СОФЬЯ ПРИВИС-НИКИТИНА. Любовь сумасшедшая.

Эля стояла на остановке одной из оживлённых улиц района и ждала зелёного, разрешающего глаза светофора. А на самой середине проезжей части стояла и кривлялась нелепая женщина без возраста и без лица.
Машины визжали, тормозили, объезжали, а женщина выделывала невероятные коленца прямо перед носом водителей, совершала непристойные движения и материлась отчаянно и грязно!
На голове этой трагической женщины-марионетки была нахлобучена нелепая зимняя шапка, с шеи свисало какое-то помоечное боа, пальто было замызгано до невозможности, а обута она была в кроссовки, которые скорее смахивали на опорки. Бесчисленное множество сеток в её руках крутилось, взмывало вверх, вращало её вокруг собственной оси. В том, что женщина была невменяема, сомневаться не приходилось. Но никто из людей, стоявших на остановке, не был особо шокирован этим зрелищем. Сумасшедшую знали давно, она примелькалась и каким-то странным образом совершенно вписывалась в спокойный антураж района. То есть, внимания на неё почти не обращали.
Никто не обращал, а Эля не только обращала внимание на эту городскую сумасшедшую, но даже почти знала, а если и не знала, то угадывала трагическую историю женщины, задирающей подол навстречу проезжающим автомобилям и извергающей в пространство потоки площадной брани.Давно, лет пятнадцать тому, Эля знавала эту женщину и её сказочно красивого мужа. Пара эта обращала на себя внимание не только своей уникальной подогнанностью друг к другу, а ещё невидимым облаком обожания, которое исходило от маленькой стройной женщины, устремлялось к мужчине и окутывало его всего с ног до головы. Женщину красивой назвать было нельзя. Из-за таких мужчины редко рвут поводья. Но лицо её было чарующе тонким и излучало такую любовь, что притягивало к себе, как магнитом. Светлые густые волосы свободно падали на плечи, серые глаза взирали на мир внимательно и доверчиво. Одета она была строго и элегантно, но не без кокетства. Спектр цветов её одеяния начинался с белого шарфика, переходил в кашемировое пальто цвета кофе с молоком, и плавно заканчивался коричневыми кожаными полусапожками, нежно обнимающими стройные икры своей владелицы. Дополнялся облик элегантной дамы маленькой светло-коричневой сумочкой и тонкими лайковыми перчатками в тон сумочке.
Сидя в кассе своего современного « супер-пупер» магазина, Эля выхватила глазом из очереди эту пару: пара была какая-то не такая, как все люди в огромном магазине, эти двое светились навстречу друг другу и разговаривали между собой тихо и нежно. Создавалось впечатление, что они общаются не словами, а душами. Постепенно пара подплыла к ней, и женщина спросила:
— Девушка, милая, Вы не могли бы нам помочь выбрать сервиз? То есть сервиз мы уже выбрали. Но кое-что нас в нём не устраивает. Не окажите ли Вы нам любезность и помощь? Эля бесцеремонно захлопнула кассу, даже не удостоив взглядом огромный хвост очереди, и с лёгкой грацией выпорхнула по зову волшебной пары в зал.
Они долго вертели дорогой воздушный сервиз.Сам по себе тот был прекрасен, не устраивали сероглазую женщину только блюдечки. Она ловко переворачивала каждое блюдце вверх дном, ставила его на полочку и нежно объясняла красавцу из сказки, что просветы между блюдечком и гладкой поверхностью — это и есть брак, который её расстраивает. Эля побежала на склад и стала искать идеальные блюдца. Открыла пять коробок сервизов отложенных, что называется « для своих», переворошила всё, используя метод тестирования прекрасной дамы. И, в конце концов, вынесла этим необыкновенным, двоим шесть безукоризненных блюдечек.
Женщина улыбнулась счастливо и виновато, а красавец взял в ладони маленькую ручку своей спутницы и поцеловал в пальчики, улыбаясь ей в лицо красиво очерченным ртом с влажными чистыми зубами. Это произвело на Элю просто потрясающее впечатление! Она разгоняла скоростью своих ловких пальчиков агрессивно настроенную очередь, но глаз чётко отслеживал прекрасную пару и проводил до самых дверей магазина. До самого вечера Эля думала об этой паре. Она не завидовала красоте избранника необыкновенной женщины. По понятиям Эли это было уже слишком! Красавец был не из советской жизни, а из какого-нибудь прогнившего Голливуда. Попросту говоря: не настоящий! Ну что делать с такой красотой в советской действительности? Послать слесарем на завод? Невозможно! Отдать ему во владение какой-нибудь институт? Опасно — разорвут и разворуют женщины. Его можно было только держать дома под амбарным замком и пользоваться им аккуратно и экономно, никому не показывая. Элю такой вариант не устраивал. Ну, положим, достался бы ей этот единственный в своём роде экземпляр! Ну и что? Потаскала бы Эля за собой этот рекламный щит по подругам и по тусовкам, потом, конечно, быстро устала бы и бросила у любой обочины.
Мужская красота не являлась обязательным условием для Элиной благосклонности. За свои двадцать два года она навидалась всяких принцев, включая бывшего мужа, и пришла к выводу, что мужчина должен быть умным, с хорошо отточенным чувством юмора, щедрым и незлобивым. А остальное приложится! Так что завидовала Эля исключительно тому чувству, в которое были завёрнуты эти двое.
Эля ни разу ещё не была влюблена, ну не то, чтобы совсем ни-ни, но вот так безоговорочно — никогда! Как и все молоденькие девочки, она мечтала о большой любви, роняла в борщ бриллиантовые слёзы, глядя индийские фильмы. Но в жизни ни разу её мечта не то чтобы не совпала с действительностью, но и не подлежала даже подгонке или доработке. То есть: всё не в масть! В шестнадцать Элиных лет в неё влюбился ударник (барабанщик, то бишь) шикарного ресторана. Он был высок, широк в кости и необычайно музыкален. Женщины его обожали, но он, то ли был скромен, то ли слишком юн, но на женское обожание не покупался, а вот влюбился в легкомысленную и хлёсткую на слово Элю. Он играл для неё, пел для неё, даже виртуозно жонглировал барабанными палочками для неё. Ходил за Элей, как привязанный, но Эле он не особо…Красивый, весёлый, щедрый, но — дурак! Значит, на мечту не тянул, причём, не тянул по одному из важнейших параметров. Но Эля позволяла этому восемнадцатилетнему мальчику любить себя, целовать у подъезда при расставании только потому, что двери ресторана были открыты для несовершеннолетней Эли и её подруг волшебным ключиком статуса « любови» всей Валиной ( так звали маэстро) жизни.
Они заходили в ресторан с гордо поднятыми размалёванными детскими личиками, садились за отдельный стол для музыкантов и имели все 34 удовольствия от музыки, танцев и коньяка, поданного в фарфоровом кофейнике (для конспирации). Всё по-взрослому. Они пили коньяк из кофейных чашечек, танцевали до упаду, шокировали, вызывали зависть, интриговали, а вечером верный Валя провожал усталую Элю домой. Целовались уже не у подъезда, а в самом подъезде у батареи парового отопления. Валя тихо сходил с ума, а Эля хохотала, упираясь ему в грудь красивыми сильными руками, чтобы не зарывался! Дома скоро Элю вычислили, вернее вычислять не пришлось, нашлись доброхоты и открыли Элиной семье глаза на то, куда бегает школьница вместо подготовительных курсов в институт.
Состоялся «совет в Филях», Элю обложили красными флажками, убежать из дому и от тетрадок было практически невозможно, и Валик стал казаться Эле более желанным. Он переступил через свою природную застенчивость, втесался в семью, и Элю иногда даже отпускали по вечерам на свободу под Валину ответственность. Новый год встречали с взрослыми, но отдельно. В большой квартире был накрыт стол для всех, но молодёжь толкалась в Элиной комнате, постепенно перетаскивая из большой комнаты всё, что нужно было малолетним балбесам для счастья.
Под утро Валя официально признался Эле в любви. Решено было, что весной он отправится на два года в армию, отдаст долг родине, а вернувшись, женится на Элечке. А Элечка получит аттестат, поступит в институт и будет учиться, и ждать своего уже почти желанного Валю. Но всё спутала злодейка-весна. Весной Эля всё чаще задумывалась, замирала, становясь рассеянной и как бы отсутствующей для Вали. Тот переживал, мельтешил, ревновал, делал промах за промахом, а Эля всё гасла и гасла. Валя уже раздражал, и она мечтала только дожить до дня призыва Вали в армию, дать ему торжественную клятву, помахать белым платочком и сбросить с баланса навсегда. Но Валя стал требовать гарантий Элиной любви, Эля делала испуганные глаза, хватала ртом воздух, но попробовать взрослого греха хотелось. Настал день, когда водить за нос распалённого Валю было уже просто невозможно, и Эля решилась пуститься с Валей в опасную авантюру любовного приключения. Ключи от квартиры друга-гитариста позванивали в нагрудном кармашке куртки юного соблазнителя, Эля была вся на побеге, ведь всё-таки до мечты Валик не дотягивал. Что касается мечты, то из мечты Валя выпал окончательно, ещё во время прелюдии, он торопился, забегал вперёд, не попадая в мечту и вообще никуда не попадая. Эля принципиально лежала, как трёхпроцентная облигация и в Валиных манипуляциях с мечтой не участвовала. Если бы Эля была на тот момент взрослой и опытной женщиной, то всё, может быть сложилось бы иначе. Но Эля была молоденькой неопытной и вздорной хабалкой, поэтому фиаско случилось полное.
Домой возвращались, молча и угрюмо. Валик, не попавший в разряд мечты, отрикошетил прямиком в раздел: ненужное и не главное. До армии оставались считанные дни, а Эля выскальзывала из рук, носилась по каким-то сомнительным консультациям, наедине с Валей оставаться категорически не хотела. Пришлось хитрить и буквально вставать на уши, чтобы заманить Элю на пикник по случаю 1-го мая. До призыва оставалась ровно неделя…
Эля стояла, прижатая к каменной стене в кольце Валиных рук, а Валя требовал любви, и гарантий верности. От Вали пахло дешёвым вином и бычками в томате. Его правый ус был окрашен в цвет томатного соуса. Эля страдала от этого запаха, от железной хватки этих рук. Пила она то же вино, что и вся компания, закусывала теми же бычками в томате, но даже представить не могла, что от неё может так отвратительно пахнуть! Эля была молода, жестока и малообразованна, она не знала ещё таких словосочетаний, как «половая антипатия». Отвращение и злоба накатывали штормовой волной, и Эля выкрикнула в почему-то ставшее ненавистным лицо:
— Ты мне надоел, надоел, я тебя не то, что ждать, я видеть тебя не могу!

Рванулась из оцепления рук и метнулась к Любке, своему верному ординарцу:
— Пошли скорей отсюда, ну их всех к лешему, с их балалайками!
Они спешно покидали смотровую площадку Вышгорода, но вдруг истеричное Любкино :
-Эля!!!-заставило обернуться. На тоненьком парапете стоял и балансировал Валя, подняв в прощальном приветствии руку. Постоял мгновение, покачнулся и исчез.
Исчез с парапета, из Элиной жизни и из жизни вообще….
Чтобы добежать до ступенек, ведущих с Вышгорода вниз, надо было обежать ещё одну смотровую площадку, а потом кубарем катиться вниз, догоняя своё собственное сердце. Они бежали с Любкой, догоняя и обгоняя свои сердца, плакали и бежали туда, где лежал мёртвый Валя, поджав под себя ещё тёплую живую руку.
–Будь ты проклята! Будь ты проклята, скотина!- кричала Любка. Это всё, что осталось в голове Эли от этого трагического дня. Сплетня ползла по Элиным следам скользкой змеёй. Не уйти и не скрыться. Семья стояла на ушах, боялись мести, дурной славы. Еле-еле пережили похороны, на которые Элю решено было не пускать. Но не пустить Элю туда, куда она пойти решила было почти невозможно. И она со своеобразной охраной, но пошла, наслушалась про себя всяческих характеристик и прогнозов про её, Элину жизнь вообще. Но всё трогало мало, зудела в башке лишь одна, тогдашняя первая Любкина фраза: « Будь ты проклята, будь проклята!»
Жизненные планы и стезя видоизменились не в лучшую для Эли сторону. И если с первого класса Эля и вся семья знали, что путь ей в актрисы или, на худой конец, в филологини, то сейчас ни о какой Москве речи быть не могло. Такую взрывоопасную смесь далеко от дома отпускать нельзя. Эля поступит в политехнический в своём городе, обретёт хорошую хлебную профессию и тихонько, по возможности скоро, выскочит замуж. Если бы не душевная надломленность на тот момент, Эля, конечно, сбежала бы, поступила в свои намечтанные актрисы и показала бы всем моралистам большую увесистую фигу. Но сил для борьбы не было. Эля подала документы в политехнический институт с большой надеждой провалиться и отдохнуть год, поступив на какую-нибудь синекуру, и ну их всех! На экзамен Эля ввалилась разодетая в пух и прах: всклокоченная грива рыжих волос и длина юбки должны были помочь Эле произвести на приёмную комиссию впечатление девушки горизонтальной профессии, но скандала не случилось.
Обладающая феноменальной памятью, Эля сдала все экзамены на «хорошо» и « отлично», и была посвящена в студентки экономического факультета по специальности бухгалтер-экономист. А ровно в восемнадцать лет Эля вышла замуж за мальчика с пятого курса, из хорошей семьи с достатком и репутацией. Свадьба была на сто персон, с автомобилем « Чайка», с глупой лупоглазой куклой на капоте — всё на полном серьёзе.
После ресторана молодых проводили в комнату украшенную венком невинности, чтобы там в этой комнате свершилось волшебное «потом». Но«потом» у молодых было раньше. Это «потом» Элю не впечатлило, и она быстренько вернулась к немногим сопровождавшим их в святую святых гостям и пировала, заламывала твисты-шейки почти до утра. Молодой сидел в углу и дулся на весь белый свет, изредка получая в танцевальные объятья свою Элю.
Муж Эли оказался серьёзен и скуп. Он аккуратно приносил домой зарплату, но тратить её не рекомендовал. Получалось: « Вам барыня прислала сто рублей…»
Скоро родители (имелась виду складчина родителей с обеих сторон) купят им квартиру, надо копить на мебель. Копить на мебель Эля не хотела, она прекрасно понимала, что никто своих чад в пустую коробку квартиры, не вобьёт. Будут и шкафчики, и сервантики, и всё, что надо в них развесить, положить и расставить. Но муж настаивал, Эля тратила, не слушая его даже в пол-уха. Тогда муж стал давать Эле половину заработанных денег, а половину аккуратно каждый месяц относил на счёт. Эля перевелась с дневного отделения на вечернее, устроилась на работу в магазин и развеселилась вконец. У неё была зарплата плюс халтура, превышающая зарплату в пару раз. Авторитет мужа съезжал вниз спущенной петлёй чулка: быстро и неумолимо.
Училась Эля просто блистательно! В её гуманитарных мозгах так ловко прижились математические выкладки бухгалтерского учёта, что подружки прозвали её «Элька-арифмометр». Лишние деньги муж тоже советовал относить на книжку, Эля взбунтовалась, но муж пригрозил не отдавать деньги вообще. Всё откладывалось для будущей счастливой жизни в двухкомнатной кооперативной квартире. Откладывалось-откладывалось, да не отложилось! В один прекрасный день Эля встретила мужа в шикарной шубе в пол. Деньги были сняты с мужниной книжки, к коей тот по неосторожности и жадности допустил лживую Элю.
Эля купила мужа перспективой пополнения счёта со своих халтур. Муж поверил. Молодой был ещё, из порядочной семьи и, что такое Эля представлял себе туманно. Скандал шёл за скандалом. К тому времени супружеские объятья Элю уже выводили из себя, её хватало только на десять минут полежать тихо и поковырять обои. В неурочных и дополнительных ласках молодожёну было отказано чётко и кратко.
Но любви хотелось. Эля наспех завела любовника. Подбирала, как руководство по борьбе с половой безграмотностью. Женатый, женою этой сытый по горлышко, трусоватый, в меру развращённый и при деньгах. Нашёлся такой самоучитель по ликбезу быстро и весело. Вертопрах, жуир и пьяница. Эля стала надолго зависать в ресторанах, убегала по выходным из дома на бесконечные инвентаризации. Силуэт супружеской измены уже тонко обозначался и покачивался в воздухе. Муж вычислил интрижку, как дважды два и неожиданно для самого себя понял, что до дрожи в коленках боится потерять свою взбалмошную рыжеволосую жену. Сходил с ума от одной мысли, что кто-то другой обнимает его длинноногую Элю, целует её в пухлые губы и гладит по плоскому животу. Из скареды он превратился в транжиру: французские духи, джинсы, водолазки и, как венец мотовства, великолепная невесомая югославская дублёнка, и не какая-нибудь, а самая-рассамая.
Эля принимала подарки благосклонно, но изменить, развернуть свою жизнь в обратную сторону не могла. Переломить фишку никак не получалась, жизнь законсервировалась в разгуле. После года вранья и унижений, Эля потребовала свободы, то есть — развода. Ни в кого влюблена она не была, просто мешали брачные путы и обязательства перед родителями и роднёй со стороны мужа. Тот был согласен дать Эле относительную свободу, но только – не окончательный разрыв. Этакий Цезарь, наоборот: в Риме, но вторым. Слушать Эля ничего не хотела, она мечтала стать свободной и независимой женщиной, и, конечно, мечтала о любви. Она хотела любви неистовой, такой, чтобы и умереть было за эту любовь сладко. Получалась какая-то двойственность, двойная философия жизни, так как смертельно влюблённая женщина по определению уже была не свободна и зависима. Зависима от множества факторов: от предмета своего обожания, от своего умения удержать подле себя этот самый предмет, и, наконец, от обстоятельств, в которые сама себя втискивала, накрываясь с головой любовью. Эля пёрла, как танк-развод и девичья фамилия! В своём упорстве доходила до тупости, заваливала сессии, получала предупреждения в деканате, но желание свободы и любви скручивало её мозги в спираль и делало неуправляемой.
В один из вечеров она объявила мужу, что подала на развод. Приняла душ и ушла спать. Супруг остался сидеть в кухне униженный и раздавленный. Разбудил среди ночи Элю оглушительный грохот, донёсшийся из кухни, она вскочила, бросилась туда… и увидела на полу в луже густой тёмной, почти чёрной крови своего полумёртвого мужа, он всхрапывал и умирал. Как она сдирала с окон занавески и наспех перетягивала вскрытые по локтевому сгибу вены, как вызывала «скорую помощь» — ничего этого Эля не помнила.
Мужа удалось спасти, но Элина репутация была уничтожена окончательно. Родители мужа её возненавидели, накопали на Элю весь компромат, какой только можно было найти, объявили её чёрной вдовой и дрянью, а сына, от греха подальше, забрали к себе. Когда молодые развелись, и всё потихоньку улеглось, встал вопрос о квартире. Её покупали молодым в складчину, как теперь делить? Между собой родители после случившегося не общались, превратившись из родни в кровных врагов. Элю свёкор и свекровь не то, что видеть, они имени её слышать не могли. Из-за этой рыжей потаскухи они чуть не лишились сына! Единственного сына!
Но благодаря каким-то сложным гроссмейстерским ходам, родители Эли откупились от бывших сватов половинной стоимостью квартиры. В итоге всех этих математически лихо закрученных действий, Эля в двадцать два года стала полноправной и единоличной хозяйкой уютной двухкомнатной квартирки. К тому же, разведённой женщиной с хлебной работой и с маячившим впереди дипломом, с помощью которого надеялась открыть для себя ещё не одну заветную дверцу в благополучие. В знаменателе было лишь отсутствие любви.

С любовью было сложно: она всё не шла Эле навстречу и не шла. Ни на кого не звучала струна души. В душе было тихо и холодно. Часто, плача по ночам в подушку, Эля думала: « Проклята! Как пить дать, проклята!» Эля училась и работала, бегала наманикюренными пальчиками по клавишам кассы в новеньком « супер-пупер» магазине, где коллектив был в основном молодёжный и дружный. Подружки у Эли были весёлые и бедовые, не обременённые интеллектом. С такими о высоком не особо поговоришь, да и не очень-то было Эле и надо. Её устраивали их весёлые посиделки, разговоры про тряпки, театры и вообще. В разговорах о мужчинах участвовал весь их в большинстве своём, женский коллектив ( на весь коллектив был один шикарный мясник, и два серьёзно пьющих грузчика). По утрам дамы делились впечатлением, оставленным в их душах и на помятых лицах ночью. Эти утренние разговоры на тему: кто, с кем и сколько доводили Элю до бешенства. Все её товарки выглядели в них или прекрасными недоступными принцессами, или дешёвыми шлюхами. Среднего арифметического как-то не получалось. Особенно бесила Элю продавщица из молочного отдела, цветущая блондинка лет пятидесяти от роду, внешне этакая донна Роза Д,альвадорец! По утрам донна Роза Д,альвдорец рассказывала такие умопомрачительные ночные приключения, пережитые ей с собственным мужем, что у молодых девчонок волосы становились дыбом, женщины же постарше начинали задумываться: а не прожили ли они жизнь зазря? Из её утренних отчётов вытекало, что « еёный» темпераментный и ненасытный муж, несмотря на тридцатилетний супружеский стаж, глумился над «ей кажную ночь».Количество испытанных ею за ночь оргазмов зашкаливало за третий десяток. Эля прекрасно понимала, что перед ней несчастная забытая мужем и, видимо, Богом женщина, не вполне ещё очнувшаяся от ночных безумных фантазий.
Понимала, но интеллигентно молчала.
Донна Роза же полностью потеряла ориентацию в пространстве и принимала Элино молчание за заинтересованность. Каждое утро начиналось со сказок Шaхерезады. Но как-то попала Эле под горячую руку. Угрюмая Эля спросила у той, не путает ли та оргазмы с фрикциями? Что такое фрикции донна Роза, конечно, не знала, но на всякий случай обиделась, и жить стало легче.
Всё чаще Эля задумывалась над тем, что надо менять работу. На носу уже диплом, и со своими связями плюс диплом она вполне может найти что-нибудь более статусное и менее обременительное. Вспомнилась весёлая бесшабашная Лялька. Эля не виделась с ней со школы, но знала, что Ляля подвизается в каком-то тресте, в бухгалтерии. Срочно созвонилась с бывшей однокашницей, встретилась, поболтала и поняла для себя, что пять лет без Ляли прожиты зря!
На работу Элю взяли сразу без всяких испытательных сроков, она сидела в одной комнате с Лялькой, гремела счётами, шелестела бумагами, и накрахмаленные её ушки были повёрнуты в сторону вновь обретённой подруги. Лялька производила те же манипуляции, что и Эля, но во всём этом участвовали только её руки, голова же работала совершенно в противоположном математическим выкладкам направлении. Рот Ляля не закрывала ни на минуту. Она рассуждала, учила, журила и обнадёживала, одновременно, делая исправления в Элиных бумагах. Вся жизнь превращалась в фейерверк с перерывами на сон и на восемь часов не сложной бумажной работы. По вечерам Лялька бегала на «спевки», так она называла свои приработки в ресторане, где пела три дня в неделю, за ней тащилась Эля на правах лучшей подруги и опять, как и семь лет назад, сидела за столиком оркестрантов. Опять пила коньяк из кофейника и танцевала до упаду. Когда ресторан закрывался, для Ляли и её друзей он закрывался только снаружи. Внутри же, за закрытыми дверями начиналась самая что ни наесть настоящая развесёлая жизнь, в которой все были влюблены, беззаботны, молоды и счастливы.
На одной из таких вакханалий Лялька познакомила Элю с шикарным мужчиной кавказской национальности, короче-с грузином. Грузин был богат и щедр, красив до неприличия, но Ляля отдала его Эле, просто подарила, как дарят коробку конфет. Эля приняла, и грузин особо не противился. Роман развивался по нарастающей. В активе у Эли была двухкомнатная квартира, яркая неизбитая красота и не растраченный темперамент. Эля возлагала на Мираби, так звали грузина, невнятные надежды и строила хитроумные планы. Прописки у Мираби не было, жил он в гостинице, благо средства позволяли. На свидания с Элей летел с цветами наперевес, водил по театрам и ресторанам, ошеломлял широтой размаха и в своих посулах обернул Элю вокруг глобуса уже раз пять, а знаменитые кутюрье в его обещаниях, были вконец разорены его безумными набегами. Вот-вот должен был приступить к главному: предложению руки и сердца с плавно перетекающим переездом на Элину жилплощадь в качестве мужа. Но как-то всё, что он проговаривал для Эли, звучало в сослагательном наклонении, с частицей «бы». А Эля всё чего-то ждала, выгадывала, в полном смысле слова дула на молоко и хотела, и одновременно боялась определённости, она не готова была опять становиться законной женой, но любовницей своему Мираби стать была готова.
В один из солнечных летних дней вся сколоченная вокруг щедрой подружки Ляли, компания собралась на шашлыки с ночевкой. Ночевать договорились у талантливого и никем не понятого Вадима, именно его сейчас окучивала Ляля с видом на очередное замужество. Для Ляли вообще, сходить замуж было так же просто и необходимо, как нормальному человеку высморкаться. Она хотела стать женой Вадима, идти с ним рука в руке к истинному искусству. Но и дачу к Вадиму в придачу, со своим изощрённо-вариативным умом из головки не упускала. Дача была, конечно, родительская, но с Лялькиным обаянием вступить при замужестве в полное владение шикарной двухэтажной дачей, было вопросом времени. Грузин подъехал к дому Эли с шиком, головы бабок-моралисток у подъезда свернуло в сторону грузина с шикарным букетом. На весь дом была только одна такая, кому мог бы букет предназначаться. Это — Элька из семнадцатой квартиры. Прощелыга и шелуга ещё та! Особенно сильно против Эли дружили две старухи из её же, Элиного, подъезда. Этих двоих буквально выбивали из давления Элины юбки размером с носовой платок, и декольте, из которых Эля рисковала выпасть в любой момент. Давно замечено, что нет более строгих моралистов, чем завязавшие алкоголики и проститутки, вышедшие в тираж. И жизнь доказала правомерность этого утверждения. Много позже Эля узнала, что во времена своей цветущей молодости обе бабульки успешно развлекали господ немецких офицеров.
Эля выстрелила из подъезда, обдав бабок дурманом своих духов и салютнув дверцей машины. Сразу выяснилось, что грузин запасся только лавашами, а Эля любила шашлык с чёрным хлебом.
Подкатили к магазину, Эля пробегая мимо телефонной будки, увидела женщину. Ту, именно ту женщину из так и не сбывшейся своей мечты о большой и красивой любви. Женщину из магазина, обладательницу мужа с Голливудских холмов. Она стояла у телефона-автомата, несчастная и потерянная.
— Девушка! Вы не могли бы мне дать парочку двушек, у меня все кончились. У меня пропал муж! Я обзвонила все морги, милицию, а его нет, нигде нет! О, Боже! Его убили! Он не ночевал дома, значит, случилось что-то ужасное! Я обзваниваю знакомых, но нигде его нет! Что делать? Что делать?!- причитала она.
В её серых огромных глазах плескался ужас непонимания того, что произошло с ней, со сказочным мужем, и всё существо было пронизано горем. Перед Элей стояла и сгорала от тоски и любви прекрасная незнакомка из мечты. На мгновение Эля заглянула в глаза женщины и увидала в них пронзительную боль, боль связала женщину смертельным узлом и тащила все её существо за собой в сторону полной тьмы разума. Сумасшествие уже вовсю выплясывало в этих когда-то прекрасных и спокойных глазах. Отсыпав незнакомке почти полную ладошку двушек, Эля поспешила уйти от этих приговорённых глаз. Всю дорогу до дачи Вадима Эля молчала, грузин воспринимал на свой счёт не только Элино безумное декольте, но и её мрачное молчание. Он балагурил, веселил, а Эля опять решала для себя вопрос: « Где она, эта безумная любовь?
Почему она, Эля лишена этого дара ? Да и нужен ли он, этот опасный дар? А может быть у неё с Мираби тоже будет безумная любовь и страсть навеки? Вон он сидит такой красивый, щедрый и бросает в пространство свои грузинские присказки. В конце концов, каждый из нас сам себе Дориан Грэй! Надо придумать любовь и культивировать её в себе»! Эля улыбнулась своему грузину в самую душу, в самое солнечное сплетение, и грузин понял, что сегодня или никогда…
Пикник удался на славу, все были в этот летний погожий день как-то особенно трепетны друг к другу. Дамы порхали в воздушных платьицах, мужчины разрывали крепкими руками лаваш, шашлык таял во рту, и золотое вино искрилось в бокалах. Компания то разбивалась парами, то опять, как в калейдоскопе, складывалась в сплошной пёстрый узор. К вечеру перебрались на веранду. Дверь веранды была распахнута в большую комнату, где уютно потрескивал камин. Вадим взял в руки гитару, и началось волшебство. Красивый породистый Вадим, был, как в песне: « натуральный блондин » с чёрными, сросшимися на переносице бровями и карими глазами, в которых плескалось всё горе еврейского народа.
Дальше шёл правильной формы нос и в, конечном итоге, всю эту серьёзность и строгость его облика перечёркивал смешливый и крайне подвижный рот с тридцати двумя зубами бесценного перламутра. Он усаживался в кресло, а на подлокотнике устраивалась Ляля. И лились песня за песней, романс за романсом. В эти минуты невозможно было отвести глаза от этой красивой и талантливой пары. Их голоса взлетали высоко в небо и долго ещё дрожали в ночной тишине, обещая блаженство и негу.
Эля любила эти вечеринки и песни во сто крат больше, чем ресторанное пение, где Вадим брал только силой голоса, а души в песне не было. Техника исполнения и безусловное мастерство были, а душа просыпалась только вот на таких вечеринках в кругу друзей. Да и репертуар в ресторане коммерческий, разве там споёшь « Утро туманное»? Ляля, та – другое дело, той всё равно: что ресторан, что кухня в микрорайоне. Выкладывалась всегда без остатка и вкладывала в пение всю душу, не умея рассчитывать или припасать силы. Правда, со времени своего романа с ревнивым до состояния Отелло Вадимом, Ляля уже не была в ресторанном пении столь расслаблена и органична, как прежде. Вадим требовал строгости и скромности, чтоб не дай Бог, даже тень мифической измены не легла на Лялино чело.
И Ляля честно начинала вечер, стоя у микрофона, как Кобзон и пела, как Кобзон, почти не поворачивая головы. Правда, хватало её ненадолго, она быстро заводилась от музыки и успеха, и к середине вечера уже никакие нахмуренные брови и угрожающие жесты на неё не действовали. Ляля буквально срывалась с цепи.
Каждый такой вечер заканчивался слезами, полным разрывом отношений в стиле греческих трагедий. Вадим бледнел, Ляля заламывала руки, потом долго мирились опять же, с выяснением отношений. Ляля давала торжественную клятву, и всё устаканивалось на время. Умная Эля понимала, что замужество это Ляле надо, как зайцу стоп-сигнал, но говорить об этом с подругой было бесполезно. Ляля таяла при одном упоминании имени любимого, да и сколько Элька её помнила, та в любовь бросалась, как в атаку, грудью на амбразуру. Вокруг Ляльки вечно кипели шекспировские страсти. Она всю жизнь прибывала в раздрае, впрочем, у полукровок ( а Лялька была смешением опасным; папа-еврей, а мама ещё неизвестно, что за ком с горы) душевный раздрай в крови. Ситуация приблизительно такая: Иван плюс пятая графа. С этим жить можно, но трудно! Но на еврейскую девушку пепельная Ляля не походила совсем. Курносая безголовая хохотушка, с глазищами. Но раз убеждённый сионист Вадим с ней, то она, безусловно, хоть какое-то отношение к древнему народу имеет.
Басист Миша часто в шутливой манере( обычно после первого разгоночного кофейника) пенял Вадиму, что он, связавшись с Лялей, предаёт свой многострадальный народ, и что он( Миша) готов побиться об заклад, что Лялька не еврейка. На это Вадим резонно ему советовал биться обо что-нибудь другое, так как Ляля хоть и половинчатая, но наша! Вадим делал бровями, Ляля вспархивала на сцену, и в зал лилась еврейская песня про маму. Миша плакал и мягчал до следующего кофейника, потом опять рвался биться об заклад и так иногда до четырёх кофейников ,то есть, до четырёхкратного исполнения древней песни.
Сейчас Эля понимала, что Ляльку догоняет очередной раздрай. Вадим был фруктом ещё тем! Избалованный сынок неприлично обеспеченных родителей, из семьи, где мама была лидером и довлела над всеми. Сын в четыре года принял из её рук в свои прекрасную скрипочку и не выпускал её из рук до полного окончания музыкальной школы. Успешно закончил консерваторию, а потом вдруг как-то вырвался из-под контроля и пошёл лабать по ресторанам. Мама закатывала умирающего лебедя, падала в смертельные обмороки, не больно хлопаясь на дорогой пушистый ковёр, но, как говорится: поезд ушёл. Сынок стал неуправляемым, да ещё любил заглянуть в рюмочку, а что касаемо женского пола, то просто спасу не было от бесконечных Наташ, Тань, Ир и прочая. А когда на горизонте замаячила кабацкая Ляля с гладеньким кукольным личиком и с маленьким сыном в придачу, мама забила тревогу. Что-то внутри её материнского сердца подсказывало, что эта куколка — акула ещё та! Так, что Эля не завидовала дальнейшей судьбе подруги. Она заранее предполагала летальный исход этой « лав стори». Но влюбиться так же сильно и стремительно, как Лялька, хотела, очень хотела! Она с надеждой и затаённой мольбой смотрела на своего южного избранника и ждала ночи, как лекарства от тоски и холода в душе.
Сиреневая ночь накрыла всех усталостью и истомой, потихоньку стали разбредаться по комнатам, парами. Эля дрожала коленками, холодела руками, и всё думала о том, как же она будет обнимать грузина своими такими озябшими руками? Мираби уже почти погибал от любви, когда, наконец, они добрались до кровати. Всё произошло энергично и кратко. Ещё раз подтверждая мысль классика о том, что ожидание счастья и само счастье – это две совершенно разные вещи. В постели грузин оказался невыигрышным и неубедительным. Он не был прекрасным букетом в роскошной вазе любви, а был всего лишь чахлой гвоздикой в стакане. Это озадачивало и оскорбляло. Утомлённый и счастливый, Мираби быстро уснул, а Эля ещё долго лежала без сна, глотая злые солёные слёзы разочарования. Хитрила-мудрила, и оказалось при гробовом интересе: ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. А Эля хотела: и чёрту кочерга, и Богу свечка! Ну почему, почему у неё, только у неё так не бывает?
« Проклята! Как пить дать, проклята!»- думала Эля, тихо сморкаясь в подушку.… И Лялька эта сволочная, подползла змеёй с медовыми устами. Ведь наверняка попробовала счастья этого, точно попробовала! Уж эта пройдисвет- Лялька, как бы ни была влюблена, лишнего туза в рукаве всегда имела! Вот попробовала и отдала: «На тебе, Боже, что мне негоже!»
Грузин ещё спал и видел сны, когда ранним утром Эля спустилась на веранду в уверенности, что там застанет и допросит Ляльку со всем должным пристрастием.
Уверенность застать коварную Ляльку на веранде происходила от того, что вчера утомлённая компания гуськом потянулась спать, не задумываясь о том, что стол остался не прибранным. Аккуратист Вадим проследить за этим уже не мог, так как его накрыло хмелем и зовом плоти. Но выговор поутру за такой непорядок получить предстояло именно предмету его обожания. А значит Ляле и никому другому!
На чисто прибранной веранде Ляльки не было, но из боковой кухоньки доносился божественный запах блинчиков, и Эля направилась в кухню. Ляля стояла у плиты и жарила тоненькие ажурные блины на трёх сковородках. На столике уже стояла такая солидная стопочка этих блинов, что по Элиному раскладу получалось — спать Ляле пришлось совсем чуть-чуть. Сама Ляля просвечивала силуэтом сквозь рубашку Вадима. Эта новая мода из американского кино -по утрам надевать на себя вчерашнюю рубашку своего любовника сама по себе раздражала Элю. А счастливые дурочки впрыгивали в эти несвежие рубашки, как в счастье и напяливали их на себя, как ещё одно доказательство своего права на единственного и неповторимого. Раздражение сейчас Эле очень пригодилось, потому что в принципе на Ляльку злиться было трудно. Ну, дурочка! Ну, идиотка восторженная! Что с неё взять?

– Ну и чего это мы не на четырёх сковородках расположились? У тебя ж одна конфорка простаивает?- сладким голосом пропела Эля.

– Так нет больше сковородок, да и так на всех хватит. Садись, будем чай пить.
— Скажи мне, Ляля!- уже не пропела сладким голосом, а прошипела Эличка — ты это нарочно?

– Что нарочно?- взмахнула ресницами Лялька — ты это о чём?

– Ни о чём, а о ком? О подарке твоём, о грузине, с чего это ты так расщедрилась, что таким красивым мужиком разбросалась? Неужто настоящую цену ему не знала? И не ври мне, пожалуйста, про свою неземную любовь и про то, что никогда и ни с кем. Эти песни прибереги для Отелло своего доморощенного, а я хочу знать правду!
— Какую правду? Да о чём ты, Эля? Он что обидел тебя? Этого быть не может! Я знаю Мираби уже год — он порядочный человек, да что у вас, в конце концов, произошло? Ты мне можешь толком объяснить?
« Не знает, не спала, не виновата!» просверкнуло молнией в Элином электронном мозгу, значит, и знать ей ничего не надо, и никому не надо!

– Да так, стремительный он больно!- томно потянулась Эля. Лялька счастливо и доверчиво улыбнулась в лицо подруги:

— Ну, вот и хорошо, вот и прекрасно, я рада, что у вас всё сладилось. Мираби хороший и очень добрый. Может быть, ты с ним счастье своё найдёшь, Элечка?
— Может, и найду!- мрачно улыбнулась Эля.

– А мы с Вадимом решили пожениться! Завтра заявление подаём! Я даже не верю своему счастью!- Лялька рассыпалась счастливым почти детским смехом, и так жалко стало её, хоть плачь!
Ну куда лезет? Куда лезет? Сожрёт её этот пёс талантливый с мамашкой своей стопудовой! Она хотела что-то осторожно — предостерегающее сказать, хотела, но не смогла. Глянула на Ляльку и уста сомкнулись.
На неё смотрела потрясающей красоты женщина в обрамлении такого плотного кольца любви, что Элины щёки заливало румянцем. «Ай да Ляля!» только и смогла подумать. Оставалось только надеяться на чудо… Взлетев на второй этаж, Эля долго топталась у двери. От того, какое лицо будет на ней надето, когда она войдёт в комнату, зависело многое, в том числе и её, Элино, материальное равновесие. Грузина в комнате не оказалось. Эля опять сбежала вниз, там уже сыпал присказками на своём родном языке Мираби. Язык певучий и музыкальный ласкал слух, и хотя перевода никто не знал, однако все, кого природа наделила памятью и музыкальным слухом, с удовольствием повторяли и катали во рту круглые, как галька красивые грузинские слова. О, если бы хоть один из них знал, какие грязные ругательства они выбрасывали во вселенную! Но всем было уютно и весело и, конечно, больше всех веселился грузин. Он-то знал, что говорил!
Элино появление Мираби почувствовал спиной, вздрогнул, оглянулся искательно и наткнулся на Элин вюблённый и незамутнённый взор. В город вернулись поздно: то ли в гостиницу ехать, то ли Элю провожать? Дилемма. Проводил, помялся у подъезда, потом рванул за Элей в лифт, и был приглашён, что называется: « на палочку чая». То ли грузин встал на котурны, то ли Лялино предстоящее замужество требовало форы, но скверный осадок от вчерашней ночи растаял, если не совсем, то частично. Будущее, при мастерстве Эли и рвении Мираби, вселяло надежду.
За год сыграли две свадьбы, первая Лялина прошла комом. Ляля всё пыталась обернуться во флёрдоранж, закутаться в фату, но Эля кричала на подругу и топала ногами:

— Ляля! Какая фата, какие дружки, какой букет невесты? Одумайся! Тебе скоро внуков нянчить! Пришла, расписалась и ушла! И никаких белых платьев. Строгий костюм и скромный букетик.

— А шляпку, ну хотя бы шляпку можно?- не унималась тщеславная Лялька.
– Шляпку можно!- смилостивилась Эля.
На свадьбе жених опрокидывал рюмку за рюмкой, к концу вечера осатанел вконец, и синдром Отелло взыграл в нём в полную силу. Он носился за Лялей по всему залу, выдёргивал из рук партнёров и допрашивал с пристрастием, подозревал и обличал. Не удушил Отелло Лялю только потому, что никто не удосужился ему предъявить доказательство Лялиной измены в виде платка расшитого по белому полю земляниками. Элина свадьба, напротив, получилась скромная и достойная. Высокая, стройная, просто роскошная Эля и её грузин смотрелись, как дагерротипы сановных предков.
Эля была в причёске « плюнь мне в одно ухо» -копна прекрасных рыжих волос была уложена на одну сторону. С одной стороны лица Эля получалась роскошной импортной дивой, а с другой — царицей шамаханской.
Потекла спокойная размеренная семейная жизнь с дружбой домами. На работе подруги делились между собой заветными сердечными тайнами и самыми последними рецептами кухни народов мира. Но если для Эли замужество обернулось ступенькой вверх по лестнице жизни, то Лялю замужество упорно спихивало на самую её обочину.
Летали с Вадимом в Москву на прослушивание: образовалась вакансия в ансамбле « Лейся, песня!». Вадим успешно прошёл собеседование, вокал и прочие тесты, но накануне знакомства с коллективом наелся водки в «Праге» так, что ни о каком представительстве не могло быть и речи. Он мертвецом валялся на гостиничном диване, и Ляля кудахтала над ним с мокрым полотенцем. Можно ещё было всё исправить, позвонить, объяснить, признаться, наконец! Ляля плакала, просила, но Вадим требовал продолжения банкета, вырвался из Лялиных объятий, унёсся в бар и к вечеру был ещё хуже, чем утром.
Ляля позвонила сама, насчёт Вадима её слушать даже не стали (только недавно нежно простились с серьёзно и надолго запивающим клавишником). Ей неожиданно предложили явиться на прослушивание в бэк-вокал. Ляля поблагодарила, сказала, что подумает и никуда не пошла, и, конечно, никогда и никому об этом предложении не рассказала, щадя самолюбие своего талантливого и непутёвого мужа.
Домой ехали пристыженные и недовольные друг другом. В голове у Ляли медленно просветлялось, стали мельтешить ещё разрозненные, но кощунственные мысли, в итоге обобщающие мысль: «А тому ли я дала?». И если Вадим мог заспать и забыть обиду и сиюминутную разочарованность, то Ляля, легкомысленная добрая Ляля, никогда ничего не забывала и не прощала. В её голове уже плелись волшебные тонкие кружева новой, не омрачённой унижением и стопудовой мамашей, интриги с завлекательным сюжетом.
Пока Лялька путалась в соплях и мыслях о загубленной жизни, Эля шла к своему благополучию тропой, проложенной Мираби. Грузин открыл свой сложносочинённый бизнес и поднимал деньги буквально с полу. У руля мечтал поставить Элю с её расчётливым умом и звериной хваткой. Но та не спешила покидать свою тихую заводь, да и с подругой расставаться не хотелось.

Наконец, настало утро, когда Лялька ввалилась в контору, отсвечивая лилово-оранжевым фингалом. Последний всплеск ревности непонятого и не принятого гения, развёл супругов по разные стороны жизни. Ушла Ляля из роскошных апартаментов, одной рукой держа за руку своего маленького сына, а в другой болтались их необходимые каждодневные манатки. За остальным решено было вернуться попозже, с охраной.
Но никакого «попозже» не произошло. Вопрос был поставлен ребром: « Или, вернись, я всё прощу, или катись колбаской по Малой Спасской, в чём мать родила!» Ляля предпочитала колбаской, чем отбивной, в которую рисковала превратиться с помощью ещё так недавно желанного мужа. За вещами к мужу поехали Лялины старшие братья с балансиром-грузином. Переговоры были недолгими, и вернулись посланцы с вещами и даже кое-какими драгоценностями. Но не было там того, что дарил Вадим, Короче: « подарки-не отдарки» это не про Лялиного мужа.
Из ресторана Ляле пришлось уйти. Каждый рабочий вечер Вадим умудрялся превращать в пытку для сорвавшейся с крючка жены. Он большее время проводил не у микрофона, а за столиком оркестрантов, где благополучно опрокидывал в себя кофейник за кофейником.
К концу вечера он уже просто держался за микрофон и слова песен не пропевал, а проговаривал, сбивался и нёс околесицу. Основная нагрузка вокала легла на Лялю. А конец вечера происходил просто трагично: Вадим цеплялся за Лялины руки, юбки, уговаривал, бесновался и требовал возврата к былому.
К былому возврата быть не могло: Ляля была опять востребована, опять счастлива, опять собиралась замуж. Эля слегка недоумевала… Всю жизнь Эля боролась, преодолевала и достигала.
А Лялька жила, как придорожная трава. Кому не лень, нагнулся и сорвал. Недолго поросла у обочины и на этот раз. Нашёлся неленивый, нагнулся, сорвал, заобожал, и дело опять быстро пошло к браку. Было небольшое препятствие в виде жены где-то там, в далёком прекрасном городе Ленинграде, но оно как-то не представлялось серьёзной помехой счастью.

За тот год, когда Ляля опять примеряла свадебные головные уборы и витала в эмпириях, Эля сделала удачную рокировку с подачи мужа в серьёзный бизнес. Открыла несколько филиалов дочерних фирм, а это, учитывая хоть и дышащий на ладан, но ещё реально существующий советский строй, было не просто победой! Это был рывок в сторону свободного и самостоятельного предпринимательства, с постепенным расширением границ. И пусть границы эти пока были обусловлены только общением со странами социалистического лагеря и странами экономических сообществ, но первый широкий, во всю ногу шаг к свободе был уже успешно сделан. Эля моталась по городам и весям, продвигала какие-то безумные проекты, постепенно подминая под себя весь бизнес грузина. Грузин плавно переехал на позиции «подай-принеси». Личная их жизнь клонилась к закату, поскольку почти во всех пунктах пребывания Элю ожидали бесчисленные множества супружеских ипостасей, скреплённых договорами и успешным деловым содружеством.
К пятому году супружеской жизни Мираби решил вернуться на родину, в свой поющий и волнующийся неповторимый Тбилиси. Без скандала, щедро разделив бизнес, он уехал, освободив тем самым Элю от угрызений совести. Расставались цивилизованно-холодно. В аэропорту, провожающая его Эля, всё же ждала, что прозвучат какие-то последние горькие слова, но ничего разрывающего душу не произошло. Грузин просверкнул в небе реактивной полоской и растаял без следа, как и не было. Тридцатилетие Эля встречала свободной и так ни разу и не полюбившей женщиной. Были деньги, связи, красота, помноженная на богатый сексуальный опыт, но душа спала. Впереди была только пустота и тягомотина случайных встреч и не больных разлук. Почему сердце молчало и не выбрало к тридцати годам ни одного избранника в посланцы божии? Где та умопомрачительная любовь-страсть, которую она наблюдала вокруг себя, но не у себя? Неужто, действительно, проклята?
Юбилей Эля решила справлять по-европейски: широко и просто. С большим количеством нужных людей и парочкой бесполезных гостей, что называется: « для души». В эти «для души» вошла и Ляля, недавно въехавшая замуж, как в покорённый Париж, правда, не с тем, который… Но с мужем. Избранник Ляли Эле неожиданно понравился: крепкий красивый брутальный мужик. Ляля выглядела игрушечной в его могучих объятьях и казалась молоденькой неискушённой гимназисткой попавшей в сети разврата. Ох уж эта Ляля! Чего не отнять у неё, так это умения себя преподнести в самом выигрышном свете: « Вот, мол, я, вся такая, как есть, вся как на ладони! И не виноватая я, что такая я вся противоречивая и манкая!» Короче, как та обезьяна из анекдота, мечущаяся между толпой красивых и толпой умных. Искренне не знающая к кому примкнуть, ибо точно про себя знала, что она и умная, и красивая. Действительно, оставалось только разорваться между двумя этими ипостасями.
Гуляли долго и широко. Расставались уже на пути к рассвету. Ляля уходила из Элиной жизни, по-видимому, навсегда. Уходила под ручку с брутальным мужем, который вряд ли позволит ей водить дружбу с такой блистательной и не обременённой нормами морали женщиной, как Эля. А что такое Эля, брутальный понял сразу, едва взглянул в омут глаз очаровательной юбилярши. Неожиданно больно было терять безголовую Ляльку, не было никого, кто мог бы заполнить в Элиной душе пустоту, которую оставил растаявший Лялин силуэт. И не было любви, которая одна могла бы сделать для неё ненужными или хотя бы, не главными и Ляльку, и бизнес, и деньги.
Под утро Эля возвращалась одна в свою большую двухэтажную квартиру. По иронии судьбы квартиру этажом ниже они с Мираби купили у одной из гневных старух-праведниц, одной из тех, что осуждали, но помнили, как Отче наш: «Ком цу мир, их либе дих! Вие вярс мит эйнен виски?» Из двух образовали одну двухэтажную с шикарной винтовой лестницей и с «ту бэд рум». Именно из-за этой чудо-лестницы и была задумана вся сложная операция полной перепланировки двух квартир в одну.
Дубовая лестница вела из просторного холла в спальню. Лёжа на своей огромной кровати, Эля в который раз в жизни призывала на свою голову любовь, пусть губительную, неблагодарную, но любовь! Днём Эля отправилась в магазин и на остановке зацепила взглядом знакомое светлое пальто. Пальто крутилось и визжало площадным матом. Эля подходила ближе и ближе, уже зная, на чьи плечи надето это пальто.
Сероглазая сумасшедшая женщина, обёрнутая круговоротом грязных сеток, злобно обличала всех женщин мира во всех смертных грехах и кричала им вдогонку такие немыслимые мерзости, что оставалось только диву даваться. Где сероглазая могла такие выражения услышать? Неужто придумала сама? Но для того, чтобы такое придумать, недостаточно просто сойти с ума. Надо было лет пять повариться на зоне или прослужить те же пять лет в дешёвом борделе. Что или кто возвел эту несчастную женщину в статус городской сумасшедшей, Эля знала, по крайней мере, догадывалась, но вот откуда этот с позволения сказать, сленг понять не могла. И хоть Эля жаждала любви и, не смотря ни на что, согласилась бы даже сойти с ума от страсти, но не так не эстетично. На худой конец, можно было представить себя в роли прелестной Офелии тихо и нежно отходящей в тень безумия, с венком прекрасных сказочных цветов в волосах. Но это чудовище оскорбляло взор и выворачивало стыдом нутро!
Осадок отвращения и жалости ещё долго преследовал Элю, но жизнь и бизнес гнали вперёд, катили волны карьеры в сторону загнивающего запада. И в результате хитрых сделок, лихо закрученных бизнес-планов, осуществление, которых, стало возможно вслед за развалом аббревиатурной империи,
Эля познакомилась с Вернером, огромным светловолосым немцем
Они помотались туда-сюда друг к другу в гости, подбили бабки, рассчитали всю экономическую глупость любви на два дома. И пришли к выводу, что надо соединиться брачными узами. Филиал в Германии обратить в головной и жить там. Сюда же наезжать по мере суровой необходимости. Квартиру Эля сдала надёжным людям (не Ляле) и укатила в Неметчину без сожалений и сомнений.
Брак с Вернером не был безусловно удачным, он был скорее всего нагаданным и лёгкого счастья не сулил: то ли сбудется, то ли нет! Уже на месте выяснилось, что Вернер большой выпивоха, проще говоря, алкаш. Тихий такой алкаш-одиночка, выпить хотел всегда, просто и незатейливо, как поесть. Принимал свою дозу каждые полтора-два часа, становился галантным, весёлым и юморным. Смех его скрипел по их большому дому, как ортопедический ботинок. В каком бы конце дома Эля ни находилась, она всегда чувствовала степень градуса своего мужа. Бывали дни, когда пропорции принятия духовной амброзии в виде шнапса, превышались, и Вернер просто сатанел от похоти. Шторка падала, он гонялся за Элей по большому дому. Был он в эти дни даже немного страшен в своей сексуальной неуёмности, в таком состоянии он способен был овладеть даже холодильником. И не то, что Эля особенно его боялась, но это утомляло, сильно, причём, утомляло. Ей бы всё принять и ничего не менять — оно бы может было бы лучше. Но надо было знать Элю с её стремлением к преодолению, порядку и стабильности во всём. Она была, как натянутая струна в своей борьбе за благополучие семьи, как трепетная лань все двадцать четыре часа в сутках начеку, а Вернер буквально склеивался от алкоголя.
Начались скандалы обратно противоположные тихому бюргерскому укладу мирного немецкого городка. Эля орала на мужа, осыпала его матерными русскими словами, вплетая в ругань певучую грузинскую брань, все её диалоги начинались приблизительно так: «Тьшени траки, мать твою, швайн»! На острие этой круто замешанной интернационализации всех стран вызревал и спел крах очередной Элиной попытки взять счастье нахрапом. Спальня уже не будила Элиного воображения, и зеркальный потолок отсвечивал насмешкой. На четвёртом году супружеских баталий от немца осталось одно либидо. Эля бродила по свободной стране, избавившейся от политических границ, страны с растворившейся по мановению волшебной горбачёвской палочки, стеной.

Три года жизни забрал жлобский развод, при разделе имущества спившийся бюргер вписал в опись совместно нажитого даже бельевые прищепки в количестве сорока штук. Прищепки Элю буквально свели с ума, и на суде она показала им кузькину мать в одном из самых удачных вариантов, опять же оставив коренным жителям о себе и о русских женщинах добрую память. Уезжала Эля твёрдо уверенная, что есть и её лепта в том, что ещё долго никто не дерзнёт повторить ошибку Адольфа и сунуться с вожделенными претензиями к великому и могучему русскому народу. К сорока годам Эля вернулась в свою страну, мало чем теперь отличавшуюся от благословенной Германии, так что ей не пришлось ничего в себе воспитывать, ничего ломать, а только перевести в молодую капстрану свои германские активы и продолжать накатанный годами бизнес.
В конце года приехал сизый от шнапса и загара Вернер. Он звал Элю обратно, но приехал не за ней, а за остатком своих барышей от общего бизнеса. Эля смотрела на этого чужого ей человека и со стыдом и ужасом вспоминала их дыхательно-пихательную гимнастику в зеркальной спальне. И опять, как и раньше захотелось просто любви. А где любовь, там всенепременно должно пахнуть Лялькой. Эля с трепетом набрала почти забытый номер. В трубке прозвучало волшебное « Алё, я вас слушаю!» Горло сдавил ностальгический глупый сентиментальный спазм.
На свидание с молодостью в лице влюбчивой и взбалмошной Ляльки, Эля собиралась долго и тщательно. Всё в своём туалете и образе продумав до мельчайших подробностей. Она должна выглядеть потрясающе, но, ни в коем случае не шокировать своим видом подругу. То есть не должна задвигать ту на совсем уж запасные позиции, поразить, но не уничтожить. Лялька, если её сильно огорошить красотой и роскошью, закроется в своей раковине, как улитка и никаким калачом её уже оттуда не выманишь! А Эле нужна сейчас подруга-союзница, а не соперница! Но! Ляля не подумала про то, чтобы кого-либо не задвигать и не шокировать, а пришла на встречу с этой самой молодостью, что называется «при п-е, при шпаге» и не просто шокировала, а потрясала красотой вызревшей в неге женщины. Женщины, избежавшей всяческих эмансипационных потрясений и метаний. Весь её облик говорил о том, что она спокойна и довольна жизнью. Одета Ляля была неожиданно скромно и неоспоримо дорого. Она стояла и счастливо улыбалась Эле навстречу, готовая снова дружить, шептаться и плакать с вернувшейся в её объятья Элей.
Дамы прошелестели к столику уютного кафе, и полилась беседа-исповедь про всё десятилетие разлуки. Они наперебой рассказывали про свою жизнь друг без друга, про бывших мужей и возлюбленных, в тысячный раз находя в мелочах и подробностях созвучие своих судеб, не смотря на то, что судьбы были разные.
Лялин колоритный муж, действительно, впился ей в копчик мёртвой хваткой, из Ляли образовалась образцово-показательная жена, но она ни о чём не жалела, за всё брутальный платил ей сторицей, баловал, обеспечивал, требуя взамен не так уж и много: любви, уюта и верности. Щедрая Ляля всё бросила в жерло семьи и не ошиблась. Пришлось, конечно, расстаться с амбициями, но жалеть по-крупному было не о чём. Где они эти амбиции? Кто им поддался из их общего окружения — уже или спился, или медленно и неумолимо шёл к краху. А стоили ли они того? И что это за амбиции такие, ради неверного сияния которых стоит всё поставить на карту? Нет! Ляля ни о чём не жалела. И по тому, с каким убеждением Ляля это произнесла, Эля поняла, что жалела, очень жалела, каждый день и каждую ночь жалела, но никогда никому в этом не признается.
-А помнишь, Лялька, как З.Г. тебя звал в Москву? И ведь не в койку звал, а учиться и в театр приглашал? Я до сих пор не пойму, как ты могла упустить такой шанс?
-А что я упустила? Шашни эти притеатральные? Возню эту ? Оно мне надо было? Да и Вадим тогда метался, я ему помочь пыталась.
-Вот я и думаю: почему ему, а не себе? Ведь ты талантливая была, Ляля!- почти прокричала Элька.
Её крик достиг цели, Лялька сморгнула беспомощно, и на глаза набежала слеза, отчаянная прозрачная слеза запоздалого и бесполезного сожаления об упущенных возможностях, о невозвратности молодости, с её похеренными талантами и мечтами. Но продолжать эту тему подруга не захотела, мягко свернув разговор на день сегодняшний, на Элины планы в смысле работы и личной жизни.
Про работу Эле смешно было даже объяснять Ляле, что работать для того, чтобы жить ей, Эле уже не надо до скончания века. Она обеспечила уже жизнь и себе, и не существующим детям. При рачительном расходовании того, что она имеет, хватало и на гипотетических внуков. Эля собралась ворваться в большую политику, на что Ляля тихо ахнула и посмотрела на подругу озабоченно.
-Эля! А ты понимаешь, во что пытаешься ввязаться? Это ж не каждому мужику по плечу! Ты хочешь вложить в это деньги и силы, а может так получиться, что бросишь всё это, как в печь. Причём, обратного пути нет, ничего обратно не вытянешь — горячо! Сгорит на твоих глазах. Тут мужик нужен со звериной хваткой, а ты у нас хоть и умная, но всё-таки женщина до мозга костей!
-Вот мужика ты мне и обеспечишь. Толкового, из вашего с брутальным окружения. Я надеюсь, что у него есть в друзьях и знакомцах что-нибудь стоящее? Эля элегантно прикурила от тонюсенькой сверкающей зажигалочки, придержала на выпуске дым. Ровно столько, сколько ей понадобилось, чтобы закруглить и оформить, донести до Лялькиного сознания заключительную фразу.
-Я беру на себя финансовое обеспечение защиты моих интересов, а он продвигает меня с моими идеями в политическую жизнь города. Хорошо, если мы настолько понравимся друг другу, что дело и тело совьётся в прелестную косичку любви, замешанной на общей идее. Ты меня понимаешь?- Эля доверчиво выдохнула Ляле в лицо колечко сизого дыма.
— Так я же давно не выездная, то есть, в свет не выхожу. У меня и связей никаких нет, да и в нашем окружении с мужем нет ни политиков, ни особых богачей! Ты, может быть единственная богачка в моих друзьях. – Пыталась погасить Элин напор Ляля.
Но Элю покатило, как ком с горы. Ляля смотрела, слушала и понимала, что подруга добьётся желаемого всеми доступными и не доступными способами. Энергия той била через край, лицо пылало решимостью и одухотворённостью. Была во всём этом, конечно, некоторая доля экзальтации, но доля здравого смысла тоже была! И Ляля заразилась: в конце концов, не боги горшки обжигают! В свалившейся на страну безалаберной свободе, действительно, не было ничего или почти ничего невозможного. Вечером Ляля подступила к мужу с важным разговором, слабо надеясь на его поддержку, но решительно надумав осуществить разведку потенциальной возможности осуществления Элиной политической авантюры. Муж неожиданно накрахмалил ушки, заинтересовался и предложил в ближайшие выходные пригласить Элю на обед, плавно переходящий в ужин. А при благоприятном расположении планет, познакомить Элю с нужными людьми для него, оказывается,- раз плюнуть.
Субботние посиделки до потери последних потуг на интеллигентность, обернулись выгодным боком для всех присутствующих: Эля увезла домой умного и обвешенного связями, как дуб желудями, Рудольфа, брутальный впихнул Эле довольно невнятный, но внушительный талмуд о, якобы, гуманитарной помощи спортсменам-инвалидам. А Ляле было разрешено легально встречаться и дружить с подругой молодости. Закрутилась карусель деловых связей для Эли. Знакомство с Рудольфом, в объятьях которого Эля поимела честь сосчитать до трёх, перешло в знакомство с одним из самых что ни наесть акул политики их маленького города, Эриком.
Эрик, давно положивший на законную свою супругу со вселенским прибором, обрадовался Эле, как рождественскому подарку. Его буквально завораживала яркая красота этой энергичной женщины, веселила кровь её гладкая кожа цвета топлёного молока, даже Элина легкодоступность будоражила Эрика так, как была замешана на ненадёжности удержать и своевольном нраве. Роман закрутился, но ощутимых дивидендов пока Эле не приносил. Эрик упорно рекомендовал не лезть с суконным рылом в калашный ряд, намекая на не то происхождение и несовершенство менталитета, её, Элиного, менталитета. Но Эля пёрла и пёрла в заданном направлении. Поскольку Эрик к тому времени в Эле увяз по самое «не балуйсь», пришлось протискивать, протаскивать и служить буксиром для Элиных политических начинаний. Ненужных людей на Элином пути, он смахивал, как крошки со стола.
Вся эта политическая возня мало интересовала Лялю, ей нужна была только сама Эля, красивая, умная Эля. Она наслаждалась общением с Элей, вбирала в себя и разбавляла женской мягкостью, не присущей Эле, напор и уверенность в себе. Всё Элино в Ляле как-то уживалось гармонично, как-будто не было заимствованным, а вызревало в Лялиной душе и к сорока годам вышло на поверхность огранённым бриллиантом её, Лялиной, души.
А Эля вытрясала из Эрика душу, тот был дезориентирован любовницей во времени и пространстве, и выбегал таки для Эли свою программу на местном телевидении. Правда, от политики она находилась в противоположном направлении, но Эля мелькала на голубых экранах каждый вечер, её узнавали на улице. Эля получала письма пачками, в дом вошёл волшебный ящик компьютера, почитатели заваливали Элю письмами и предложениями не только профессионального свойства.
В своей квартире Эля открыла кабинет для страждущих, в кабинете чадили и погибали, изгорая свечи, крутился фантастический шар, и вся обстановка отдавала средневековой мистикой. К Эле ломились толпами. Банкноты складывались одна к одной и сами собой завязывались в аккуратные, развратно-нарядные пачечки. Эля становилась модным астрологом.
« Вот тебе на!- недоумевала Лялечка- Шла в политики, а попала прямиком в царствие звёзд! Откуда? Каким образом, умная рациональная Эля и звёзды? Во истину: причудливо тасуется колода.»
А Эля плавала в этом поклонении и ирреальном мире, как рыба в воде, наслаждаясь властью над тёмными брошенными домохозяйками и вступающими в жизнь молодыми идиотками, которые, не доверяя своему уму и естеству просто женщины, уповали на звёзды, кои обязаны их всенепременно привести к счастью, щедро оплаченному и гарантированному гуру-Элей.
И гуру, прочитавшая пособие для начинающих астрологов, собирала с них дань, как бабочка пыльцу с цветка.

Эрик стал раздражать своей прилипчивостью и некоторой маргинальностью взглядов. Он брался утрясать Элины денежные дела, взвинчивал расценки, и пытался соучавствовать в Элиных расчётах, тем самым заявляя на Элю серьёзные права. Никак не мог шагнуть за изгородь Элиных астрологических владений, задув свечу, им же зажжённую. У Эли образовывались романы и встречи, Эрик догадывался, обзывал любимую русской шлюхой, но выпускать из рук не хотел, ни при каком раскладе. Он бегал жаловаться к Ляле, пенял ей на подругу, интриговал с Лялиным мужем против Элиного свободомыслия в смысле «свободы распоряжаться своим телом и досугом». А Эля жила, работала, резвилась и всё носилась с мечтой полюбить горячо и внезапно. Но сердце молчало, и сорокалетие Эля встречала с тем же пустым сердцем, что и двадцать лет назад. Выплясывали в пригородном ресторане, Эля в танце ожесточённо трясла роскошным декольте, а потрясти было чем! Наверное, это и про неё было сказано: « Не имей сто друзей, а имей двух грудей»! Эля очень даже имела этих двух грудей, и головы мужчин в ресторане частично были свёрнуты в её сторону. Рядом, в диком танце извивалась Лялька. Опоясывала Ляльку юбка необыкновенной красоты, с кружевным гипер-смелым разрезом. Этот разрез, по переду длинной юбки, отбрасывал на её голые ноги не приличную, наполненную сексуальной энергетикой тень. Тень клубилась и темнела в укромном истоке разреза. И завороженные мужчины, глядя на эту тень и на эти ног, мечтали поскорее пропасть с головой в манящем омуте опасного разреза.
В самый что ни на есть разгар веселья, дамы решили сбежать. Причём, ни с какими-то абстрактными кавалерами, а просто сбежать от своих строгих и занудных мужчин. Сказано-сделано! Уже в фойе их остановил симпатяга. Три оставшихся на его плешивой головёнке волосинки «деда-всеведа», были затянуты в тощий хвостик. Этакая прихоть неординарности. Улыбкой неординарность владела просто фантастической : хитрой и доброй одновременно, и внешность имел из разряда: «иди ко мне!».
Звали симпатягу Сергей. Артистическая натура, признанный гений пера и всё такое… Он оказался Лялиным знакомцем, элегантно и мягко попросился быть представленным Эле. Но дамы спешили, внизу мурлыкало счётчиком такси. Наспех втиснув в Элин кулачок визитку, знакомец-незнакомец откланялся. И уже ночное такси мчало подруг в уютное Элино гнёздышко. Свобода ударила в голову таким зарядом счастья, что было трудно дышать, надо было срочно выговориться, излить друг другу душу.
Счастливо приседая, Ляля канючила:
-Эля, позвони ,моему Викентию, скажи, что тебе стало плохо, и я тебя увезла, что я у тебя заночую! Ну, позвони, Эля, он убьёт меня, позвони, скажи! -Да что ты так суетишься? Бьёт он тебя что ли? Сейчас позвоню, узнаю, где они и всё объясню, не мельтеши!
Эля позвонила. Дав отбой, развернулась всем телом к Ляле:
— А знаешь, Ляля, они не особо страдают от того, что мы растворились. У меня такое впечатление, что у наших мужчин тоже какие-то свои планы, и наш побег им пришёлся кстати!
Ляля собралась взгрустнуть, но передумала, быстро и изящно сотворила талантливую инсталляцию праздника для души в уютной Элиной кухоньке, и понеслась припорошенная ностальгией по былому доверительная беседа двух взрослых и не очень счастливых женщин.
В это же самое время в покинутом подругами зале ресторана разыгрывалась занимательная сценка между двумя их мужчинами:
— Ну что, Кеша? Поехали, я тебя к таким женщинам отвезу,- ахнешь! Домой вернёшься обновлённым и счастливым!
Викентий упирался и корчил из себя попранную добродетель. Он готов был пуститься во все тяжкие, но ему необходимо было в это самое дело не войти, а быть просто насильно выпихнутым на путь греха. А путь греха, между тем манил и, одновременно, пугал. Но пугал чарующе-волнительно.
Эрик, почувствовав, слабину, стал зарываться. В ход пошли аргументы.
– Ну ты, Кеша, и олень! Что ты себе вообразил, что твоя благоверная святая? Так, к твоему сведению, святые не числят в подругах, в лучших подругах — уточнил Эрик- таких дам, как моя Эля. Так что все разговоры насчёт того, какая золотая твоя жена, наталкивают на одну единственную мысль: что рога у тебя, дорогой мой, из чистого золота!
Викентий взглядом буравил собеседника промеж глаз и решал для себя вопрос: съездить ли тому по роже, или съездить с ним по б***ям. Логика жизни тянула в сторону б***ей. В конце концов, слабое фарисейское сопротивление Кеши было сломлено, ракета разврата выстрелила праздником, и понеслась, как говорится, душа в рай. Уже иссякала и таяла белая летняя ночь, когда разговор подруг начал спотыкаться, заваливаться на бок, потом дрожал зыбко в ожидании продолжения и снова выруливал, но не обязательно на ту же тему, с которой начинался.
Дамы устали жаловаться, хвастаться и сопереживать, подруг сморило под самое утро. Проснулись они сравнительно легко. Ляля буквально била копытом: « Домой, домой!» Она уже боялась предстоящих дома разборок, расспросов, настораживало то, что муж не звонил и не искал, то есть, в колокола никто не бил. У Ляли мозги разъезжались от предположений. Банальное похмелье не давало сосредоточиться и окрашивало будущее в грозные тона. На горизонте маячила расправа! Видя панику подруги, Эля решила проводить Лялю до такси, всё равно надо было зайти в магазин, заполнить порядком опустошённый холодильник, да и купить что-нибудь лёгкое для поправки здоровья. От поправки здоровья Ляля категорически отказалась, и они пошли к остановке такси, лениво переговариваясь, как бы продолжая ночной сумбурный разговор-спор. Уже проходя мимо телефонной будки к остановке, Эля чутким ухом уловила перезвон знакомых реплик. С каждым разом выкрики несчастной умалишённой становились всё грязнее, наряд дополнялся новыми деталями, нахлобученными поверх уже существующего, замызганного. Число сеток в её руках не поддавалось подсчёту. Сетки крутились в её руках, взмывали вверх, вихляли взад-вперёд, в унисон непристойным движениям её тела, которыми она сопровождала свои безумные проповеди. Эля глянула по сторонам, и на противоположной стороне улицы наткнулась взглядом на вечно-загорелого неправдоподобно красивого мужа сумасшедшей. Он шёл отдельно от редких прохожих, глядя впереди себя, не замечая ничего вокруг и как бы, не слыша воплей, прорезающих утреннюю тишину. Он шёл скорее откуда-то, чем куда — то, красиво держа свою изумительную гордо посаженную голову. В этот момент Эля всё чётко поняла про него: он и никто другой, и мерзостям научил и развратил, и с ума свёл, а потом бросил на дороге погибать под колёсами. На душе стало липко и гадостно, она повернула голову к Ляле, хотела что-то сказать, объяснить про эту несчастную, но наткнулась на потрясённое совершенно белое лицо подруги:
-Эля! Кто это? Что? Это же ужас! Зачем её выпускают на улицу? Сумасшедшая, она же сумасшедшая!- тоненько поскуливала Лялька- её же нельзя к людям! Это же стыдно! Пусть её в сумасшедший дом посадят! Эля! Я боюсь!
— А что же она такого тебе сделала, Ляля?- неожиданный гнев чуть не разорвал Элю пополам.
— Что ты такого от неё услышала, о чём до этого не знала? И сильно ли её монолог отличается от нашего с тобой ночного разговора? Что же ты такая чистоплюйка, Лялька?
— Нет, но так же нельзя, это же невозможно слушать!- не переставала верещать Лялька.
Эля с облегчением впихнула нежную задницу своей подруги в такси, холодно бросила:
-Чао!- развернулась всем корпусом и поспешила уйти подальше от площадного мата одной и лицемерия другой, скорей в свой дом, в свою тихую гавань!
Она брела к дому и думала: « Почему судьба так не красиво свела с ума тихую интеллигентную женщину»? На ум снова пришла красивая, изящная в своём безумии Офелия, в исполнении Насти Вертинской. Смотреть на неё было не страшно, а приятно. А тут, действительно, не приведи Господь!»
Эля решила не звонить пока Ляльке. Визжание той на остановке всколыхнуло в Эле муть души, муть плеснула зловонной брызгой на Ляльку, в том смысле, что подружка-то ещё та цаца! В случае чего — первая открестится и осудит, а может и уже осуждает и перемывает её косточки со своим брутальным, что б ему лопнуть, хапуге этому поганому! Для таких внешняя благопристойность-это всё! За этой благопристойностью человека не разглядеть им ничего не стоит! Но позвонить пришлось, так как куда-то запропастился верный Эрик. Лялька виновато сопела в трубку, но, якобы, ничего не знала. Эля чувствовала какое-то движение у себя за спиной, понимала, что происходит что-то. Что-то происходит, и Лялька об этом знает, но ей приказано молчать, и она молчит, напрочь забыв об интересах подруги. С полуслова оборвав разговор, Эля отсоединилась. А вечером без звонка влетела, как ураган, обрушив на Элю поток печальной информации, Лялька. В тот злополучный вечер, мальчики (так и обозначила: мальчики), конечно, совершенно случайно попали в одно не совсем приличное заведение. Там хорошо выпили, и Эрик попал в сети одной юной гетеры. Никто ничего серьёзного не думал, но сорокапятилетнего Эрика закрутило в жерновах страсти, он влюбился отчаянно и безоговорочно. Эле об этом рассказывать запрещено, так как Эрик, не смотря ни на что, Элю боится. Но хотел бы решить всё миром, без надрывающих душу выяснения отношений, так сказать, цивилизованно.
– Так это он тебя прислал? А я- то дура, думала, что ты сама прибежала, за подругу болеешь! А твой-то как? Чё ж не нашёл себе какую-нибудь там помоложе и качеством получше?
— Да причём тут Викентий?- взвилась Ляля — ты же знаешь, что он не из таковских!
— Да что ты говоришь, дорогая? Ляля! Ты, действительно, блаженная или тебе так удобно? Просто удобно и всё?!
-_Что ты хочешь этим сказать?- трусливо сморгнула Ляля.
–А то, что у колодца и не напиться? Ты сама-то веришь в то, что в этом злосчастном борделе он выступал в роли статиста?- Эля устало взмахнула рукой, прошла в кухню, не приглашая и не прогоняя свою такую любимую и такую ненадёжную глупую подругу. Лялька приплелась в кухню, как приговорённая, потеряно, на ощупь уселась на стул, притулилась, как сиротиночка к столу, подложила под щёчку детскую ладошку и приготовилась горюниться дальше. До самого Элиного прощения. Сверкала преданно на Элю глазами, виноватилась бровками, губками, вздыхала, короче: полный набор сироты казанской! Но бушевала и гневилась Эля не долго, не особо-то она и переживала измену Эрика, в основном её волновало одно: как бы теперь Эрик её не смахнул, как крошки со стола, стеля коврик удачной карьеры под ноги новой пассии. Эрик не смахнул, проявил благородство, слегка изменил сетку вещания, освободив пятнадцать погодных минут для своей Мальвины, больше та бы и не потянула, так как чело её интеллектом отнюдь обезображено не было даже самую малость.

И как-то быстро устаканились последствия этой Элиной потери, а в один из субботних вечеров наконец созрел и позвонил Серёжа, тот Серёжа, встреченный ими с Лялей на выходе из ресторана, на их пути к бегству со скучного юбилея.
Видать, не дождавшись Элиного звонка, выканючил номер телефона у Ляльки. Позвонил и пригласил поужинать. Эля согласилась, хотя даже не помнила его лица, только смутные Лялькины характеристики, разрозненными листиками считывались в мозгах: талантливый, щедрый и весёлый. Талантливый, щедрый и весёлый буквально очаровал Элю в первый же вечер. Невооружённым взглядом было видно, что мозги у Сергея в правильном месте находятся. Балагурил он не переставая, выдавал в пространство остроумные спичи и тосты, сверкал эрудицией, подарил свой новый дамский роман в красивом переплёте, после ресторана подвёз Элю домой, на ступеньках попрощался и исчез в ночи, одарив умопомрачительной улыбкой и коротким: « Позвоню!» И Эля неделю эпилептически билась у телефона, хотела уже звонить Ляльке, но находясь с ней в свежей ссоре, сдержалась, а страх потерять этого ещё совершенно чужого, но уже своего мужчину холодил сердце. Он, оказывается, уже нравился ей, нравился полностью по всем статьям (включая хвостик). Жизнь пощадила Сергея, потратила его всего-ничего, самую малость. Проредила волосы, собрав их в тощий хвостик, но лицо и торс уберегла от возрастной расплывчатости и невнятности. Несмотря на богемный образ жизни, он выглядел на все сто и, как выяснилось позже, был любимцем дам, тех самых дам, для которых кропал свои романы тоннами.
Ждать пришлось целых две недели, и когда Эля устала спать в обнимку с телефоном, боясь прозевать звонок, телефон задребезжал, запел и соединил два готовых к любви сердца и тела. Эля бросилась в роман, как из окна выпала, твёрдо веря, что вот сейчас, в сорок лет и дано ей познать любовь, нежность и страсть в избытке. Как в математической задачке, навстречу ей двинулся мужчина, готовый идти на край света не только за любовью, но и за любой женщиной, которая ему эту любовь посулит. Эля посулила и получила во владение шикарного сорокапятилетнего мужика, широко известного не только в своём городе и на просторах бывшего претерпевшего жестокое обрезание (в смысле-СНГ) Советского союза, но и за его пределами.
Гонорары валились на него обильным снегопадом. Был любимый постоянно рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки. Сидел в обставленном Элей кабинете и кропал на компьютере свои шедевры. Но вот тут-то и появились те подводные камни, которые служат фундаментом для хорошего, но грустного романа. Сергей черпал своё вдохновение в компании Бахуса. Бутылки звякали друг о дружку в кабинете за монитором компьютера, неожиданно вываливались из кухонных шкафчиков, подкатывались под ноги в стерильной ванной.
Эля развернула борьбу с зелёным змием, спасая талант, а заодно и потенцию любимого мужчины. Мужчина был в корне не согласен с трезвым образом жизни. Он считал, что и таланта и потенции у него на две этих самых жизни, но это при условии наличия того самого жизненного бензина, которым являлся алкоголь. Начались ссоры и взаимное недовольство. Сергей сбегал плакаться в жилетку к Ляле. Ляля принимала, угощала и выслушивала. Она давно была по маковку влюблена в Сергея, но не признавалась в этом даже себе. Началось это духовное рабство с прочтения произведений потенциального мужа подруги. Ляля должна была убедиться, что предоставила Эльке не кота в мешке.
Перечитала всё, что успел накропать романист и влюбилась сначала в творения, а потом уже плавно, не отдавая себе отчёта, и в писателя. Она часами просиживала с ним на ночной кухне, слушала про его задумки, закручивала с ним вместе какие-то невероятные сюжетки новых историй любви и была счастлива своим соучастием. Брутальный муж дома бывал редко, набегами. Он мотался по всей стране с объекта на объект. Сергея, как мужчину не воспринимал, видимо его крепко вводил в заблуждение хвостик писателя, ну и звание мужа лучшей подруги жены тоже как-то вносило элемент безопасности в эту странную дружбу. Очень скоро Ляля стала для Сергея необходимым человеком. В её пепельной головке произрастали такие запутанные коллизии людских отношений, такой простор фантазии от неё струился, что бывалый мэтр покачивал в восхищении своей красивой лысеющей башкой:
— Лялька! Да ты же кладезь! Как же ты лихо и быстро проворачиваешь в своей голове все возможные завтрашние последствия сегодняшних поступков моих героев? Тебе же надо самой писать! Давай! Я помогу!
Но Лялька только смеялась, откинув свою симпатичную голову, и слушать не хотела ни о каком своём гипотетическом творческом пути. Она раздавала своему божку направо и налево гладенькие, уже огранённые бриллианты сюжетов и мыслей и была счастлива тем, что была причастна и допущена в святая святых писательской души.
Так и жили: Эля со своей войной, писатель с редко просыхающей музой, а Ляля со своей преступной тайной.
У этой никак не разгоравшейся семейной жизни, была ещё одна грустная сторона. Сергей был единственным сыном сумасшедшей еврейской мамы и единственным горячо любимым племянником такой же сумасшедшей тёти, сестры своей матери.
Два раза в неделю он срывался на визит к маме, которая ждала его с куриным бульоном и фаршированной шейкой на другом конце города. Но это ещё полбеды: на противоположном конце этому концу города его два раза в неделю ждала не менее сумасшедшая в своей любви, тётя с фаршированной рыбой и бисквитом. Эти поездки отнимали недопустимо много времени, бессовестно откусывая его от творчества. Эля быстро сориентировалась на месте, продала тёткину трёхкомнатную, но крайне запущенную квартиру, которую та лелеяла оставить в наследство дорогому « Сероже». Продала мамину хрущёвку, купила этим сумасшедшим старухам на двоих большую светлую двухкомнатную квартиру. Оставшиеся баксы вручила обалдевшим женщинам « на орехи». Перепуганные бабки, впервые столкнувшиеся с Бенджамином Франклином в зажатом кулачке, потеряли в своей безмерной благодарности исторически оправданную бдительность. В результате чего получали в объятия любимого сына и племянника до жестокости дозировано: один раз в неделю по воскресеньям на два часа и всё! И баста!
Бывали светлые моменты, когда писателя даже можно было выпустить в люди. Он приезжал на встречи с почитателями (почитательницами!) и ценителями (ценительницами!) своего творчества. Отвечал на вопросы, раздавал автографы, на успешно выпеченных новых фолиантах, интересничал, шутил и был добр и светел. Но светлые моменты случались всё реже и реже. Элина напористость расталкивала их по разным углам огромной квартиры, и всё чаще Сергей звонил Ляле и просил разрешения приехать. Ляля отказывала маэстро только тогда, когда брутальный был дома и отдыхал от трудов праведных. Когда Ляля отказывала, она страдала, считая вечера без Сергея не просто потерянными, а напрасными в своей жизни.
Пять лет прошли под знаком борьбы. Эля боролась с пьянством, Сергей боролся за свободу в творчестве и за свободу вообще, в широком понимании этого слова. А Ляля вертелась на вертеле своей неинтересной интимной жизни ,c запретом на какие-то ни было сексуальные фантазии. Обвешанная обязательствами и обстоятельствами крутилась сутками от плиты к койке, от койки к плите, и как глоток счастливой жизни — вечера с Сергеем, благо командировки брутального были частыми и длительными. Она тонула в горестном омуте своей любви, прекрасно понимая её бесперспективность. И боролась, как могла с собой, душила своё чувство в себе и думала только об одном — как сохранить всё в тайне от окружающих, а главное от самого маэстро.

В один из семейных скандалов Эля широко шагнула за грань дозволенного, обнаружив початую и истекающую соком бутылку коньяка у гения под подушкой в супружеской спальне. Зазор между горлышком и пробкой оказался недостаточно герметичным, и бутылка всю ночь плакала на постель маленькими капельками сочащегося из неё коньяка. К утру вонь стала невыносимой и в поисках очага вони, Эля откинув шёлковые подушки, обнаружила ореховое ржавое мокрое коньячное пятно под подушкой дорогого супруга. Быстро сложив в своём математическом уме вчерашнюю постельную прыть мужа, слова и клятвы, вчера им нашёптанные, и разделив это на количество вчера же им принятого легального и нелегального алкоголя, Эля поняла, что осталась в жирном минусе. Досада вытолкнула из неё слова, и Эля бросала их в мужа, как гранаты, из слов проистекало, что « король-то, оказывается, голый!»: и писатель он никакой, и любовник так себе, не из лучших, а ещё и нахлебник, и лгун, и жидовская морда в придачу. Последняя граната настигла всегда спокойного романиста и взорвалась прямо в его голове. Обычно избегающий семейных сцен, Серёжа, на жидовской морде зациклился и начал собирать вещи. Эля очень хотела удержать, образумить, даже вздумала просить прощения. Но романист надувал в негодовании щёки, красиво играл желваками, благодаря не слетевшей ещё с него хмели прекрасно справился с ролью оскорблённой добродетели и ушёл, громко выстрелив дверью.
У ближайшего супермаркета приятно провёл время в компании двух таких же нежных и ранимых выпивох, а к вечеру позвонил Ляле. Вкратце обрисовав ситуацию и уяснив для себя дислокацию брутального, напросился в гости. Прихватив бутылку коньяка, цветы и фрукты, примчался к Ляле. Лялька открыла смущённая и озадаченная. Оставить ночевать у себя в доме мужчину, даже при наличии у него хвостика, она бы не посмела никогда, но не знала ещё, как об этом сказать романисту. Маэстро конкретно отстранил стоящую в дверях Лялю, нахально пропутешествовал в кухню, изящным жестом расположил в вазе цветы, полез за представительской бутылкой, но ловкости в пьяных руках не хватило, бутылка выскользнула из его неверных рук, сверкнув в падении волшебным боком и грохнулась вдребезги об пол. Он стоял и смотрел на растекающуюся по кухне лужу. Расползаясь, она выписывала силуэт всех его жизненных страданий. Сергея качнуло куда-то вбок и в сторону, он схватился за маленькую Лялю и буквально упал ей на грудь, разразившись рыданиями. Столько горя, почти детского необъяснимого горя было в этом пьяном плаче, что Ляля боялась шелохнуться. Она гладила мужчину по сильной спине и приговаривала:
— Ну, успокойся, ну не надо. Всё пройдёт, всё будет хорошо, ну, Серёженька, ну милый. Не надо, не надо!
На «милом» романист замер и оторвав голову от Лялиной груди, с интересом заглянул в её глаза. Глаза обещали: « Я спасу, помогу, поставлю на крыло. Я рядом! Я твоя!»
И инженер человеческих, в основном женских душ, поверил, сгрёб в охапку и отнёс в супружескую спальню. А в спальне развернулась сотая серия « Эммануэль», как результат столкнувшихся двух одиночеств.В наступившем «после» романист лежал и строил прожекты на их будущую совместную жизнь. В этой будущей жизни Ляле отводилось почётное место подруги и соратницы, где-то там даже музы. А муза лежала раздавленная, но чудом спасшаяся, как курица, попавшая под трактор. И в птичьих своих мозгах проворачивала ситуацию, создавшуюся в связи её хронической слабиной. Прикидывала так и сяк варианты будущей жизни и не находила в ней места для вчера ещё так горячо желанного Серёженьки. Жизнь её была налажена, быт устоялся. Она по-своему любила своего Викентия, не говоря уже о том, сколько сил и любви было вбито ею в свой дом. Она имела репутацию послушной и верной жены (верность свою она в очередной раз доказала только что на этой самой кровати). Да и послушной Ляля была только в мелочах.
В жизненно важных ситуациях она брала всё в свои маленькие ловкие ручки, ибо с Кешиным легкомыслием и осознанием важности только сегодняшнего конкретного дня, она рисковала встретить зарю развитого капитализма, сидя на банановых ящиках и глядя сквозь наполненную дистиллированной водой линзу допотопный «КВН». Ляля лежала и думала, как бы деликатно и доходчиво минимизировать притязания маэстро с глобальных до обыкновенной романтической дружбы. Дружбы-любви фрагментальной и не «обеременённой» обязательствами.
— Серёжа, ведь ты Элю любишь, может у вас всё ещё наладится!- тоненько пропела Ляля.
– Любил Элю, теперь буду любить тебя! – кратко и конкретно заверил Серёжа.
« Вот так пойдёшь на зов волшебной дудочки такого, с хвостиком, бросив всё к чёртовой бабушке, попу в подрясник, а он через год — полгода ту же песню пропоёт ещё одной дурочке, и останешься одна с пустыми растопыренными ладошками. Будешь стоять на горестном юру одиночества и поджидать старость с голой задницей». Ляля выбралась из некрепких, уже символических объятий романиста и побрела на кухню готовить ужин. За ужином методично и терпеливо объяснила маэстро, что брак её нерушим и то, что случилось между ними — не повод для развода. Конечно, парень был крепко обескуражен, он не привык к отказам, да и идти ему было некуда. К сумасшедшим и любимым своим старухам он как-то не очень спешил, Эля была предана анафеме, а здесь он, как оказалось, напрасно растрачивал время и силы.
Лялька не та, кто омоет его ноги миррой! Потоптавшись возле Ляли ещё часок и вогнав в себя бутылку коньяка, маэстро с сожалением распрощался и направил свои стопы в ресторан, к друзьям. Туда, где всё сверкает и искрится… Утро застало его в супружеской постели, в душе он был рад, что проснулся не на обочине и не в медвытрезвителе, но как он попал в свою тёплую чистую супружескую кровать, маэстро не помнил…
Про происшедшее между двумя одиночествами не вспоминали, изредка проводили время за общим ужином, но былого веселья и радости встреч не было и в помине, всё постепенно иссякало, и отношения становились эрзацем тех, прошлых отношений, где всё было празднично и всё манило надеждой. Маэстро уже не сверкал юмором, он как-то подсох и оробел. Элька сломила таки его, он ходил до отвращения трезвый и желчный. Ляле крепко доставалось от него. Гений так и не простил Ляле отказа. Он считал себя обманутым: приласкать – приласкала, а замуж не пошла. Может, действительно, пьющую индивидуальность надо оставить в покое и пусть живёт, как Бог на душу положит? Талантом он больше не просверкивал, и всё что он накропал за последние трезвые два года было перепевкой того, что было написано раньше. Семейная жизнь шла под уклон. Закодировав мужа, Эля неожиданно и чётко поняла, что закодировала в нём заодно талант писателя и любовника. Жизнь проистекала спокойно и пресно. И получалось, что такой Серёжа ей в принципе и не особо нужен, но отступиться от своей пирровой победы Эля никак не могла и не хотела.
Они бродили по большой квартире призрачными тенями и едва говорили друг другу два предложения в сутки. У Эли образовался воздыхатель. Подцепила его Эля на очередной презентации, которые в последние годы посещала без маэстро, боясь вводить его в искушение алкоголем и дивными красавицами, на этих презентациях произрастающими. Воздыхатель был очень яркой личностью, этакий необузданный сын гор. Однако деньги у сына гор крепко водились. Он подходил к банкомату и, безумно потея, тыкал в терминал волосатым безграмотным пальцем. Образования едва хватало на то, чтобы снять со своего личного счёта дурные деньги, которые каким-то загадочным путём кто-то невидимый вбил на этот самый счёт. Но Элю всё устраивало.
Дни и вечера она проводила по своему усмотрению, а ближе к ночи возвращалась домой, где её ждал тихий сосед в звании мужа. Ежу было ясно, что такая жизнь долго продолжаться не может. В самой идее такого безликого и холостого образа жизни (для художника слова) уже был заложен детонатор неизбежного взрыва. Взрыв не заставил долго себя ждать, в один из поздних осенних вечеров Эля не застала дома верного своего соседа. Он ввалился гораздо позже Эли в компании таких же подвыпивших гостей, как он сам, и балагурил с ними до рассвета, окончательно перепугав жену перспективой возможности вот такой богемной жизни.Наутро Эля забила в набат. Мало того, что спокойная жизнь её была под большим вопросом, но маэстро запил, не сняв код, а это было чревато ещё более тяжкими последствиями, чем простое житейское беспокойство. Маэстро ловили, уговаривали, уже не бросить пить, не дай бог, а хотя бы съездить к наркологу и снять опасный код.
Дело оказалось это весьма хлопотное. В один из загулов его всё же привезли к местному эскулапу скрученного в рогожку. Тот поколдовал, попассировал и отпустил на все четыре стороны в пучину разврата. И вернулись запои, гулянки, хорошие произведения тоже стали выплёскиваться на бумагу в перерывах между запоями. Романист был счастлив и светел. Эля страдала, сдавала тару и постоянно проверяла пепельницы и помойное ведро на возможную возгораемость.
Жизнь брала Элю тоскливыми лапами за горло, сжимала и не давала возможности вздохнуть. Теперь Эля бегала к Ляле и протянув перевёрнутые ладони к самому носу подруги, судорожно задавала вечный вопрос:
-Что делать?
Что делать, Ляля не знала. Ей было жалко Элю с её постоянным отсутствием спокойствия в браках, жалко гения пера с его алкоголизмом, жалко себя со своими второстепенными ролями в жизни всех близких ей людей, включая брутального мужа.
И извечный риторический вопрос:
— Что делать? -она переадресовывала Эле. И, как в молодости, они просиживали на кухне до рассвета, изливая друг другу душу, ища и не находя ответ на измучившие их жизненные вопросы.
Талант в романисте как-то незаметно достиг серьёзного градуса, заматерив его в какую-то грозную фундаментальность желчного юмора и прилипчивых прозвищ.
Люди стали побаиваться его образных эпитетов, и остерегались подпускать его к себе близко. Неизвестно ещё, получится ли из него хороший друг, а вот врагом он был опасным. Сказанное им едкое замечание простреливало собеседника картечью, переносилось из уст в уста, становясь буквально скандальной классикой. Гений легко мог забыть свои обещания друзьям, простить себе небрежность в отношениях с людьми, но никогда и ни при каких обстоятельствах не забывал обиду, нанесённую ему. Он не затевал скандалов, не прерывал дружбы, он ждал. Ждал момента, когда обидчик поскользнётся или временно ослабеет и тогда бил не просто наверняка, а наповал! Человек очень медленно оправлялся от его удара. А приговор, зачитанный над ним, тогдашним и поверженным, оставался в силе всю его дальнейшую жизнь и тянулся за ним позорным шлейфом. Поскольку никто не хочет слышать про себя то, что отлично знает сам, гений был обречён на одиночество. На фуршеты и тусовки его старались не приглашать. И своей собственной рукой Сергей очертил круг своей жизни, втиснул в него компьютер, бутылку и пару-тройку собутыльников и почитательниц. Эля решила подать на развод и сбросить писателя, как гусеницу с платья, пока ещё есть время осуществить свою последнюю и главную попытку в погоне за любовью. Жизнь не оставляла времени, прочёркивая осязаемым пунктиром лицо и тело. Время катилось под уклон, шансы математически неумолимо стремились к нулю!
В снулый ноябрьский вечер, Эля, войдя вечером в квартиру, не услышала привычного стрекота клавиатуры писателя. Тишина в доме стояла предрассветно зловещая. Сердце ударилось в грудину и бухнуло в живот. Страх протащил Элю через всю квартиру к кабинету мужа. Дверь в кабинет была приоткрыта, но за этой дверью жизни не было. Эля знала это уже точно. Сергей лежал лицом на своей гениальной клавиатуре, на спине живой мокрой крысой улёгся хвостик, а мёртвая рука сжимала пузатый стакан с виски, предложенный самой госпожой смертью! Эля присела на корточки перед тем, что совсем недавно казалось ей непреодолимым препятствием на пути к настоящей последней страсти, вдохнула живой запах виски, опоясывающий уже холодеющее тело писателя и по- бабьи взвыла. Что-то взорвалось в её скороварке жизни. Она без разбора заталкивала в неё все, по её уразумению, важные ингредиенты для спокойной достойной жизни и любви. Толкала и толкала, впрок, насильно, набила до отказа и наглухо закрыла, привинтив тугую крышку. Но переполненная скороварка взорвалась, выстрелив снесённой крышкой, и выблевала горем всё, что должно было бы быть счастьем и спокойной достойной старостью.Протащив себя через квартиру в спальню к бару со сложнейшим кодом (почти по Лобачевскому), Эля сорвала пробку с коньячной бутылки. Тризна началась ещё до официальной констатации смерти.
Была вызвана безотказная Лялька. Пока та добиралась до подруги, Эля уже деградировала в состояние сапожной стельки. Все хлопоты по организации похорон легли на плечи брутального Викентия. Эля не выпускала из рук скорбный бокал все дни, включая сами похороны. В маленьком кафе во время горестных поминальных посиделок, будучи уже на приличной кочерге, Эля выплеснула Ляле буквально через весь стол, нараспев:
— Ну, вот и осиротели мы с тобой, подружка ты моя золотая, жалелка ты наша безответная!
Ляля похолодела.
— А ты думала я не в курсе? Я в курсе! Это Кеша твой неразумный дальше кастрюли с борщом не видит. А я ведь всё узнала, так сказать, из первых уст. Не скажу, что мой муж был от тебя в восторге, но подвернулась ты ему вовремя со своей любовью. Это ничего, что ночевать он пришёл ко мне? В свой дом? Тебя это не очень расстроило, дорогая моя подружка? Золотая ты наша, мать Тереза!
На этом поминальный вечер был окончен, практически мёртвую Лялю муж погрузил в машину и увёз домой. И тут открылось совершенно неожиданное благородство натуры супруга. Разговора о сказанном Элей в доме не было.
Дружба подруг, омрачённая двойным предательством, была прервана, как- будто и не существовало почти четверти века пройденного почти рядом, почти вместе.
От этого « почти» не осталось ничего. Почти ничего…
Изредка от общих знакомых Ляля краем уха слышала кое-что об Элиной жизни. Она дала отставку сыну гор, вращалась в каких-то притеатральных кругах, очень энергично веселилась, разъезжала по модным курортам. Можно сказать: успешно прожигала жизнь. А Лялина жизнь пошла под уклон с угрожающей скоростью. Серьёзно и как-то совсем неожиданно заболел Викентий. Сердце подвело и предало, предъявив ему серьёзный счёт в виде обширного инфаркта со всеми вытекающими прелестями из жизни больных. И всё легло на Лялю. Жизнь схватила в охапку, приподняла над пропастью и трясла её, как грушу над этой самой страшной бездной. И всё пугала, всё норовила разжать объятья и уронить Лялю на самое её дно. Ляля боролась, спасала мужа, выживала, как могла. Вечерами валилась в постель замертво, а с утра опять начинала свой унылый марафон борьбы за мужа и за выживание вообще. Не было времени оглянуться, сделать что-то вроде очистительной инвентаризации души. Всё в ней, в душе лежало одним тугим комом. И хорошее и плохое было плотно переплетено между собой и вроде бы так сплелось, что, казалось не будь плохого, то и хорошему неоткуда было бы взяться! Элино предательство уже не выжигало душу, обида мягко улеглась на ребро, свернулась комочком, вздохнула и умерла. Лишённая полноценного общения, Лялька начинала всё чаще вспоминать свою закадычную подружку.
Какие-то неведомые нити, видимо, связывали двух этих женщин. Эля неведомым путём почувствовала, что индульгенция её дожидается, и позвонила Ляле, как бы расставшись вчера. Вроде бы и не было нескольких лет молчания, не было предательства, а вот соскучилась и позвонила. Ляля обрадовалась Эле, как дурачок найденному медному пятачку и журчала голосом, вздыхала, звала в гости и восторга не таила, как, впрочем, и любая среднестатистическая дурочка. Встречи подружек чаще происходили на Лялиной территории, поскольку она боялась надолго оставлять своего больного мужа. К приходу Эли Ляля готовилась тщательно и радостно: блинчики, тортики, запечённое мясо, мороженое — всё, чего душа пожелает. Сидели на кухне. Брутальный туда не входил. Он очень болезненно переживал произошедшие с ним печальные изменения. Мужчины редко умеют болеть достойно, может где-то и есть единицы сильных оптимистичных мужиков, но это не про Кешу. Ляля носила на подносе угощения ему в комнату, потом уносила, потом чай подруге и себе, чай мужу,- всё быстро, чисто, всё весело и без суеты, между разговором. В этом смысле Лялька была идеальной хозяйкой. Гость никогда не успевал заметить смену тарелок, подставленную вовремя чашку, всё делалось, между прочим. Создавалось впечатление, что вот сидит Лялька, забросив ногу за ногу, болтает, смеётся, закинув назад легкомысленную голову, и вроде никуда не отходит, а стол в полном порядке, как будто застелен он сказочной скатертью-самобранкой.
Да! Хозяйкой Лялька была изумительной, а что касается принять и угостить, так и в сравнение поставить некого!
Эля приносила в дом дыхание светской жизни, сплетни про интересных и популярных тусовочных людей. И страдающая от недостатка информации и общения Ляля, расцветала. Дружба на обломках обиды, крепчала, как клубника на навозе.
К своему пятидесятилетию Эля уподобилась скале насквозь продутой всеми возможными ветрами. Была она крепка и монументальна. Эля слегка раздалась вширь, но прекрасных своих форм не растеряла: всё так же струились её длинные волнующие ноги, на груди можно было носить подносы с пивом. Предавало немного лицо, отягощённое подбородком и скорбными складками в перпендикулярах рта. Отяжелевшие бёдра отнимали лёгкость и маневренность. Эля стала слегка смахивать на Мосфильмовскую колхозницу. Но умелый макияж и одежда от хороших мастеров держали её в разряде «сорок пять- баба ягодка опять!» И никуда съезжать с этих сорока пяти Эля и не думала. Она решительно настроилась законсервировать себя именно в этом возрасте и ни пяди не отдавать врагу! В личном плане было пустовато. Да что уж пустовато? Пусто было — вот и всё тут! Ни мужа, ни стоящего друга — ничего!
По этой причине свои пятьдесят Эля решила встретить, как сорок пять, с помпой в шикарном современном ресторане. Конечно, приглашена была и заклятая подруга Лялечка, но предупреждена была строго, что на банкет каждая дама приходит с кавалером.
Никаких одиноких, рыскающих глазами, Эля на своём юбилее видеть не хотела. Лялька было закудахтала:
— Ну как же я, Элечка, при живом-то муже? Ты ведь знаешь моё положение! Кеша болен, ну как же я могу?
— Не можешь, сиди дома!- прервала Эля энергично и кратко. Она уж знала цену Лялькиному лицемерию: переживать-то та может и переживала, но уже и траурный наряд наверняка продумала, и выражение тихой скорби на смазливой мордашке отрепетировала. И, конечно, какая-нибудь немыслимая вуалетка на шляпке тоже уже намечтана. Показушница несчастная!
Гостей Эля встречала у входа в помпезный зал с уклоном в сторону глубокого ампира. Под руку она держала импозантного мужчину неопределённых лет. Явно возрастной, мужчина был прекрасен гордой посадкой седой головы, статью и какой-то изысканностью. Одет он был в идеально подогнанный смокинг и казался в нём прекрасной скрипкой в дорогом кожаном футляре. Но, к сожалению, инструмента внутри футляра уже не было. Футляр был пуст давно и безнадёжно.
Навстречу этой паре шла Ляля, ведя под уздцы жеребца такой сатанинской красоты, что Элино сердце от зависти свернулось в рогожку. Улучшив минутку, она шепнула на ушко подружке:
— Ну, ты даёшь, Лялька, откуда такой мужик? Молодой-то, какой и красавец безоговорочный! Абиссинец! Твой что ли?
— Ну ты же знаешь, Эля, что у меня никого нет, это же альфонс, я его у Марианки на вечер одолжила!
— За деньги?- ужаснулась Лялиной расточительности Эля.
— Ну почему за деньги? Марианка с ним русской литературой и языком занимается. Он же в высших кругах в среде изысканных дам свои деньги зарабатывает, а пишет « карова» и в слове «ещё» делает четыре ошибки.
-Это немного дам напрягает, смазывает как-то эффект его дьявольской красоты, а те за свои деньги хотят иметь продукт только высшего качества. Вот и вручили его Марианке для прохождения ликбеза, с правом временного пользования. Она мне на вечер его и одолжила, так сказать, для представительства.

Весь вечер Эля интриговала насчёт абиссинца. Красивый мустанг и звался красиво: Антоний. Ляля, конечно, крепко подозревала, что по существу Антоний являлся банальным Толиком, но не стала снижать градус восхищения подруги. А подруга оплывала свечой и гибла у Ляли на глазах.
-Элька, опомнись, он же проститутская рожа, зачем он тебе сдался?
— Не твоё дело, ты только уйди как-нибудь по-тихому, а я разберусь!
— Ну, во всяком случае, я тебя предупредила!- Ляля по-тихому уходить не хотела, она в кои-то веки вырвалась из плена постылых обязательств, с разрешением на ночлег (чтобы не тащиться ночью через весь город).
Викентию чудилось, что как только Ляля выходит на улицу, все маньяки города высыпают за ней на охоту. В его отношении к жене объективности не было ни на йоту.
А Ляля, как женщина разумная, его никогда не убеждала в обратном. Она лицемерно вздыхала, пожимала плечиками, что мол вот, и правда, растерзать могут за такую красоту легко.
И сейчас уходить, оставив Эле двух таких роскошных мужчин, (даже при условии, что один из них вполне может оказаться мерином) Ляле не хотелось.

Между этими двумя пролегала временная пропасть ,чуть ли не в полвека, но хороши были оба. И легкомысленная симпатяга Лялька легко отбила у Эли её сановитого кавалера, взамен сбросив, как туфельку с ноги, своего одолженного Жигало. Скрипач-мерин ( а он таки оказался мерином) привёз Лялю в свои роскошные апартаменты, долго и интересно рассказывал про Израиль, в котором проработал много лет в каком-то там полпредстве. Накачал Лялю алкоголем под самую завязку и уложил спать в гостевой спальне, не покусившись на её прелести и, ни коим образом,не запятнав её репутацию. А Эля выстрелила долгожданной любовью честно и бесстрашно, как последним патроном. На алтарь этой сумасшедшей любви было брошена вся её жизнь.
Сначала любимого надо было вызволить из болота порока. Это оказалось неожиданно дорого. У Антонио был хороший послужной список и полная востребованность в профессии. Но Эля хотела владеть предметом своей неистовой страсти безоговорочно. Тони, так она звала своего возлюбленного, так вот: Тони должен принадлежать ей безраздельно и полностью все двадцать четыре часа в сутках. Тони же занял позицию покорно-выжидательную. Он позволил одеть себя с иголочки, таскался за Элей по фуршетам, а по ночам в спальне на втором этаже выделывал с пожилой ухоженной женщиной немыслимые акробатические этюды.
В течение трёх месяцев, не прилагая никаких усилий (не считая этюдов, разыгрываемых по ночам), Тони завладел Элей полностью, поработив её своими ласками и смеющимся ртом окончательно. А дальше — больше! Тони необходима была машина, якобы для представительства. Поехали покупать и оформлять. Покупка необходимой для насущных нужд машины превратилась в приобретение шикарного, длиннющего, как дождевой червь, лимузина. И хоть маневрировать им на узких улочках сильно европейского города было неудобно, но зато был он бьющего в глаза белого цвета и имел в своих недрах шикарный бар. Уставши от покупки лимузина, Тони запросился к югу, очень сильно к югу, и Эля купила две путёвки на Мальдивы. А уж с Мальдив вернулись не Эля с Тони, а Тони с Элей.
Ляле от дома было мягко отказано, и не потому, что сама Ляля являла собой угрозу Элиному с Тони счастью, но всё же… Эта идиотка могла невпопад ляпнуть что-нибудь лишнее о прошлом Тони, а о прошлом Эля помнить ничего не хотела.
Ляля пробовала достучаться до подруги, открыть ей глаза на « проститутку этого в штанах», кричала Эле в лицо, что тот обворует и бросит. Но Эля тяготела к тенденции до наоборот и жила по принципу: « Люблю, куплю, улетим…» А Ляля тяжело переживала отставку. К тому времени муж её разболелся окончательно, вместе они прошли через инсульты, операции, и в остатке Ляля владела уже не былым брутальным Викентием, а больным обозлённым пожилым человеком. В доме, когда-то свитом счастливыми Лялиными руками, всё постепенно ломалось и рушилось: периодически забивалась мойка, текли краны. Но с повышенной требовательностью брутального пригласить на дом сантехника не представлялось возможным. Для этого должны были бы быть соблюдены три обязательных условия: первое: сантехник должен брать за работу чисто символическую плату, практически ничего. Второе: он должен иметь высшее образование, как минимум, а лучше — два! Третье: сантехник должен быть не моложе восьмидесяти лет. Поскольку выполнить эти условия Ляля при всём желании не могла, то носилась по квартире с пассатижами и отвёртками наперевес, ловко орудуя на кухне грушей по прозвищу « Маривана».

Ляля зажила тихой безрадостной жизнью, без Эли. Конечно, слухи доходили, Ляля знала от общих знакомых о том, что происходит между этими двумя. Всё шло так, как она и предполагала: Тони набирал обороты, а Эля становилась « при нём». Эля пыталась контролировать расходы юного любовника, не из-за того, что было жалко денег, а чтоб не вздумал баловать. Тогда расторопный Тони вернулся к былым приятным приработкам. Эля захлебнулась в ужасе и сердечной боли, тема расходов была решена в пользу юного мужа и подтверждена кредитной безлимитной карточкой « Виза». Три раза в год чета ездила отдыхать и открывать для себя экзотические страны сказочного сервиса и невиданных услад. Обратиться к Ляле за услугой всё-таки пришлось. Эля улетала в Москву приводить в порядок своё изношенное лицо, а так же для частичной реставрации тела.
Намечалась липосакция живота, подтяжка и наливка груди, которая к пятидесяти трём годам стала напоминать пустые наволочки. И, конечно, юношеский овал для отвисшего подбородка.
Ляле была поручена уборка квартиры два раза в неделю, но не это было главным. Для уборки люди нашлись бы и мимо Ляли, но Эля хотела негласно подпасывать своего ветреного Тони. Она понимала, что из Ляли пастух, как из говна пуля, но надеялась, что присутствие в доме подруги, которая может ввалиться в любой момент, удержит Тони хотя бы от осквернения супружеского ложа. В последнее время Тони пустился в разгул и блуд. Знакомые наблюдали его в компании разнузданных девиц, он сорил Элиными деньгами направо и налево, посещал дорогие казино, шикарные рестораны, но женщин предпочитал прямо с привокзальной панели. Эля плакала, сгорала в жерле невыносимой ревности, но Тони всё отрицал, улыбался насмешливым ртом, щекотал пахучими усами дряблую Элину шею, и шея замирала, млела, а с ней теряла последний разум и адекватное отношение к действительности и прокрашенная хной голова.
Последняя выходка любимого выбила Элю из седла окончательно. Он оформил на теперь уже совместной их с Элей фирме, командировку ни много, ни мало в Париж и помчался туда с одной из привокзальных. Такого шила в мешке утаить ему никак не удалось. Эля всё знала ещё до того, как непутёвый вывалился из самолёта и поставил свою шальную левую на родную землю. Дома состоялся допрос с пристрастием. Эля кричала и плакала:
— Ну почему ты предпочитаешь мне этих вонючих привокзальных шлюх? Что же ты творишь,Тони?!
А Тони, которому уже порядком надоела эта старая жаба, чувствуя полную свою безнаказанность, проговаривал для Эли обидные и жестокие слова:
— Они не вонючие, Эличка! Они пахнут! Пахнут женщинами, а ты давно уже не пахнешь! Ты ничем не пахнешь, ты старая выхолощенная климактеричка! Я задыхаюсь рядом с тобой! Что ты хочешь, чтобы я за твои деньги всю жизнь спал с трупом? Мне твои фальшивые оргазмы и вздохи уже поперёк горла!
— Я секса хочу, а ты мне предлагаешь оздоровительную гимнастику! Если бы ты была умная, то довольствовалась бы тем, что ты от меня имеешь! Так нет, тебе любовь подавай! Ты в зеркале-то себя видела? Ты бы хоть в порядок себя привела, трясёшь целлюлитом, как холодцом, а туда же! Любовь ей подавай! Держите меня, люди, я сдуреваю!
Эля, красивая победительная Эля, стояла перед этим налитым красотой и загаром юнцом и становилась всё меньше и суше с каждым его словом. Закончилось всё истерикой с успокоительными таблетками и слезами до икоты.
Тони понял, что переборщил, готов был пойти на попятный, но Эля рыдала и рыдала. Потом уснула ненадолго тревожным сном, а проснувшись, проплакала ещё сутки.
Но плачь, не плачь, а зеркало вот оно, рядом и без врак говорит тебе о том, что ты уже даже не второй сорт. Всё, что могли оценить пожилые любовники или любовники-сверстники, жестоко отбраковывал красивый молодой самец!
Деятельная и самолюбивая Эля быстро созвонилась с друзьями, прошла обследование по поводу общего здоровья и покатила в Москву за новыми лицом и телом, кои должны были обеспечить ей новое счастье. Она полетела бы за утраченной красотой и дальше, но в Москве знакомые заверили, что клиника прекрасная и результат будет феерический.
В аэропорту Элю встречали Тони и Ляля. Результат был феерический настолько, что Ляля онемела и заплакала. После пластики у Эли образовался замечательно «рабочий» рот. На подсушенных старостью лодыжках она несла свою новую грудь пятого размера и была похожа на шкаф на тонких ножках. Всю дорогу от аэропорта Эля болтала и смеялась. Ляля не узнавала свою гордую и насмешливую подругу. Вдруг, ни с того, ни с сего, та переняла милую Лялькину привычку капризничать, надувать губки. Поздно переняла. Надутые химией губы выворачивало бледной изнанкой наружу, дрябловатые щёчки выдавливали с лица хрящеватый нос.
Лет двадцать назад хорошо было бы разбавить напористость речи и резкость жестов Лялькиной женственностью и ребячеством, а сейчас — всё поздно, поздно! Получалась эдакая Мальвина Будкина хорошо за пятьдесят, куколка во взыскующем возрасте. Картина рисовалась безрадостная и где-то даже отвратительная.
Лялька искренне переживала печальные метаморфозы, произошедшие с подругой. Эля не только омолодилась не в меру, но и полностью поменяла имидж. На смену деловым благородным костюмам пришли развратные кофточки, немыслимые в своей распахнутости. Юбки становились всё короче и, в конечном итоге, Эля теряла гораздо больше, чем приобрела, перекроив лицо и тело. Отношения опять клонились к закату. Элю, в сою очередь, стала раздражать волшебно нестареющая подруга, а единожды приметив плотоядный взгляд своего ветреного возлюбленного в сторону Ляли, Эля опять, в который раз, дала той отставку. На этот раз Ляля уходила в изгнание с облегчением. Она не могла видеть такую чудовищную униженность своей подруги. А Тони, этот набриолиненый красавец, был ей противен до омерзения. Она с тоской вспоминала его жалкие потуги затащить её в постель. В отличие от умной Эли она понимала, что соблазнял её красавец не из-за её раритетных прелестей. Это был хороший способ поработить соглядатайку и заткнуть ей рот. Тогда Ляля очень удачно закатила ему круглой коленочкой промеж ног. Притязания прекратились, зато проклюнулся настоящий интерес охотника. Тони стал названивать и что совсем уж умопомрачительно, стал присылать ей цветы.
Брутальный недоумевал, Ляля оправдывалась. Тихая размеренная жизнь и спокойствие были под угрозой, и крепко струхнувшая и уставшая Ляля была даже рада выйти за круг этих порочных страстей. Полгода она не получала от Эли никаких известий, а уже поближе к Новому году раздался телефонный звонок. Родной Элин голос, захлёбываясь, рыдал в трубку.
— Ляля! Приезжай немедленно, Тони пропал!- Трубка захлебнулась гудком отбоя.
А Ляля на всех парах помчалась к подруге. Вспорхнула, не дожидаясь лифта, на серьёзный этаж, но не успела надавить на кнопку звонка, как дверь распахнулась и из неё буквально выпала Эля.
Грим сполз с лица подруги, как чужая кожа, помада разъехалась в разные стороны, Эля рвалась в бой: в полицию, куда угодно, но только искать, спасать, а не сидеть на месте.
Ляля не могла вставить даже слова в бесконечный монолог подруги. И ещё глаза… Где же она уже видела эти беспомощно-сумасшедшие глаза?
— Его нет уже три дня! Я обзвонила всех знакомых, все больницы и морги! Его нигде нет! Случилось что-то страшное! Ляля! Его убили! Боже мой! Его убили!- Эля оседала на пол в своей стерильной прихожей.
А Ляля почти знала, где может находиться в данный момент незадачливый любовник её подруги. Мир тесен, весь их маленький город, можно сказать, спал под одним одеялом.
Нашлось место под этим одеялом и для Тони с новой подружкой. За Элины деньги он иногда снимал номер в частной гостинице у приятельницы Ляли. Приятельница давно рассказывала ей об этом. И сейчас Ляля была больше, чем уверена, что Тони там с какой-нибудь очередной привокзальной.
Вкусы породистого жеребца не поменялись.
— Эля! Давай пройдём в кухню, присядем и всё обдумаем. Ничего с твоим Тони не случилось! Успокойся, мы его найдём, но ты сначала успокойся и подумай: оно тебе надо? Это не конец, Элечка, он же глумится над тобой! Ты здесь с ума съезжаешь, а он резвится с какой-нибудь Барби, и думать о тебе забыл! Очнись, Эля!
Эля менялась в цвете на зависть хамелеону. Её бросало из бледности в красный жар, потом озноб подсинивал её скулы и, наконец, злоба зазеленилась на её щеках.
— Что ты болтаешь? Ну что ты мелешь своим глупым языком? С ним случилось что-то ужасное! А ты стоишь тут и поливаешь его говном! Ты всю жизнь мне завидовала, а теперь и подавно! Ты же уже забыла, когда трусы снимать: до того или после!
– Вместо!- миролюбиво ответила Ляля, надеясь шуткой вывернуть разговор из впадания в скандал. Но шутка не прошла. Эля брызгала злобной слюной :
-Что ты можешь знать о любви и о моём Тони? Зачем я тебе позвонила? Ты всегда сукой была, разве ты можешь мне помочь? Боже мой! Что же мне делать?- истерика накрывала Элю с головой.
–Элечка! Родная! Успокойся! Давай по стаканчику?- Ляля пулей метнулась к шкафчику, наполнила стаканчики высококачественным Элиным виски, опрокинула в себя, буквально влила спасительный алкоголь в сведённый скорбью рот подруги.
Туда же быстренько забросила кусочек колбаски, усадила Элю за стол, но ту мотало от стены вбок, как тряпичную куклу. Кое-как обеспечив сравнительную устойчивость Элиной позы, Ляля приступила к главному.
Вот сейчас она поедет и привезёт ей живого и здорового Тони, надо только взять себя в руки и подождать, всё будет хорошо, пусть Эля не волнуется. Тони загулял у друзей, Ляля об этом знает совершенно случайно: общие знакомые и всё такое…
— Так я поеду, Элечка? А ты тут посиди, выпей, покури, напиться не успеешь, лучше подправь макияж, а мы уже — вот они! Только я тебя закрою. Хорошо? Я мигом!- щебетала Ляля, уже открывая задницей дверь кухни.
Вышла в коридор, схватила ключи, выскочила за дверь и провернула их в замочной скважине на два оборота. Теперь хоть головой о стенку бейся, а дождаться придётся!
Ляля неслась по городу, как на самолёте. Через пятнадцать минут она уже била каблуком в двери одного из номеров приличного семейного заведения. Тони открыл не сразу, а открыв и увидев на пороге взлохмаченную Лялю, пытался выпихнуть её из номера и из своих счастливых каникул. Но Ляля просачивалась в номер неумолимо, как божья кара.
В постели лежала привокзальная с глазами цвета июльского неба. Увидев Лялю, пожала спелым смуглым плечиком и пропищала:
-Хто эта , Тони? Твоя мама?
-Я, бабушка Тони,- ласково прошептала Ляля – и если через три минуты ты не растаешь в дверном проёме, бабушка тебя съест! Ты мне веришь, деточка?
Деточка поверила, быстро выскользнула из — под одеяла, продемонстрировав наглядно причины, по которым она здесь. Причины, действительно, были очень уважительные, а главное — веские. Тони бросился за дамой, прощально и нежно прошелестел ей купюрами, и вернулся в комнату. Он смотрел на Лялю с ненавистью и тоской.
— Ну и как вы меня вычислили? Ты вломила? Как вы мне надоели, старухи невостребованные! Меня уже тошнит от ваших ласк примитивных и всех этих ахов и охов. Вы ж не женщины вообще! Где вы жили? Кто вас учил искусству любви? Я с вас дурею, ваще, блин!
Ляля долго смотрела в это наглое лицо, а вот в глаза не заглянуть — хоть ты тресни! Глаза находились в постоянном уплывании с лица. Они вроде и есть, а вроде бы их и нет. Не поймать взгляд, не окунуться!
– Короче так, Толян! Какая я женщина тебе и не снилось, но сейчас не об этом. Элька там с ума сходит, я ей сказала, что ты загулял с деловыми партнёрами. А я случайно ( ты слышишь?), случайно знаю, где вы гулеваете . Сейчас мы поедем к Эле, а там разбирайтесь сами!
До дома ехали молча. Ляля смотрела строго на дорогу и сопящий рядом над запонками Тони, раздражал. Так хотелось заехать ему локотком в бок, да так, чтобы растревоженная печёнка согнула мерзавца в пополаме. Подъехали к подъезду. Из окна, с риском для жизни, свисала Эля. Увидев долгожданного Тони, заскулила, как брошенная собачка. Ляля решила в квартиру не подниматься. Ключи можно передать Эле при встрече. Дома наверняка есть запасной вариант, да и хозяин не без ключей! Проводила она Тони до лифта только с тем, чтобы на прощанье ткнуть его пальцами под рёбра. Этому приёмчику её научил муж ещё лет двадцать назад, скажем так: для самообороны. Лёля им воспользовалась впервые, но получилось хорошо! Тони покорно сложился пополам, двери лифта плавно сомкнулись. Ляля отчасти отмщённая побрела на остановку. Дома Ляля стянула с себя пальто, впихнула усталые ноги в тапки и, стараясь не глядеть в большое зеркало в коридоре, прошлёпала в кухню. Счастливые её приходом, тут же тёрлись муж и кот. Надо было разговаривать, отвечать на вопросы, втягиваться в каждодневную жизнь, и снова впрягаться в этот ненавистный уже жизненный воз. И тащить его на себе так долго, сколько будет биться маленькая жилка на виске.
Долгожданная ночь не принесла облегчения, простыни перекручивались под горячим Лялиным телом и сковывали тело в замок. Прокрутившись почти до рассвета, Ляля встала и вышла в кухню, не в силах терпеть муку тела и души, томясь на сковородке постели. Села к столу, достала из ящичка своё двустороннее зеркальце. Вздохнув, крутанула его увеличивающей стороной к себе и принялась с пристрастием рассматривать своё лицо. Принципиально, в хорошем, скажем, расположении духа никаких претензий к лицу не было.
Но сегодня ночной мукой был приоткрыт третий недоброжелательный глаз. Ляля долго и внимательно изучала своё отражение в зеркале. На неё смотрела молодая женщина, а Ляля смотрела на эту молодую и не верила ей потому, что знала, что та давно уже не молодая. И получалось, что женщина, глядевшая на неё из зеркала, была молодая, но старая! И это было правдой. Не спеша, Ляля направилась в ванную комнату, чтобы принять душ, а заодно испить чашу горького разочарования в самой себе до дна. Никаких волшебных превращений зеркало в ванной комнате для Ляли не припасло. Под душ она уже встала полностью лишённая всяческих иллюзий относительно своих когда-то таких неоспоримых прелестей! Всё сожрала злодейка-жизнь!
Каждодневные дела закрутили новый день. Механически исполняя домашнюю работу, Ляля прокручивала в усталых мозгах сценарий всей своей жизни. И получалось, что впереди нет ничего такого, за что стоило бы бороться, и чего можно было бы ждать с нетерпением и надеждой. Да и борец из Ляли был никакой, учитывая то, как долго она проплыла по жизненному морю в фарватере любви, удачливости и хваткости своего мужа. А теперь что? Она сидела у его ног узницей совести и была, как бабочка пришпиленная булавкой к стене: ни взлететь, ни взмахнуть крыльями. Элька оказалась права: она уже забыла при каких обстоятельствах снимать с себя нижнее бельё и, главное, зачем? Все её мелкие радости постепенно тоже растаяли. Руку с дружеской чаркой она отводила ото рта всё дальше и дальше, а чего ещё предстояло ей лишиться в этой инвалидном существовании?
Всё хорошее осталось там, в прежней жизни: и друзья, и любовь, и красота. При желании, насчёт красоты можно было бы ещё поспорить, если бы не смуглое, хорошо пропечённое плечико привокзальной. Поставленный жирный крест на личной жизни расстраивал Лялю гораздо меньше, чем невозможность блистать, очаровывать и пленять. Чем заполнить пустоту в душе? Как брести по жизни нелюбимой и нежеланной до остановки « старость», где ко всем прелестям увядания прибавится ещё беспомощность и зависимость от, не обязательно родных, людей?
До самого Нового года от Эли тревожных звонков не поступало. Та скидывала козыри в этой безумной игре в любовь — один за одним. Тони наглел с каждым днём. И Эля сидела у его ноги и ждала мимолётной небрежной ласки, как верная легавая у ног хозяина. Часто Тони оставлял её в одиночестве, и тогда Эля искала спасения и забвения в алкоголе. В том самом, который всю молодость игнорировала и которого побаивалась. А теперь вот крепко сдружилась с бутылочкой, и вечера напролёт проводила за пасьянсом и рюмочкой. Иногда неверной рукой набирала номер подруги. Долго и обстоятельно грузила её подробностями своей растоптанной любви. Часто вспоминала Мираби, который когда-то, много лет назад научил её поднимать с пола деньги, приоткрыл многие тайны ведения успешного бизнеса. А когда ушла любовь, уехал, не сказав ни одного дурного слова, оставив Эле налаженное дело и роскошную квартиру.

Вспоминался красивый талантливый и оставшийся навеки молодым, Валя. Только сейчас Эля понимала, в какую взрослую душевную муку окунула его безответная юношеская любовь к легкомысленной и жестокой Эле. Разве могла она подумать тогда, что за всё то, что творила в молодости ей предстоит получить по лбу, спустя жизнь? Что любовь умертвит в ней все амбиции, все стремления кроме одного: быть рядом с Тони и дышать с ним одним воздухом всю дальнейшую жизнь до самого последнего вздоха.
Жизнь без Тони, не интересовала её ни с какой стороны. Ей всё равно было, что есть, во что одеваться, где отдыхать, если в сценарии жизни не был задействован Тони, её Тони со своим чарующим голосом, сильным торсом и горячими губами. Страсть к мужу буквально сводила с ума. Без него трудно было дышать, а с ним Эля теряла рассудок и волю, буквально утопая в его антрацитовых глазах. Она млела от счастья, входя с ним об руку в банкетные залы и всяческие салоны города. Но в последнее время Тони стал избегать совместных выходов в свет, отговариваясь своей занятостью в теперь уже их общим с Элей бизнесе. Да и, действительно, когда ему? Ведь всё свалилось на его атлетические плечи.
Из Эли уже какая « бизес-вумен»? Голова забита только мыслями о руках и губах Тони. Старуха-ревность нашёптывала, конечно, что дело не в занятости Тони, есть другая причина. Вспоминалось, как раздражали Тони её смех и манера говорить, энергично жестикулируя. Да всё раздражало Тони в Эле! Но думать об этом нельзя! Иначе — лучше, как говорится « в омут с головой»!А сегодня вдруг позвонил и приказал к шести вечера быть при полном параде в их когда-то любимом ресторане и ждать его, Тони, за заранее заказанным столиком. Как только он освободится от подписания очередного контракта, то присоединится к Эле, и они проведут тихий семейный вечер под звон гитар.

Эля крутилась перед зеркалом, сменяя наряды. Ворох примеренных и отвергнутых платьев, юбок и блузок уже сползал с супружеской кровати, застеленной дорогим персидским покрывалом, а Эля всё ещё не определилась, во что одеться. Сердце колотилось в груди, как ненормальное, а душа, глупая душа пела и шептала Эле о том, что всё возвращается, всё идёт по второму кругу: страсть, любовь и другая, ещё неизведанная новизна! Без пятнадцати шесть блистательная Эля сидела за красиво сервированным столом натянутая, как струна. С прямой спиной и замороженной шеей ей предстояло просидеть на пыточном стуле три долгих часа ожидания, пока не позвонил Тони, чтобы сообщить, что по техническим причинам всё отменяется, пусть едет домой и ждёт его там! Усталая и разочарованная, Эля вернулась в свой чистый-пречистый дом. В её доме, действительно, можно было есть с пола и пить из унитаза. Всё сверкало белизной и отсвечивало хирургической стерильностью. Казалось, что на плите никто никогда не готовил, унитазом никто не пользовался и, вообще, верилось с трудом, что по этому дому ходят простые грешные люди со всеми присущими человеку естественными отправлениями. Ляльку, например, удивляла такая безинициативно-маниакальная чистоплотность. В её уютном, но живом доме всегда что-нибудь выбивалось из общего ряда. Эта могла быть забытая шаль на спинке стула, а мог быть и кот, спящий прямо на обеденном столе. Да мало ли что?
Но жизнь чувствовалась во всём, а у Эли она робела от музейных ощущений. Но постепенно смирилась, списав всё на годы, прожитые Элей с немчурой, и научилась и на Элиной кухне замешивать блины и тушить мясо, не вздрагивая всем телом, когда просыпала муку на стерильные поверхности столешниц. Эля вошла в свою прихожую, глянула на чёрные полосы по дубовому паркету, собралась только охнуть, но не успела. Сверху, с антресолей на неё катапультировался раскрытый настежь чемодан, но чрево его было выпотрошено.
По резиновым следам, Эля прошла в комнату, там её приветствовали многочисленные распахнутые дверцы антикварных шкафчиков и выдвинутые в беспорядочной последовательности ящики комодов.Эля пантерой бросилась в супружескую спальню, но увы… Сейф был пуст! Ни наличных, ни дорогих бриллиантовых гарнитуров! Ещё не представляя ужаса всего произошедшего с ней, Эля бросилась к ящику, в котором хранились документы. Документы были на месте. Не хватало только паспорта Тони. И Эля поняла сразу и всё! Никогда Тони не брал из дома паспорт, он был ему ни к чему. У каждого нормального человека имелась электронная личная карта, с которой можно было осуществлять любые банковские операции и путешествовать в любые уголки мечтательной памяти! Паспорт мог понадобиться только человеку, срывающемуся с насиженного места раз и навсегда! Эля повалилась на кровать и завыла раненым зверем, громко, хрипло, безнадёжно.
Звонок пронзил Лялин сон жестоко и тревожно. Ещё не взяв в руки трубку, она уже знала, что это Эля! Эля прощалась с ней, медленно и с трудом выговаривая слова. На том конце провода человек был или пьян до безумия, или умирал в каком-то странном оцепенении. Ляля кричала:
— Эля! Я еду! Не закрывай двери, я еду!
Собралась в полминуты и полетела по ночным улицам. Жала на звонок, тарабанила в дверь ногами, но никто не открывал, а там, по другую сторону двери гремела сатанинская металлическая музыка.
Было жутко и страшно стоять под дверью и слушать этот рёв, сквозь который просачивалась чужая тишина полного небытия! Ляля металась по площадке перед дверью в бессильной попытке попасть внутрь.
И вдруг, как обожгло: « Ключи! У меня же есть ключи! Те, что остались после поездки в отель за Тони!» Ляля вывернула на ступеньки содержимое сумочки. Выхватила из вороха женского барахла ключи и метнулась к дверям.
С той стороны был ключ! Пять минут возни, и ключ в вспотевших ладошках Ляли сделал своё дело: выпихнул своего собрата с внутренней стороны, тот звякнул о дубовый паркет, и дверь открылась. Эля лежала в кухне в луже мочи и рвоты. Ляле показалось, что та мертва, такой холодной была рука Эли. Не попадая в клавиши, Ляля с трудом набрала скорую, вырвала из розетки шнур магнитофона и осмотрелась. Стол был завален пустыми упаковками от снотворного, коньячная бутылка была почти пуста. Сколько и чего вогнала в себя Эля, можно было только предполагать!
« Что же произошло? Бросил Тони? Просто изменил? Но к этому Эле не привыкать! Что, что случилось на самом деле?»- думала Ляля. Элю забрала скорая, Лялю в машину не пустили, приказали звонить через два часа, а лучше — утром.
Ляля осталась, прибрала в кухне, прошла по квартире, увидела распахнутый сейф, и картинка сложилась. Тони таки обобрал незадачливую стареющую любовницу. Не захотел вступить с ней в достойную и спокойную старость. Ушёл, а вернее уехал от неё на её же дорогой машине, в сиянии её бриллиантов, с полными карманами свободно конвертируемой валюты. Сорвал с себя Элю, как промокшую потом рубаху- решительно и злобно. К подруге Лялю не пускали долго, прошло две недели, а Элю всё прятали и прятали. Во вторник Ляля пришла, с твёрдой решимостью не уходить, не повидавшись с Элей. Но сегодня навстречу Ляле вышел главврач отделения и пригласил её в свой кабинет.
Спокойным и будничным голосом он объявил Ляле, что подружка её повредилась головой серьёзно и надолго. Скорее всего — навсегда. Утром её перевезли в психушку, свидания с ней пока запрещены, но он позвонил, и Лялю туда пропустят. Не надолго, но всё же… Хотя вряд ли можно услышать от той что-либо адекватное. Она в частичной амнезии, короче: плоха. Ляля долго бродила в лабиринтах современной клиники, с трепетом открыла двери палаты и на кровати у окна увидела свою несчастную подругу. Эля сидела на кровати, свесив вниз худые старушечьи ноги. К уху она прижимала четырёхугольную металлическую пудреницу и ворковала в неё:
— Нет, Тони, нет! Ничего такого не надо, но ей богу же, всё нормально! Скоро я буду дома! Не скучай и не волнуйся! Ой, дорогой, ко мне пришли! Я тебе перезвоню!- и, сделав губами « дзинь!», Эля дала отбой импровизированному мобильнику.
Возвела светлые очи на Лялю и воскликнула:
— Ляля! Как я рада тебя видеть! Ты пришла очень кстати! Только что звонил Тони. Он очень тоскует, хочет прийти меня проведать. А я в таком виде не могу предстать перед ним. Ты ж понимаешь? –Эля кокетливо хихикнула, а у Ляли зашлось сердце: передние зубы подруги были съедены наполовину.
Когда? При каких обстоятельствах? Как может за две недели так кардинально измениться женская внешность? И что это такое сейчас перед ней выламывется и кокетливо хихикает? Эля долго составляла подробный список вещей и косметики, старательно склонив над листиком голову, увенчанную кокетливым веночком из бумажных кардиологических лент. Сквозь не прокрашенную макушку просвечивала розовая лысина на темечке подруги. Хотелось поскорее сбежать из этого приюта печали, чтобы не видеть эту незнакомую сумасшедшую старуху больше никогда! Ляля крепилась, надо было отсидеть положенное хорошим воспитанием время, сказать какие-то слова, но у Эли «дзинь!» зазвонил телефон. Она томно приложила к виску пудреницу. Защебетала о чём-то своём с мифическим Тони.
В разгаре беседы оглянулась на Лялю и отпустила ту на все четыре стороны высокомерным кивком. Из палаты Ляля выкатилась только что не кубарем. Уняв своё желание бежать отсюда во все лопатки, протрусила к кабинету главврача. Она хотела узнать точный диагноз подруги, и сколько та ещё будет находиться в клинике. Про диагноз было сказано просто и доходчиво: сошла с ума. А в клинике будет долго, то есть всегда, но за деньги. Эскулап интересовался, много ли денег у пациентки? Ляля знала, что деньги есть. То, что спёр Тони -это далеко не последние Элины сбережения, но где они есть и как их добыть- вот этого она не знала. Был бы в силе брутальный муж, всё сложилось бы легко и просто, а так предстояло ещё подумать, как к финансовому вопросу приступить вообще.
Ляля шла к автобусной остановке, а навстречу ей шли озябшие без любви женщины с глазами, отсвечивающими старым зеркалом. За что? Почему столько достойных женщин втиснуты в оболочку нелюбови? Как и зачем жить дальше? И почему красивая, ногастая Эля сидит сейчас в больничной рубашке на казенной кровати в бумажном венке на безумной голове? Она тряслась в душном троллейбусе к Элиному дому. Надо было привезти ей в больницу всё по списку, просмотреть её записные книжки, найти её старшего брата. Они не знались много лет, но сейчас именно ему предстояло нести бремя богатства сестры и расходы по содержанию той в клинике.
Ляля вышла из троллейбуса и пошла к переходу в потоке пешеходов. А на самой середине проезжей части стояла и кривлялась нелепая женщина без лица и без возраста. Та ненормальная! Которая так напугала её, Лялю, целую жизнь назад! Так вот где она видела эти сумасшедшие глаза Эли! Женщина грязно материлась, кричала и плакала, а сетки, вертящиеся в её безумных руках, казалось, вот-вот унесут её в небо, ввысь, туда где закончатся, наконец, все муки её сумасшедшей любви.
Таллинн. София Никитина- Привис.

0 Проголосуйте за этого автора как участника конкурса КвадригиГолосоватьГолосовать