НИНА КОРОЛЁВА. Книга жизни поэта Виктора Сосноры.

Санкт-Петербургское издательство «Амфора» выпустило в свет книгу стихотворений Виктора Сосноры. Это не «Избранное», это, как заявлено в аннотации составителем книги С.Степановым, все стихотворения Сосноры, написанные им с 1959 года по настоящее время, точнее – по 2001 год, все его поэтические книги в полном объеме. Добавим, что поэтические книги Виктора Сосноры представлены не в том изувеченном подцензурном виде, в каком некоторые из них издавались в советские годы, а именно в авторском варианте текста, состава и композиции. Так – в таком составе и в такой композиции – при советской власти эти книги выйти не могли, — не случайно, мечтая о выходе именно такой книги, Виктор Соснора называл ее «Мои никогда», невесело полагая, что она никогда не может быть издана…
В этом уникальном издании 870 страниц поэтических текстов, только текстов, ни единой иллюстрации, ни единой «картинки», и даже крохотный портрет поэта вынесен на четвертую страницу обложки, где перечислены полученные Виктором Соснорой премии и сформулированы его главные заслуги перед историей русской культуры:
«Лауреат Большой премии им. Аполлона Григорьева Академии русской словесности за 1999 год.
Лауреат премии «Северная Пальмира» за 2001 год.
Лауреат премии Андрея Белого за 2004 год: за особые заслуги перед русской литературой; за отшельничество и противление в языке; за безупречную судьбу Поэта, изменившую судьбы русской словесности».
Больше о поэте не сказано ничего – в огромной итоговой книге нет ни его биографии, ни оценки другими поэтами или критиками своеобразия его поэзии, — ни предисловия, ни послесловия. Подразумевается, что Виктора Соснору, замечательного поэта, живого современного классика (так принято говорить о нем в последнее десятилетие) знают все.
Добавим немного биографических сведений.
Виктор Александрович Соснора родился 28 апреля 1936 года в Алупке в семье гастролировавшего в Крыму ленинградского жонглера-эквилибриста. В годы войны оказался в оккупации, в восемь лет был связным партизанского отряда, действовавшего на Северном Кавказе. Отряд был уничтожен немцам, чудом спасшегося мальчика нашел отец, ставший к тому времени командиром дивизии Войска Польского. В роли «сына полка» Виктор дошел до Франкфурта на Одере. После войны жил в Архангельске, во Львове, где окончил среднюю школу, с 1954 года – в Ленинграде. Работал слесарем-электромехаником на Невском машиностроительном заводе, учился на философском факультете Университета, который не окончил, служил в армии на севере, из армии вновь вернулся в Ленинград, на свой завод. В конце 1950-х годов многочисленные любители поэзии России впервые узнали стихи нового, ни на кого не похожего поэта Виктора Сосноры, увидели и запомнили молодого человека с профилем Данте и кривоватой улыбкой, говорящего нараспев, читающего стихи в неповторимой манере – медленно и по складам, с выявлением аллитераций и изысканной «былинной» музыки слова. Казалось, что где-то за его спиной звучат гусли, что перед слушателями сам Боян, очевидец событий из древне-русской истории, о которых и рассказывали стихи.
В 1960-м г. цикл стихов Виктора Сосноры опубликовал журнал «Огонек», в 1962 году вышла его первая книга «Январский ливень», в 1965 – «Триптих», в 1969 г. – «Всадники», в 1972 – «Аист». Он писал поэмы, пьесы, прозу, стихи для детей, переводил – с украинского и польского. В 1970-е и в 1990-е годы было еще много книг, были вечера, посвященные 60-летию и 70-летию поэта, были — в 1999-2004 гг. — три литературных премии. Вышли диски с записью чтения поэтом своих стихов… Но – юбилейные вечера проходили в отсутствие юбиляра, жизнь которого становилась все более замкнутой. Из-за наступившей полной глухоты общение с ним было затруднительным, — редкие посещавшие его друзья должны были свои слова писать на дощечке, потом стирать, «переводчиком» его невнятной речи оказывалась жена… Да и друзей становилось все меньше – старшие ушли, ровесники и ученики разъехались по разным городам и странам. Поэт как бы выключил себя из повседневного литературного процесса, почти не давал интервью. Погруженный в тишину, он общался с космосом как его правомерный житель, с великими тенями прошлого – как равный… Статьи о нем назывались: «Ничей современник» (А.Арьев), «Виктор Соснора: случай самовоскрешения»(А.Арьев), «Против течения» (В.Новиков), «Возраст вечности» (А.Иконников-Галицкий), «Виктор Соснора – поэт антилитературный» (Т.Вольтская). Таким является сегодняшний день в творческой биографии Виктор Сосноры, а начало было бурным.
Его стих поражал яркостью. Это была живопись — красками и звуками, звук в его стихотворных строках рисовал картину столь ярко, что абсолютно верилось, что увидена она не глазами нашего современника, а именно Бояном, очевидцем:
За Изюмским бугром
побурела трава,
был закат не багров,
а багрово-кровав,
желтый, глиняный грунт
от жары почернел.
Притащился к бугру
богатырь печенег/…/
Печенег «притащился к бугру» умирать от кровавых ран – «и урчала из ран черно-бурая кровь», и поделом ему была такая смерть, потому что он пришел на Русь «не подобру – шел с ножом на рожон». Звукопись – гр, тр, кр, ур, ре. тра, гру – это отзвук грозного сражения, звук урчащей крови, изображение врага-богатыря. И еще — изображение батальной картины: того, как побурела трава от крови, как почернел желтый глиняный грунт от жары…
Таким стихотворением начинается книга 2006 года, и это не случайно. Именно стихами на древне-русские темы в конце 1950-х годов вошел Виктор Соснора в круги молодой ленинградской поэзии, — в литературное объединение Дома культуры трудовых резервов, которым руководил замечательный учитель молодежи Давид Яковлевич Дар, в литературное объединение Горного института – «Глеб-гвардии Семеновский полк», как называли тогда учеников поэта Глеба Сергеевича Семенова, а «комиссаром» этого «Глеб-гвардии Семеновского полка» заявлял себя Борис Слуцкий. Со стихами на древне-русские темы Соснора пришел к Лили Юрьевне Брик, и она торжественно объявила его лучшим молодым преемником Маяковского. Древне-русские стихи поэт впервые читал в 1965 году на вечере русской поэзии в Париже, и успех никому не известного ленинградца превзошел успех прославленных и маститых москвичей, в числе которых были Алексей Сурков, Борис Слуцкий, Семен Кирсанов, Александр Твардовский, Леонид Мартынов, Андрей Вознесенский и Белла Ахмадулина.
Что же было в тех молодых, озорных, а иногда и хулиганских стихах? Великая патриотическая гордость за свою страну, за воинов ее, князей и селян, скоморохов и мятежников. Поэт как очевидец рисовал битву Мстислава с Редедей, зимнее наступление войска Владимира Мономаха, победные пиры русской дружины, мальчика Бояна — и Бояна повзрослевшего, пьяницу и гуляку, и возлюбленную Бояна Марину, которая хотя «пьет с ним и спит в чернике», но и практично и трезво оценивает его перспективы: «Что возьмешь с гусляра Бояна,/ продувного, как сито, /разве будешь от песни пьяной?/ Или сытой?»
Так в повествование о древней русской истории врывалась современность: неустроенность, любовная неудача, ложные ценности и ценности истинные, превращаемые в пепелища: «Расторгуйте храмы, /алтари разграбьте, / на хоругвях храбро / играйте, играйте!// На парных перинах/ предадимся росту!/ Так на пепелищах/ люди плачут,/ поэты — юродствуют».
С годами стихи Виктора Сосноры становились все более трагическими, и все более трагедия личная сливалась с трагедией всероссийской. Он пишет молитвы Магдалине от имени Бояна, уподобляющего себя не воскресшему Христу, где образ поэта Бояна автобиографичен и современен. Для автора перестает быть важна историческая точность, он создает свой мир – свой современный театр, в котором кульминацией становится рассказ о казни Бояна. В зрителях, которые глазеют на казнь Поэта, лузгая семечки и судача: влево иль вправо падет голова, а после его казни спокойно разбредаются, «мурлыча Бояновы строки», угадывается картина современного равнодушия общества к своим героям и поэтам, свойственного 1960-м, да и последующим, и сегодняшним годам. Осовременена героиня — «Марина, которой Бояном написано столько, / в ту ночь, как обычно, с боярином Ставром легла». И только палач, совершивший над Бояном эту страшную казнь, раскаивается, потому что понимает в ужасе: «На Руси обезглавлена песня!» Палач – и он же автор — убегает из Чернигова, выкрав у стражи Бояновы гусли и его перстень…
Финал всего древне-русского цикла Виктора Сосноры напоминает знаменитый пушкинский финал «Бориса Годунова» – «народ безмолвствует». Это та самая внутренняя цитата, которая нынешними литературоведами изучается как «центонный слой»: «В ночь казни смутились /шестнадцать полков Ярослава./ Они посмущались, но смуты не произошло». Веселая игра слов. О древней Руси, но и о современной России – противоречивого периода «хрущевской оттепели»…
Так умел писать Виктор Соснора, начиная с первых своих шагов в великую русскую поэзию.
Итак, книга его жизни – итоговая книга — вышла.
В ней больше двадцати разделов, расположенных по хронологии начала работы над ними:
«Всадники» (1959-1966)
«В поисках развлечений» (1960-1962)
«Ремонт моря (сцены)» (1961-1963)
«12 сов» (1963)
«Тиетта» ( 1963)
«Книга юга» (1963)
«Поэмы и ритмические рассказы» (1963-1964)
«Темы» (1965)
«Одиннадцать стихотворений» (1966)
«Хроника 67» (1967)
«Пьяный ангел» (1969)
«Продолжение» (1970)
«Из Леси Украинки» (1971)
«Знаки» ( 1972)
«Тридцать семь» ( 1973)
«Дева-рыба» (1974)
«Хутор потерянный» (1976-1978)
«Верховный час» (1979)
«Мартовские иды» (1983)
«Куда пошел? И где окно?» (1999)
«Флейта и прозаизмы» (2000)
«Двери закрываются» (2001).
Разделы книги не равны по объему, различны по жанрам, среди них есть циклы или несколько циклов, объединенных единой мыслью, пьесы в стихах, поэмы, рассказы, записанные стихами. Есть в последнем разделе Эпилог и P.S — пост-скриптум, что и делает книгу стихов последовательным повествованием – КНИГОЙ ЖИЗНИ.
Перед читателем – становление и творческое развитие Поэта, представителя современного авангарда, наследника лучших традиций стихописания Маяковского, Хлебникова, Асеева, Крученых, Кирсанова. За плечами этого поэта огромный багаж культуры стиха – русского раешника, былинного рассказа, торжественной воинской повести и озорной частушки. Им усвоен и претворен (иногда процитирован) поэтический опыт русской классической литературы и «Серебряного века», античности и Возрождения. Чтобы сказать своё, продуманное и выстраданное, поэт смело опирается на чужой образ или чужую строку, дерзко, но и обдуманно совершает усвоение (присвоение) «чужого», развивает (осовременивает) привычный читателю смысл и стиль, совершая кульбиты, выворачивая этот смысл наизнанку, иногда травестируя – иронизируя по его поводу, иногда философски раздвигая его смысл.
Цельной делает книгу облик автора, точнее — его лирического героя. На многих страницах текста разбросаны – спрятаны – точные автобиографические детали. Поэт говорит о себе как о наследнике разнонациональных кровей, враждующих исторических сил и личностей, — своими четырьмя дедами в стихотворении «Пльсков» он называет Батория и Корнелия, иудея-крчмарщика и тевтонца-эстляндца:
И скакали все мои четыре деда.
Заклинали – чтоб друг друга – на закланье!
И с клинками – на воинственное дело –
их скликали – кол о кол – колоколами!

Как сейчас гляжу: под здравственные тосты
развевается топор, звучит веревка.
Слушай, лада, я – нелепое потомство.
Четвертованный?
Или учетверенный?
Поэтому так неспокойна судьба лирического героя Сосноры, — он восходит на костры, как Джордано Бруно, он говорит о себе: «Я всадник. Я воин во все времена». Он призывает: «Когда от грохота над морем / бледнеют пальцы и лицо,/ греби, товарищ, — в мире молний/ необходимо быть гребцом!» И в т о же время – «Я всадник. Я воин. Я в поле один». Одиночество сражающегося за правду, одиночество пишущего Поэта – это данность, и как результат – нищета, материальная, а не духовная, потому что духовно Поэт, остающийся честным – богат. И еще – у него остается его богатство — родина по крови, многонациональная, расширяющаяся до всей земли с ее историей, до всего мирозданья, космоса. «Ничего нет у меня -/ ни иллюзий и ни корон,/ ни кола и ни коня,/ лишь одна родина – кровь».
В судьбе этого героя нет женщины, верной и любимой, хотя есть и секс, и ощущение женщины-врага: «Ты, близлежащий, женщина, ты враг ближайший». Но — и это удивительно и трогательно — среди великих ценностей земного бытия героя есть детство, ребенок, мальчик. Иногда герой воспоминает о себе как о мальчике, иногда поэт рассказывает о мальчике-мечтателе, самом обычном, копившем деньги на ласты, не любившем футбол, зато любившем «маму, море, камни и звезды». Из железок этот мальчик пытается строить корабли, чтобы они плыли по морю или летели к звездам, — пока это не получается, но вот наступает мгновение высшей проверки – на лечение мамы нужны деньги. «А у нее лимфаденит с блокады,/ а в долг – нехорошо и неудобно…» И мальчик отдает маме все деньги, которые он «чуть не год копил на ласты». Маленький случай, малая деталь в космическом бескрайнем мироздании Виктора Сосноры, — но без нее, без этой трогательной сентиментальной сценки наше представление о Поэте было бы неполным.
Для произведений Виктора Сосноры последних лет характерен принципиальный отход от чеканной ясности стиха, от логики – рациональной или эмоциональной – его построения. Поэтическая мысль, на которую нанизаны казалось бы хаотично возникающие в строках образы, уведена в подтекст, и уловить ее можно, только зная все творчество поэта, все его книги в их последовательности. Такое подведение итогов – строки на грани зауми, алогично сцепленные поэтические образы, каждый из которых в то же время — зрительно точен, озвучен аллитерациями, нов и абсолютно, по-сосноровски неповторим, — говорит о великом доверии Поэта к нам, своим читателям. В этом доверии – преодоление Поэтом, точнее – его лирическим героем — одиночества, вселенской космической тоски души, лишенной веры, молитвы и Бога. И мы, читатели, не можем и не должны обмануть великого современника, так доверчиво обратившегося к нам за пониманием и помощью.

Стихотворения Виктора Сосноры

Рогнеда

На Днепре апрель,
на Днепре весна
волны валкие выкорчевывает.
А челны черны,
от кормы до весла
просмоленные, прокопченные.
А Смоленск в смоле,
на бойницах крюки,
в теремах горячится пожарище.
У Днепра курган, по Днепру круги,
и курган в кругах отражается.
Во курган-горе
пять богатырей,
груди в шрамах – военных отметинах,
непробудно спят.
Порубил супостат
Володимир дружину Рогнедину.
На передней короге
в честь предка Сварога
пир горой – коромыслами дымными.
Но Рогнеда дичится,
сдвинув плечи-ключицы,
отвернулась от князя Владимира.
Хорохорятся кметы:
— Дай рог Рогнеде,
продрогнет Рогнеда под сорочкою. –
Но Владимир рог не дал
нелюдимой Рогнеде.
Он промолвил: — Ах ты, сука непорочная!
Ты грозишь: в грязи
народишь сынка,
хитроумника, ненавистника,
и сынок отца
завлечет в капкан
и прикончит Владимира быстренько.
Не брильянты глаза у тебя! Отнюдь!
Не краса – коса
цвета просового.
От любви убил я твою родню,
от любви к тебе, дура стоеросовая! –
Прослезился князь,
преподносит – на! –
скатный жемчуг в бисерной сумочке.
Но челны черны,
и княжна мрачна,
только очи ворочает сумрачно.

Обращение к сове

Подари мне еще десять лет,
десять лет, да в степи, да в седле.

Подари мне еще десять книг,
да перо, да кнутом, да стегни.

Подари мне еще десять шей,
десять шей,
да десять ножей.

Срежешь первую шею – живой,
срежешь пятую шею – живой,
лишь умоюсь водой дождевой.
А десятую срежешь – мертв.

Не дари оживляющих влаг
или скоропалительных солнц, —
лишь родник, да сентябрь, да кулак
неизменного солнца.
И всё.

Кузнечик

Ночь над гаванью стеклянной,
над водой горизонтально…
Ночь на мачты возлагает
купола созвездий.

Что же ты не спишь, кузнечик?
Металлической ладошкой
по цветам стучишь, по злакам,
по прибрежным якорям.

Ночью мухи спят и маги,
спят стрекозы и оркестры,
палачи и чипполино,
спят врачи и червяки.

Только ты звенишь, кузнечик,
металлической ладошкой
по бутонам, по колосьям,
по прибрежным якорям.

То ли воздух воздвигаешь?
Маяки переключаешь?
Лечишь ночь над человеком?
Ремонтируешь моря?

Ты не спи, не спи, кузнечик!
Металлической ладошкой
по пыльце стучи, по зернам,
по прибрежным якорям!

Ты звени, звени, кузнечик!
Это же необходимо,
чтобы хоть один кузнечик
все-таки звенел!

Вечерний звон

Над Ладогой вечерний звон,
перемещенье водных глыб,
бездонное свеченье волн,
космические блики рыб.

У туч прозрачный облик скал,
под ними – солнечна кайма.
Вне звона различимо, как
гудит комар! Гудит комар!

Мои уключины – аккорд
железа и весла-меча.
Плыву и слушаю – какой
вечерний звон! Вечерний час!

Озерной влаги виражи
и музыкальная капель…
Чего желать? Я жил, как жил.
Я плыл, как плыл. Я пел, как пел.

И не приобретал синиц,
небесных журавлей – не знал.
Анафема различных лиц
смешна, а слава – не нужна.

Не нужен юг чужих держав,
когда на ветках в форме цифр,
как слезы светлые, дрожат
слегка пернатые птенцы,

когда над Ладогой лучи
многообразны, как Сибирь,
когда над родиной звучит
вечерний звон моей судьбы.

Литературное

Сверчок – не пел. Свеча-сердечко
не золотилась. Не дремал
камин. В камзолах не сидели
ни Оскар Вайльд, ни Дориан

у зеркала. Цвели татары
в тысячелетьях наших льдин.
Ходили ходики тиктаком,
как Гофман в детский ад ходил

с Флейтистом. (Крысы и младенцы!)
За плугом Лев не ползал по
Толстому. Было мало денег,
и я не пил с Эдгаром По,

который вороном не каркал…
А капля на моем стекле
изображала только каплю,
стекающую столько лет

с окна в социализм квартала
свинцовый. Ласточка-луна
так просто время коротала,
самоубийца ли она?

Мне совы ужасы свивали.
Я пил вне истины в вине.
Пел пес не песьими словами,
не пудель Фауста и не

волчица Рима. Фаллос франка –
выл Мопассан в ночи вовсю,
лежала с ляжками цыганка,
сплетенная по волоску

из Мериме. Не Дама, проще,
эмансипации раба,
устами уличных пророчиц
шумела баба из ребра

по телефону (мы расстались,
и я утрату утолил).
Так Гоголь к мертвецу-русалке
ходил – любил… потом творил.

Творю. Мой дом – не крепость, — хутор
в столице. Лорд, где ваша трость,
хромец-певец?… И было худо.
Не шел ни Каменный, ни гость

ко мне. Над буквами-значками
с лицом как Бог-Иуда – ниц,
с бесчувственнейшими зрачками
я пил. И не писал таблиц-

страниц. Я выключил электро-
светильник. К уху пятерню
спал Эпос, — этот эпилептик, —
как Достоевский Петербург.

Простая песенка

Раем оросило, солнечно и утро…
Во дворе осина, а на ней Иуда.

А под ней иду я, рву рукою колос.
Холодно и дует. И повсюду космос.

Я в посудах яды, как и все, лакаю.
как и все, от яви – сам себе лекарство.

Душу дай в отчизне – душу замордую.
Дай звезду от жизни – в жизни замурую.

Так-то замирая совами болота,
мыслим: за морями солнце и свобода!

Правда опростила!.. А проснемся утром:
во дворе осина, а на ней Иуда.

Из книги «Двери закрываются»
( цикл «Не жди», № 16)

Надо б писать на ящерицах, на тенях огня.
Женщины ходят в бусах дождя – вот на них и пиши,
на бусах, а не на женщинах, — эти расписаны до микрон.
Крыса, загнанная в угол, несет чуму,
волк, окруженный псами и ружьями, стоит, не отводя взор,
о флорентиец, двойник, бедный зверь мой Дионис,
ястреб кидает перо не для того, чтоб ты чертил,
не трогай, из него скворцы строят птенцов,
или ж кукушка поет Число – не тебе,
хоть ты и скачешь на стуле как счетчик – крестом,
аллюром и с Факелом, — счастливого пути, Страдалец, свети! —
не соображая, что каждая лягушка лежит распластанная на кресте,
что все птицы, комары, бабочки, осы – летят крестом.
что скрещенье шпаг и любовников – одно и то ж,
что три скрещенных крокодила Египта и есть могендовид Д.,
что прицел у киллера – тоже крест…
Убей убийцу – и ты станешь таким…
Эх ты гоплит (гоп-ля!) с пеанами комара,
мне пора!..