ВИКТОР ВЛАСОВ. Она.
В писательской организации одного из сибирских мегаполисов властвовала могучая и сердитая поэтесса. Помимо этой тяжкой должности, она несла на своих крутых плечах и другие, поддерживая их и могучим бюстом, – редактора многих региональных журналов да газет, председателя нескольких общественных движений и союзов и члена жюри и оргкомитетов литературных премий и конкурсов.
С помощью самых ей преданных членов из писательской среды она успешно управлялась с тоннами макулатурных рукописей, поступающих на её имя в организацию, писала предисловия к книгам поглянувшихся ей авторов, а ещё выступала с многочисленными напутствиями и статьями в различных СМИ. Но считала, что главное предназначение её жизни – поэзия. И ни дня, как Юрий Олеша, не жила без новых строчек. Правда, одни из них смахивали на пастернаковские, от других разило Бродским, третьи были в венчике из роз, как у Блока. Однако втайне даже от самих себя подчинённые ей члены писательской организации были уверены, что ОНА не поэтесса – действительно настоящий поэт. Почему ни с кем и не дружит – нет ровни по таланту. Наверное, на них действовала манера чтения руководителя – одухотворённая свирепость. И стоило ей обратить свой пламенный взор на слушателей – и те никли, преклоняли головы, заискивали и лепетали что-то льстивое, заикаясь. Единственный человек, который называл её на «ты», был куратором Губернаторской литературной премии от администрации сибирского мегаполиса. И в некоторых мегаполисах Сибири правят губернаторы, как в Санкт-Петербурге.
Удивительно, но никто из писателей не знал её настоящих имени и фамилии, потому что вожак литераторов сибирского мегаполиса в периодике всегда печаталась под псевдонимами, а на обложках её многочисленных книг значилась причудливая аббревиатура из инициалов – Е.А.Ш-Р.
– А один из великих князей династии Романовых как подписывал свои сочинения? – срезала она настырных. – Вообще одной буквой!
И настырные лезли в Интернет, чтобы узнать о великом князе-сочинителе из династии русских царей Романовых, а за одно, надеялись, и о Госпоже. Но Интернет загадочно о ней молчал.
Даже мужья всегда называли её по-разному.
Женщина – поэт-загадка… Королева писателей… Властная госпожа… Каких только прозвищ не давали ей. Но чаще всего обращались к ней так – Госпожа.
– До чего же великолепны ваши стихи, Госпожа! – например.
– Правда, так думаете? – улыбалась она вроде бы невинно и добродушно, но иногда, похоже, испытывая и оргазм – от лести, от страха перед ней, сильной и могущественной литературной начальницей. В этом случае она заводилась, потирала ладони, прищуривала ястребиные глаза.
Невысокого роста, но крепкая, несмотря на пышные формы, наряженная по моде евро, всегда улыбающаяся, блестящая жемчужными зубами, в коричневой косынке с белыми узорами, она смахивала на завёрнутую в яркую одежду куклу. Обаяние госпожи было настолько безграничным, что она привлекала в брак только состоявшихся поэтов и писателей, со званием и положением в литературном обществе.
Первый её муж был человеком солидным, известным в российских писательских кругах. Он возглавлял крупнейшую ассоциацию писателей, раздавал премии, публиковал в своём журнале-флагмане отечественной литературы великих писателей. Весил он больше ста килограмм, носил замшевый пиджак, украшенный лентами и медалями отличия за многогранность дарования, увешанный значками за былые заслуги на литературном фронте. Но, впав в супружество с госпожой, он потерял чуть ли не половину живого веса, растерял заслуги, значки и звания. Потому, наверное, что госпожа никогда не оставляла его наедине с собой, и он тащился за ней вроде хвоста, нагруженный тяжёлыми сумками с журналами, книгами да наградами.
– Валька, показывай! – приказывала госпожа, растягивая уголки багрово накрашенных губ.
И Валька, поблёскивая давно облысевшей головой, вытаскивал стопки пёстрых журналов и наград, проносил по рядам, открывая на закладке, где опубликована любимая женщина.
Закрываясь во дворце – доме Союза писателей в центре города, Госпожа поэтесса выбирала, кому на этот раз дать премию, кого на этот раз опубликовать в журнале с толстой золочённой обложкой «N литературный».
– Ты уже публиковала ЕГО и премию давала! – смел Валя возразить. – Я ревную. Теперь только ношу твои вещи и рекламирую… – он заплакал, сидя на стуле, сморщился, как чернослив. Госпожа снисходительно посмотрела на него, улыбнувшись как всегда обворожительной улыбкой. Погладив по гладкой прохладной лысине, строго спросила:
– Ты же хочешь, чтобы твоя любимая двигалась по карьерной лестнице литературы вверх, а не вниз?
– Да-да, конечно, – затрясся Валентин. – И я тоже подписываю премии тем, кто у тебя в милости. И публикую тех, кто достоин, по твоему мнению. Но обвинения в плагиате… Они не однократны. Я уже и так всем говорю, что ты публикуешь и мои стихи в своей книге, потому что очень любишь меня. Но я-то не плагиатор, а они думают, что ворую строки у классиков! И прикрываюсь твоим авторитетом.
– Я приказывала не обращаться ко мне на «ТЫ» здесь! – вдруг крикнула ОНА так, что Валька подскочил.
На следующий день, увидев, как статный молодец, заслуженный писатель, целует в щёчку любимую, он не выдержал и выскочил.
– Буду драться, моя поэтесса! – заголосил он, махая кулаками.
Тут же примчались санитары и усмирили взбесившегося. Теперь Валентин проводил время в психиатрической лечебнице. А когда вышел, то понял, что любимая принадлежит другому – Алексею, поэту-издателю, имеющему влияние на многие издания в разных городах. Он был моложе и крепче Валентина. И госпожа не выпускала его из своих объятий. На почве ревности, а затем и неудач на литературном фронте Валя стал пить, заливая чуть ли ни вёдрами алкоголя своё горе. Вскоре стал похож на бича, от которого шарахались соратники по перу. Но творчество не бросал – писал мемуары о безответной любви и преданности, а потом топил ими печку.
Алексей был намного младше госпожи поэтессы. Энергии этого молодого поэта хватало на то, чтобы за день склеить больше сотни книг – ради любимой он открыл собственную типографию, работал дни напролёт. ОНА ведь находилась в оргкомитетах разных премий… Нет, Лёша любил её за дерзкий нрав и характер. Ему нравилось преклоняться перед властной женщиной, подчиняться, испытывать сладкий трепет, слушая её голос. Он превратился в её личного папарацци. Госпожа куда-то едет – Лёша спешит следом с дорогущим фотоаппаратом; госпожа выходит из дома Союза писателей – Лёша, обмирая, ловит её в объектив. Щёлк-щёлк, и госпожа улыбается приветствующим её почитателям, щёлк – и госпожа разговаривает с молодым подающим надежду публицистом. И так далее.
Но однажды… Что? Нет, Лёша не обознался. Милая сердцу женщина открыто кокетничает с тем, кто ему не нравится. Уж больно много получилось фотографий с ним! Вот ОНА проводит с ним время в закусочной за обсуждением его нового произведения, посвящённого жизни госпожи в союзе писателей N-ого города. Вот ОНА спешит на вручение премии ему, а Лёша что? Несётся за ней с фотоаппаратом. Проклятие! Что происходит? Он целует её прямо на глазах у Алексея, гладит по спине, улыбается зрителям, высоко поднимая врученный диплом. Он заплатит за это! Надо вызвать его на рыцарский поединок. Лёша и любимая ещё и трёх лет не прожили вместе, как ОНА стремится поменять объект воздыханий.
После мероприятия Алексей закатил скандал, грозил осветить их недостойное поведение в прессе. И тут же сам получил от молодого публициста эссе в большой газете, где когда-то охотно печатали и самого Алексея. Деваться некуда, и поэт запил, и вскоре по молодости лет спился окончательно. Его не пускали теперь и на порог Союза писателей. А его типография и имущество по решению суда перешли супруге, в том числе и фотоаппарат, который, впрочем, ему, признанному недееспособным, стал уже не нужен. От прежней любви Алексея у госпожи осталась и его двойная – через тире – фамилия, но не в паспорте, какого никто никогда не видел, а на обложках новых её книг и под публикациями в периодике. Причём печаталась эта фамилия без имени.
– Для интриги, – объясняла госпожа. – И в память о втором муже, – печалилась она, хотя Алексей продолжал жить, пусть и на иждивении государства в психиатрической клинике.
А жизнь, тем временем, шла своим чередом. Каждый следующий ухажёр и вскоре муж сначала превращался в её раба, а потом спивался, попадал в дурдом или, в лучшем случае, уезжал в другую страну, которая почему-то всегда оказывалась Израилем.
Казалось, так будет длиться вечно, да вдруг все увидели, что госпожа превратилась в старуху. В такую старую, что даже самый отчаянный молодой графоман не покусился бы на её плоть. И когда госпожа, ставшая старухой, осознала это, она умерла, оставив в наследство писательской организации сибирского мегаполиса гигантское количество пожелтевших журналов, книг, газет и дипломов, потускневших золотых медалей и потемневших значков. И только на её похоронах открылась тайна её имени и фамилии.
На могильной мраморной плите огромными чёрными буквами значилось:
«ЕВА АДОЛЬФОВНА ШИКЛЬГРУБЕР».
Дата рождения отсутствовала.
– Дочка, выходит, этого!.. – ахнул, схватившись за сердце, куратор Губернаторской премии сибирского мегаполиса, многократной лауреаткой которой была Госпожа.
И тут же скончался.
В Пермском крае
От Омска до Пермского края – полторы тысячи километров. Мы отправились в путь.
На новой иномарке мой отец ехал впервые. Здорово, что наконец поменяли русскую машину на «Дэу Нексию» и поставили газовое оборудование! Отец оживлённо рассказывал о преимуществах корейского автомобиля, недовольно отзывался о неуклюжих фурах, заполонивших дорогу, и с опаской смотрел на частых работников ДПС. Как оказалось потом – не напрасно.
Когда выехали из Омской области, папа немного расслабился: не так напряжённо сжимал руль и заговорил на другие темы. Я радовался его хорошему настроению. Приятно было видеть его весёлым.
Уже несколько дней он пребывал в мрачной задумчивости. Неудивительно! Власти решили отлавливать и штрафовать «свободных таксистов», а если не будет «таксы», не будет и хлеба…
Теперь же, с азартом надавливая на педаль газа, отец мечтал, чтоб и я тоже сдал на права и сел за баранку. Мелькали за окном дорожные указатели, кафе, развилки. Стрелка спидометра поднялась до ста тридцати. Нам замигали фарами встречные легковушки – где-то притаилась ДПС. Миновав блюстителей закона, мы снова набрали приличную скорость. Дорога на Тюмень – ровная, тащиться по ней грешно. Но вдруг отец резко затормозил, нахмурился и взгляд его потускнел: машина ДПС ползла по другой стороне шоссе… Отца оштрафовали за превышение скорости. Дальше он ехал раздражённый. А потом я накормил его огромным шашлыком в придорожном кафе, и отец снова повеселел, но вёл машину осторожно, не разгонялся.
В Свердловской области мы попали в сильный туман, плывший над чёрной мокрой землёй удивительными растянутыми воронками, точно скопище призраков.
Я провалился в сон. А когда проснулся, увидел в окно розовое небо и золотой шар солнца над иссиня-зелёным горизонтом. Лучи осветили большую табличку: «Пермский край».
Отец сказал, что поспал я всего лишь час. Я, конечно, ему не поверил.
Пермский край – многочисленные возвышенности, густо поросшие хвойным лесом. Слева и справа от дороги открывались великолепные виды на зелёно-коричневые холмы и жёлтые глиняные отвалы. Холмы походили на огромные ступени, то уходящие вдаль, то приближающиеся к шоссе.
Запищали наши мобильные телефоны: мне звонила мама, ему – брат Володя. Отец очень ждал встречи с братом, которого видел только раз в жизни – более сорока лет назад.
Ещё две сотни километров – и мы на месте. Оханск расположен на слиянии рек Очёры и Камы. Окружённый холмами, заросший соснами да берёзами, городок производит приятное впечатление.
Въехав на паром – две баржи, связанные между собой цепями, – мы переправились на оханскую сторону.
На берегу нас ожидал Володя Власов с женой Светланой и младшим сыном Артёмом. Дядя Володя – такой же крепкий, как мой отец, невысокий, загорелый. В глазах его сверкала радость. Он крепко обнял отца, широкой, мозолистой, бронзовой от загара рукой пожал мою.
– Сейчас натопим баню, – возбуждённо приговаривал он. Поцеловал жену. Выглядел счастливым ребёнком. Артёмка, получив от нас в подарок мяч, носился вокруг.
Дядя Володя показал свой дом и шикарную баню, сложенную из брёвен. Провёл в огород, к старому синему трактору и привязанной собаке. Увидев нас, лохматый Джет грозно лаял. Хозяин потрепал пса за шею, объяснил, что мы – свои.
Сводил нас Володя в гараж, заваленный запчастями. Он был известным жестянщиком и автослесарем в Оханске. Несмотря на то, что каждый третий в городке – механик или строитель, жители обращались именно к дяде Володе. Если не пахал Володя огороды и не слесарил в детском саду, то чинил соседям двигатели и карбюраторы, производил мелкий ремонт, сваривал котлы, складывал печи, строил дома. Он – Мастер, и величайшая для него радость – быть нужным людям. Про таких, как мой дядя, в старину говорили: «Фока – на все руки дока».
Мой отец гордился братом. Дядя Володя растил четырёх сыновей. Самый старший – мастер по обработке древесины. Средний – только что вернулся из армии, работал инспектором «Энергонадзора». Младшие по малолетству не имели пока профессии – один играл в компьютер или бегал на улице с друзьями, а второй колесил по оханским дорогам на старом мопеде «Карпаты».
Вечером мы сходили на местное кладбище. Трепетно коснувшись памятника на могиле моего деда, отец прослезился. Некоторое время молчал, задумчиво разглядывая портрет. Володя приобнял отца за плечо. Возвращался отец усталый, но просветлённый, спокойный.
Даже встретившись с братом после долгой разлуки, Володя не сидел без дела: чинил мотоцикл сына и говорил с нами.
– Ловим рыбу на Каме, – начал он. В глазах вспыхнуло вдохновение, широкое, коричневое от загара лицо растянулось в улыбке, залилось румянцем. – Смотрим: лось плывёт к берегу. Мы накинули ему на рога верёвку и за ним идём. Старший приготовился словить животное. Но только лось дошёл до берега, как выпрыгнет – и мы полетели вместе с лодкой. Ни лося, ни лодки. Я, помнится, вывихнул плечо.
– Кабаны переходили через дорогу… – за одной историей следовала другая. – Мой знакомый месяц лежал в больнице… Врезался в самого здорового. Передок машины всмятку, а кабана и след простыл. А вот барсук задрал двух кур, петуха и кролика – что-то из разряда фантастики Стругацких! Дед с бабушкой забегают в сарай, глядь, а там не лиса, а седой жирный барсук. Ведь никогда не забирается он в сараи, лесное животное. Видно, худо стало жить не только людям! Дед его вилами отогнал, а тот визжит, как поросёнок, и хрючет…
Дядя Володя походил на доброго лешего из оханских лесов. И речь его, и манеры были под стать сказочному персонажу: волосы на голове торчали в разные стороны, быстро менялась мимика, голос весёлый и с хрипотцой.
…Меня заинтересовало странное растение с мясистым, как у сельдерея, стеблем метра в два высотой. Листья его – большие, похожие на арбузные. Цвело оно в точности, как укроп. Оказалось, что это злостный сорняк по имени Борщевик, привезённый в Пермский край на силос одним из агрономов с Дальнего Востока. Он давно стал грозой огородов, настоящим бедствием. Справиться с ним – трудно. Его сочные стебли выделяют кислоту, которая при попадании на кожу оставляет серьёзные ожоги. Коллективными усилиями и в специальной экипировке жители Оханска поднялись на борьбу с ним. Отчаянной была схватка с дьявольским сорняком, но он только больше разросся. Понятно, что лишь с помощью властей можно как-то справиться с пришельцем.
Привела меня в восторг баня дяди. Привыкшие к пеклу, родственники только рассмеялись над нашими с отцом стенаниями по поводу обжигающего жара из огромного котла. Однако оздоравливающий эффект банной процедуры мы почувствовали сразу же. Фурункул, образовавшийся у меня на носу из-за тягот и лишений длительного пути, исчез на следующий день. А больные суставы отца наутро после парилки с веником из вереса практически перестали мучить его. Вот это да!
Проведя время в кругу оханской родни, понял, что все здесь озабочены земными делами – борьбой с разросшимися сорняками, заготовкой кормов для скота, дров для печи. Действительно, почему человека должны интересовать подробности шоу-бизнеса, перипетии мирового футбола, городская суета или результаты голосования, лидерство партий, наконец? В чём от всего этого польза для жизни? Размеренная работа, крепкая семья, добрые, работящие и здоровые дети, обеспеченная старость. Разве не в этом счастье? Так размышлял я, сравнивая суматоху мегаполиса с жизнью в тихом Оханске.
– В город-то не хочется? – как-то спросил Володю.
– Нет, – покачал он головой.
– Ты шо? – родня будто осудила меня. – Ни вспахать ничего, ни посадить.
Дед Лёня (отец Светланы) сказал, что ни при каких обстоятельствах не покинет свой райский холм в Казанке, не променяет хозяйство и прогулку по лесу на шумную, суетливую жизнь в городе. Топить печь, ощущать её славное тепло, колоть дрова, ухаживать за курами, выгонять нахальных лисиц да барсуков, иногда приезжать в гости к дочери – вот истинные радости в жизни. Не только дед не желал жить в городе, но и другие поддерживали его. Вырви их отсюда, – одолеет тоска по земле. Как море притягивает настоящего моряка, так их манит плодородная, влажная после дождя земля. Однако родня слушала моего отца и меня с интересом. Хотя наши представления о жизни отличались, и порой казалось, что многие темы лучше не затрагивать, я проникся глубоким уважением к этим прекрасным людям – добрым, приветливым и открытым. Вероятно, то, как жили и думали они, – было правильным и полезным для жизни. Узнав, что я – человек творческий, они обрадовались. Но одновременно в их глазах засквозило и сочувствие: творчеством не проживёшь в Оханске, только работящие руки могут способствовать тут материальному благополучию. Я же человек не технического склада – предпочитаю заниматься умственным трудом, что, как известно, оплачивается, не столь щедро, как рабочие профессии.
Время нам оханская родня подарила чудесное. Рыбы мы с отцом наелись вдоволь. Искупаться в Каме не позволила погода, но могучая река покорила нас: сравнивая её Иртышом, мы признали первенство Камы. А ещё больше покорили люди, готовые принять тебя в свою семью, раскрыть душу. Спасибо, Оханская сторона, за этих прекрасных людей!
Дежурный у вечного огня
Конец июля. Стояла сильная жара. Люди облепили фонтаны у Музыкального театра, на Тарской и на улице Гусарова. Пары постарше приходили и мирно сидели на парапетах, время от времени кидая монетки, среди ребят помладше нашлись смельчаки, которые искупались. Я бы тоже окунулся в прохладную воду фонтана, лихо бы нырнул, словно амфибия. Но я выполнял важную миссию – был свидетелем на свадьбе лучшего друга. Прожив год со своей пассией, наконец-то тёзка решил жениться, а мой отец подрабатывал в качестве шафёра. По сложившейся традиции молодожёны посещали значимые места нашего города – самим посмотреть и себя показать. Последнее место, куда перед свадебным пиршеством привёз нас отец – мемориал «Вечный огонь», памяти событий гражданской войны. Свидетельница отлучилась за гвоздиками, а мы втроём пошли фотографироваться на площадку. Изнывая от жары, жених выглядел замученным. Улыбался через силу и случайно наступил на красивое пышное платье жены.
– Витя, как слон?!
Передав фотоаппарат отцу, я подошёл к вечному огню и засмотрелся на него. Кончик пламени ярко синел, бился, как живой. Вокруг полыхавшего жерла алели цветы: букеты роз и гвоздик. Незаметно около меня оказался человек на коляске. Ссутулившись, он будто не хотел, чтобы его видели.
– Не обращайте внимания, – грустно улыбнулся он, пальцами спустив тёмные очки на нос. Он посмотрел на меня внимательно, и показалось, хотел что-то сказать. Лоснились тёмные седеющие волосы, зачёсанные назад. На загорелом широком лбу и на бритых щеках покоились волны морщин. Белый платок выглядывал из кармана потёртого серого пиджака, на котором поблёскивали металлические пуговицы. На них изображался “серп и молот”. У незнакомца не было ног – брюки заворачивались под самый живот.
Моё нутро заныло, я сочувственно посмотрел на беднягу. Промокнув пот на шее платком, он подмигнул:
– Вечный огонь – полезная штука! Вы об этом не задумывались, но сейчас расскажу!..
Вытащив пятьдесят рублей, я протянул ему. Глядя то на красавицу-жену, то на цветы, которые принесла свидетельница на постамент , он лихо повернул коляску. На её спинке висела капроновая сумка. Оттуда выглядывали два шампура.
– Есть и сковородка, – добавил он. – Пожарить сосиски на огне – милое дело, прямо шашлык. Да, мы до сих пор не знакомы? Василий Фёдоров.
Он крепко пожал мою руку, и мельком посмотрев на неё, заключил:
– Не любишь физически трудиться, Витёк.
– Предпочитаю умственно… – ошарашено ответил я.
– Умственно – тоже необходимо, – иронично ответил он.
Василий привлёк внимание молодожёнов, мой отец слушал удивлённо, только свидетельница нахмурилась.
– Вчера меня отсюда выгнали, – признался он, вскинув редкие дуги бровей. – Подходит нетрезвый молодой парень и говорит:
– Катись подобру-поздорову, мол, дед воевал, а я катаюсь… Я отвечаю: сейчас подсолю яичницу и покачусь… Эх, люди мои, – покачал он головой, глядя на огонь отрешённо. – Суп варю на огоньке, жарю-парю!..
Он перехватил взгляд свидетельницы и печально проговорил:
– Кладите дежурному Фёдорову цветы, кладите, барышня, – Василий проделал жест рукой. – Или можете мне отдать их сразу, ведь они завянут и никому не помогут. Я их аккуратно возьму и продам, а вам пожелаю здоровья. Чему вы удивляетесь, я потерял ноги, но обманывать людей не привык.
– Держи, дружище, – новобрачный тоже подал инвалиду пятьдесят рублей.
Он обрадовался, выпрямившись в коляске. Блеснули агатами его глаза.
– Вы знаете, с кем говорите? – вдруг спросил он, гордо подняв подбородок.
На миг мне показалось, что новый знакомый – совершенно здоровый человек.
– С чемпионом параолимпийских игр, – ответил Василий, стрельнув огненным взглядом в меня. – Давай наперегонки? Дам тебе фору. Снимешь пиджак, ботинки. Босиком легче.
– Извините, – тихо произнесла Олеся, жена друга. – Мы торопимся – гости ждут.
– Человек этикета! – радостно продекламировал Василий, широко улыбнувшись. – Последний трюк позволите, прекрасная мадам?
– Только последний, – согласилась она.
Он вытащил длинный самодельный ремень из сумки и туго привязал себя к сиденью коляски. Раскачавшись, он встал на руки, поднял и скрипучую коляску. Стоя вниз головой, он покраснел и с трудом спросил:
– Слабо… повторить?
Повернувшись несколько раз, не удержался. Завалившись на бок, выругался.
– Что стоите, помогайте, родимые! – попросил он.
Я оторопело переглянулся с отцом, муж с женой, свидетельница стояла в замешательстве.
– Сам поднимусь, – лёжа на боку, отмахнулся он. – Пятьдесят рублей дайте.
Мой отец сунул акробату купюру. Василий, кряхтя, рывком выровнял коляску. Попрощавшись, глядел нам вслед. Мы забрались в машину. Обратную дорогу молчали, каждый думал о своём.
Как причудлива жизнь? Историческая память сохранила прекрасное место в городе. Вечный огонь – напоминание о погибших в страшном горниле братоубийственной гражданской войне. Иногда может казаться, что пора забыть о событиях столетней давности? Кого согреет Вечный огонь? Но притягивает он своим теплом и сегодня – в радости – как моих друзей, так и в горе – помогает немощным и согреться и приготовить пищу. Огонь – великая стихия. Пусть он горит долго–долго, для каждого со своим смыслом.
Погулял я на свадьбе лучшего друга прекрасно. Пишу эти строки и вновь стало мне грустно, живо представил картину у Вечного огня. Будь здоров, чемпион Василий!
