала встретить его свободной женщиной.
Совещаться бегала к прощённой ею Ирке. Помирились они просто и незатейливо. Ирка позвонила, спросила, есть ли известия от Жоры? Маня поняла, что чистота её обиды может с подачи Ирины быть поставлена под сомнение. Они друг друга отлично поняли и защебетали как две птички на одной веточке.
Маня сидела в ужасающе грязной Иркиной кухне и брезгливо морщилась, глотая горький кофе из чашки сомнительной чистоты. Неряхой Ирка была просто классической!
Плита загажена, на столе бардак. Тряпки не лежали на мойке, а буквально сидели ,сгорбившись от грязи, как озябшие жабы на болоте.
Сама Ирка сидела, заплетя в косу уродливые ноги. Халат свежестью тоже не поражал.
Ирка собиралась замуж. Но о любви не говорили. Говорила она только о деньгах, которых жаждала даже больше, чем мужчин и доверяла им больше, чем мужчинам. Бенджамин Франклин, пожалуй, был единственным мужчиной, которому она доверяла. Она вообще, жила с уверенностью, что за деньги можно купить всё, даже место в раю.
Ирка была из богатой по тем меркам семьи, но постоянно подносила к лицу обвешанные золотом руки и спрашивала у гипотетического собеседника : «Как жить?» Жадность была отправной точкой почти всех её поступков.
Жадность – хороший проводник в пустыне грехов, благодатная почва для успешного произрастания множества побочных мерзостей. Тут и предательство, и распутство, воровство и злоба, зависть и корысть. На что только ни способен человек, в плену алчности?
Маня давно заметила, что с ростом благосостояния человека, растёт и его страх это самое благосостояние потерять. Не потому ли именно сравнительно обеспеченные люди чаще всего кидают в пространство вопрос: « Как жить?»
И вот сейчас с этим классическим: « Как жить?» Ирка протягивала к ней свои красивые ( в отличие от ног) руки.
У неё было два кавалера. Один красавец писаный, но гол, как сокол, да ещё проживал в одной комнате с парализованной бабушкой.
Второй — без слёз не взглянешь, но при деньгах чрезвычайных, с кооперативной квартирой и с должностью, открывающей многие заветные двери. С ним она познакомилась на одном из концертов Георга. Гипотетический жених был администратором Георга, и не одного его.
В постели с администратором было никак, а с красавцем Алёшей дух захватывало. Тот был влюблён не на шутку и даже приходил к ней свататься в сопровождении мамы и младшего брата.
Ирка, конечно же, выкатила сватам объёмистую тыкву. И собралась замуж за того, другого, от которого пахло дорогим парфюмом и деньгами, а не нищетой и клизмой.
Но решила Алёшу оставить для утех. Советовалась с Маней, как с опытной в этих делах женщиной. Маня понимала, что Ирка и без неё прекрасно разберётся. Той просто хотелось похвастаться, а заодно закинуть ещё один булыжник в Манин огород.
– Ну, а этот, Вадим Семёнович тебе предложение сделал?
– Сделает, куда денется?- категорически заявила Ирка, сморкаясь в кухонное полотенце.
Маню слегка передёрнуло. Всё, понимая, Маня, не смотря ни на что, поделилась с Иркой своими планами. Ирочка, конечно, посоветовала перебраться на берег Георга. Там слава, деньги, а этот, твой? Дурак- дураком, и уши холодные!
В школе ещё дураком был. Это Ирочка тонко намекала на то, что Валя к Машке вернулся, считай два раза. Давая понять, что умный человек так бы не поступил. Судьба Вали была решена.
Весной мама родила прекрасную толстую девочку весом в четыре килограмма. Папа сходил с ума от счастья, а Маня радовалась за родителей, из своего прекрасного далека.
Жила она в престижном районе с венценосным мужем и свекровью-жабой. Жаба постоянно поучала и наставляла. Маня ей не нравилась сама по себе, а тут ещё под ногами путался чужой и совершенно несимпатичный ей мальчик.
– Ты должна, ты обязана! Нельзя!- стучала в такт своим фарисейским догмам жирным кулачком по столу десятипудовая свекровь.
Она упирала на то, что её венценосный сын взял Маню с дитём, пригрел, ввёл в высшее общество, и теперь за это Маня должна была всю жизнь носить ему воду в решете.
Маня молчала, и та переходила на крик. Злоба перекипевшим бульоном пузырилась в уголках её малиновых губ. Скандал разгорался, а разгораясь, скатывался на позиции : « Сама дура!», ну а дальше по сценарию.
Маня бегала плакать к маме. Ёлочка утешала:
– Не слушай ты её! Это её злоба в зубах таскает, за то, что ты сыночка её, как бы охмурила. Ты живи себе и внимания на неё не обращай!
– Машка! Ты, главное, не будь эгоисткой и не забывай, что у твоего ребёнка есть папа, и родила ты его от законного мужа, а лучше всего, если Сашка пока поживёт у нас.
– Как у вас, мама? Ты и так ночей не спишь!
– Сейчас речь не обо мне. У тебя на носу дипломная работа, а мне: где один, так и два. Привози Сашку, папа только рад будет.
И Маня привезла Сашку к маме с папой. Теперь на очередные гастроли она полетит с Георгием! Как ей будут завидовать женщины! Жору уже узнавали на улицах, он выступал в Москве! Поговаривали даже, что он вполне может получить приглашение на участие в новогоднем огоньке. Фантастика!
Ни на какие гастроли, конечно, вокалист её не взял. Ещё бы! В Тулу и со своим самоваром? Что он раненый что ли? Там женщин тьма!
К женщинам у Георгия было отношение особое. Ему нравились женщины уже за то, что они женщины. Возраст, практически, значения не имел. По убеждению Жоры, женщина могла считаться старой, если пролежала мёртвая три дня.
Но это ещё не всё: Жора любил американские деньги, приобретал их, минуя закон, а по тем временам это было более чем чревато! Карьера, женщины, деньги и вино! Слишком много для того, чтобы прослыть примерным мужем.
Маня страдала, бегала к Нёме, от Нёмы с бутылочкой к Ире. От Иры к маме проведать сына и грудную сестричку.
Дома душа отдыхала, но ревность точила и тянула обратно из дома. Она бегала по подружкам, училась на одной ножке, заводила знакомства и всё чаще протягивала трепетную длань к бокалу.
Маме это не нравилось, папе тоже. Но папа молчал, а мама выговаривала в свойственной ей манере. То есть, неоднозначно прикасаясь к Маниному лицу.
В одно из отсутствий дома любимого мужа Маня познакомилась с импозантным мужчиной лет тридцати. Они быстро поняли друг друга. Маня приняла его предложение поужинать вместе у него дома. Подъехали с шиком на такси, вышли, а у подъезда после дождя самообразовался венецианский проезд. Галантный Гера перенёс Маню через океанские лужи как пёрышко.
Быстро сервировал стол, вытащил из бара умопомрачительную и редкую бутылку коньяку. Маня волновалась и робела.
В душе чёрные вороны вовсю били крылами, зазывая беду. Но после третьей рюмки вороны испуганно улетели, а в душе распускались хризантемы. Их нежные и лёгкие лепестки ласкали и утешали усталое сердце. Хризантемы расцвели, всё было прекрасно, но кончился коньяк.

– Я сейчас сбегаю, принесу!- встрепенулся Гера.

Маня осталась одна, запертая в чужой квартире. Через час паника сковала её в тугой комок страх. Но, к счастью, рассудок Маня не потеряла, что помогло ей понять, что английский замок изнутри элементарно открывается отжатием собачки. Маня сбежала без оглядки и тем самым избежала падения.
Геру она встретила после неудачного рандеву в магазине у своего дома. Прошёл ровно год . Его, как раз винтили менты за кражу дорогущего коньяка. То есть в квартире осталась дожидаться другая пассия.
Маня искренне ей желала, как можно скорее отогнуть собачку замка Гериной гостеприимной двери. Несмотря на печальные обстоятельства, Гера пытался реабилитироваться перед Маней, плакал на судьбу, но там всё шло уже неинтересное.
После очередных гастролей, уже порядком популярный Георг потребовал свободы. Он влюбился, дама была хоть и из кордебалета, но в грехе жить с вокалистом не желала. Жоре нужен был развод. Стопудовая мамаша трубила победу, Маня плакала, молила, но тщетно.
И она вернулась в отчий дом. Днём бегала в университет, начала уже писать дипломную работу, помогала маме. Гуляла с детьми, ходила на базар, а вечером валилась в постель.
Ночной липкий и рваный сон не снимал усталости дня. Шум за стеной не давал уснуть. Гуляли соседи из соседнего подъезда. Стена Маниной комнаты была общая с ними. Гуляли возмутительно весело!
Маня пошла на разборки в соседний подъезд. Вернулась утром и сообщила, что, оказывается, в соседнем подъезде живут очень приличные люди. Папа утвердительно кивнул.
Он чётко слышал, как Маня выпевала под дребезг гитары: «Целую ночь соловей нам насвистывал…» Кто и чего Мане насвистывал, он уточнять не стал. Он догадывался, что за соловей Мане ночью насвистывал, так как регулярно раскланивался с ним по утрам, выходя из дома.
А Маня постепенно теряла лицо. Она хотела только одного — вернуть мужа. А без мужа жизнь не имела смысла. Не спасали даже дети: любимый сыночек и обожаемая младшая сестричка. Маня регулярно напивалась каждую субботу. Как она защитила диплом и как получила прекрасное распределение, для родных оставалось загадкой.
Бывшая свекровь, Наталья Ильинична, часто бывала в их доме. Дружба не треснула как фарфоровая тарелка, а крепла день ото дня. Наталья Ильинична заходила к Мане в комнату, гладила по волосам и плакала вместе с ней.
Она так искренне верила, что во всём виноват её сын, что разубедить её было невозможно. Но к чести сына, надо признаться, что грязью он бывшую жену не поливал. Ходил, давал деньги на ребенка, даже робко звал обратно. Но об этом Маня даже слышать не хотела.
Иногда приходила Ирка. Проведать и посплетничать под бутылочку. Приносила в мешочке абрикосовые косточки для Маниного Сашки. Объясняла, что это очень полезно: потумкать по косточкам, достать ядрышко и дать ребёнку съесть. Для ребёнка — просто райское наслаждение, а сами абрикосы, они не вкусные. Говно!
Маня никак не могла набраться духу и спросить, куда та девает невкусные абрикосы? Неужели выбрасывает? Или, всё-таки давится, но ест. Глядя, в ставшую неприятной, рожу очередной раз, приходила к выводу, что ест, ест! Жрёт! Что мешало Мане заметелить подруге пакетиком абрикосовых косточек промеж глаз, она сама не знала.
Она бегала по городу и собирала слухи о Георгии. С балериной он давно расстался, крепко выпивал, водился с фарцой, было даже парочку совсем уж неприятных ресторанных скандалов с битьём посуды . А Маня своеобразно, но ждала.
В конце концов, муж вернулся к ней. Но он уже не был драгоценной собственностью, утерянной и вновь обретённой. Скорее он вернулся к ней вымороченным имуществом. То есть никто на него уже особо не претендовал, и он направил свои стопы восвояси, изрядно потраченный.
И пошла жизнь совсем уж ресторанная и развесёлая.
Мама сына ей не отдала. Маня окончательно перекочевала в категорию воскресных мам.
После года такой жизни, Георг скончался в больнице чужого города от прободной язвы. Его привезли в родной город в закрытом гробу и не советовали гроб открывать.
Маня билась раненой птицей, но ничего нельзя было уже вернуть! Ни Георга, ни любви её бестолковой — ничего!
Первое предложение о замужестве она получила прямо на кладбище, когда стояла в дружеском скорбном объятии с другом семьи (администратором) и бросала в разверстую могилу смёрзшиеся комья земли.
Маня страдала, искала утешение в шумных компаниях с обильной выпивкой. Теперь уже и папа смотрел на неё не особо дружелюбно.
Маня старалась, очень старалась как-то аргументировать свои бесконечные побеги из дома. Придумывала истории про внезапно заболевших подруг ( которых у неё была одна!), но утром- стук быстрее звука — она уже стояла перед ним с поникшей головой.
Папа, в отличие от мамы, рук никогда не распускал, старался говорить с дочерью мягко, но убедительно. Он мерил кухню размашистым шагом, поучая и наставляя свою Машеньку. Маня плакала и каялась.

– Бесполезно мучить себя запоздалым раскаянием. В прошлом ничего не изменишь, а будущее, оно как глина, и только от тебя зависит, что ты сможешь из неё слепить! А что ты сможешь слепить при таком поведении, доча? Ты же умница! Я читал твои статьи.- Папа нервно закурил.
– У тебя сынок подрастает. А много ты его видишь? И Ирка эта! Подружка твоя подколодная! Она же тебя топит и топит! Топит и топит! Ну как ты этого не видишь? Мама извелась вся, ночами плачет! Опомнись, Манечка!
Манечка опомнилась и уже собиралась замуж за своего кладбищенского жениха. Он как у гроба мужа к ней приклеился, так и прилип банным листом к Маниным прелестям.
О любви со стороны Мани говорить не приходилась.

Кавалер был сильно возрастной. Рожа у него была, как нечищеный старый ботинок, заскорузлый в трещинах. Но когда он поёживался хитро, сразу верилось, что когда-то он был молодым, и волосы у него были чернее ночи, а не прокрашенные басмой.
Жених был прекрасным администратором, мотался по гастролям с певцами и ансамблями. Что называется, зашибал деньгу серьёзную, а дома бывал редко.
Казалось, что сбывается мечта о слепоглухонемом капитане дальнего плавания.
Поздно вечером, когда дети были выкупаны и уложены, Маня собиралась к Вадиму Семёновичу с ночёвкой. Хотя с ним ночевать – себя не уважать. Мало того, что его увядшие прелести надо было постоянно реанимировать. Но, оживши, жили они недолго. Та счёт: « три!» всё заканчивалось, и можно было спокойно уснуть.
Кода Маня оказалась с этим половым обманщиком в постели в первый раз, и всё закончилось, не начавшись, у неё осталось чувство, как в детстве, что её обманули и вместо завораживающего кино показали новости с полей. Она помнила, конечно, Иркины слова о том, что администратор в постели никакой. Но не настолько же?
Это не Валя, который пропахивал её с вечера до утра, и с утра до вечера. В такие моменты Маня вспоминала своего первого мужа не то, что с любовью, но с симпатией, обязательно.
В кухню вышла мама. Такая худенькая и маленькая, как ребёнок.
– Ты опять в ночь?
– Мама! Я, наверное, замуж скоро выйду!
– За кого? За этого стручка сушеного? Не смеши меня! Он на десять лет старше твоего отца! Да я б на такого даже не взглянула!
– Ты уже говорила так когда-то о Вале, а теперь он у тебя сидит, чуть ли не каждый вечер и трескает чай с пирогами.
– Ты знаешь, Машка, мне кажется, что ты что-то в Вале не оценила, просмотрела. А ведь он мужчина: и стать, и поступки. И потом: ведь твоя подруга живёт с этим человеком, надеется выйти за него замуж. Ты что можешь с ней так поступить?
– А как она со мной поступала? Как она в койку к моему мужу лезла с самой школьной скамьи, и всё-таки влезла?! Так почему я должна быть лучше?
– По одной простой причине: потому, что ты лучше! А так получится: вор у вора дубинку украл. И ты такая же, как она, если не хуже! Одно скажу тебе точно: здесь ты с ним жить не будешь, а Сашку я тебе не отдам! Тебе он не нужен! Тебе, вообще никто не нужен! Эгоистка! Паршивка!
И дверь за Маней хлопнула в ночи.
Администратор удалился по городам и весям. Маня растранжирила уже свою стипендию и те деньги, которые он ей оставил, но был субботний вечер, и дома сидеть не хотелось. Она могла бы взять взаймы у родителй, но не хотела.
Она представила папино смущённое и расстроенное лицо. Расстроенное не потому, что он вынимает из кошелька деньги, а потому, что он знает, на что выкладывает, и ему больно и стыдно одновременно.
Маня позвонила Гере, тому, из универсама. И на такси полетела к нему в гости. Случилось продолжение прерванного на излёте романа. Дальше было уже, как сказал бы дед, ехать некуда. Она с удовольствием пила уворованный Герой коньяк, открывая для себя новые, неслыханные названия.
Но у этого непродолжительного романа была одна счастливая сторона: администратора она не только уже не хотела в мужья, она смотреть в его сторону не хотела.
Обласканный критикой и читателем папа дома тоже бывал редко, и Маня опять сблизилась с мамой. Вечернее купание малышей, прогулки в парке с детьми, и разговоры, бесконечные вечерние разговоры. Боже! Какая же у неё была мама! Мудрая и очень настоящая во всём, за что бралась.
По ночам стыд сжимал сердце в плотный кулак. Маня плакала, пыталась даже молиться, но тоски не было в глобальном понимании этого слова. Она утешалась догадкой, что тот аппендицит порядочности, о котором говорил прадед, наконец, в ней назрел, воспалился и уже не давал спокойно жить в своё удовольствие.
Иногда заходил Валя, они уже могли разговаривать спокойно, без надрыва. Но заходил он ненадолго, забирал малых, обязательно обоих и шёл с ними на прогулку. Приводил, обедал и уходил с сыном в кино или в цирк.
Тётю сыночка, Наташку, на культурные мероприятия пока не брали. Она ещё не вылезала из памперсов и бегала по квартире с пустышкой во рту.
По пятницам приходили гости, но уже без былого размаха. Наталья Ильинична с мужем, Алёна с супругом и пара — тройка приятелей. Но Наташа, в честь которой была названа девочка, и Алёна- это свято!
Алёна сделала головокружительную карьеру, из простых ординаторов в практикующие хирурги. Работала в отделении онкологии центральной больницы города.
В пятницу вечером сидели обычным составом за столом в гостиной. Провожали папу в Одессу на «Юморину». Папа писал серьёзную прозу, но друзей было в мире писателей как грибов в лесу. Вот и пригласили. А как не поехать?
Алёна вызвала Маню на кухню покурить.
– Ну как дела, чижик?- тётя Алёна её так назвала только тогда, когда была благодушно настроена. В последние годы это случалось не часто, и Маня прониклась.
– Хорошо выглядишь, девочка! А как на личном фронте?
И Маня вот так, как это делают обычно только скучные и неинтересные люди, к которым её причислить было никак нельзя, выложила всё тёте Алёне про свою прошлую жизнь, и про свои чаяния на будущее.
Она как будто чувствовала нутром, что тёте Алёне это интересно и нужно. Они и посмеялись вместе, и всплакнули. А потом без всякого перехода тётя Алёна спросила:

– Значит, проснулась, спящая красавица? Ну что? Блуд и пьянка по боку? Давай, возвращайся к Вале! Он тебя любит, аж трясётся!
– Нет! Нет! И нет!- счастливо хохотала Маня.
В понедельник утром проводили папу на « Юморину», а на следующий день, вечером позвонили. Не доезжая пятидесяти километров до Одессы, в папину машину влетел на скорости «КАМАЗ». Приезжайте, опознавайте и забирайте!
Мама поехала без Мани. На Мане остались дети и работа. Но работала она в основном дома. Писала статьи и подготавливала культурные обзоры.
Вернулась домой не мама, а бледная тень Ёлочки. Она была уже не женщиной, а бесплотным трупом, готовым к путешествию в райские кущи.
Папу хоронил весь город. Было много сказано слов, выпито море водки, в дрожащие мамины руки люди вкладывали деньги, а она стояла у могилы маленькая и потерянная, почти не понимая, что происходит.
Основная нагрузка легла на Манины плечи. Мама больше лежала и смотрела в стену. Приезжала Алёна, тормошила её, уговаривала, ругала, но до сороковин мама так и не поднялась. На работу Ёлочка больше не вышла.
Горе не отпускало никак. Постепенно мама вошла в жизнь, но это был совсем другой человек. Дети её раздражали. Постепенно забывалось, что один из детей — её родная дочь. Люди воспринимали Маню, как молодую мать-одиночку с двумя детьми.
В то время Маня вполне могла надорваться от горя и нагрузки, но рядом была Наталья Ильинична, прикипевшая к Наташке, как к родной внучке. По пятницам она отпускала Маню на свободу. Но, оказывается, что свобода — это не самое сладкое слово, как принято считать!
И наступил момент, когда Маня спокойствие обретала только дома, когда укладывала вымытых малышей спать. Набегавшаяся и измотанная, она еле доносила голову до подушки, а минут через сорок просыпалась, и начиналась мука.
Душа рвалась и каялась, но некому было раскрыть душу и положить голову на грудь. Хотелось уйти в защитное тепло любимого человека, а где он? Где? Папа, дедушка, мамин серебристый смех — ничего этого не было и не будет уже никогда!
И Маня тихо плакала до рассвета, потом вставала и как рабочая лошадка, шла по новому кругу.
А мама таяла на глазах. Ни о каких врачах слушать не хотела. С Алёной рассорилась в пух и прах из-за того, что та её тащила на обследование. Не может нормальный человек терять в весе почти по килограмму в месяц!
Но Ёлочка хотела только покоя. Часами сидела в папином кабинете перед фотографией папы и гладила любимое лицо. Дети шумели за стеной, смотрели мультики, что-то делили, спорили, но всё шло мимо.
Иногда и мама сидела вечером у телевизора, безучастно слушая новости, глядя пустыми глазами на экран. Тогда Маня садилась на пол, маме в ноги, обнимала её и клала голову ей на колени. Мама гладила её по голове, ласково постукивала по спине, а Маня сидела на полу, уткнувшись в мамин подол, и не могла надышаться запахом мамы.
Когда маленькая Наташка задувала три свечечки на своём праздничном торте, Ёлочка впервые улыбнулась и протянула свои тонкие руки навстречу младшей дочери.
К лету Ёлочка порозовела, покруглела телом и уже гуляла с малышами во дворе. Всё устаканивалось понемногу. Маня работала, мама сидела с детьми.
А в сентябре Ёлочка заявила, что выходит на работу, а детей надо пристраивать в детский сад, благо связи свои она не растеряла.
Утром в сад отводила детей мама или Наталья Ильинична, забирала Маня или Валя. Валя так привык к своим обязанностям, что иногда ловил себя на мысли, что путает, кто его родной ребёнок, а кто от тёщи. Его белоголовый пацан, или маленькая толстенькая Наташка.
Валя приводил детей из садика, прислонялся спиной к двери, занимая собой выход в коридор, и пытался зазывать Маню обратно замуж.
Маня отделывалась шуточками, а когда Валя уходил, долго смотрела ему вслед из окна, прячась за занавеской.
По дороге от дома шёл спортивный высокий мужчина с развёрнутыми плечами и гордо посаженной головой. На того мальчишку из десятого «А» класса он походил мало.
«Ай да Валя! Ай да молодца!- думала с грустью Маня.- Почему же не сложилось у нас? У кого не хватило души? Наверное, у меня. Но он тоже хорош, плейбой ещё тот! Намыкалась бы я с ним!»- своеобразно утешала себя Маня.
Постепенно стягивались рваные края сердечных ран. Папа присутствовал в их жизни как ангел. В кабинете всё стояло, как при папе, а до него — при дедушке. Мама изредка проводила там целые часы.
Туда торжественно внёс, первый их в жизни компьютер, Валя. Он привёз его аж из Америки, и это «аж из Америки» завораживало, и делало компьютер священной вещью в доме.
На компьютере, названном в доме Петей, Маня справлялась со своей работой в два-три раза быстрее, чем раньше, а вскоре за компьютер стала по вечерам садиться мама. Она объявляла:
– Я к Пете!- и нахально занимала Петино внимание до глубокой ночи. Она писала диссертацию по детской психологии. И видно было, что работа эта её очень захватывает. Мама похорошела. Пока робко, но стала впрыгивать в модные одёжки.
Алёна, Наталья и Маня не могли нарадоваться, когда сквозь паутинку муки проклёвывалось мамина улыбка.
Горе ввалилось в дом неожиданно и бесцеремонно в виде очередного медицинского профилактического осмотра медперсонала маминой поликлиники.
Потянулась череда анализов, снимков и прочих малоприятных хождений по врачам. Мама злилась, что у неё отнимают время, манкировала рекомендациями врачей, пока в одно прекрасное утро в дом не влетела тётя Алёна. Влетела как торнадо и сразу, с порога начала кричать на Маню:
– Ты понимаешь, что с Ёлочкой не всё в порядке? Ей надо пройти полное обследование. Она упирает на нехватку времени. Но она боится! У меня вся надежда на тебя. Поговори с ней. Конечно, на тебя ляжет двойная нагрузка, но тянуть нельзя!
Маня стояла, не в силах проронить ни слова. Тётя Алёна переоценила её возможности.
Мысль, ещё окончательно не сформировавшись, зарождалась не в душе, совсем не там, где ей положено находиться, а где-то в районе солнечного сплетения. Ничего особенного ещё не случилось, но от мысли о том, что может произойти с мамой, жизненные силы катились к нулю.
– Онкология?- тихо прошептала Маня.
– Я ничего не могу утверждать с уверенностью, пока на руках у меня не будет необходимого обследования, но внешне… Худоба, цвет лица. Всё это не очень обнадёживает. Но будем надеяться на лучшее.
– И вот что: направление получишь от меня из рук в руки. Оно будет в конверте с вашим домашним адресом. Придёшь и скажешь, что вынула его из почтового ящика. А там, хоть скручивай её, но привези! Договорились?
Ночью Маня лежала без сна. Рядом разметался Сашка, а она никак не могла поверить, что страшная болезнь по имени рак посмела протянуть свою ненасытную клешню к её маме.
Бесконечная беготня по больницам, поликлиникам, долгое сидение у кабинетов выматывали. Очень помогала тётя Алёна. Когда жестокий трёхбуквенный диагноз подтвердился, она нашла хирурга, пользовавшегося хорошей репутацией, и устроила маму к нему на операцию.
– Подумаешь, рак желудка! С этим живут до старости!- размахивала у кухонного окна тонкой сигаретой Алёна.
О том, что время бездарно упущено, и стадия уже практически не операбельная, она молчала. Можно сидеть и ждать смерти: полгода, год… Она фанатически стремилась спасти подругу.
Наврала с три короба Мане про то, что резекция желудка — это раз плюнуть, прекрасно зная, что никакая резекция желудка не спасёт подругу. Нужна была тотальная гастрэктомия, но об этом знали только Алёна и хирург, который всё не решался рискнуть.
А можно рискнуть! Она была сторонником радикальных мер. И осенью маме проведена была операция по, так называемой, резекции желудка.
Маня приходила к маме и не узнавала её. В больничной кровати лежал ребёнок, узник « Освенцима», а не женщина и не её мама! Обслуживать себя мама не могла ни в малейшей степени, а когда Маня увидела, как происходит процесс отправления естественных надобностей, у неё помутилось в голове.
Она побежала к Алёне. Алёна курила, заламывал руки, сыпала терминами, но в глаза не смотрела. Она давно поняла, что поставила не на того хирурга, операция прошла неудачно, метастазы разбрелись по всему организму. А женщина превратилась в беспомощное животное.
А ведь можно было спасти Ёлочку, продлить ей жизнь, пусть не намного, но продлить! А не пустить так бездумно под нож. А с другой стороны- времени не было! Да что теперь говорить?
Через месяц Маня забрала маму домой. Из больницы на руках её вынес Валя, привёз к дому, занёс в квартиру, капая слезами на мамино пальто, в которое она была завёрнута в буквальном смысле этого слова- два раза.
И начался ад! Детей забрала преданная тётя Наташа. И в огромном пустом доме, отражаясь в зеркалах тенями, не жили, а существовали две молодые несчастные женщины. Они мало были похожи на живых женщин. Живой в доме была только перманентно беременная Шуня, несмотря на довольно серьёзный возраст.
Маня понимала, что произошло что-то чудовищное, она не могла поверить, что можно так разделать человеческую плоть и так надсмеяться над женщиной.
Иногда, очень редко она оставляла маму с Натальей Ильиничной, а сама бегала по больницам и клиникам, пытаясь достучаться до правды. Не для того, чтобы не дай Бог мстить! Она хотела помочь маме умереть женщиной. Получить совет и помощь. Ведь разум Ёлочки был светел и она страдала.
В один из таких дней она сидела в больничном коридоре в ожидании приёма главврача. Уже не единожды побывав в этом и других- прочих кабинетах, Маня всегда удивлялась обилию людей на стульях в коридорах. Ей всегда представлялось, что врач сидит в кабинете в одиночестве и, пригорюнившись, ждёт её томительно вздыхая.
А тут просто Вавилонское столпотворение: сёстры шмыгают туда- сюда, как белые мыши, двери хлопают, коляски катятся, в общем: не солидно!
Из кабинета она вышла совсем потерянная. Она пришла за помощью или за советом, а её обвиняли в кляузничестве и склоках!
У них там царствовала полнейшая омерта. Абсолютное молчание и круговая порука. И пожаловаться некому. До Бога высоко, до царя далеко!
Она бросилась звонить тёте Алёне. Та испугалась чего-то, некрасиво скомкала разговор, но пообещала прислать квалифицированную сестру.
И сестра пришла к ним сравнительно быстро, через неделю. Как раз в тот момент, когда Маня вынимала из петли свою маму- Ёлочку!
Похоронив маму, Маня вплотную прислонилась к стакану. Днём она ещё была человеком, но только засыпала Наташка ( Сашка так и остался у Тёти Наташи), как страх и раскаяние сплотившись, вгрызались в мозги и в печень.
Маня выходила на кухню, включала свет, протягивала руку к бутылке. И начиналась её, лично её всенощная. Наутро пепельница была полна окурков, а похмелившаяся Маня заходила за сыном и вела малышей в детский сад.
Потом она заходила в ближайший универсам, покупала продукты, бутылку на вечер и шла домой прибираться, стирать и ждать, когда Валя приведёт Наташку, а иногда( по её личной просьбе), обоих.
А скоро настал день, когда Валя Наташку из детсада домой не привёл. Маня прождала до темноты, потом позвонила Наталье Ильиничне. Та робко стала канючить о том, что Манечке надо немного отдохнуть и собраться с мыслями.
– Предупредить — то можно было, Наталья Ильинична? Я же волнуюсь!
– Это ты волнуешься, эгоистка несчастная?- трубку выхватил Валя.
– Это мы волнуемся, каждое утро и каждую ночь. Каждую минуту волнуемся, когда детей тебе доверяем! Или ты думаешь, что всё шито-крыто, и никто не видит по утрам твою опухшую рожу! « Орбит» она жуёт! Так бы и дал по башке! Паршивка! Эгоистка чёртова!- и Валя шмякнул трубку.
«Ну и козёл!» — лениво подумала Маня и побрела на кухню. У неё, как говориться, там было. Уже поздно ночью стал вползать под кожу страх, алкоголь помогал мало, только голова тяжелела, и мрачные мысли стряхнуть уже не могла.
Маня прошла в дедов-папин кабинет. Бродила неверной рукой по книгам и вещам, но вещи как будто закрылись от неё. Не шло от них обычного светлого тепла. Маня тупо оглядела, ставшую в один момент безликой комнату, и поплелась в свою спальню, как приговорённая.
Тысячи мыслей проносились в гудящей голове. Что же с ней происходит? Куда ушло счастье? Желание жить и гордое осознание своей прелести и нужности?
Она вспоминала дедушку, который предсказывал ей блестящее будущее, папу, буквально обожающего её, и конечно, маму, которая говорила иногда, что Машка погибнет, всенепременно погибнет, через красоту и глупость. Говорила, смеясь и не веря в это.
А на самом деле так оно и случилась. Маня гибла и сейчас, в ночном в одиночестве, окончательно это понимала.
Она побрела в коридор, включила свет и внимательно стала вглядываться в своё отражение в огромном зеркале. И зеркало поведало ей, что безусловной красавицей она уже не была.
Куда-то подевались яркость глаз и гордая осанка. Волосы не играли переливами яркого света лампы, а осели на голове жирным облаком. Концы облака были посечены и торчали неопрятной метёлкой. Куда-то ушли, убежали от неё лёгкость и грация. С этим надо было что-то делать!
Утром Маня долго драила квартиру, а потом пошла в душ, смывать с себя последствия душевных надрывов.
А неприятности шли одна за одной, как будто толкались в очереди перед дверью её квартиры. Приходили грозные напоминания из жилищной конторы, сумасшедшие счета за телефон. Со всем этим, оставшаяся без копейки Маня, справиться никак не могла.
Приходила Наталья Ильинична, молча, забирала с поверхности холодильника счета, уносила и оплачивала. До бесконечности так продолжаться не могло. Маня набрала ворох работы на дом.
Опять по утрам отводила детей в садик, а забирал Валя. Когда в дом вернулись дети, жизнь постепенно наполнилась смыслом. Сашку пора было готовить к школе, Наташку отдали в танцевальный кружок. А это два длинных конца города.
Транспортировкой юного дарования, Наташки, тоже занимался Валя, Возил туда и обратно да там ещё ждал битых полтора часа! Семья была загружена под завязку, а бюрократические бумажки всё летели и летели. Что-то постоянно нужно было оформлять или переоформлять, куда-то ходить, подписывать.
И как апофеоз всей этой свистопляски — визит чиновников опеки прямо в родной Манин дом. Пришло этих монстров от опеки три человека. Двое мужчин и одна, с позволения сказать, женщина. Папа таких женщин называл — «самосвал в бронежилете».
Мужчины были тоже довольно колоритными личностями. Один сухопарый с одухотворённым лицом, а второй- хам с ленинским прищуром.
Больше всех нервирована размерами Маниной квартиры была женщина- самосвал. Она бродила по комнатам, которые всё не кончались, и задавала крайне неудобные вопросы:
– А чья это квартира?- самосвал поднимала в недоумении жиденькие бровки.
– Это квартира папина и мамина.- Отвечала Маня.
– Но ведь родителей ваших уже нет в живых! Кто же здесь живёт? На такой огромной площади?!
– Здесь живу я и двое моих детей!- Маня начинала заводиться.
– Насколько нам известно, у вас только мальчик…- выдохнул сухопарый и смутился.
А та, в бронежилете накипала и накипала:
– Вы одна занимаете такую чрезвычайную жилплощадь. Натолкали сюда детей и думаете, таким образом сохранить не принадлежащее вам пространство!- Тяжёлые золотые серьги качались в такт словам. –
– Вы разведены, то есть, мать- одиночка. Девочка, которую вы называете своей дочерью, является, по сути, вашей младшей сестрой. Она сирота, и должна находиться в доме ребёнка под опекой государства. Вы же незаконно удерживаете ребёнка в квартире, преследуя свои крайне меркантильные интересы.
– Для меня вопрос ясен, надо спасать детей, а эту — хам с ленинским прищуром пренебрежительно мотнул круглой головой в сторону Мани — в двадцать четыре часа…

А вот этого делать не надо было категорически! Договорить он не успел. В удар Маня вложила всю злобную, тоску ржавой накипью, лежащую на сердце.
Завязалась потасовка. Дама визжала, ленинец отбивался. Оттащить Маню от слуги народа удалось сухопарому, с одухотворённым лицом. Комиссия удалилась, обещая размазать Маню и вышвырнуть мерзавку из квартиры.
Вечером сидели на Маниной кухне и обсуждали происшествие. Наталья Ильинична плакала и не верила в справедливость государства ни на йоту! Валя больше молчал. Маня кипела. Уложили детей, проводили Наталью и сели на кухне пить чай.
– Никто тебе Наташку не отдаст! Ты разведёнка с ребёнком. Практически одинокая женщина. Кто доверит тебе ещё одного маленького ребёнка? А то, что она тебе сестра, это твоё личное горе.
– Что же делать, Валя? Нашу Наташку отдать в детдом?
– Мы должны расписаться!
– Ну, ты пять о своём!
– Да не о своём, я, а о твоём! Нужна ты мне как рыбке зонтик! Много о себе понимаешь! Мы поженимся (фиктивно) и сразу перекочуем в статус молодой семьи с ребёнком. Семьи, которая берётся удочерить сироту.
– А поскольку сирота является ещё и ближайшей родственницей усыновителей, то прямых препятствий к осуществлению нашего плана я не вижу. Только надо действовать быстро! Всё делать на опережение, а то эти на тебя накопать могут тучу дерьма. Ты хорошо постаралась!
И Валя начал действовать. Энергии ему было не занимать!
Заявление в ЗАГС подали на ближайшей неделе. Валя после процедуры подачи заявления привез Маню домой, привёл из садика детей, долго чаёвничал, помог искупать малышню, потом курил на кухне, домой не спешил.
– Ну чего ты толчёшься, домой не идёшь?- спросила Маня.- Брачной ночи ждёшь что ли?
– Нужна ты мне больно! А и жду, так что? Прогонишь?
Маня давно уже была влюблена в своего бывшего — будущего мужа, и Валя остался.
Жизнь так круто изменилась с возвращением Вали, что Маня просыпалась и засыпала счастливая.
Счастье, буквально, лезло в руки, нахально расталкивая неокрепшими локотками зазевавшиеся неприятности.
Кто бы мог подумать? Оказалось, что нескладный, отвергнутый когда-то Валя и есть тот мужчина, которого она искала столько лет! Кого же она искала? Для чего проводила все эти эксперименты над своей жизнью? Ответа на этот вопрос Маня не находила. Да и зачем?

Предсвадебная суета свалилась полночью на плечи заплаканной и счастливой Натальи Ильиничны. Гости, стол, пригласительные. Этим заниматься было некому, кроме неё.
Маня срочно шила сногсшибательное платье. Фату она, конечно, не нацепит. Значит, вся ответственность ложилась на платье.
Оно было скромным и изящным. Но главное в платье — это был шлейф! Необыкновенный королевский шлейф.
Скучная дама уже заканчивала читать над брачующейся парой приговор, а счастливая Маня с вожделением думала о том, как вечером она всыплет Сашке и Наташке, которые всю торжественную процедуру бесцеремонно протоптались на её королевском шлейфе.

28 октября. 2013год.18.25 София Привис-Никитина.

0 Проголосуйте за этого автора как участника конкурса КвадригиГолосоватьГолосовать