СЛАВА ГОЗИАС. Два поэта из голоса юности.

Долго не пускал прозу на страницы поэзии, всё хотелось отдельного места, чтобы никто не догадался, как склеиваются абзацы и какие дыры времени лежат между ними. И вдруг подумал: компьютер мой, работа моя, проза просится разговаривать – отчего же загонять ее, как скотину, в отдельное стойло? К тому ж тут есть некая свобода манипулирования (хотя манипулирование всегда свободно манипулировать), вообразите себе манипуляции в шорах, путах или кандалах – это ж путаница или кандальница, какая уж тут свобода.

Проза моя из второго эшелона авторства – прямо за рассказом – это эссе. У эссе одна привилегия – манипуляция материалом или свобода выражения своего мнения о вещах и лицах твердых или исторических. Оценивай, а не выдумывай.

Есть, вашество!

Нашество посмеивается.

Подсказчики на чеку – подсказывают: пора за дело приниматься, а то удел катиться дальше вниз. Неужели бездельникам привилегия – кататься да катиться? Еще любопытно, что считали советские классики «низом» — низость? Или беспомощность перед фактом социальных кулаков? Если честно, мне об этом дела нет, а любопытство исключается, так как не несет мысли и не делает открытий.

Теперь мне проще говорить. Тема этого разговора – память о литературном объединении Голос юности. Конкретней – сравнение двух поэтов этого объединения, двух друзей, но совершенно различных по анализу крови их произведений. Важно заметить, что анализы различны, а кровь одна и та же. На то и поэзия, чтобы личность могла выразить саму себя, оставаясь в общих взглядах, мнениях и принципах.

Случайно ли я выбрал этих двух поэтов? Ни в коем случае, но именно они наиболее показательны в двух десятилетиях второй половины ХХ века в Ленинграде. Еще одна весточка, информация или очень намеренная подсказка – бабах! и читателя накроет прозрачная ясность. Дело в том, что в литобъединении Голос юности начинали (так или иначе) поэты Глеб Горбовский, Виктор Соснора, Герман Сабуров, Георгий Левитский, Евгений Феоктистов, Наталья Галкина, Олег Охапкин, Александр Ожиганов и грешный автор данного эссе Слава Гозиас. Намеренно не называю имен, которые прикололись в ЛИТО после 1967 года – я их не знал, а некоторых узнал, когда они уже оперились и летали по городу самостоятельно, например, Владимир Беспалько.

Кого я выбрал примером? Олега Охапкина и Александра Ожиганова.

Глеба Горбовского можно считать условным поэтом, поднятым в коллективе. Он сам поднялся. Он с 1954 года был уже в ЛИТО горняков. С Голосом юности его связывали напрасно, связь была с Давидом Яковлевичем Даром, который потакал Горбовскому во всем, кроме своей дочери. Мы знаем, что девочки безоглядно влюбляются в поэтов, а в признанных гениями влюбляются чуть ли не до смерти. Мне думается, что любая пятнадцатилетняя девочка влюбилась бы в гений Горбовского, а дочь писателя, привычная к голосу страстей по гению, скорее других. Влюбленность была так заметна, что Давид Яковлевич Дар сказал Глебу Горбовскому:

— Если ты тронешь мою дочь, ты никогда ни в одном журнале не будешь печататься. Я сделаю все, чтобы двери закрывались перед твоим носом.

Угроза не была пустяшной. Хвастаясь влюбленностью девички, Глеб вполне определенно отказывался от ее любви. Только через семь лет, когда дочь Дара была уже матерью и развелась с первым мужем, она настигла Глеба Горбовского, но не принесла счастья ни себе, ни ему.
Вторая звезда Голоса юности – Виктор Соснора, он сбежал от Дара, жалуясь, что Дар силой держит его в кружковцах. Побег свершился в 1959 году, а в 1960-м Виктор пустился в Москву за положительными отзывами. Можно считать, что выбыл в края известности.

Сабуров погорел на соревновании с Бродским – принял свою победу излишне серьезно и стал бояться «плохих строчек». В 1972 году на торжественной пьянке у моей приятельницы один физик с докторатом за пазухой заявил, что лично знает всех поэтов Ленинграда. Сабуров полюбопытствовал, знает ли он поэта Сабурова?

— Да! – звонко выкрикнул физик.

— А я такого поэта уже не знаю, — сказал Герман и медленно выцедил чайный стакан водки – он не пьянел.
Вопрос о поэте Славе Гозиас вообще не ставится – он не любил читать для зала, не любил читать свои стихи, но обожал, если его стихи читал Сабуров. В устах Сабурова слова как бы расцветали, как бы струились, наполняя уши слушателей эмоциями, которых – возможно – не было. И еще один показатель, отстраняющий Славу Гозиаса от сравнений: большинство моих стихотворений, поэм и стихотворных книг (например: КАЖДЫЙ ДЕНЬ) написаны в последние десять лет, иначе говоря, после семидесятилетия, а количество написанного просто баснословное – около 5000 страниц. Причину такой писучести определить не умею. Я в общих чертах явный лодырь, за столом (у компьютера) провожу в день не более четырех часов – два на само писательство и два на чтение литературных материалов или книг удовольствия. В последние три года моя жена следит за моими посиделками, она принуждает меня к смене кресел – от компьютера к телевизору, потому что у телевизора кресло почти что лежачее, а всё виной отеки моих ступней и лодыжек. Ну и запретить себе то, что могу, не помышляю – писать мне нравится, даже писать о других поэтах, которых воспринимаю как себя самого.

В начале 60-х Александр Ожиганов еще не появился в Трудовых резервах, а Олег Охапкин не проявился как поэт. Писал Охапкин много – длинно и академично – это было явное влияние Энны Михайловны Олейник, искусствоведа и критика, на чье попечение Олега устроил Давид Яковлевич Дар. Слава Гозиас активно участвовал в операции почти усыновления. Внешнее благо засветилось в тот же год (1960) – Олег стал выглядеть отутюженным, чистым, причесанным и занудным. Со старшими друзьями Олежка оставался улыбчивым и задушевным, всегда готовым помочь своими руками. Однажды мы с ним провожали Глеба Семенова после Лито, Глеб Сергеевич жаловался на паршивую жизнь, мол, и так денег нет, а тут пришла пора косметического ремонта, хоть плач. Я немедленно сказал, что плакать не стоит, надо попросить Олега Охапкина – он профессионал по оклейке обоев и покраске полов. Семенов вскинул голову и попал в широченную улыбку Охапкина. Он еще попытался выспросить за какую сумму Олег сделает это, но Олег замотал головой – со своих денег не берут.

В 1967 году наш общий друг из Голоса юности Владимир Алексеев донес, что Лёша Емельянов с Даром проводят расширенное занятие Голоса юности в Доме писателей на улице Войнова.

— Что-нибудь особенное? – спросил я.

— Дар хочет познакомить с новым поэтом как можно больше людей, он считает, что к нам из периферии прибыл большой и оригинальный поэт.

— Большой и оригинальный? – переспросил я.

— Ты приходи послушать, я вас познакомлю.

Так и началось. Моя тогдашняя жена на чтение не пошла, она невзлюбила Емельянова, и вдобавок была занята дипломной работой в Штиглице. Я приехал с опозданием, поэт в больших очках уже читал. На меня зашикали, смутили, я выскользнул в фойе. Тут откуда-то взялся толстячок, он протянул мне пухлую ладошку и ласково сказал «Володя».

— Ты ошибся, — отвечал я. – Меня зовут Слава, а Володя еще в гостиной, он скоро выйдет.

Толстячок в светлом костюме отплыл, как воздушный шарик. Через минуту или полторы на меня налетел рассерженный Шигашов:

— Зачем ты Торопыгина обидел? Я его специально послал знакомиться с тобой. Теперь он взъелся, понимаешь?

— Ничего не понимаю. Никакого Торопыгина я не видел и не обижал.

— Ну не скажи, отец, я видел, что вы пожали руки друг другу.

— Так это был Торопыгин? Что бы ему так и сказать – я Торопыгин, хочу с тобой познакомиться. А то – Володя! Я думал он меня за Володю Алексеева признал.

Из гостиной раздался шум аплодисментов и разнобой голосов. Выплыл Алексеев – я ему рассказал о каверзе с Торопыгиным.

— Забудь, Борисыч, — сказал Вова, — Торопыгиных в Ленинграде много, а Ожиганов – единственный.

— Где он?

— Его уже закабалили Дар и Емельянов, будут угощать знакомствами с нужными людьми из Совписа. Но мы можем сброситься по рублю и угостить друг друга.

Знакомство моё с Александром Федоровичем Ожигановым состоялось зимою 1970 года в полуподвале мастерской одной керамистки из Штиглицы, которая пожалела бездомного вдовца – я убёг от семьи, мастерская стала моим местом жительства. Знакомство с поэтом имело бурный характер. По уговору, первым читал Ожиганов, вторым – Феоктистов. Но Феоктистов забастовал, сказал, что читать не будет – не хочет. Тут Ожиганов взвился и вылетел из мастерской.

— Зачем ты так? – упрекнул я Евгения Ивановича.

— Это ему урок, — ответил Феоктистов. — Он, как большинство периферийных, прибыл в Питер совершать революцию, ему хочется баррикады строить, с которых он будет читать стихи в толпу.

Было очень странно, когда такое же мнение выговорил Охапкин. Мне кажется, что парии таких же революционных настроений, как периферийные, а Охапкин долгое время был парией из трущоб на Фонтанке. Вероятно, мне что-то не дается вызнать в социальных пластах – для меня поэты подвалов и чердаков не отличаются от зачумленных кабинетных творцов – все одним миром мазаны.

Катастрофа, в которой бултыхаюсь, нахлынула на меня, когда решился сравнить Ожиганова и Охапкина. Меня угораздило задать компьютеру вопрос о стержне поэзии сперва у Охапкина, затем – у Ожиганова. Не знаю, кто загружает информацией наши паутинные сайты. Паук, вероятно, толстый и всеядный. На меня прямо набросились слова и определения, годные для общественных туалетов. Наскрести пару фраз было можно, но противно, да еще чувство собственности – они же мои друзья, голосята, лучше меня никто их не знает. Мнение мое о себе наверняка ложное, но и гордое, а гордость разрешает додумываться и совершать ошибки.
Тут не к месту еще одно признание: последние тридцать лет жизни мечтал собрать и издать альманах Голос юности. Для этого нужны деньги, рукописи и редакционная команда, заинтересованная в таком мероприятии. Для начала сговорился с женой, что половину заработка буду заначивать для альманаха (она всегда на моей стороне, следовательно, деньги не главное). Написал письмо Владимиру Губину, так как именно Губин изобрел идею Голоса юности и, понимая, что официальные литераторы самодеятельности трудовым резервам не позволят, отправился в союз писателей к Прокофьеву и попросил направить в Трудовые резервы писателя, готового воспитывать молодых литераторов. Прокофьев как бы внял, и союз писателей направил на работу в Трудовых резервах Давида Яковлевича Дара. Это был перст судьбы – уже через три года в лито появились интересные начинатели, а с появлением Глеба Горбовского лито вылезло на городские просторы с кличкой поэты трудовых резервов. Соперником Голосу юности было лито Горного института, как бы хорошо образованное старшинство, потакающее молодым мало образованным трудягам.

Владимир Губин не заинтересовался идеей альманаха, а в телефон спросил Владимира Алексеева: «ну что это он там мне пишет?» Интонация вопроса меня возмутила, я тут же послал обоих Владимиров в дальний путь до Хуйбаровска.

В это же время меня выгнали с работы из-за неправильного ношения униформы – рубашка должна была быть вправлена в штаны, а я носил ее на выпуск, нарушил нонпарель договорных условий. Естественно, рубашка тут с боку припеку. Но однажды и с повтором я назвал управляющего транспортом руководителем рабов. Ему помогли понять мой английский, он вспылил и попросил сдать униформу. Голым по пояс я вернулся домой, но был встречен радостно. Жена сказала, что ей поперек глотки был каждый день, когда я выезжал на работу. Водители грузовиков и фургонов, совершая доставку чего бы то не было, гоняют на запретных скоростях, сами нарушают правила движения и страдают от таких же нарушителей. Я признался, что нам не прожить на ее заработок. Она с карандашом наперевес доказала, что мы выживем, что даже будет оставаться мне на канцелярские товары. А как же альманах? – завопил я. Альманаха не будет, отрезала моя жена. После этого я закидывал удочку в лужу Ивана Сабило – бывшего голосёнка, он не шелохнулся. Просил Льва Мочалова – знатока и друга Голоса юности. Лев ответил, что сейчас очень занят. И под завязку, вспыльчивый Слава послал идею следом за предполагаемыми исполнителями.

Если альманах ГОЛОС ЮНОСТИ состоится, это будет чудо. Чудеса, говорят, бывают, попадаются даже заметные. Я лелею в душе своей разговор с человеком, который может осуществить альманах, он способен и знающ, он редактор и философ, и мне кажется, что он возьмется за дело, если оставшиеся в живых голосята помогут ему. Это человек и литератор Борис Останин, он как никто способен оценить вклад Голоса юности в литературу Ленинграда и Петербурга.

А теперь вернемся к нашим баронам – Ожиганову и Охапкину.

Если б вы только знали, как оглушил меня компьютер, выбрасывая слова, статьи и мнения об этих поэтах. Мне повезло быть недоверчивым, то есть всю компостную массу перелопачиваю на своем огороде, не отворачивая носа и не закрывая глаза – это напоминает раскопки историков в курганах нашей родины (выбираем заметное и блестящее, а прах отметаем).

Задал компьютеру вопрос: что является стержнем стихотворений Олега Охапкина? И грохнул обвал информации, меня запорошило, в рот набились скелеты чужих вокабул. Отплевался. Воды попил – холодной (ты напейся воды холодной, про любовь забудешь). Помогло. Мне любовь не нужна – мне нужна ясность. Именно ясности не открылось. Хуже того, из текстов предъявленных стихотворений Олега Охапкина только одно весомо и прекрасно – это стихотворение появилось в альманахе Аполлон 77, оно посвящено Петру Чейгину – поэту с другой стороны улицы:

…Это Клюев и Блок по пятам, по пятам,
Ходасевич, Кузьмин, Гумилев
Мендельштам…
И Эриния с ними – Ахматова… Ах!
Я еще там кого-то забыл впопыхах.
Но довольно и этих. Стихия, стихай!
Эх, Россия, миссия… Кресты. Вертухай…

.

Не уверен, но кажется это из стихотворений эрмитажной поры цветения, когда Олег Охапкин почувствовал силу слова и влюбился в эту силу. Вот стихи, обращенные к Герману Сабурову:

Намедни я выпил с друзьями,
Друзья мне читали стихи,
С поэтами и скобарями
Нельзя не молоть чепухи.

Каждое слово живо, жильно и страстно. Тут же подсказка, что поэт отходит от традиционных пьянок в хозотделе Эрмитажа.

Ранней зимой 1967 года на меня налетел Олег, буквально, из-за угла. Он был розов, как розовое яблоко, и улыбчив во весь рот, редкие его зубы смеялись отдельно.

— Что делаешь? Куда идешь? – выпалил Олег.

— Да так, охлаждаюсь воздухом.

— А мы первый снег сгребаем – весело, как на танцах!

Дальнейший разговор значения не имеет – болтовня обо всем, но первый снег и сгребание его с прохожей части остался поэтическим миром Охапкина.

Вчера был самый снежный день зимы.
Я умотался. Снег сгребали мы.
Что делать, если служба такова!
Когда же был объявлен перекур,
мы огляделись тайно сквозь прищур
промокших век, мело из-за угла,
кололась Петропавловки игла…
Тогда я кой-кому сказал: гляди!
Что там? Уж не весна ли впереди?
И он промолвил:
Дай мне рубль взаймы.
Сегодня самый снежный день зимы.

И никаких молений, никаких ангелов, кроме ангела-свидетеля нашей нищеты и жизнерадостности. Это нужно быть ушибленным, чтобы, как Стратановский, писать об Охапкине богохульства (в частности, поминание бога всуе) и развивать еще невидимую болезнь духа. Стратановский смел – он часто повторяет «я не знаю, когда» или «я не знаю, как», и не зная, утверждает то или другое заблуждение. Одно из главных заблуждений это утверждение, что поэт Охапкин «подобно апостолам чувствует себя призванным к служению, дело поэта равнозначно для него служению Христу». Не назову эту фразу религиозной наглостью – это дело меня язычника не касается, но почто вдруг презрели иные религии? Они – что – хуже? Глупее? Или имеют более жидкую, чем христианство, основу? И дело ли поэта и поэзии призывать к служению? Зачем же тогда поэзия вообще? Айда-те, братцы, в церкви, повалимся на колени и запоем Лазаря. Бедная поэзия, она дожила до политических и религиозных извращений. Д. Я. Дар – автор легенды об Олеге Охапкине – весьма часто повторял: только страна поэзии еще не засрана политикой и коррупцией… Дар любил красивые фразы. Но поэзия успела стать коррумпированной сразу и вместе с пролетарской революцией. Избавиться от лизоблюдства (его часто называют патриотизмом) поэзии не удается, а поэты, протестующие такому уклону, подвергаются гонениям – ссылкам, публичным процессам и смертельными наказаниями. Разве Стратановский не знает об этом? Разве этого не знал Д. Я. Дар? А ведь все дело в механике публикаций, в дружеских связях с литературной администрацией (рука руку моет), в способности выживать, не применяя нравственные постулаты о чистоте, о честности, о бескорыстности. Я уверен, что душу Олега Охапкина ранили и извратили ссылки на бога, на библию, на подмену живого чувства мертвыми изысками в церковном писании. Добавлю еще, что извратить можно что угодно и в любой конструкции, если это организовать и придать вид законности (церковной или государственной – значения не имеет).

Все основные авторы об Охапкине повторяют одни и те же ошибки, а знаток истины (Д. Я. Дар) помалкивал. Охапкин пришел в лито Голос юности в 1957 году, был он ремесленник первого года обучения, стихов не писал и даже не знал, что можно самому писать стихи. Читать он, естественно, умел, но не увлекался. Это в лито ему привили жажду чтения, привили жажду спора, привили любовь к элементарным литературным играм. Первые стихи стихами не были, но строились четверостишьями и оперялись похожими окончаниями (а-а, ая-ая или весна-красна). На кружковцев он не обижался за попреки неумения. Стихи его были о чем-то женском – о трико, о каблучках и самих ножках.

В 1959 году Давид Яковлевич попросил меня побывать в комнате Олега – как бы проверить насколько правда эти черные рассказы о быте. То, что я увидел на Фонтане, было чернее рассказов – в литературе такие места называют трущобы, шанхаи, помойки. В Ленинграде в середине века таких гадюшников еще было достаточно, иногда под носом учреждений любимой власти – у Смольного, на Песках, на Лиговке и на моем Васильевском острове.

— Как ты думаешь, Слава, миленький, если мы пристроим Олега к Энне Олейник, это поможет ему?

— Наверняка, — ответил я, но мне почудилось, что Давид Яковлевич уже организовал операцию спасения. По крайней мере, мы побывали у Олейник в гостях – Дар, Олег и я. Как смотрины. И сватовство состоялось. Олег влюбился в комнатку, где ему предстояло жить и писать, а в 1960 году Олега можно было навещать в очень приличном месте на улице Некрасова, дом 5. Это знаменитый дом – там был комиссионный магазин, где продавались подержанные пишущие машинки.

С этого года Олег вдруг записал длиннющие стихи – очень правильные внешне и ничем не начиненные. Настоящие стихи прилетели к нему в Эрмитаже – именно эти стихи показали его веселую и крутую душу. Недоступных тем в поэзии для Охапкина больше не было.

Как сноску, должен пояснить читателю, отчего я оказался замешанным в биографию Олега Охапкина. Дар ко мне относился с иронией – за категоричность, но удивлялся моей ретивости по отношению кружковцам. Он даже не мог предположить, что они были моей настоящей семьей – братьями и сестрами, и даже подарили мне жену.

В 1959 году был первый юбилей Голоса юности – десятилетие. Мне было поручено много всякой всячины от приглашений «взрослых» писателей на банкет до закупок хмельного, съестного и наградного. Апельсин около двух килограммов тяжести был главным призом, его выиграл редактор Детгиза и писатель Григорий Павлович Гродненский, он же начал стрельбу толстыми корками апельсина по телам женских представителей ленинградской литературы, попал даже в грудь Вере Федоровне Пановой, но она смеялась. Был на банкете Леонид Борисов и Александр Володин, Тамара Юрьевна Хмельницкая и Энна Олейник (подруги). Были знаменитые юристы – по фамилии помню только Киселева. Всего гостей было 45 человек, а кружковцев – 10, и те весьма скоро распрощались. Сосноры не было – он в это время пошел на Москву, за него присутствовала Марина – будущая его жена. Марина выловила Давида Яковлевича на открытой лестнице к антресолям и пыталась обнять и обцеловать старика. И Дар возопил:

— Не трогайте меня, Мариночка, я – человек старый, могу поддаться и тогда будет мировой скандал.
За эту великолепную реплику я прощал Дару много раз вмешательство в дела моих друзей и меня самого. Мою любовь и женитьбу по любви на Наталье Галкиной Дар счет за поиски легких путей куда угодно – семья Натальи была из выше среднего достатка и с большой известностью – дед ее был ученым и входил в команду Ивана Петровича Павлова, он с женою Анной Ефимовной были в друзьях с Горьким и Алексеем Толстым, а я продавал их дарственные издания с автографами букинистам – нужно было набрать денег на первый взнос за кооперативную квартиру. Только тогда, когда Дар узнал, что я бросил семью и утопаю в благах нищеты и бездомности, он стал говорить и писать мне ВЫ. А я себе думаю куда ж смотрели мои друзья, которые тоже проговаривались о моем материальном счастье? Так время размывало нас, и размыло все же наши дружбы, а смерть подбирает остатки, хвастаясь всеядностью.

Еще очень краткие биографические данные Олега Охапкина, о которых голосята не знали:

— 1961 году Олек паниковал о пропаже сестры – она поехала на танцы через весь город в сад им. Бабушкина и домой не вернулась. Олегу мерещилась кровавая уголовщина, что в большой мере поддерживалось слухами и сплетнями о геройствах местной шпаны. Отказать я не мог. Мы отправились в Бабушкин сад утречком, но никаких следов жутких преступлений не увидели – сад был выметен и дорожки политы водой. Мы походили в окрестностях, попили пива у ларька, но расспрашивать прохожих не стали. Наконец, Олег поверил мне, что сестра его – взрослая уж, у нее есть подруги, она наверняка заночевала у одной из них. Дальнейшей истории пропажи не знаю, но сестра Олега вернулась домой через пару дней такой же молодой, какой потерялась.

— в 1966 году во время хмельных забав Олег потерял девственность, поцеловав ягодицы Анатолия Степанова, а до этого он клялся, что был не целованный.

— в 1971 году, после завтрака на чердаке Октябрьской гостиницы – место местной милиции и КГБ, нас туда привел Эдуард Баглай, первый муж дочери Дара – заход был специальный – Баглай показал нам, как и чем кормятся тайные силы. Пили мы только пиво, а ели с азартом шницеля крупного размера, и болтали. Тут Охапкин спросил: «ты знаешь Довлатова?» Видел, здоровкался, ответил я, а вообще не знаю. Ну, таких зверей знать нужно, я ему сейчас позвоню, и мы пойдем к нему пировать. Мы болтались по городу до, вероятно, пяти часов пополудни. Потом Охапкин кому-то звонил и отчего-то померк. Мне он сказал: я отвезу тебя к Довлатову, а сам смоюсь – возникли непредвиденные обстоятельства. Где-то около шести мы были у дверей квартиры, где помещался Довлатов. Довлатов сам отворил дверь и пропустил меня, Олег застрял за порогом, что-то объясняя Сергею, и растворился. Какая-то чудовищная дружба поэта к еще не прозаику озадачила меня. И в своем УНДЕРВУДЕ еврейский советский классик не нашел или не вспомнил ни строчки поэта, зато похвалил его мужское достоинство.

— перед моим вылетом из СССР мы несколько раз встречались «по делу» — мне нужно было знать, кто и где засел из наших, Олег был прекрасно оснащен информацией. Выглядел он здоровым и крепким, на столе держал рукописи друзей, отпечатанные на пишмаше. Главная была из стихов Петра Чейгина.

— Вот, — указал лапой Олег, — прекрасные стихи, а никто не печатает, Соснора им не советовал печатать. Вот уж никогда не думал, что он будет противником.

Потом глубоко вздохнул, поправил жидкие волосы возле ушей, и добавил:

— Надо за кордоном печататься. Тебе повезло.

— Возможно, но и обратное возможно – люди все ж одинаковые. У меня груз на душе – обещал оповестить «Запад» об Игоре Огурцове, а как это сделать, к кому сунуться просто не знаю.

— Не беспокойся, — пробасил Олег, — я напишу в Рим Вагину, в Париж Марамзину и в Америку Косте Кузьминскому, он там профессор в Университете, наш до крови…

Других добавок не сделаю, чтобы не попасть в натоптанную грязь или кружевные измышления о вере. В наших разговорах Олег о боге помалкивал – мы оба помнили, что он рассказывал о молитвах и о службах в церкви, да еще в одном стихотворении умудрился написать «тайная вечерня», и очень удивился, когда я его поправил. О писателях и критиках, кто писал об Охапкине, чохом скажу, что они не чисты душой и повторяют общие места, благо тут общее мнение (знание-не знание). Андрей Арьев не краше Стратановского, а главное – повтор о талантах Олега, об его образовании и духовности. Еще один тип (имя не записал) рассказал, что Олег директорствовал в музее, где числился рабочим хозчасти. Потом слухи донесли, что Олег Охапкин впал в новую философскую ересь – он встречается с собой вчерашним и видит себя завтрашнего. Думаю, что это началось в ранних семидесятых, мы не встречались около пяти лет, разлука нас обделила.
У меня руки чешутся поместить здесь одно из лучших стихотворений Олега Охапкина. Уверен, что когда сойдет муть религиозных упражнений, пахнущих пошлостью, какой-нибудь дотошный критик обнаружит это стихотворение и принесет его в мир читателей. У Олега не было названия стихотворению, я самовольничаю – присваиваю имя не собственное, а обобщенное:

Комсомолочке

Мы должны теперь с тобою лечь в
кровать
и друг друга обнимать, целовать.
Да, должны. И так и сделаем, дружок,
ненаглядная, цветочек, пирожок!
До чего же твоя розочка вкусна,
а моя-то рожа, что калач.
Так и так. Взгляни на численник –
весна,
мне сношенья прописал знакомый врач.
Ай не люди, не советские ли мы,
что не знаем, как труды сии начать?
Повернись ко мне здочком, ай люли!
В наше время – чай, не в руку же кончать!
Повернись ко мне задочком – ай люли!
Ты права, не все мужчины кобели.
Но и лапушка иная – что тюлень,
Шевелись же комсомолка, что за лень?
Я тебя на службу завтра провожу,
каплуном тебе во след погляжу,
а на вечер, если вспомню телефон,
предложу опять интимный марафон.
А сейчас-то что кобениться – ложись!
Поудобней, да пожилистей держись,
я тебя уже в фантазии раздел,
что дрожишь? А ну бери меня в удел!
Дарвин это разрешает, я читал.
Ну, не я, другой бы воспитал!
Не горюй, а то поставлю на вид!
Провалился! Помогай! Кость болит!

Это у Олега единственное стихотворение, забитое восклицаниями, тут бы он мог посоревноваться с Алексеем Шельвахом – восклицательным поэтом, но превратности времени заволокли Шельваха куда-то – может в Америку, может в котельную. Судьба!