МИХАИЛ ГОРЕВИЧ. Ферма (три прозы)

ФЕРМА

Было дело в начале 70-х, я только устроился на работу. Когда пришла разнарядка на уборку кормовой свеклы инженерно-техническими работниками, ясное дело, меня и послали. Колхоз располагался в московской области, но далеко, везли на автобусе. Кроме меня и тетки в платочке был он весь наполнен запахом мужского одеколона — это перемещалась в колхоз большая группа работников котлоочистки, принаряженных в сельскохозяйственную парадную одежонку, со свежей стрижкой и поголовно пьяных.

Пока ехали, повалил стеной снег, не должно его было быть, а явился. Мело, холод. Въехали по снегу в колхоз.

— И где собирать кормовую свеклу?- бодро воскликнул главный из котлоочистки, широко размахнул рукой над заснеженными полями и упал, поскользнувшись.
— Ну где, — отвечало важное колхозное лицо, не обратив ни малейшего внимания на падение приезжего — как ее соберешь, когда она под снегом? Определим вас куда-то еще. А пока идите в общежитие, там все приготовлено.

Такого грязного общежития в жизни не видел! Из щелей дуло, всюду нагло бродили крысы. Швырнув один сапог в одну и второй в другую, я моментально заснул на продавленной койке. Проснулся, ощутив прикосновение и подумав — крыса, собака! Но нет, это была не крыса, а была рука мужика из котлоочистки с алюминиевой кружкой, полной до краев.

— Испей коньячка, — сказал мужик, — мы на тракторе в сельпо сгоняли и взяли два ящика.
— А деньги?
— Угощаем. Мы не задаром приехали, нам и зарплату и командировочные платят. Ты пей!

Выпил. Решил спать дальше. Тут в дверях показалось новое руководящее лицо, конкретно бабье, толстомордое, полное печали по мифическому мужику.
— Значит, каждому своя работа, — произнесла баба нараспев и пошла по списку. Всем нашлось занятие, а мне никак. Наконец, баба обратила на меня взор.
— А ты, красавчик, распределен на ферму, доярки тебя выпросили. Будешь кататься как сыр в масле!

Удивляясь ситуации, я отправился за бабой на ферму. От фермы несло навозом и коровами, природные запахи… Доярки собрались и глазели хихикая, самая смелая выставила грудь.

— Вот уж попал так попал! – размышлял я за угощением. Кормили много лучше, чем в местной столовой, молоко черпали из особой фляги, поверху. – Пейте сливки-то, они целебные. Взоры девок теплели, скоро возьмут в оборот.

Тут и появилось лицо кавказкой национальности, вернее грузин, по имени Гиви.

— Ну-ка, прикрикнул грузин на девок, посмотрели и хватит, мне человека к работе приставить надо…

Каким ветром занесло Гиви на великорусскую ферму было совершено непонятно, только факт был налицо и я слушал доклад о ВКПб (Всероссийской коллективной прививке буренок), произносимым с явно выраженным горским акцентом из уст местной «шишки» — ветеринара.

— Итак, — говорил Гиви, — коров надо прививать от бруцеллеза, они иначе передохнут, понял? Копыта отбросят! Это такое дело, таких важных дел больше нет! Поэтому ты будешь мне помогать. Из последних сил, тебе ясно?
— Ясно.
— Ничего тебе не ясно, — обиделся Гиви, — ты что конкретно будешь делать, какие решения партии и правительства превратишь в жизнь?
— Какие решения? О половой жизни!
— Это и так понятно. А вот что именно ты будешь делать без всякого удовольствия?

Докладчик встал в театральную позу и в задумчивости смотрел на меня, а, может и не на меня, а сквозь меня – на далекие вершины гор, грузинскую деревушку с раскаленной от зноя дорогой, кислое холодное вино и местной выпечки лепешки, на домашний сыр и все это великолепие он видел на столе под листьями винограда… — ну, так вот, — завершил раздумья ветеринар Гиви, что же ты будешь делать во время прививки от бруцеллеза?
— А что?
— Ты будешь держать коров за рога, пока я буду их колоть шприцем!
— Шутишь?
— Не до шуток. На тебе инвентарь.
И он протянул мне рабочую рукавицу.
— Одну?
— Тебе больше не понадобится…

Я держал в руке одну рукавицу, испытывая некоторое недоумение. Может быть ночью крысы отъедят мне конечность, о чем Гиви известно, как ветеринару? Или доярки, после дойки, изнасилуют меня и сломают мне при этом руку? Вон у них ладони какие!.. Как это выдать работнику одну левую рукавицу? Миры Кафки и маркиза Де’Сада развертывались передо мной. Сливок что ли перепил?

— Как это не понадобится? – сказал я.
— А так. Держать за ноздри будешь одной рукой.
— Доярок?
— Доярки сами разберутся, — Гиви поднял палец, — не доярок, а коров!
— Зачем?!
— Корове больно, когда я ее колю шприцем, она не хочет стоять на месте.
— И что?
— Вот и будешь ее держать за ноздри, только сунь пальцы поглубже.
— А вторая рука?
— Будешь скотину держать за рог.
— Но пальцы сотрешь…
— Не сотрешь. Главное – ноздри покрепче держи, а рог так… Для упора. Ну, все. Пошли колоть.
— И много голов скота?
— Три тысячи голов, — отвечал Гиви улыбаясь. — Растет советское село!

Первая корова запомнилась мне навсегда. Давно стерся из памяти неземной лик первой любви, ее ланиты и перси, а голова и торс коровы со мной всю жизнь… Огромная туша напирала на меня, мои пальцы в перчатке глубоко вошли в ее сопливые ноздри, пальцы другой руки нервно обхватили рог, сам же я стоял у задней стенки кормушки, зажатый между непомерной живой массой и крепкой стеной.

– Молодец! – воскликнул Гиви и вогнал иглу в кружок, аккуратно выстриженный на шее молочного животного. Корова стояла с несчастными глазами.

— Следующую, — вопил Гиви, — бери ее!

Вторая голова, третья, четвертая, никак не заканчивался ряд, за n-ой стояла рогатая n+1-я. Три тысячи голов! Но здесь обнаружилось солидное облегчение. Гиви выстригал кружки на всякой корове, но далеко не каждую колол. Иногда он пропускал трех коров, бывало 6-7.

— Отчего, Гиви, ты прививаешь не всех животных?
— Ты против?
— Я за!
-Так что же спрашиваешь?
— Мне интересно!
— Так надо, — отвечал Гиви.
— Кому?
— Государству!
— А отчего так надо нашему дорогому и горячо любимому государству?
— Вот пристал! Если бы ему не было надо, оно бы прислало много вакцины!
— Ах, вот в чем дело..
— Мало вакцины. На всех коров не хватит. На меня тоже не хватило, — ветеринар пригорюнился, — ботинок в магазине. Дефицит!
— А выстригаешь кружок на каждой корове, чтобы казалось – дефицита нет.
— Молодец, верно мыслишь!

Я еле дотащился до общежития, сил есть не было и сапоги швырять в крыс тоже, лег и заснул.
Через полчаса заботливый голос работника котлоочистки разбудил меня. – Ну-ка испей, — сгоняли на тракторе в магазин… в руке его была та самая алюминиевая кружка, полная до краев, но не коньяком, а водкой.
— Что же не коньяк?
— Денег не хватает.
— А-а-а…

И пошли часы очередного дня на ферме. Доярки строили глазки, но было не до них, а сливки надоели смертельно. Головы, рога, ноздри, головы… ни конца, ни края, я устал, плохо соображал. Шатало, ноги подкашивались… а вот и очередная скотина, протянул руку и услышал отчаянный крик Гиви и визг селянок.

— Стой! — кричал Гиви отчаянно, — стой! Жить надоело?!
Я посмотрел по направлению своей же руки и, обомлев, отдернул ее. Бык смотрел на меня налитыми кровью глазами.
Он был могуч и силен. Доски ограждали его, а сам он стоял в невероятных по толщине железных цепях, которые запирались на огромный амбарный замок или два таких замка, не помню.

Я отошел на ватных ногах и уселся на какие-то бревна. Смотрел на быка. А он на меня. Стало страшно и я стал выдумывать, чтобы полегчало. Мне мерещилось, что я тореро, бык встал на колени, а я приветствую публику отрезанным у побежденного ухом.

— Ты чего? – поинтересовался Гиви, — сидит и мечтает, пока город и село трудятся на наше благо. Ты о чем думаешь?
— О том, что из меня не вышло тореро…
— Белены объелся, — сообщил всем Гиви, — какая еще «торера» у него из кишки не вышла? Вроде косточки абрикоса, что ли? Иди в общежитие, отдохни сегодня.
Я отправился в общежитие, прогнал крыс и улегся спать. И моментально появился парень из котлоочистки с алюминиевой полной кружкой и вечным «испей». Сильно запахло парикмахерской.

-Что это?
— Это мы на тракторе привезли. Все скупили в округе.
— А оно что?
— Шипр, одеколон. На отличном спирту!

Выпил. Отчего бы и нет…

Утром пришел на ферму, натянул перчатку. Гиви был занят своими думами

— Что тревожит, Гиви?
— А, ерунда.
— Но какая?
— Тебе не понять… я высшее ветеринарное образование получаю, и никто не поможет мне с контрольной по математике…

Меня будто копытом по голове ударили. Контрольная по математике! Спокойно. Только спокойно.

— Гиви, я могу попробовать…
— Ты?!
— Ну да. Это трудно и ответственно, но если не я, то кто же?
— Оно так, — протянул ветеринар, — надо попробовать дотянуться до высот… Он посмотрел на меня и в его глазах зажегся огонь предпринимательства, тень Капитала вошла и уселась на советской ферме.
— Мы деловые люди, да?
— Да.
— Какие твои условия для качественного выполнения математической работы?
— Не ходить сюда и никого не держать за рога. Пусть деревенские держат.
— Деревенские за такие гроши держать не станут! Но решим.
— Хорошо. Чистая комната без крыс.
— С бабой?
— Без бабы. Отвлечет от порученной математической работы.
— Да, баба ни к чему.
— Ни к чему. А вот радио с проигрывателем к чему. И еда домашняя. И бутылка в день. Водки. И все.
— Запросто, — сказал Гиви, — ты не жадный! Я тебе еще наряд закрою хорошо.
— За работу! – сказал я.

Минут пять я смеялся, разглядывая контрольную. Что бывает проще? Потом минут 10 решал, затем хорошенько спрятал решение – я все решу и что? Сам себе собью цену… А вот чтобы родная страна, в лице Гиви, не перевела меня в бездельники и тунеядцы, надо было дать много правки, зачеркиваний, грязных пятен, чтобы и последнему дурню стало понятно – титанический труд.

Гиви явился через час, с помощницами. Была принесена новая скатерть, на ней девушки установили бутылку водки и закуску – квашенную капустку, грибочки соленые, огурчики, а также, из горячих блюд, борщ и огромный кусок мяса в виде жаркого с картофелем.

— Ну как? – вопросил ветеринар, — правда хорошо?
— Ах, до чего хорошо! – воскликнули помощницы.
— Вас не спрашивают, — рассердился Гиви, — влезь вот так женщины в мужскую беседу у нас в Грузии, получили бы по полной! Так, — он развернулся ко мне, — ну как идет творческая работа на селе?
— Отлично идет, дорогой, уже часть первой задачи удалось решить… Я показал тщательно изображенные следы невероятного умственного усилия.
— О! – воскликнул Гиви, да ты голова! Кто бы мог подумать?!
— Уж не коровья, — промычал я, налегая на закуску…

С того дня жил я в деревне замечательно. Иногда переписывал решение очередной задачи, малюя на листке как умел, затем переносил решение в чистовик. Гиви был счастлив, он неожиданно оказался успешным студентом, коровы также радовались – у каждой был выстрижен кружок, а в какую из скотин вогнали шприц, дело тёмное. Так, постепенно, в прогулках и при чудесных блюдах мое санаторно-куротное время истекло. В последний вечер студенту была вручена его работа, мне – некоторые деньги, небольшие, но раза в три большие, чем у остальных, да и доставленные мне лично представителем власти, ветеринаром Гиви.

— Какой труд ты совершил! – говорил он с пафосом, — великий труд, народный подвиг!

Можно было подумать, что за отчетный период я, как минимум, передвинул Кавказский хребет.

— Ну что ты, Гиви, вот держать коров за ноздри, это подвиг.
— Издеваешься, да?

Ветеринар Гиви, уроженец теплых краев, сидел в ушанке и телогрейке и был похож на южную птицу, севшую на холодный, соломенный кров. Я похлопал ладонью по его руке. – Не печалься, Гиви, все уладится.
— И я так думаю, вот выучусь на ветеринара и займу место в городе, буду жить и работать на общество в столице.
— Удачи тебе!

Он ушел, я выпил и заснул. На утро подали автобус, в нем спали, никому не и звестно, как они попали внутрь салона, работники котлоочистки. Головы их были откинуты на спинки сидений, ходили кадыки, разило сивухой. Девушки с фермы принесли огромную бутыль сливок.

— Вот, попейте.
— Гиви велел?
— Нет. Мы сами принесли…

Автобус тронулся, проезжали рядом с фермой, там стояли коровы, но не были видны. Потом, среди снегов, мы ехали в Москву…

Спустя несколько лет я подвизался на эстраде, в качестве сатирика и юмориста. Занятие скучное и хлопотное, но денежное. Известную сумму давали выступления перед народными массами – когда перед залом, часто в полупустой комнате или в красном уголке завода. В тот раз, после выступления в богатом зале и предоставленного жилья с двумя комнатами и роялем, меня везли утром в правление колхоза. В правлении почти никого не было – главный бухгалтер, две женщины – бухгалтера попроще, сторож и выпивший мужчина, все время он был сонным и клевал носом канцелярский стол. О чем бы мне рассказать уважаемой публике? И я решил рассказать эту историю, о том как держал коров за ноздри… Слушали, но триумфа не наблюдалось. И тут я дошел до расценок – 2 копейки голова, 1 копейка с рога… Боже мой! Как нежданно-негаданно ворвалась в комнатушку слава, как раскраснелись лица бухгалтеров! И апофеоз, крещендо медных труб! Главная бухгалтер поднялась в рост и закричала, ленинским жестом протянув ко мне руку: « Есть такая расценка! Автор знает жизнь!» и приступила к долгим и продолжительным аплодисментам, присутствующие поддержали энтузиазм начальницы… Вот как важна писателю правда жизни! Очень нужна!… И не спорьте, все равно проиграете.

Украина

Как же я любил бывать на Украине, вот уж, воистину был своим в ней! Много родственников, и мама родились там, закончила украинскую школу, хорошо знала язык. Пела она не чересчур сильно, а задушевно — с самого младенческого возраста слышал я песни на украинском, позже она читала и книги вслух, певучая речь лилась и за окном возникало видение белых мазанок — хат, над колодцами с «журавлями» — мягкой, южной синевы небо… Русский колодец с воротом и ведром на цепи, с вращающейся ручкой — тот же рычаг, но «журавль» отчетливее, он — весы, ты налегаешь на один край длиной перекладины, а второй край вытаскивает из колодца ведро. Вода должна быть близкой, не лежать на большой глубине.
Ты тратишь силу, расходуешь энергию и она возвращается — водой. Все справедливо, будто это простое сооружение весы Фемиды. Как-то я встретил слепую женщину возле колодца, она спокойно и уверенно вытащила тяжелое ведро, отпила немного горстью, точно пичужка и уверенно понесла тяжесть по тропке. Шла, будто видела… так хороший поэт пишет стихи, как бы вслепую, и прозревает свою дорогу, которую не видит больше никто. Идет тропой, несет слова — испить другим… она шла, и «журавль» смотрел ей вслед.
Белые хаты, синее небо, зеленый луг, красные цветы, желтый … нет, по цветам радуги: красное солнце на закате, оранжевый … ну этот из радуги хотели бы убрать, жёлтый песок, зелёный луг, голубой – цветок в траве, синий — небо, фиолетовый – тени на реке, белый – собранные цвета вместе, стены хат, покрытые всей радугой. Я стою там, вот, сейчас…
Мне кажется, я чувствую запах дерева, будто бы кладу ладони на отполированную тысячами рук поверхность… и наши ладони встречаются через времена — мужские и женские, красивых веселых женщин, хохотушек с округлыми лицами и суховатых более, строгих, не без гордыни шляхетской — с примесью польской крови, и маленькие ладошки детей, и старческие — стариков и старух. Улетают небом журавли-птицы, а этот стоит, прирученный всеми ладонями, журавль-колодец…
У мамы была подруга, Ирина Балацкая, еще по Киеву, со школы спутница жизни. Умный, тонкий человек, словесник, синхронная переводчица, учительница русского… Украинка. Во время войны не успела уехать, из-за родителей, ее угнали в Германию, потом попала в лагерь. У нее на коже было тавро — лагерный номер. И по возвращению многое она испытала.
Мне было лет 11, когда она взяла меня в украинскую деревню, не так уж далеко от Киева. Место было замечательное, жили в отличной хате, пруд чистый, в нем рыба, мальки снуют, утки скользят водой, вдруг возьмут – и нырнут! Смешные. А иногда плаваешь с утками рядом, они в сторону, поглядывают… Был июль, мой день рождения. Я пригласил окрестных детей, человек 15, они пришли, поели, выпили немеряно компота. Играли. Потом ушли и разнесли по домам весть о детском дне рождения, стали такой же выпрашивать у родителей. Не прошло и трех дней, как я был торжественно приглашен на сходное мероприятие, в гости.
Оделся получше, причесался, взял подарок – перочинный ножик, от себя, можно сказать, оторвал, и отправился праздновать… Дверь была распахнутой, но особенных, «съестных» запахов не ощущалось и мухи у дверей не вились. Вошел. И встал столбом: за длинным столом сидели одни дети, постарше и помладше, разные. Вполне нарядно одетые, по меркам селения, вымытые лица, ногти подстрижены. А на столе…
На столе стояла горилка, местное достижение самогонной мысли, в банки была налита, в кувшины. Как же так, Украина… Ни сала, ни ягод, ни фруктов, ни вкусного слабого, домашнего вина уж на худой конец… горилка, хлеб и соленые огурцы. Всё. Ничего более…
Меня, «важного гостя», усадили на видное место, поставили кружку и взрослой мерой налили спиртного. Потом все налили себе. И выпили. Съели по огурцу. И через пару минут пошли мы все на луг, возле дома, и стали дети во хмелю кататься по траве… Веселиться. Что же взрослые? Они вдоль стен стояли, в двери заглядывали. Как только места освободились – уселись и продолжили возлияние. В других украинских местах подобного не встречал, а здесь, почему так? Нет ответа.
И на берегу реки Псёл стою и вглядываюсь, вспоминаю. Река, Полтавщина. Мы плыли по ней на байдарке. Там, за излучиной, Сорочинцы, ярмарка там, известно всем… Торговали с возов, счет на килограммы не шел – ведрами, корзинами, никак иначе. Попробовал бы я сказать – «дайте мне килограмм вишни»… Тю, это что за москаль-идиот! Ты такое даром возьми! Поклюй вишенки, птенчик… взяли ведро, и слив, и груш, и творога, и сметаны – все для раблезианского пира. А в завершение прикупили огромного, живого гуся.
У меня есть фотография – иду, совсем молодой, мальчик, за спиной рюкзак, а в нем – гусь. Повернут головой от меня, завязан – смотрит в прошлое, я в будущее. Вроде Януса, только головы разные – человечья и птичья…
А неподалеку – Лысая гора, место, где собирались ведьмы и разнообразная нечистая сила. Так мне сказали – и ходить там, при всей просвещенности, было страшновато. Гора и правда была лысой, без трав и деревьев.
Место темного в человеке – велико, Аполлон и Дионисий известная пара божеств, много позднее я понял: добро и зло всегда в соседстве, это не «точка на оси» – вправо добро, влево – зло… нет, это «точка плоскости», и «оси добра и зла – перпендикулярны». Это будто координаты в декартовой системе – Х, У, столько-то добра, столько-то зла. Свет во тьме, тьма в свете. Мера Аполлона и мера Дионисия, мера Бога и мера Сатаны… Ведьмы – не сплошное зло, в них есть доброе, они беззащитны, волосы распущены, и свою слабость они возмещают колдовством.
В Киеве мама жила на Малоподвальной улице. В один из приездов я решил ее сфотографировать на фоне таблички с названием этой самой улицы. Подошли двое в штатском, фотоаппарат отняли, велели следовать за ними. «В чем дело?» «Вы фотографировали агентурный вход КГБ» «Теперь будем знать, где он расположен». Часа 4 сидели, ждали чина, тот пришел, началась всякая дребедень с протоколом. Наконец, лицо чина просветлело. «А, вы эксперт, связаны с МУРом!» «Ну, да»… звонки, выяснения, пленку засветили и отдали – засвеченную. Вдруг оказалось нет паспорта, остался дома. Под охраной повезли к маминой подруге, у которой остановились… люди в штатском первыми вошли в квартиру, заняли господствующие высоты – у холодильника и туалета. Взяли паспорт, пошли обратно в машину с сиреной…
О, бедная тетя Хана… Она была поражена, взгляд ее провожал нас на каторгу, руки быстро увязывали съестное и теплые вещи. «Вэйзмир! Люди приехали искупаться в Днепре! Неужели они хотели взорвать реку?!»
После Чернобыля у нас обитало много беженцев. Те же подруги, их дети и внуки. Привезли клубнику. Хорошо поели. «Вы что! Она радиоактивная! Вот, цезий ползет!» «Ты, Миша, помолчи лучше! Какой цезий? Это червяк с яблока переполз»… Одна молодая родственница подруг была в дорогих, редкостных джинсах. При въезде проверяли плохо, родители погнали девушку в более пристойное место, с хорошей аппаратурой. Дивчина вернулась без джинсов, в каких-то случайных брюках. А джинсы оказалось так излучали, что моментально были сожжены и прах их перенесен в особый контейнер. Девушка рыдала всю ночь.
Еще отдыхали под Коростышевым, много раньше, мне было меньше 10 лет. Стоял колодец-журавль, в летнем сонном воздухе висела пчела над цветами, а прямо через дорожку молодые сосенки, лесок. Я там собирал землянику, ел. И вдруг хозяйка рассказала, что лесок посажен на засыпанном рве, а во рву – расстрелянные евреи. «Много. Кто их считал. Стрельба все время шла». Я посмотрел на землянику, крупную, красную, меня вырвало… потом не спал до отъезда, мне казалось, что ночью из земли встают покойники, сжимают в бессилии кулаки.
Вот зло абсолютное, без света. А так «журавли» и есть «журавли», человек живет, тратит силы, клонится к земле. Чистая вода, для любого, поднимается кверху –живи, пей.

Затмение

В начале пятидесятых мой отец познакомился с работником МТС, не московской телефонной сети, но моторно-тракторной станции… Они отлично провели время — и крестьянин и горожанин ели устриц в нашей небогатой квартирке у Курского вокзала. Устрицы были дешевы, но крестьянину не доводилось капать лимонный сок на раскрытые створки экзотического моллюска… а летом мы поехали в деревню «Бычки», Курской области. Работник МТС поселил нас у родственников, большей бедности я не видел, хотя потом много бывал в деревнях. Крыша из соломы, земляной пол… Ночью я проснулся — гусь, а может иное домашнее животное, щипало из-под меня сено… Жили, нам было хорошо, чистый лес, озеро с рыбой. Только вскоре прознали — мама моя врач. Фельдшер обитал далеко, в другом селе… с пяти-шести утра усаживались под нашими окнами старухи, ждали, молчали. В руках гонорар — творог, яйца, последняя курица. Мать забыла об отпуске – вела прием, дары не брала, старухи обижались. А мужики почти все были перебиты на войне.

В некий день случилось чудо — у одной старухи (это мне тогда казалось старухи) не работала рука, нечто простое, неврология, но рука сохла. Мама привезла лекарств, дала болезной пить. И рука заработала!

На следующее утро очередь приобрела катастрофические размеры. Это были «каникулы Бонифация». Занимали очередь с четырех утра, мама уже не умела различать лиц, одна больная, другя, третья… вдруг перед ней оказался визжащий поросенок. «Милая, он пятачок распорол, помоги!» Мать прокалила иголку, поросенка держали четыре бабы. Это вам не какие-то хилые четыре капитана, что несут убиенного Гамлета! Поросенок был живее всех живых, и, разумеется, визжал как резаный. Но разве иначе должен вести себя поросенок, которому шьют суровой ниткой пятак?

Привели и конягу, тот уже не стоял на ногах, с тех пор я хорошо знаю, как выглядит Росинант… Но я о другом.

Одним солнечным утром местный батюшка, прочитав газету месячной давности, узнал о редкостном событии — полном солнечном затмении в курских широтах. И не нашел ничего лучшего, чем объявить сельчанам о конце света — такого-то и в известный час.

А потом было страшно. Страшно и красиво, и черно — в село пришла Весть о Смерти. И ее приняли всерьез. Я видел, что это. Видел, как люди стирают исподнее, лучшее белье, на речке, как моются перед концом мира в бане, слышал вой баб, истинный, крик душ, видел, как обнимают со слезами близких и прощаются с детьми… Можно прожить всю жизнь и не понять, что такое человек. А мне было дано. Эти люди, великие простые, в такую минуту, подходили к нам и утешали, они плакали о нас, потому что нам было суждено умереть на чужбине. И вот все, что надо знать о патриотизме и ностальгии.

Затем Солнце стало скрываться. На него наползала тень, съедало свет среди бела дня, на глазах у всех — и ничего нельзя было поделать. Вой и крики, снятие печатей, Апокалипсис. И тогда произошло то, о чем я буду помнить, пока жив — люди выпустили животных, они не хотели их смерти в неволе… Стадо коров побежало по лугу, тощее, послевоенное стадо, и несколько коз, но всех обогнал обезумевший табун лошадей, кони неслись без сбруи, так, как были рождены, по травам беспредельного луга, на Солнце, становящееся черным…

Но Солнце вышло. Чудо было приписано батюшке, затем он был отстранен от должности за самоуправство… я видел как Солнце освобождалось из неволи, на глазах упавших на колени и молящихся на него людей…