ПАВЕЛ АЛЕКСЕЕВ. Тени (рассказы)

Шутка

Стараюсь быть похожим на других. Это – очень трудно. Пить, курить, вести бестолковые беседы – мне действительно сложно.
– Будь ты в конце концов человеком! – умоляет меня Сергей, мой хозяин.
А как? Я ведь робот. Помощник. Убираю, включаю, охраняю, слежу за порядком… Серёжа, чтобы я преобразился, даже придумал сменные маски разных эмоций. Ввёл в память две тысячи анекдотов «на все случаи жизни». Но это не очень помогает…
А сегодня он заявил с сумасшедшим блеском в глазах что-то совершенно «новенькое», что завтра будет вечеринка, и я должен показать себя во всей красе. Оторваться.
Сергей уверенно загрузил в мою память «Кама-сутру», карты эрогенных зон женщины, несколько практик по соблазнению и наборы ласковых слов, наиболее приятных дамам и девушкам.
Странно всё это.
Сейчас ночь… я не включаю свет – всё и так вижу. И убираю большую комнату, готовлю, а сам всё просчитываю варианты… зачем ему это нужно?

Они приехали рано. Ещё не было и пяти часов. Все его друзья и «тёлки», как они их называют. Разбежались по этажам, а потом собрались в зале. Хлопнуло шампанское, раздались визг, смех…
Я начал скользить среди них с бокалами, бутербродами, закусками… Они смеются, танцуют, орут и пьют…
День рождения Андрюши – оказывается.
Градус веселья постепенно поднимается до запредельного… шум… гам…
Катя – не знакомая мне девушка до этого вечера, уже пьяна. Надо отвести её подальше от сутолоки и новой волны алкоголя.
– А ты – красавец, – говорит она, качнувшись, и трогает меня за маску, на которой застыло выражение покоя и ожидания.
Мой хозяин аж взвился от этого жеста, подскочил и шепчет, науськивая:
– Давай, соблазняй!
Я начал с самого безопасного, со стихов, надеясь, что всё обойдётся…
Она засмеялась:
– Так ты Лермонтова любишь?
– Не очень, – не вру я. Не понимаю я поэзию.
Она тащит меня с улыбкой в тёмную комнату:
– Почитай ещё!
– Вы пьяны! Выпейте, пожалуйста, аспирин, – и тяну таблетку.
– Отстань.
– Вы ничего не соображаете. Я – робот.
– Ты интереснее других. Тех. Расскажи ещё.
Присаживается.

На следующий день я, как всегда, убирал остатки безудержного погрома и развала по всему обширному дому. А мой хозяин с друзьями уединился в кабинете, лениво пил с ними пиво. Они небрежно болтали.
– А хотите, я вам что покажу, – взвизгнул он неожиданно и включил видео.
Через секунду я услышал сквозь шум знакомый голос:
– Ну что же ты? Иди сюда!
Я приоткрыл дверь. Собравшиеся развалились вольготно на диванах. Перед ними на столе стояли напитки, фужеры, стаканы…
А на экране была она. Милая, маленькая девочка и я…
Она тянула меня к кровати. А я повторял механично, что я – робот.
Друзья хозяина ржали. Пихали друг друга локтями и тыкали пальцами в экран. А он кричал, сгибаясь от смеха, что всё это сам придумал.
Моя металлическая рука медленно закрыла дверь.
Я двинулся на кухню. Меня качало из стороны в сторону. Что-то непонятное происходило в притихшем процессоре. Пробежала голубая волна. Хрустнула у контактов искорка…
Задержавшись у стола, я задумчиво написал на клочке бумаги:
«Стыдно… По-моему, я стал человеком» и сунул пальцы распределительный щиток. Он рванул.

Когда Сергей всё-таки починил свет, то на кухне он застал неожиданную картину. На полу, неловко подтянув ноги к груди, лежал робот М 11300-11. На нём были светлые джинсы, лёгкая рубашка в клеточку и мокасины жёлто-коричневого цвета.
Рядом стояла Катя. Нижняя губа у неё дрожала, из глаза катилась медленно крупная слеза. И самое странное, если прислушаться, то можно было услышать, что губы её повторяли, как заведённые:
– Я тоже – робот. Я тоже – робот…

Тени

Ленинград для интеллигентных людей всегда был уютным городом. Посиделки на кухне в хрущёвке или за столом в коммуналке у какого-нибудь поэта были привычным задушевным делом, почти ритуалом.
Как-то и я засиделся в гостях у своего хорошего друга фотографа Макса. Низко висящая лампа выхватывала громоздкий стол, заставленный вразнобой бутылками, стаканами, снедью и мутными банками с окурками. Дым клубился под самодельным абажуром, сворачиваясь в замысловатые спирали. Беседа распадалась на гулкие фрагменты, диалоги и объединялась вновь в общий поток неспешных мыслей, фантазий и слов.
Я слушал, и говорил что-то, пока не понял, что больше сидеть нету мочи, так сильно хотелось в туалет, так, что тело само поднялось и двинулось к двери. Открыло. И попало в витиеватый притихший коридор.
В советские времена все обычно ложились спать затемно, и после одиннадцати шуметь запрещалось, иначе вызывалась строгая и неподкупная милиция.
По этой причине я быстро прикрыл дверь, чтобы гулкий шум не услышали чуткие соседи. И оказался в кромешной тьме, экономия электричества в этой коммуналке достигала таких невероятных масштабов, что лишняя секунда горящего света приравнивалась к преступлению. И потому он был уже беспощадно погашен везде.
Попривыкнув, глаза сами начали угадывать какие-то тени, фигуры в ожившей темноте; слышались непонятные шорохи и голоса, идущие со всех сторон, из пустот наваливающегося мрака.
Моя рука стала нервно шарить по старым обоям в поисках выключателя и не смогла нащупать. Я выругался шипящим шёпотом и двинулся на ощупь, что-то задевая, роняя, погружаясь всё больше и больше в чёрные провалы расширявшейся неизвестности. Коридору, казалось, не было конца. Но вот я нечаянно наткнулся на дверь, толкнул и снова стал искать выключатель…
И вдруг слева, наверху, в темноте образовалась какая-то искорка, перелетела поближе. И от неё будто начало ломаться пространство на мелкие участки, на тени, создавая в разломах серебристую паутину, как в витраже, с плоскостями, которые побежали, разрастаясь, в разные стороны и стали громоздиться друг на друга, сменяя цвета, складываясь в черноте в замысловатую картину. В абстракцию.
И тут вспыхнул свет. Я зажмурился, а когда отвёл руку от лица, увидел, что на меня уставился хмурый мужчина в обвисшей майке и мятых семейных трусах. Я очутился в чужой комнате.
– Заблудился? – спросил он с тихой угрозой и шагнул.
Я выскочил в коридор, мотая головой:
– Нет.
– Уже напился, – пробурчал он с ноткой обвинения. – Туалет справа через дверь.
И нажал подвластный ему выключатель. Кусок коридора осветился, выхватив мою длинную тень, сливавшуюся вдалеке с густой темнотой. Тень вроде шевельнулась. Я потряс головой. Вгляделся. Всё было на месте. Тень, как тень. Устойчивая. Неужели напился? Да бог с ним. С кем не бывает.
И пошагал дальше. А дальше всё было не так интересно.
Правда, на следующий день меня не отпускало маниакальное ощущение, что вокруг мелко, едва уловимо шевелились тени, подёргивались, потом замирали и снова подрагивали.
От таких беспокойных видений я немного разволновался, а дома и вовсе не мог уснуть. И не только от разбушевавшихся фантазий и подозрений, но и потому, что плотная пелена ночи казалась на самом деле живой, насыщенной каким-то постоянным движением. Я ругал себя за несусветные выдумки, но от этого не становилось легче. Беспокойное шевеление продолжалось.
– Перетрудился, – вздохнул я тяжко и, решив выпить снотворного, включил свет. В тени старого шкафа метнулось тёмное размытое пятно, спряталось, скользнув за угол.
– Тень в тени. Ну и ну, – пробормотал я и постарался быстро проглотить найденное лекарство, потрогал голову, выпил вдобавок и обезболивающего и решил на всякий случай не гасить свет полностью. Оставил ночничок в изголовье.
Лёг, замер, и постепенно стало казаться, что в затемнённых углах комнаты что-то всё-таки таится живое, не смея из опаски приблизиться к освещённому пространству рядом со мной. Я пялился, пытаясь рассмотреть, что же там такое укрылось чуждое, но глаза начинали постепенно слипаться. Тяжесть навалилась. И незаметно наступил сон.
Следующий день пролетел молниеносно, в суете, в работе, но иногда тени, отбрасываемые людьми, тревожили меня. Краем глаза я успевал заметить, что то одна, то другая хотели оторваться от своих носителей, скрыться куда-то. А их хозяева, будто этого не замечали, болтали, шутили, курили и спешили по делам. Когда я всматривался в тени, то они будто, почуяв взгляд, примерзали к людям и вели себя обыкновенным образом, повторяя безо всяких эмоций движения своих обладателей.

Вечером я снова был в квартире моего гостеприимного друга и раз за разом переспрашивал:
– Кто-кто живёт в той комнате?
Почему-то ответ, что слесарь с завода, тихий пьяница, не удовлетворяло меня нисколько. Я готов был поверить чему угодно, только не тому, что он самый обыкновенный рабочий.
– Ну как его хотя бы зовут? – не выдержал я.
– Петя.
– Что?!!
Такое имя тем более ничего не объясняло. Я решительно встал и двинулся к непонятному соседу. Распахнул дверь…
Тот сидел за столом и пил буднично, одиноко. Скосив на секунду глаза на мою тень, он только спросил:
– Будешь? – и, не выслушав вежливых извинений за бесцеремонное вторжение, достал новый стакан и наплескал водки.
Мы чокнулись, выпили.
– А почему вы всё смотрите на неё? – и я указал на свою тень, пытаясь не обозначать её из осторожности словом.
Он упёрся в меня угрюмым взглядом. Под глазами лежали глубокие тени, которые в ту же секунду ожили и начали шевелиться подобно змеям Горгоны. Струиться, перетекая.
Я вскочил.
– Что с вами? – качнулся он.
Глотая воздух, я заторможено водил пальцами у своего лица, пытаясь объяснить замеченное. А сам видел, что движения под глазами работяги уже не было. Улеглось.
– А-а-а. Тени? – догадался он. – Да так. А впрочем, что скрывать? – и Пётр начал рассказывать о своём странном существовании, о видениях, в которых тени покидают людей, живут своей обособленной жизнью, ходят сами по себе по городу. И вроде все разные. У влюблённых, которые только знакомятся, находят первые точки общения, они соприкасаются осторожно друг с другом пальцам, касаются, отделяются от тел, иногда обнимаются или, взявшись за руки, куда-то улетают, приходят назад, а в счастливые моменты танцуют что-то воздушное, упиваясь безграничным блаженством. У тех, кому не суждено быть вместе, тени скорее угловаты и как бы не совмещаются, упираются гранями. У плохих людей – ломкие, превращаются в кубики, квадраты, у некоторых в плоских жаб, рассыпаются, как стеклянные муравьи. У некоторых пятнами. И, помолчав, добавил:
– Мне мало кто верил раньше. Скорее никто. Я всё время боялся психушки. Потом запил. Остался один. В общем, всё. Выговорился, пожалуй, на сегодня. Тебе, кстати, пора. Слышишь? Иди.
– Но как это началось?
– С переезда в эту треклятую комнату, – проговорил он и отвернулся.
Я вышел медленно и прислонился к стене в коридоре. Она холодила.
– Ты что? – спросил приятель с тревогой. Он всё время прислушивался к беседе, боялся за меня, считая Петра сумасшедшим, правда, безвредным. Но несмотря на это, всё-таки следил.
– Не знаю, – ответил я и отправился на выход.
На улице мои раздумья прервал резкий скрип тормозов. Что-то метнулось. Удар. И два водителя, стремительно покинув машины, стали ругаться, разъясняя, кто и что кому не уступил. Полемика, накаляясь, разрасталась. А тени, опережая спорящих, и вовсе начали драться, теряя человеческое обличье. И одна так врезала другой, что та разбилась на кучу звенящих осколков. Они вспыхнули, то ли обидой, то ли ненавистью и стали багроветь, темнеть, сложились в какую-то угловатую жалкую конструкцию и прижались к ногам побеждённого, который уже лез в портмоне, нервно пытаясь отдать требуемую сумму противнику.
– Этого не может быть, – пробормотал я.
– А ты чего вылупился? – гаркнул злой победитель, загружаясь в машину. Я отшатнулся. Тени юркнули кто куда. Дверца хлопнула. Машина, буркнув, уехала. Вторая тоже. Всё стихло. Тени медленно выползали, занимая привычные места.
Поздним вечером, ночью, уже дома тьма оживилась с новой силой. Она веселилась, гуляла, создавая невероятные картины, сменявшие одна другую.
– Это — гениально, – шептал я, упиваясь видениями, не сознавая уже где явь, где сон. Всё смешалось в круговороте. Что-то, что было мною, погружалось всё глубже и глубже в видения…
А пробуждение было тяжёлым. Не переставая, звонил телефон. Подняв трубку, я услышал голос Макса, который взахлёб рассказывал, что раньше в той странной комнате, где обитал ныне рабочий, жил ученик известного художника Павла Филонова. Того самого! Основателя аналитического искусства, некий Агафонов Николай. Специалисты прочили ему великое будущее.
– Представляешь? – продолжал он. – Но где он теперь никто не знает. Он сгинул куда-то в блокаду или после.
– А в жилконторе записей нет?
– Ничего не осталось. Просто исчез.
Так-то вот. Наверное, он был ещё более гениальным живописцем, чем его знаменитый учитель. Он творил в сущности жизни. Творил что-то с тенями. Познал их тихий потусторонний секрет, тайну. И я, войдя в его комнату, нечаянно скопировал это знание на себя, эту способность. Но всё бессистемно. Только наблюдения, без возможности влиять на поэзию оживших теней.
Так размышлял я, идя по Каменноостровскому проспекту к Австрийской площади, поглядывал вскользь на здания, на тени прохожих. И одна из них была столь необычна, что притянула мой взгляд настолько, что даже ноги стали медленнее идти, пристраиваясь к её небрежному качающемуся шагу. Тень была трепетная, подвижная. Она была полна ожидания новой жизни, полна нежных цветов. Взгляд мой медленно поднялся, и я увидел девушку в обычном песочного цвета платьице, которая медленно помахивала сумочкой. Серая мышка.
– Как Вас зовут? – спросил я в растерянности. Больно уж её внешний вид не вязался с ярким внутренним миром. К тому моменту я уже нисколько не сомневался, что именно его-то тени часто и отражают.
– Маша, – сказала она, чуть-чуть стесняясь. Её тень коснулась моей осторожно, как тихая волна. И после пары ничего незначащих фраз мы уже шли рядом. Я, не зная почему, начал нести несусветные глупости, в которых раньше не был замечен. Она сначала тихо смеялась, смущалась, а потом и сама начала что-то щебетать. С каждым новым нашим словом всё вокруг преображалось. Казалось, что снова вставало раннее солнце, освещая, обещая незабываемый день.
И тут я почувствовал колкий взгляд с противоположной стороны проспекта. Пожилой мужчина с испанской бородкой, в сером костюме и шляпе, с тросточкой в правой руке внимательно смотрел на наши разошедшиеся тени, потом медленно поднял изучающий взор на нас. Глаза встретились. Меня охватило неприятное ощущение, проникающее, разбирающее мою суть на составляющие. Он поднял руку и неторопливо помахал мне.
Я, тряхнув головой, продолжил идти, глядя на него в недоумении, с какой-то оторопью.
– Ты что? – спросила Машенька, дёргая меня за рукав.
– Да так, – пожал я плечами, пытаясь не оборачиваться на вызвавшего странную неприязнь гражданина. «Он тоже видит тени», – понял я.
А ночью, видно из-за встреченной мною девушки и переполнявших по этому поводу чувств, в темноте происходил праздник разбуженных теней. Их шевелящиеся джунгли вдруг уплотнились, как закрывающийся занавес, соединились, а затем распались вспышкой на карнавал, на вальс, на кружение. Они полетели вверх, к бездонному небу. Я упивался. Я был счастлив.
Неужели это – любовь?!!
Круговорот счастливых мыслей, весёлых образов. Всего! Не помню уже, как и заснул. Наверное, только тогда, когда мои тени улетели на встречу к её. Я, вроде, видел, их оживлённый отлёт. А потом наступило опустошение темнотой.
Утром, стоя на станции метро «Петроградская» в очереди к разменному аппарату, я от нечего делать наблюдал тени. Из-за множества ламп они были размыты, множились. Но у одного гражданина они были чётче других, собраннее. Он же сам стоял посередине вестибюля, замерев, задумавшись, люди обходили его, будто не замечая.
Я с интересом стал подходить к нему. Одна из его теней обернулась и помахала мне рукой. Этот жест был очень знаком. И точно, оглянувшийся вслед за тенью мужчина был тем самым, что стоял вчера на проспекте.
– И это тоже видите? – спросил он, указывая на свою весёлую тень, которая продолжала махать рукой, и приподнял шляпу. – Позвольте представиться: Агафонов Николай Валентинович.
Он хорошо улыбнулся. Ёмко. Непринуждённо. Таким доверяешь почти что сразу.
– Агафонов… Николай? Художник? – переспросил я, не веря, что это тот живописец, о котором мне на днях рассказывал Макс. – Ученик Филонова?
– Он самый, – улыбнулся мэтр в ответ.
Блин! Ну почему вчера он мне так не понравился! А тут, гляди, вроде, хороший дяденька.
К нему подошёл запыхавшийся юноша.
– Извините, опять опоздал.
– Вот такие теперь ученики, – засмеялся Николай Валентинович. – Мы в музей. Вы с нами?
Я позвонил на работу и, сославшись на возникшую простуду, отпросился. И пока говорил умирающим голосом в трубку, внимательно следил за тенями моих новых знакомых. Они переплетались, ломались, ссыпались в геометрические фигуры, складывались в новые сложные конструкции, едва успевая за теоретическими раскладками и идеями говоривших.
Фантастика! Мне бы так мыслить! Как рисуют. Что творят!
Мы ходили от картины к картине. Абстракционизм. Кубизм. Я стал понимать их больше. В портретах кисти Пикассо я видел тень носа, которая жила сама по себе. Пойманная художником в момент рождения, отрыва, соединённая с другими тенями и обломками света, она вместе с ними создавала ломкий узор тайной внутренней жизни теней и их хозяев. Разломы души. Скрытые чувства, вывернутые необычной геометрией. Взлёт и будущие падения. Всё вместе. В столкновении. У некоторых полотен мне казалось, что изображения постепенно выходят из холстов и объединяются с учителем и его восторженным учеником. Этой необычной парой, соединённой потусторонним незнакомым знанием.
Голова кружилась от бесконечности видений, мыслей, находок.
Волшебство творения было рядом. Чувства переполняли меня. Неужели, это – настоящее творчество? Сотворение…
Идя, домой мы молчали пересыщенные. Лишь у «Ленфильма» Николай Валентинович обратил моё внимание на молодого модного артиста, спешащего, как видно, на съёмки очередного сериала. Его тень была примитивна, как детский рисунок Остапа Бендера «Сеятель».
– Мельчает артист, – вздохнул мастер с грустью. – Внутренний мир убогий, пробуют передать глубину переживаний Достоевского, а сами… невесть что, из себя и представляют.
– Я что-то ваших картин никогда не видел. Вот бы взглянуть.
– Не на что.
– Почему?
– Потому что я тень, – произнёс Николай Валентинович. – Умер в блокаду. И перешёл однажды в нарисованную тень на картине Филонова. Им не нужна еда. Они не страдают физически. Они жили всегда. Гляди, – и пошёл. Тени вокруг него начали множиться, создавая цветные полутёмные узоры на земле, на стенах, на проезжающих машинах, на столбах. Они скользили по деревьям, дополняли всё и изменяли до неузнаваемости мир, давая новую жизнь привычному, новые ощущения. И чем дальше он уходил, тем больше множился и исчезал, растворяясь в блёклых тенях наступающей белой ночи, распадаясь, и, обернувшись, попрощался и молвил:
– А она – настоящая.
С другой стороны ко мне шла Машенька, обуреваемая извилистыми радужными тенями. Цветами, пышными отростками, устремившимися ко мне. Тонкая, желанная…
Моя тень дрогнула и помчалась к ней, превращаясь по пути в извивающиеся лианы распускающихся плотоядных цветов, лёгких кружащих тёмных бабочек и света.
Всё соединилось фейерверком. Взрывом. Мы тоже. Обнялись… казалось навсегда.
…белые ночи. Ленинград, Петербург для интеллигентных людей всегда был уютным и тихим городом. Особенно в период белых ночей. Когда исчезают все тени, сливаясь с неясным предрассветным светом.
Утро. Машенька тихо посапывает сзади, а я гляжу на картину Филонова и вижу в тенях ускользающую улыбку его лучшего ученика. Он там.

В подворотне

Сергей Терёшкин был спортсменом, боксёром. И потому очень уверенно чувствовал себя на улице. В районе его знали и не очень беспокоили. Курить не просили, сколько времени не спрашивали. Когда приходил в бар или на дискотеку, видел нормальное к себе отношение, да ещё и интерес симпатичных девушек. Он их любил. Любил знакомиться на улице, в метро. Благо был пока ещё не женат, и квартира от бабушки почившей два года назад имелась в его полном распоряжении.
И тут, идя как-то вечером по проспекту, он увидел впереди себя двух девчонок. Фигурки были, что надо. Он шёл, любовался и думал, как бы так к ним пристать ненавязчиво. А потом бы с двумя замутить. Сегодня же.
Девушки, видимо, гуляли, смеялись, что-то рассказывали друг другу, склоняясь. Волосы тогда ниспадали волнами по спине, по плечам. Одна наклонилась поправить что-то на сапоге. Выгнулась так, что сердце у Сергея чуть не выпрыгнуло из грудной клетки.
Сомнений не было. Нужно брать!
Одна оглянулась. Улыбнулась ему. Лицо милого подростка. Макияж немного, конечно, вызывающий. Держится на каблуках неумело. Ребёнок.
Сергей остановился, поотстал.
И тут из подворотни вышли двое крепких парней.
– Эй, девчонки, привет! Пошли с нами.
– Ребята, вы что? Мы просто гуляем.
– Пора уже не просто гулять!
– Какие вы симпатичные, – сказала неожиданно и чуть-чуть кокетливо одна. Вторая, судя по томной улыбке, тоже была не прочь познакомиться.
Парень. Что повыше подошёл и что-то шепнул ближней, та засмеялась. Что-то шепнула в ответ. Тот покраснел. Вторая тоже что-то уже обсуждала, смеясь, со вторым. Планы их по ходу явно менялись. Они были уже не прочь пойти с новыми знакомыми, но что-то ещё артачились.
– Всё! – понял наш герой с горечью. – Я слишком хорошо думал о них.
Медленно повернулся и пошёл в другую сторону.
А сзади, видимо, одному пацану надоели все эти длинные уговоры. И он подтолкнул одну подружку к подворотне.
– Давай! Давай! Шевели ножками!
– Давать своя будет. А мне не хочется, – парировала та.
Парень не выдержал и потащил девчушку в глубь здания, во двор. Второй другую. Девчонки сопротивлялись.
Сергей обернулся и побежал на помощь. За себя он был очень спокоен. С двумя-то он уж как-нибудь да справится. С тремя же справлялся.
Повернул, заскочил в подворотню и застыл.
Две юные девчушки склонились над мужскими распростёртыми телами, оглянулись на шум его шагов. Лица в крови. Они ещё что-то жевали и хищно глядели на вбежавшего боксёра. Глаза хищно блеснули.
Сергей бежал. Бежал в ужасе, не помня себя.

Q

В новейшем справочнике «Как написать интересную книгу» я вычитал следующее: «Почаще вставляйте букву Q в текст, чтобы оживить слова».
И я попробовал. Слова и на самом деле стали волшебным образом оживать. Сначала нервно дёргались, трепыхались, пробуя будто отделиться от бумаги, а затем они уже бегали, кувыркались, перелетали со страницы на страницу. Щебетали. Устроили такой переполох на бумажных просторах, что просто диво. Весёлый кавардак. Вот что!
Неуправляемое чтиво. Всегда новое. Калейдоскоп. Слов, сюжетов, строчек. Водопад.
Теперь мне в жизни было уже достаточно одной «живой» книги. В голове.
Представляете?!!
Новые возможности опьяняли так, что я не мог и секунды усидеть на месте. Быстро оделся и вышел на улицу.
Февральский ветер гнал по хрупкому насту колкую позёмку, трепал беспорядочно волосы. Я поёжился. Бр-р-р-р. Тонкое пальтишко.
Навстречу двигался шаркающей походкой замызганный бомж. Грязный пакет с нехитрыми пожитками был зажат в суховатой руке. В другой палка, на которую он опирался. Неожиданно он остановился, как вкопанный, прищурился из-под мохнатого треуха маленькими хитрющими глазами на меня и, широко улыбаясь, молвил:
– Живое слово. – Будто какой свет прозрел в моей голове. — Надо же!
Старушка, проходившая мимо, шарахнулась от него, крестясь:
– Фу, напугал, чертяка. Чего остановился? В тюрьму вас надо!
А он, не обращая внимания на назойливый визг, пошёл ко мне. Притормозил и, глядя в самые глаза, спросил по-доброму:
– И как это у тебя получилось-то?
Старушка заверещала:
– Да, отстань ты от человека! Чего пристал? – но видя, что я, вроде, не возражаю, плюнула в землю:
– Оглоеды! Таким же будешь! – И поковыляла дальше.
А мы с бомжем двинулись к детской площадке.
– Понимаешь? Буква Q!
– Не понимаю, – проговорил он.
– Ну как тебе объяснить? – и остановившись, я взял из его рук палку и крупно начертил на снегу Q. Он смотрел на неё, недоумевая, о чём это я. И тут… от буква словно набухла и от неё побежали голубоватые разводы, появились проталины. Выглянуло солнце. Зажурчали ручейки. Зазвенела капель. Запахло весной, как только в феврале и может пахнуть. Удивительно свежо и пряно. Что-то раздвинулось…
Бомж опешил. И я тоже.

Когда на душе становится особенно грустно и муторно, то я где-нибудь пишу букву Q. И всё вокруг меняется.

Болезнь

— Больной ещё здоров
Из разговоров эскулапов

«Деньги являются ползучим вирусом. Вирусом, распространяющимся по миру и захватывающим не только карманы, но и сами души. Я видел людей, нутро которых безвозвратно разъела страсть к деньгам. Они будто выржавели изнутри. Руки дрожат от прикосновения к новой купюре. Жадный блеск в глазах. Готовность ринуться на любые преступления ради них.
Поверьте, тех, кто почувствовал вкус денег, ничто не остановит.
И делается ясным, что врачи никогда и ни за что не признают деньги вирусом, потому что сами уже глубоко охвачены этой болезнью.
Стяжательство.
Мозг затуманен одной едкой отравляющей мыслью. Сердце молчит, руки тянутся.
Мы парализованы, связаны. Мы не замечаем траву, солнце и небо. Аборигены далёких земель гораздо чище нас. Здоровее. Им незнакомы недуги нашей экономики, нашей банковской системы. Да и перебои в работе сердца тоже не беспокоят. Нет стрессов.
Они дождутся эпидемии…».
Такую запись нашёл лечащий врач психиатрической лечебницы в тетради у своего пациента и довольно улыбнулся:
– Смешной этот Семёнов. Эк чего наворочал! И экономику сюда приплёл, и эпидемию. Какой повод, пожалуй, для шутки. Расскажу-ка об этом друзьям, – и неожиданно осёкся, увидев перед собой неизвестно откуда взявшегося невысокого упитанного господина, который довольно вежливо обратился к нему:
– Андрей Петрович, нельзя вам выпускать Семёнова Семёна Фёдоровича из покоев, пока он полностью не выздоровел.
Доктор в растерянности кивнул и автоматически взял деньги, которые тянул ему услужливый толстячок, продолжавший меж тем:
– Это должно помочь его лечению.
– Несомненно, – начал было врач, глядя и не понимая, что же он такое держит в руках и как взял. Тут его отвлекла сестра, подошедшая с каким-то насущным вопросом, а когда он повернулся продолжить беседу, то услужливого просителя уже и след простыл.
Он снова глянул на руки. Они тихо дрожали. Такого никогда ещё не случалось. Андрей Петрович, надо сказать, довольно спокойно принимал всегда плату за свои услуги и консультации. Принимал как должное. Но тут незнакомая волна беспокойства охватила его. Такая, что он даже попробовал отделаться от навязанных купюр, как от какой-то гнусной заразы, но те словно приклеились. Он пробовал стряхнуть их, отбросить. Напрасный труд.
Единственное, что позволили сделать с собой проклятые деньги, — это положить их в письменный стол. Так сказать, до лучших времён.
Положив, врач отступил на пару шагов, не понимая, в чём дело.
С этого момента день пошёл наперекосяк. Мысли смешались. Разговаривая с кем-то, он представлял, что всё липнет к его рукам, а те полны кишащими колониями вирусов. Он подносил ладони к глазам, разглядывал. То виделось, что в кармане у идущего главврача шевелятся деньги, размножаясь. Представив процесс, он даже засмеялся. Но потом нашёл на том месте выпавшие сто рублей и задумался. Не родились же. Не покинули же насиженное гнездо. А когда услышал рядом разговор о событиях на бирже, то ассоциации тут же вызвали картинку, на которой крупные купюры рассматривали и оценивали жизнеспособность всевозможных валют, вертя их с разных сторон, как новорождённых детей. И, как в Спарте, решали, кому жить, а кого сбросить в финансовую пропасть. И низвергали. То он вспоминал, как подставил близкого друга, чтобы получить его ставку. Потом другие неприятные моменты из жизни крутились в голове. Но все были связаны с деньгами. Крупными. Мелкими. И чудились кучи купюр, что размножались и расползались по миру, увеличивая по пути свою денежную массу, теряясь в проулках и кошельках. То видел он упорный следственный поиск фальшивых казначейских билетов и признание в суде их незаконнорожденными, ущербными, на основании чего их сжигали.
Мир денег казался более жестоким, чем человеческий, и мысль, что это всё вызвано вирусом, не казалась уже странной. Он чувствовал, что деньги и вправду влезают в человеческое нутро, отравляют его, гипнотизируют мозг ядами своих отходов, тормозят его духовную деятельность. Не зря же детективы – самые читаемые книги. Это гроши, грошики заставляют их писать, читать, снимать по ним фильмы. Тихо лежа в наших карманах и сумочках, ассигнации как-то улавливают наши вибрации при просмотре остросюжетных лент, чтении криминальных сюжетов и радуются, что люди идут из-за них на преступления. Фильмы толкают на это, дают рецепты.
Да, да. Точно. Найдено всему объяснение. И с другом тоже. Всё вирус. Знал бы он эту, настоящую причину произошедшего, вернулся бы непременно, ведь это не Андрей Петрович сподличал. Всё деньги. Это они заставляют идти против совести. Отравляют.
И тут же вспомнил слова своего больного:
«Ведь раньше было совсем не так. Людям не надо было платить за землю, за воду, за еду. Жили, где хотели, строили всем миром, а теперь все врозь, по своим клетушкам. Всё, что было даровано Богом каждому, отнято, присвоено денежным правом».
И много других его слов приходило теперь на ум. Они толкались, смущали. Но самое необъяснимое, что он не мог пойти к своему пациенту поговорить, открыться, узнать суть происходящего, потому что и вправду считал его больным. Подчинённым. Но почему? Ведь у Семёнова были более трезвые мысли, чем у многих кругом. Неужели он, врач, теперь тоже болен деньгами? Они вздувают его самомнение. Застилают глаза. Неутешительный вывод. Но не мог быть прав и Семёнов. Он же определён сюда на лечение. Система не может ошибаться.
Так убеждал себя, уговаривал наш лечащий врач, становясь всё более нервным.
…Уходя домой, он уставшим взором окинул свой кабинет и начал было закрывать двери на ключ, как вдруг его охватил непонятный страх. Он бросился назад, с грохотом выдвинул ящик стола и подхватил оставленное там вознаграждение. Руки тряслись уже не мелкой дрожью, как днём. Они ходили ходуном.
– Что же это такое делается? – спрашивал себя врач, не понимая происходящих с ним перемен. От осознания необычности такого состояния его пробил холодный пот. Он схватился за голову и почувствовал, что на самом деле горит.
«Заболел, переутомился», – обомлел он и хотел было бежать. Но вдруг ощутил чей-то пристальный взгляд. Повернулся и увидел, как на него сквозь маленькое окошко палаты внимательно смотрит Семёнов. Тот самый больной, над которым он хотел смеяться в ординаторской, читая вслух бредовые записи про денежный вирус смешливым коллегам.
– Вот и вы заболели, – молвил тот. – Высмеять хотели. А тут уже вас спасать нужно.
– Всё нормально, – проговорил Андрей Петрович, поправляя сдвинутый галстук, и отправился, чуть качаясь, на выход. Вышел, оглянулся…
В городе творилась непонятная суета. Пробежала в испуге пара пожилых людей. В другую сторону промчались какие-то молодчики. Раздался грохот разбиваемых витрин. Крик. Где-то завыла полицейская сирена. Заскрипели тормоза. Снова раздались удары по стеклу. Звон. Хруст. Начинался грабёж. По всему городу.
Доктор поспешил в сторону дома, пробежал квартал, повернул в проулок и, оказавшись рядом с небольшим магазином, решил зайти в него. Взял поспешно молока, хлеба, печенья к чаю и двинулся к кассе.
– А, это вы, – воскликнул знакомый продавец. – Давненько вас не видел.
Над ним с экрана небольшого телевизора предлагал кредиты тот самый плотный гражданин, что был сегодня в больнице. Он обещал, что всё будет хорошо и ещё много чего радужного. Только возьмите в долг.
– Будьте добры, четыреста шестнадцать рублей приготовьте, пожалуйста, – улыбнулся кассир, он же добрый хозяин минимаркета. Его спокойствие передалось и вошедшему эскулапу. Он с облегчением выдохнул и протянул пятисотенную купюру. Ящик кассового аппарата отскочил с характерным звоном. И взгляд Андрея Петровича упал на появившиеся деньги, разложенные аккуратно по старшинству по разным отделам. Пальцы продавца опустились за сдачей. Он что-то продолжал говорить. Но наш герой уже не слышал его. С ним происходила внутренняя метаморфоза. Алхимия. Вспышка. Он вскричал какой-то сумбур и ударил в лицо человека, тянущего ему сдачу. Перескочил через ограждение и бил уже упавшего добряка ногами с остервенением. Потом остановился и, не помня себя, выгреб все деньги из кассы со словами: «Несчастные. Без папы, без мамы». И, прижав их к груди, в беспамятстве пошёл домой. Его шатало.
Город постепенно охватывало настоящее безумие. Начиналось затмение.
– Критическая масса денежных знаков, как видно, преодолена. Обратного хода нет. Пошла цепная реакция, – ответил своим мыслям больной Семёнов Семён Фёдорович, прохаживаясь в раздумье из угла в угол по палате. – И почему мы не верим сумасшедшим? А? Ведь всё бы стало гораздо проще. Яснее.
Раздался взрыв. Стена старого банка обрушилась, и ветер подхватил шуршащие купюры и понёс по улицам. Они листопадом летели, приставали к людям, липли, опадали и взмывали вверх. Прохожие подхватывали их, подбирали. У взявших деньги появлялся безумный огонь в глазах.
Мир умирал.
Через много тысяч лет в океане на небольшом острове туземцы безмятежно исполняли подготовительные танцы к какому-то ночному ритуалу. Хмурый рыбак менял только что пойманную рыбу на фрукты. А дети играли в найденные на берегу ракушки.
Мальчишка с озорной искоркой в глазу подбежал к рыболову, бухнулся коленями на песок и спросил:
– А не хочешь ли свой улов отдать за ракушки? – и протянул нить, на которой висело ровно десять пустых ракушек.
Они призывно качались из стороны в сторону, предвещая новые денежные отношения.

В интернет-кафе

Григорий Отрепьевич ухом не ведёт и рылом. Хотя обращаются к нему и требуют предъявить сейчас же документы.
Но Григорий не в силах даже повернуться. У него настоящий приход графомании. Это – новый вид неизученного заболевания, когда пишешь в безумии всякую чушь, не переставая, размещаешь её торопливо где только возможно в интернете и ждёшь в нервном ожидании хоть какого-нибудь отклика.
– Эй, ты! – повторяет в сильном раздражении грубый голос, и мясистая ладонь ложится на плечо пишущего, надавливая.
– Минуточку, – лихорадочно шепчет Григорий Отрепьевич, пригибаясь, и уходит с головой в текст.
Только его и видели.
– Ты видал? – спрашивает ошарашенный мент, а ныне полицейский Саня, своего промозглого напарника. Тот кивает, тупо глядя на экран, который только что с чавкающим звуком поглотил почти целиком графомана-маньяка в первом поколении. Лишь каблук ещё никак не может погрузиться в гладкую поверхность монитора. Дёргается.
Полицейские не успевают опомниться, как ботинок всё-таки тонет. Хлюп!
Две пары осоловелых глаз, проморгавшись, с невероятной ясностью видят, что среди букв и всяких предложений, ныряет, кувыркается и неслышно кричит разрумянившаяся рожица Григория. Он, видимо, счастлив.
– А мы? – просятся менты внутрь таинственного пространства и угадывают по губам ожившего смайлика:
– Пишите, Саша, пишите!
Стражи порядка бросают всё и начинают строчить…
Компьютеры, а затем и экраны телевизоров захламляют постепенно «менты», «воры», «фонари», «слепые», «убойные»…
– Ну что? – спрашивает плоский смайлик, подмигивая. – Ко мне? А?
– Нам хорошо и здесь! – вскрикивают новые сложившиеся авторы и поминают являющегося им Григория Отрепьевича лёгким квасом. Они не пьют. Им некогда. Они творят культуру.

Мент. Улица. Фонарь. Аптека.

Ночью в туалете

Сижу в коммуналке на унитазе в старом обшарпанном и узком туалете. И смотрю на потолок. Но вместо привычной побелки вижу ржавые изогнутые трубы с каплями протекающей воды, над ними прогнившие балки. Крыша. Всё где-то очень высоко. Завывает ветер. На трубах висят влажные набухшие коконы с чудовищами, похожими на птеродактилей с длинными зубастыми мордами. Один из них вдруг рвёт оболочку и пикирует с верхотуры прямо на меня, желая сожрать. Пасть распахнута. Он визжит. Защищаться нечем. Но и умирать совсем не хочется. Два коротких меча были бы сейчас хорошей подмогой, и они возникают у меня за спиной. Выхватываю. Вес их не чувствую. Рублю остервенело. Монстр разлетается на мелкие ошмётки. Всё в крови. Медленно убираю возникшие воображаемые катаны в не менее воображаемые ножны за спиной.
Встаю, чтобы выйти. Напоследок бросаю взгляд вверх и вижу на белом потолке мишку с глазами-пуговками. Рядом присоседился зайчонок. Хвостик пимпочкой. Жирафик с грустными глазками. Бегемотик. И много других мягких детских игрушек.
– А-а-а. Испугались. Попревращались, – улыбаюсь я.
И приснится же такое с четверга на пятницу.

Внутренний художник

Сальвадору Дали

Внутри меня есть маленький незаметный художник, который ходит внутри головы, разрисовывая её небосвод. Из тёмного неощутимого пространства купол, подпирающий волосы, постепенно превращается в изумрудный, охристый, ультрамариновый, в разный. Странно, но краски меняют моё внутреннее состояние, моё настроение. Иногда этот искусник начинает красить и сами извилины. Я ощущаю это почти физически. Происходят заметные изменения в работе мозга. Но сначала наступает стопор и удивление. Почему так светло? Или. Что за синь? Что за чёрточки? Потом напряжённая работа мысли и дальше возбуждённый мазками рассудок рождает укрупняющиеся и раздувающиеся мыслеобразы, которые щекоча нейроны выплывают в пространство черепной коробки. Я вижу перемещающихся слонов на палочках, куски языков, ожившую плоть с крупными дырами, небо странной геометрии. Для недоделанных образов появляются костыли и подпорки, поддерживающие ползущие в неизвестность конструкции.
Кто-то нашёптывает мне, что это бесконечный сон, но это создание новой жизни, которая захватит весь мир. Первая стадия. Монады складывающихся величин нового существования, новых вселенских архетипов. Сон создателя. Мой сон.
Художник. Маленький. Неугомонный. Со стремяночкой. Снуёт с расторопностью вверх и вниз, раскрашивая мой внутренний мир. Не даёт покоя.
А! Что это?!!
Огромные слоны пошли в прорыв!
Кисть мне! Кисть!

Дневник одинокой женщины

Я думаю о тебе (во сне). Какой ты хороший! Милый. Таких, наверное, больше и нет… твои глаза… приближаются…

Я тебя вижу (наяву). Ты идёшь навстречу по улице с букетом нелюбимых мною цветов. Задумчивый… что-то забыл, перепутал… растерянно смотришь…

Ты кружишь меня в танце (во сне). Вальс. Я откидываюсь на твою крепкую руку. Краснею. Ты что-то настойчиво нашёптываешь с милой улыбкой. Искушаешь… тону…

Мы стоим у метро (в реальном до ужаса мире) уже более часа. Ты что-то говоришь с неловкими паузами. Молчим. Рядом грязная урна. Падает мимо окурок… гаснет…
Мы мчимся, перегоняя других, на длинной открытой машине (во сне). На мне лёгкое белое платье, фата развевается неудержимой лентой, трепещет. Пролетает, устремляясь ввысь, белый голубь. Ты смеёшься… шампанское… брызги…
Ты тихо говоришь. Что у тебя есть другая (всё наяву!!!). Что она постоянно скандалит. Требует что-то. Что надо идти. Что ты меня по-прежнему любишь. Киваешь: «Прости»…

Не хочу просыпаться.

– Что с тётей? – спросила девочка, входя в полупустую комнату в старой коммуналке, глядя с интересом и некоторой опаской на задумчивого врача.
– Она просто уснула, – ответил тот и накрыл лицо женщины простынёй, а потом добавил, пробуя отвлечь ребёнка от лежащего тела: – А тебе-то нравятся сны?
– Очень, – кивнула девочка, усаживая куклу на диван. – Вот сегодня мне снилось, что я в белом платье. Красивом, таком.

Игрушка

Я слушала его. Ловила каждое слово. И внутри появлялось жгучее желание понравиться. И я, не задумываясь, стёрла привычные черты лица своего и стала рисовать брови, глаза, сочные губы. Я пыталась угодить его странным вкусам. И чем больше старалась, тем большая тоска охватывала меня. Поскольку чувствовала, что такая я ему не гожусь. Ему ближе гладкая поверхность куриного яйца. А уж черты он сам способен набросать, следуя собственной изменчивой и грубой фантазии.
Он напялил на меня каску, навесил автомат и бросил в бой.
Раздался взрыв.
Он безжалостно оторвал мне обе ноги, и они медленно полетели в разные стороны, вращаясь в его руках. Пуф-ф-ф! Упали. К кубикам… покатились…
Вбежала его сестра и закричала:
– Что ты наделал! Это же – моя любимая кукла! – И заплакала, пробуя приделать ноги на место.
А он стоял в стороне и смотрел исподлобья, сжимая губы в злющей улыбке…
А я его любила… и пошла бы за него на любые жертвы, в новую битву, на край света. Он как раз тогда готовил «Путешествие Магеллана».
Он так похож на своего отца. Тот стал, как мечтал некогда в детстве, настоящим капитаном.

Книжный рай

Такого безумного количества книг я не видел никогда. Я замер, поражённый до глубины души… размах представленного ошеломлял.
Открылся ли у меня рот – не знаю. Но Хранитель с довольной усмешкой поглядывал на меня.
– Можно, – спросил я, протягивая неуверенно руку к ближайшей книге.
– Конечно, – кивнул он.
Пальцы коснулись корешка, потянули к себе… Книга открылась… зашуршали страницы… замелькали слова… и исчезли, испаряясь. Пустые страницы… Они вспыхнули, засветились… засверкали.
– Я собираю души книг, – молвил Хранитель.
Я оглянулся. Души книг светились на полках.
«Книжный рай», – подумалось мне.

Миг

Тюрьма… душевая…
Балансирую на кусочке мыла…
Такова наша жизнь!
Вся…

Настоящий монстр

Прихожу домой. Включаю телевизор. Пью пиво. Ем чипсы. Перещёлкиваю, не думая, программы. Картинки. Мельтешение. Мельтешение. Мельтешение. Чувствую нехватку сил. Тупею. Слабею. Заваливаюсь, оседая с дивана на пол. Лицо утыкается в затхлый пыльный ковёр. Экран медленно гаснет. Он высосал меня до конца. Он работал на остатках моей энергии.
Выключаюсь.
Выключаемся.

На АЭС

На атомной станции, проходя из зала в зал, я всё время натыкался на табличку одного и того же совершен простого содержания: «Не спать!».
С немым вопросом я глянул на сопровождающего.
Он пожал плечами:
– У нас заснёшь и не заметишь, как умрёшь. Смерть невидимая. Смерть неслышимая. Лучше не спать.

На пути к фонтанам Петергофа

В электричке на краю сиденья мужчина оставил странный набор газет: «Завтра», «Правда» и «Коммерсантъ».
В это время объявили, что о подозрительных оставленных вещах надо сообщать машинисту.
Я сообщил.
От моих слов он испытал культурный шок. Заскрипели тормоза, и мы остановились в чистом поле.
– Выходите все, – объявил машинист, ни на что не надеясь.
Мы вышли. От обилия кислорода многие валились снопами к другим взъерошенным снопам. К скошенной траве.
И не хотелось никакой правды, не хотелось, чтобы приходило чужое завтра, и хотелось, чтобы рядом не было ни одного коммерсанта.
Солнце, поле и раздолье.
Мы забыли о вас.

Надежда

Я сидел в камере уже очень давно.
Сквозь решётку пробивался узкий луч солнечного света. В нём медленно перемещались пылинки, слегка вальсируя под неслышимую вселенскую музыку.
Я протянул осторожно руки к лучу. Коснулся. Тепло растекалось. Всматриваясь, как играет свет на моих ладонях, я стал ловить его, переливать с ладони на ладонь. Руки светились, просвечивали. Пальцы перебирали отсветы, купаясь, и вдруг сами собой стали лепить из струящегося сияния небольшую птицу.
Переливчатые, прозрачные пёрышки, глаза, отражающие всё, радужный мягкий свет от тела, из глубинного центра…
Я быстро привязал к её лапке записку «Помогите!» и выпустил в окно.
Схватившись за проржавевшие прутья старой решётки, неудобно вися, я долго следил, как она улетала, растворяясь в огромном небе. Моя светлая надежда. Моя мечта.
В камере без неё постепенно становилось темно и тускло.

Настоящая литература

Он с жадностью читал, хватая книгу за книгой. Глаголы жгли.
Под утро его нашли сидящим на готическом стуле. Спина прямая. Глаза обожжённые, белые… Он стал слепым.
Настоящая литература… жгла.

Извечный зов

Хорошо дома морозным вечером. Тепло. Даже завывание ветра не слышно.
Смотрю на заснеженный притихший двор, где струится юркими змейками позёмка, устремляясь к одинокой тёмной фигурке женщины, стоящей в безжизненном свете раскачивающегося фонаря. Женщина вытягивается с усилием в струнку, видно, кого-то зовёт.
Но слов не слышу, хотя понимаю, до кого она пробует опять докричаться.
До сына, пропавшего два года назад.

Одержимые словом

Царь Минос был недалёким правителем. Другими словами не объяснить то, что он сумел, как говорят, с проклятиями выдворить свою обширную библиотеку в подземелье. В подвал.
Уже часа два как я бродил там, очутившись, среди бесчисленных книг. Плутая, теряясь, не зная, что выбрать… Я читал. Перелистывал фолианты. Манускрипты. Мысли взлетали, блуждали, запутывались в чужих размышлениях. Я уже не понимал, где я, кто я, увлекаясь всё больше и больше. Глотал взахлёб. И вдруг приметил приличных размеров минотавра. Призрак? Дочитался.
Но тут же услышал его рокочущий голос.
– Я так же сначала жадно копался, – проговорил он, упираясь массивным лбом в бескрайнюю стену книг, раскачивая её всё сильнее и сильнее, и вдруг отступил. – Не осилить. – И взревел в бессилии.
– А бежать не пробовали?
– От себя не убежишь.
– А туда? – спросил я с надеждой.
– Сплошная философия, – махнул он рукой. – Царь поймал меня на любви к чтению. Я читал всё запоем. Книгу за книгой. Он их подбрасывал, подбрасывал и подбрасывал, увлекая всё глубже. И я заблудился в итоге среди них.
– Бежим! Оттуда вроде воздух свежий тянет.
– Отсюда, – указал он на книги. – Нам никогда не выбраться. Как мы без них?
«И правда», – подумалось мне.
И теперь мы читаем вместе. Так сказать… духовная пища.
Иногда в подземелье приходят безграмотные. Мы на них не злимся. Бесполезно. Они другая пища. Говорящая глупости…

Осеннее чудо

Был тот осенний прекрасный день, когда неожиданно появляется солнце и греет с последней предзимней любовью всех, кто вышел на просторную Дворцовую площадь и любуется и радуется, что так хорошо! Что прекрасно!
– Глядите! Глядите! – кричат рядом.
– Сейчас вылетит птичка! – предупреждает группу задорных девчонок фотограф. Те улыбаются, всматриваются. Ждут. И она вылетает под их дружный звенящий хохот. Из другого объектива ещё одна. Ещё. Весёленькие, чёрные, разные. И кружатся. И щебечут. Кричат. Их охватывает восторженное ощущение. Предчувствие счастья.
– Смотрите! – кричит японец, пробуя сфотографировать чудные стайки. Из его аппарата вылетает шустрая, слегка косоглазая птаха и устремляется к ближайшей стайке пернатых. Те поднимаются, кружась всё выше и выше. И одна за другой стаи делают прощальный хлопающий широкий круг и устремляются к далёкому югу. Их снимают, выпуская всё больше и больше новых восторженных птичек…
К зиме их почти не останется.
И будут из аппаратов вылетать только снежинки. Кружась…

Песчинка

И смотрел он на волны. И видел, как песчинка в волне искала себе место среди прочих песчинок. И не находила его.
Не такая, как все.

Победитель

Отгремели жестокие бои Великой Отечественной войны. Пролетел месяц май.
В тесной комнате коммуналки вокруг круглого стола, накрытого белой скатертью, собралась большая семья за утренним чаем.
Он в очочках, вязаной безрукавке и старых брюках. Она в скромном платьице. И вокруг ещё детишек, наверное, четверо. Старший. Его сестра-подросток. Оба чуть-чуть напряжённые. И маленькие беззаботные девочки-погодки не очень похожие на старших. Самой младшей годик-полтора. Кто в чём. Смеются. Самая вертлявая девочка залезает на колени к мужчине и начинает читать наизусть стихи ему в самое ухо. Дёргает за подбородок, когда тот отвлекается:
– Слушай!
Неожиданно распахивается дверь, и входит широкоплечий воин-победитель.
– Здравствуйте, родные! – восклицает он радостно… и замирает.
– А это – кто? – спрашивает маленькая девочка, прячась за ногу матери.
– Так то – сосед, – отвечает глава застолья и криво улыбается, глядя со злым прищуром.
– Для кого сосед, а для кого и отец родной! – взрывается вошедший и, бросившись через стол, бьёт в морду засидевшегося партийного работника.
Начинается свалка. Крики. Писк. Грохот.
Дети орут на все голоса: – Папа! – разным мужчинам.
Приезжает милиция.
Солдата увозят.
Надолго…
Победитель.
Кто?

После ссоры

Находясь в новостройках семидесятых годов прошлого века, смотришь в однотонную пустоту архитектурных нагромождений, идёшь по серым запылённым дорогам, казалось бы, в нескончаемое занудное обделённое человеческой радостью пространство и вдруг видишь переход. И здесь, надо отметить, ключевое слово – «подземный».
Иван Ильич Аскудный был в тот момент более чем в расстроенных чувствах. Он разругался в самые что ни на есть перья и пух со своей женой. И всё из-за борща или щей. Не вспомнить… Он не оценил, видите ли, всех их вкусных достоинств, их пряной мягкости, хруста чуть-чуть умело недоваренной капусты с перчинкой. Он тогда думал о вечном, отрешился от будничного. А она одёрнула! Спугнула, быть может, великую мысль.
Высшие силы, в чём суть настоящего? Почему я всё время наталкиваюсь на быт в самых его простейших проявлениях? Грубых. Мусорное ведро, банка из-под селёдки, газета из-под неё же в масле. Окурок…
Наш уставший герой спускался всё ниже и ниже по лестнице замызганного перехода. И тут странный приступ холода охватил его душу. Что-то бесформенное проскользнуло вдоль кафельной стены и удалилось в невидимое пока подземелье.
Что-то внутри Ивана Ильича затормозило было шаг торопливой ноги, но беспокойный клубок встревоженных мыслей толкал и толкал неосознанно вперёд, не давая сосредоточиться. Опасность? Какое там! Мысли о навязчивой моде, телевидении. О неправильном питании. О командировках. Заданиях. Расписании. Работе. Подумайте! А? А жизнь-то где настоящая? Всё мчится, сменяя друг друга, не давая сконцентрироваться на важном. Мельтешит, погоняя. Зачем? Вот же суть! Хочется крикнуть. Но нет. Не схватил. Опять. Ускользнуло существенное что-то. Нужное.
Сгусток темноты сполз по стене к ногам и растворился почти без остатка. Уплыл. Иван Ильич оглянулся. Сзади никого. Безжизненный электрический свет брезжит настырно. Гулкость шагов. Пусто. Пугающе пусто. Впереди тоже. Он опёрся о стену справа. Потому что сердце кольнуло остро. Схватился судорожно рукой, задирая пальто к самому горлу. В глазах потемнело. Стал оседать, приткнулся в углу, отвернулся.
– Что ты хочешь узнать? – раздалось где-то рядом. Прошуршало, будто промчался ручей насекомых.
Вздрогнул от звука герой наш. Взгляд повело влево. Показалось? Наверное. Ведь нет ни души рядом.
Медленный выдох. Боль уходила.
– Вам помочь? – спросил кто-то, склоняясь.
– Не надо, – и попробовал улыбнуться предложившему помощь. Поднял взгляд. Того не было. Чёрная дымка. Исчезла. Почти…
Что происходит?
Не сон. Это – точно.
– Ты что-то сказал?
– Кто тут?
Две тени. Идут, не качаясь, навстречу. Не люди? Они перегнулись. Сложились в комочки. Запрыгали быстрыми упругими шариками. Распались. Ещё двое серых откуда-то вышли. Потом трое, как тёмный огонь, поскользили по стенам. Безжизненно. Плотно. Холодно. Зашли в искривлённый вираж, перейдя в потолок. Снизу видения. Какие-то рыбы. Под гладью бетона. Вильнули хвостами, уплыли. Всё больше и больше теней. Развернулись. Свернулись. Клубок. Полетели. Вокруг. Сливаясь в кружащийся смерч. Свист. Неслышимый грохот. Головокружение.
Одна тень отделилась от безудержной сутолоки. Выплыла. Укрупнилась. Приблизилась, закованная в немоту. Она всматривалась в Аскудного с жадностью. Молча. Он чувствовал несусветную боль в её колких внимательных глазах. Нездешнюю. Нечеловеческую. Выстраданную веками горьких мучений.
– За что тебя так? – спросил в тревоге Иван Ильич.
Та не ответила. Нервно вильнула в сторону, будто вскричала от раны, и слилась с потоком живых устремлённых видений. Те мчались неистово. Быстро. Колеблясь. Перескакивали. И снова уносились. Кружась…
Аскудному стало от всего этого дурно. Он упал, теряя сознание.

Жена поблагодарила кого-то. Закрыла задумчиво дверь и пошла поменять Ивану Ильичу повязку на новую. Окунула её в холодный раствор, слегка отдающий уксусом. И положила на горячий лоб. Больной нервно бредил о чём-то.
И вдруг очнулся. Схватил её за руку и просил горячо прощения, уверяя, что борщ был невероятно вкусен. А потом тихо выговорил:
– Я не хочу туда… в переход.
И заплакал.
И больше никогда, никогда не ходил под землёй переходами.
Его сбила машина. Наверху. На улице.

Пришла беда откуда не ждали

– Беда! – сказала интеллигентная москвичка. – Опять провинция прёт!
Одела быстро шлемофон, с грохотом опустила крышку люка и гаркнула:
– Осколочным!

Прутик

Недавно мы с женой подобрали котёнка.
Шёл мокрый снег. Бил в лицо. И мы спешили, продвигаясь там, где никогда не ходили обычно, лишь бы покинуть эту метель. И вдруг я оглянулся, услышав еле слышный писк. Кто-то приглушённо орал, и мы увидели ползущее, вернее, упирающееся в землю в попытке ползти существо. Оно хрипело что-то, напоминающее «мяу». На крик у него уже не имелось сил. Котёнок был похож на грязь под детской горкой. Комок. Скинутый.
В том месте обычно обитают бездомные собаки. И мы решили, что это они грызли его.
Завёрнутый в шарф, он продолжал блажить, трястись. Жена чуть не плакала, кляня всех псов на свете…
Мы спешили, боясь причинить ему боль. «Что-то сломано. Где-то раны», — бились у нас тревожные мысли.
А дома мы отогревали его феном, кутали.
От него пахло мочой. Видно, люди или детишки посмеялись над беззащитным существом… совсем не голодные собаки.
Когда он отогрелся, то первым делом начал мурлыкать. Он даже не обращал внимания на молоко, на еду. Он пробовал потереться о нас.
Правый глаз не видел — какая-то кровавая поволока.
Длинный хвост его был сломан в середине и торчал в сторону.
Из-за этого хвоста мы и прозвали его Прутиком.
Более благодарного существа я не видел в жизни.
Он любил нас, по-моему, просто так. И было впечатление, что он послан Богом… проверить, а так ли мы добры тут. Люди.

Свой крест

Почему толпа отпустила Варавву? Наверное, он ей более понятен, чем Иисус Христос. Она такая же по мыслям своим воровская и разбойная. И бунтарей мы готовы принять, а не тех, кто идёт против крови.
Мыслителя ещё надо понять.
Зачем трудиться?
Отпустите на волю Варавву!!!
И скалится он уже совершенно свободный в лицо Христу:
– Кто из нас прав? Кто праведен?
Лишь улыбается тихо Спаситель, искупая наши грехи на кресте.

Точка опоры

– Всё в мире связано, – сказал он в задумчивости, глядя на Гордиев узел, и разрубил его. Мир начал разрушаться медленно. Но этого пока никто не замечал. Он ещё побеждал… но…

Чисто медицинская проблема

У меня находится на обследовании человек, который уверяет, что сотворил вселенную. На самом деле, он убил соседа по лестничной площадке в момент, когда тот ставил в их подъезде на подоконник церковную свечку. Зажёг. И тут-то мой больной и прирезал его странным старинным ножом.
Теперь этот пациент сидит напротив меня и продолжает убеждать, что прервал ритуал, после зажжения огонька в котором, весь свет из пространства за окном начал бы затекать в тёмную парадную, как в глухой мешок. Перетекло бы всё. И мир бы оказался в результате в руках у ловкого соседа. Настал бы конец света.
Борьба тёмных сил и светлых, так сказать. Понимаете?
Наверное, нет.
И я не знаю, что делать потому, что не похож он на сумасшедшего.
И если я предоставлю следствию справку, что он здоров, то его расстреляют. А с его смертью может исчезнуть и мир, созданный им. Всё вокруг. Понимаете?
А если засвидетельствую душевный недуг, то его начнут насильно пичкать лекарствами. И тогда весь его внутренний мир постепенно исказится и, разрушаясь, он потянет за собой, как за ниточки, и существующий мир, который он поддерживает усилием мысли до сих пор.
Нас с вами. Понимаете?
Он будет превращаться в овощ… и мы… или мы уже превращаемся?

Новые путешествия

Путешествие в картинах, в пейзажах старых мастеров вам кажется странным, невозможным? Нисколько…
Перебираемся через замысловатые абстракции, обрубленные округлости, неровные углы. Куртка осталась где-то у Пикассо, зацепилась. Или я её повесил, когда прилёг отдохнуть, любуясь неровным квадратным солнцем. Завтра её скорее всего заметят пришедшие на экспозицию зрители, поднимется невероятная шумиха. Смотрительницы будут не понимать, как это вышло, как проглядели, всматриваясь подолгу в поверхность нетронутого вроде бы холста. Набегут специалисты. Сенсация! Как мы этого раньше не видели?!! Что за провокация! Кто посмел?!
Потом мы заберём куртку с серого угла.
До чего он острый. Нет настырный. Не люблю кубизм. То ли дело мысленная чистота супрематизма, мощь Кандинского.
Или театрально-декоративная живопись. Все в танце, в прожекторах, всё празднично…
Маринисты – тоже неплохо. Только конечно не «Девятый вал». Там постоянно захлёбываешься то ли олифой, то ли солёной водой из кипучих безумных волн.
Стараемся в шикарных старых натюрмортах не пить густого вина. Но рука так и тянется, так оно живо искрится в лучах из приоткрытого окна. И тогда осторожно опускаем палец в бокал, поднимаем, не дыша, капельку, чтобы не сорвалась с ногтя. У фламандцев оно самое вкусное. А виноград, надо признать, отдаёт всё-таки масляными красками.
Иногда хочется побыть поближе к богам. Иногда к ангелам.
Ирину, нашего романтика надо искать на просторах южной степи, Ваню у ночного Днепра. Он там молчит и смотрит задумчиво вниз. Лунатический отблеск воды. Сергей притих у ренуаровских купальщиц. Он притаился. Замер. А Андрей открыл рот у грачей, которые вновь прилетели. И как ему только не надоедает их задорный гвалт – не пойму.
Я другой. Я ищу жёстких впечатлений, батальных сцен. Штурм Рейхстага, Шипки, оборона Севастополя…
Под Новгородом меня чуть не убили, еле ушёл к Ермаку, но там такой жуткий запах порохового дыма, пальба с искрами…
Гуляю теперь в просторных Английских парках… кони, наездники, поджарые собаки.
Правда, вчера дописал пару слов турецкому султану, не удержался. Было смешно. Чуть не напился с казаками.
Приглашаю и вас завтра со мной. Будет весело. Наша фирма «За рамкой» распахнёт двери в любые шедевры, не пожалеете.
Зачёркиваю фразу «не пожалеете». Это – банальность. И пишу «откроет их тайну».
Я слушал о чём, говорили вполголоса Пилат и Христос. Смотрел, как Сальери отравляет говорливого Моцарта. Я помогал взлетать влюблённым там, в Витебске, у Шагала.
Чего вы ещё хотите? Правды? Какой?
Вам кажется странным, что Моцарта отравил другой композитор? Вы не верите в скачущего Медного Всадника? В такие необычные облака?
Это – искусство… оно глубже, чем жизнь.
Я даю за ночь такое, что другие никогда не дадут.
Поверьте!

Напечатано на правах рекламы ООО «За рамкой».
Ответственный: Другой сталкер.