АНАТОЛИЙ МИХАЙЛОВ. Шагает кавалерия
1
Я поправляю перед зеркалом воротник и, расстегнув на рубашке верхние пуговицы, обнажаю свою колымского рассола тельняшку. Теперь видна. Я сегодня встречаюсь с Сашей Алшутовым.
Володя мне дал его телефон и я ему вчера сам позвонил.
— Саш, – говорю, – привет. Это я, Тося.
И уточняю:
— Матрос Рээс «Иваново» Анатолий Михайлов.
— Да слышал, – смеется, – старик, слышал (теперь мы все, взяв пример с нашего Старика, называем друг друга стариками). И надо бы, – и уже закидывает мне удочку, – встретиться…
— Вообще-то, – соглашаюсь, – не помешает. Давай, – предлагаю, – в «Огнях Москвы».
В этом кафе Милка меня первый раз провожала на станцию Лена. Ну, а потом, как перед запуском в космос – водила на Красную площадь.
И в результате оказалось – на Колыму.
2
Валя рассказывал – в армии, будучи «воздушным стрелком», Саша однажды не выдержал и показал свой бойцовский характер – какая-то у него случилась с товарищами по казарме распря, и человек примерно двадцать его (поднявшего хвост на коллектив) окружают и, преисполненные негодованием, подступают к нему уже почти вплотную. И вместо того чтобы с мольбой о пощаде упасть перед рассвирепевшим в ярости коллективом на колени, Саша вдруг вскакивает на табуретку и прямо в морды своим супостатам кидает со всей большевистской прямотой: «Вы, – кричит, – низшая каста! Да я вас всех, – двигает желваками, – мотал в рот!» И если бы не прибежавший на эту патетическую ораторию Валя, то товарищи по защите Родины, скорее бы всего, Сашу убили. И еще тогда, в ноябре 56-го, в подражание Маяковскому, Саша написал «репортаж с самолета, который ушел в сторону моря» и его («правого пилота и нарушителя чьих-то границ») вместе с «горящей глыбой металла» «ждут внизу голодные рыбы». А утром к «его маме постучат в дверь мальчишки-газетчики» и в глазах у мамы «дрожащие строчки посыплются пудрой»; и еще у Саши была очень прижимистая падкая на сладости сестренка и как-то (дело было на Сахалине) они с Валей купили в автолавке торт «полено» и, в педагогических целях решив искоренить эту не совсем приятную черту подрастающего поколения, прямо при ней бросили его (этот самый торт) дворовой собаке и, наблюдая с веранды как чуть ни сошедшая с ума от привалившего счастья дворняга исходит слюной от её любимого «брёвнышка», Сашина сестренка рухнула на половицы и, засучив башмаками, устроила своим воспитателям истерику. Во дни тревожной молодости Саша считался Валиным учителем и когда в 58-м вышедшего в Москве на Триумфальную площадь Валю еще никто толком и не знал, то Саша Бейлин, придумавший себе красноречивый псевдоним Алшутов (с инициалами А.А.А.) «в узких кругах уже был широко известен» и через несколько лет (по одним сведениям в Гаграх, а по другим – всё-таки в Ялте) «начистил рыло» самому Васе Аксенову, а в туалете ЦДЛ куском антрацита вывел свою историческую эпитафию «И вы не смоете всем вашим чёрным кофе…»
(Но, вопреки всем этим регалиям, его удивительная «Осень» и посвященный Вале «Негр» так до сих пор всё продолжают меня ворожить).
А где-то уже в 66-м (по радиостанции Юность!) вдруг (обомлев) мы услышали Сашину знаменитую «Кавалерию».
Валя ему говорит:
— Старик, ты не можешь нам объяснить, что означают в твоей «шагающей кавалерии» «Корчагины». И из какого «ателье мод» они еще и вдобавок «в буденовках».
Но Сашу теперь голыми руками не возьмешь.
— Вы, – саркастически нам улыбается, – отстали от жизни.
Ведь это же теперь самый прикольный шлягер. И даже попал на виниловую пластинку.
А после у него с Шаинским случилась производственная тяжба и, так и не разрешившись примирением, тянется до сих пор. С тем самым Шаинским, у которого «с голубого ручейка начинается река». И Саша (как соавтор) что-то там в их совместной бухгалтерии напутал и вместе с причитающейся Шаинскому долей гонорара вроде бы весь гонорар нечаянно присвоил себе, но всю эту арифметику держал поначалу в строгом секрете. А сейчас ему (и это, конечно, всем понятно) свой долг (который, как известно, красен платежом) уже никак не погасить, потому что всё давным-давно проедено и пропито. Но потом Саша все эти лирические тонкости всенародно рассекретил и по причинно-следственной связи, согласно которой по сравнению с Шаинским он (Саша) – нищий (а сука Шаинский – по мнению Саши – миллионер), всю сумму своего долга демонстративно аннулировал. И в результате у Саши родилась теперь уже крылатая реплика и он ее даже предлагает зафиксировать в качестве транспаранта над стойкой буфета ЦДЛ
ОНИ НАМ В ВЕКАХ ЗАДОЛЖАЛИ
И уже несколько лет регулярно, когда ему звонит униженный и оскорбленный Шаинский, то видоизменяет свой привычный хрипловатый фальцет и, претворяясь юным натуралистом, писклявит, что «Александр Аронович уехал на озеро Иссык-Куль».
А когда перед «Цыганским романсом» Саша пронюхал, что «у Тоси вдруг заржавело две тонны», то, чтобы стрельнуть у меня хотя бы трюндель, будучи в состоянии алкогольного опьянения, предложил мне подкинуть ему что-нибудь из своей прозы в его парижский «Континент». А я тогда ещё и не знал, что «Континент» это детище Максимова, и уже (окрыленный) было намылился ему напечатать (как он и велел в четырех экземплярах: один себе, а три, включая первый, ему) свою подборку. Но в последний момент вдруг со своей «кошелкой со свёклой» нарисовался Старик и, уличив Сашу в «детской болезни левизны», очень потом смеялся. И в результате я Саше (впрочем как и Старику) так ничего и не отстегнул и, поступив, как, согласно моральному кодексу покорителя Колымы, и должен поступить будущий матрос, всё проел и пропил самостоятельно.
Ну, а теперь я всё Саше простил и, зная, что у него имеется родственный мне цикл под названием «Рыбацкий хлеб», решил, угостив его в «Огнях Москвы», хотя бы частично ликвидировать ему свою задолженность.
3
Исполнив свой ритуал и по традиции накатавшись по кольцевой (закрыв глаза, сидишь в тепле – и ловишь кайф), я перехожу на радиальную линию и, выйдя на Охотном ряду, вливаюсь в текущий променаж. Облокотившись на перила, устраиваю наблюдательный пункт и, повернувшись к ступенькам, прочёсываю пребывающую толпу.
Ну, вот, наконец, и Саша – всё в той же самой времен Сахалина потёртой кожанке, в разбойных с оттенком «вселенской тоски» семитских очах – летящие по бездорожью тачанки нерастраченной удали, и в той же самой («Явление Христа народу») библейской бороде.
Уже за столиком отщелкивает свой фирменный «дипломат» и достает отпечатанные на машинке листы.
Халдей несет на подносе графин, а возле графина – приправленные картофелем фри в капельках жира лоснящиеся поверх поджаристой корочки цыплята «табака».
Все те же «Огни Москвы», но я уже совсем не тот. Не тот пришибленный Толюн, забрызгавший, сковыривая с шампура ломтик шашлыка, салфетку. Сегодня я отпущенный на берег матрос.
«Рыбацкий хлеб» – фрагмент из новой Сашиной книги. Уже давно сдана в набор и скоро должна выйти в издательстве «Советский писатель».
Педагогически прищурившись, выводит
БОЛЬШОМУ МАТРОСУ
МИХАЙЛОВУ ТОСЕ
Графин уже пустой – и, уподобившись колымским золотоискателям, прищелкиваю большим и средним пальцем.
«Нет-нет, не водки, давай теперь, шеф, коньяк. И две отбивные из парной телятины!»
С графином «Арарата» Саша подчаливает к соседнему столику и, взяв его на абордаж, возвращается обратно с добычей…
Уже раскатали «Белый аист» и, потчуя пленённую русалку, теперь уговариваем глинтвейн…
— Ну, что, старик, – вдруг ощутив себя спасителем Отечества, победоносно подмигивает мне Саша, – еще пару пузырей – и по домам!
И, повернувшись к стойке, я опять прищелкиваю пальцами.
«Ну, а теперь на ход ноги ещё пару бутылок «столичной»! — И, расплатившись с халдеем, кидаю ему на чай пятерку.
У «Метрополя» торможу мотор – и меж огней Москвы летим на набережную Шевченко.
4
Бэ или не бэ? Вот в чём вопрос.
В.Л.
Я открываю глаза и возле своего виска дотрагиваюсь до волнистой завитушки. Чья-то щека. А это уже переносица. Теперь губа. Пониже губы – овал подбородка…
Подушка почему-то на полу. И рядом с уже обветшалыми плавками младенческой конфигурации игрушечный бюстгальтер. С растянутыми пружинами (одна – так вообще оборвалась) полотно раскладушки напоминает подвешенный к двум березам скрипящий гамак…
— Ты, – спрашиваю – кто?
— Я, – улыбается, – Элен.
А я (ну, надо же, какое совпадение) Анатоль.
Оказывается из Дубны.
И в продолжение заплыва – «плывущие в милый край облака».
…В квартире, кроме нас, никого. Верочка с Машкой у бабушки. В своём Бюро надежности весь в подготовке к предстоящей росписи «пульки» Володя прикнопливает к чертежной доске лист ватмана. На клеенке придавленная сахарницей записка.
Оставь ключи в почтовом ящике
В.
Колонка. Кран. Гора сваленной в раковину посуды. Возле помойного ведра – две пустые поллитры.
Оставив раскладушку, перебираемся из кухни в комнату…
Снимает с крючка шланг и, врубив кругляшку душа, водит по коже. Обозначаясь белёсыми кружочками, ещё не сошедший с минувшего лета загар. А над пупком – точно дырочки для шнурков – следы от операции…
5
Без четверти одиннадцать. Черед пятнадцать минут начнут давать.
Ей (из передней):
— Подожди, сейчас вернусь…
Взял в гастрономе две бомбы и пачку пельменей.
Поколупавшись в замочной скважине, бросаю на тумбу плащ и, наклонившись, влезаю в Володины тапочки.
Ну, надо же – какая хозяйственная: горы сваленной в раковину посуды как и не бывало!
Открыв над раковиной кран, я наполняю кастрюлю и ставлю её на газ… Разъединяю из пачки брикет и, аккуратно высыпав пельмени, прохожу в комнату.
Стоит в кружевной комбинации и смотрит на книжную полку. Открыла томик Омара Хайяма и водит маникюром по строчкам.
— Поедем, – предлагает, – со мной в Дубну…
Покажет мне свою дочь и познакомит со своей мамой.
Кипит.
Вытаскиваю из сушилки дуршлаг и, прихватив полотенцем за ушки, сливаю кипяток в раковину.
Перевернул в тарелку и теперь снимаю пробу. Не переварились. Самое то.
Хотел добавить сметаны и открываю холодильник. Но вместо сметаны пришлось воспользоваться ацидофилином.
Обычно бомба с пробкой, но эта почему-то с фольгой.
— Давай, – и поднимаю первый тост, – давай за твою дочь…
— Давай! – и, залихватски осушив стакан, поворачивает голову.
Рязанского разлива среднерусская капустница с разводами татаро-монгольской пыльцы. Но без подёрнутой российской лукавинкой свинчатки. И это уже обнадёживает.
— И у меня, – улыбаюсь, – тоже дочь.
На будущий год пойдёт в первый класс.
А у неё – ещё только в ясли.
— Ну, а теперь, – и тоже мне в ответ улыбается, – давай теперь за твою!
… Всё. Кажется, перебор…
И вдруг звонок.
— Толюн? Мой мальчик… Ты не забыл? Сегодня приём документов…
Чуть ни на хрупкой спине волокущей меня наездницы сползаю на первый этаж и, выполняя поручение товарища, запихиваю ключи в почтовый ящик.
Всё. Зафиксировал. Звякнули. Квартира 28.
Из соседнего подъезда распахивается дверь и во двор выходит мама. Всё в той же каракулевой шубе, в которой ещё на Покровском бульваре попутала меня в подвале у Кольки Лахтикова, где на уроке французского языка мы играли с Колькой в «рамса».
Рухнув на половицы, мама лежала посреди комнаты, и Колькина родительница (лифтёрша тетя Полина) её потом отхаживала нашатырным спиртом.
А на следующий день с мамой случился инфаркт и её отвезли в Серебряный переулок в госпиталь.
6
Передо мной в амбарной книге адрес: набережная Шевченко, дом 3, квартира 77. Михайлов Анатолий Григорьевич.
Мама мне говорит:
— Ты только, Толюн, распишись и больше от тебя ничего не требуется…
Секретарша макает печать в пропитанную чернилами подушечку и ставит в моем паспорте штамп.
Мама берет меня под руку и выводит на свежий воздух. И под другую руку меня подхватывает моя «таинственная незнакомка».
К моему приезду из Магадана на имя начальника отделения мама подготовила от моего имени заявление (чтоб, наконец, ликвидировать то «варварское недоразумение», случившееся в тот знаменательный для всего нашего семейства день, когда я, отказавшись от участия в жеребьевке к восторженному изумлению председателя кооператива, зафиксировав свои паспортные данные, подтвердил, что 14 июля 1967 года я выхожу по собственному желанию из кооператива «Багратион», в то время как вопрос о нашем неминуемом с Милкой разводе встал ребром и вариант с двухкомнатной квартирой на Новом Арбате окончательно лопнул и в свою очередь цепочка с предназначенной мне однокомнатной квартирой держалась на честном слове, подкрепляясь исключительно личной подписью оставшейся в подвешенном состоянии тогда еще живой бабушки Лизы; но как я потом узнал из свалившегося мне как снег на голову Милкиного письма, «мои сердобольные родичи», оказавшиеся по мнению Милки «большими сволочами», упекли её в приют для престарелых, откуда «баба Лиза», имевшая на маму зуб и неоднократно меня предупреждавшая, что «я еще совсем не знаю, на что способна эта страшная женщина», так и не вышла и теперь лежит рядом с дедушкой на еврейском кладбище в Малаховке, и после получения папиного напоминания в ответ на мою пиратскую депешу (когда наш героический сейнер рвал когти от настигающего нас тайфуна), с «убедительной просьбой не валять дурака и по приезде в Москву обязательно прописаться», всё прояснилось: раз бабушка Лиза умерла, то теперь вся цепочка обрывается и, чтоб её восстановить, требуется прописка хотя бы одного живого квартиросъёмщика, и, как потом оказалось, сделать это не так-то просто по той причине, что с того злополучного дня прошло уже больше года, а согласно КЗОТу (чьи прелести во всей красе я испытал на собственной шкуре, когда меня, во избежание намотки на винт отпихивающего «пёхой» трал, без моего ведома выперли из общежития), человек, отсутствующий больше полгода на своей жилплощади, оттуда автоматически выметается), и, в связи с этим, прежде чем завизировать «моё заявление», маме пришлось надеть свой полковничий мундир и идти к самому начальнику на приём, но, пока я волохался со своей селедкой, этот начальник, засветившись в какой-то бандитской афёре, уже успел уйти на повышение, и на прошлой неделе маме потребовалось надеть свой мундир еще раз; и с уже драгоценным штампом в паспорте (ну, вот и случилось – и я теперь снова потомственный москвич!), чуть не сдувая с моего макинтоша пылинки, меня аккуратно перевели через Дорогомиловскую улицу и, все в том же составе, мы загрузились во 2-й троллейбус и через Бородинский мост понеслись на улицу 25 октября, где (как мне было уже напомнено мамой) сегодня приемный день и мою восстановленную прописку должны теперь забронировать, и чтобы я не улизнул, мама для верности уселась бок о бок с моей «золотой рыбкой» и в продолжение всей поездки (когда, безмятежно мотаясь, я на соседнем сидении тюкался головой о стекло) моя «обрусевшая персиянка» ей про себя что-то энергично рассказывала, и мама сначала даже испугалась, что эта «ни весть откуда свалившаяся вертихвостка» всё может «у нашего Толюна оттяпать», возьмет, например, да на себе и женит, ведь я же сейчас холостяк, но, с другой стороны, в её отсутствие (а за мной теперь нужен глаз да глаз) я вдруг намылюсь, как в недалёком прошлом, снова дать дёру; и мама оказалась права, и, когда уже сидели в очереди, мне вдруг померещилось, что я опять обречён из Москвы «срочно валить» и что в противном случае мне не миновать «мускулистых санитаров» и для исследования моей дееспособности меня, наконец законопатят в психиатрическую клинику, но мама (и в этом смысле надо отдать ей должное) вела себя очень обходительно и благоразумно и всё опять приговаривала: «Ты только, Толюн, распишись и больше от тебя ничего не требуется…». И секретарша сначала по всей справедливости окрысилась и, реагируя на мои телодвижения (я в не совсем деликатной форме пытался ей нарочно испортить бланк), для моего усмирения даже хотела вызвать наряд милиции, но мама предусмотрительно достала свое удостоверение, где она ещё гораздо моложе и стройнее и всё в том же (с «орденом Венгерской Свободы серебряной степени» на груди) мундире полковника, на что секретарша и все остальные (а в кабинете за разными столами их скопилась целая бухгалтерия) сразу же успокоились и только добродушно посмеивались: ну, просто чудеса – такая мама – ведь это же надо – полковник авиации! А вот сынишка – и такое теперь сплошь да рядом – но тут уж ничего не попишешь – «плесень», с таким интригующим названием недавно в «Известиях» был напечатан про не совсем путевых детишек своих высокопоставленных родителей скандальный фельетон; ну, а когда всё в том же составе ехали на троллейбусе обратно, то, невзирая на мое растревоженное и взвинченное состояние, мне все равно запомнилось, как напротив Большого театра прямо на макушку памятника Карлу Маркса села ворона.
7
Похоже, что совсем не ГУМ, иначе, где же тогда фонтан, в который мы с Милкой всегда бросали монетку; и, судя по всему, я тут еще вообще ни разу не был. А сколько этажей – никак не сосчитать. Сначала получилось три, а со второго захода – уже не три, а всё-таки два. И с этажа на этаж, как в Домодедово – ползёт эскалатор. С одной стороны – вверх, а с другой – навстречу – вниз. И у каждой продавщицы – как у стюардессы – на бирке имя и фамилия.
Купили: два моих любимых батона (таких я ещё ни разу и не видел, всегда за 22, а тут уже за 33, но зато в два раза длиннее и с такой ребристой поджаристой корочкой), кулёк вишнёвой помадки, нарезанной ветчины (продавщица нажимает на кнопку и крутится диск, как в детстве на Солянке у точильщика), гирлянду дефицитных сарделек, четыре бутылки молдавской «Изабеллы» и шкалик (для её мамы) подарочного «Токая».
Пеналы Калининского проспекта. Мы с Милкой в январе смотрели тут «Анну Каренину» (где в резонанс нашей семейной мелодраме Анне Карениной пришлось сигануть на рельсы, и, говорят, сам Лев Николаевич, когда эту картину придумывал, то так, бедолага, орал, что создавалось впечатление, что это его самого перерезало).
Коробка пивного бара.
— Давай, – говорю, – зайдем… ну, чё ты… хотя бы по кружечке…
Да как-нибудь, обещает, надо. Но не сегодня.
А сегодня с Савеловского вокзала в 17-40 электричка.
…Народу мало – это ведь не лето. Москва вся ещё серо-буро-малиновая, а за окошком – уже белый снег (но не такой, когда едешь на 56-й километр). Я от такого пейзажа уже отвык.
Приткнулась мне в плечо и что-то увлеченно рассказывает.
Расталкивает. Всё. Приехали. Станция Волга.
И с сумкой на плече (сумку купили в универсаме) в протянутые мне руки вываливаюсь на платформу.
Открыл глаза – теперь уже автобус – и померещилось – Хасын. И, продираясь между сидений, спрыгиваю на землю. Но вместо линялых коряг – ухоженная дорожка.
Как будто бы из детства – с игрушечными плитками – санаторий на Рижском взморье. Лепные балкончики. Ставенки. Улица Курчатова.
…Щелчок настольной лампы – и на кровати напротив силуэт «таинственной незнакомки». И «место встречи» под большим знаком вопроса. Похоже, что не Макаронка. И даже совсем не Транспортная. И вдруг дошло: да это же моя «девушка из Нагасаки». Хотел нырнуть, но приставила пальчик к губам. Нельзя. А то услышит мама.
Ведь мы же с ней вчера только познакомились, и у нас еще первый поцелуй.
Возле окна – в детской кровати – её малышка.
В ночной рубашке вскочила (это я всё про свою бесприданницу) и поправила свалившееся одеяло.
…Сажусь и свешиваю с кровати ноги. На спинке стула – аккуратно сложенные брюки. Другая кровать уже застелена.
Элен (в плиссированной юбочке и в жакете) ведёт меня по коридору и нажимает на кнопку выключателя; туалет совмещенный.
В детской кровати пусто. Дочка уже гуляет с бабушкой.
Бабушку я еще как следует не разглядел.
Элен говорит, что я её маме вообще-то понравился. В особенности, когда преподносил ей шкалик её любимого «Токая».
Мамин жених живет на четвертом этаже, и если всё сложится, то скоро у них будет еще один ребёнок. Он биохимик и они с мамой работают в одной лаборатории.
Ну, а сама Элен ни с физикой, ни с химией не очень дружна и свой жизненный путь пока себе не выбрала.
А дочке еще всего год и два месяца.
(Когда я уже спал, то попробовала покормить её грудью, но молоко вдруг почему-то почти пропало, и теперь её приходится подкармливать детским питанием. Его дают по расписанию в женской консультации.)
Вынимает из буфета пакетики растворимого кофе и, высыпав в узорные чашечки, наливает из чайника кипяток.
(Я на Арбате в четверг уже смотрел – и в «Диетическом» под парусиновыми карнизами куда-то пропали. Но ей достают не на Арбате.)
На столике телефон.
Перегибается и набирает номер:
— Юр… это я… Лена… тут человек… приехал с Сахалина… хотел бы у тебя записать… Что-что? Да нет… мой друг…
Молчание.
Повесила трубку. Она мне потом объяснит.
Всё ясно. Галич у них недавно выступал. И Юра его близкий товарищ.
Наверно, решил, стукач. И совершенно справедливо сделал Леночке втык. Чтобы впредь была поразборчивей.
Сам Юра – специалист по синхрофазотрону.
Сегодня суббота и бабушка поэтому дома. А вчера она отпустила Леночку в город. По делам. И совершенно случайно Леночка заскочила в «Огни Москвы». Решила полакомиться мороженным. И вдруг – и даже сама не ожидала – знакомая компания.
Ну, а теперь (если я не возражаю) она меня познакомит со своими друзьями.
Спускаемся по ступенькам и выходим на улицу.
Промеж сосновых лап чистой воды курортное Майори (и еще помнится станция Дзинтари с такими игрушечными вагончиками).
Какой-то оборванец – катит замызганную тачку. На тачке – груда ржавого металлолома. А сам оборванец – чуть ли не в галошах и в подпоясанный веревочкой мешковине.
Известный ядерщик-физик. И лучший друг академика Ландау.
Пришли в кафе – и такое круглое фойе. Со сценой, а посреди фойе – с узорчатыми стульями столики. А на другой стороне – стойка и за стойкой по кругу – буфетчицы. И все в передничках и похожи на Людмилу Гурченко. Из кинофильма «Карнавальная ночь». На полочках – бутылки, а за стеклом – пирожные и бутерброды.
Подводит меня к столику и знакомит с молодыми физиками и лириками. Молодыми и не очень молодыми.
— Вот, — говорит, – ребята, мой друг, второй гарпунёр с китобоя из Петропавловска-на-Камчатке.
Для подтверждения своего статуса беру две бутылки «Карданахи» и шесть (по три эклера на блюдечке) пирожных. И пока я заправляюсь горючим, Элен им всё про нас, как из архива секретного отдела, и выкладывает. Как мы с ней в компании театралов случайно познакомились (и даже называла фамилию артиста Киндинова). И как мне потом Саша Алшутов читал свой «Рыбацкий хлеб». И все, как только услышали фамилию Алшутов – так и обомлели. Да вдобавок еще, когда я им предъявил подаренную мне подборку с Сашиной надписью БОЛЬШОМУ МАТРОСУ МИХАЙЛОВУ ТОСЕ, то все (склонившись над волшебной рукописью) сразу же его почерк узнали, и оказалось, что в прошлом году Саша вёл тут у них Литобъединение. И в результате все, как один, потянулись ко мне со своими пустыми стаканами. И когда обе бутылки закончилась, то некоторые (потрясённые масштабом случившейся встречи), как в кассу взаимной помощи, встали ко мне в очередь, и один из них (бородач с торчащим из-под рубашки полосатым тельником) оставил мне на салфетке свой адрес и, в свою очередь записав и мой Магаданский (главпочтамт, до востребования), одолжил у меня три рубля и побожился (закон моря!) с получки мне их прислать плюс мы с ним теперь будем регулярно переписываться. А еще один, преодолев свои колебания, взял у меня, правда, всего только рубль и, не оставляя никакого адреса, дал мне в устном виде гарантию, что с аванса как штык отдаст его моей прекрасной подруге.
Ну, а на сладкое вдруг нарисовался совсем еще юный паренек (начинающий, но уже очень перспективный вундеркинд по имени Ваня и, как потом оказалось, яростный обожатель общей любимицы Леночки (и даже делал ей предложение, но по её словам ей с таким «зеленым молокососом» совсем не по пути!); а сама Элен, схватив подписанную мне Сашей подборку, куда-то взволнованно убегает; и, как потом выяснится, к этому самому Юре, и возвращается обратно с пленками Галича; их, правда, Юра (как мне она потом призналась уже в электричке) ей дал, взяв с неё твердое обещание, что переписывать я буду исключительно в её присутствии (по той причине, что существует реальная опасность – иногда так вот сделаешь человеку доброе дело – и в знак благодарности кассету, на которую переписали дефицит, отдают околпачённому владельцу, а сам первоисточник – вероломно оставляют себе).
8
По сравнению с дорогой в Дубну, в обратном направлении народу уже побольше. За окошком в свете фонаря с мужичком на санях уже трусит лошадка и на закате воскресного дня в Москву с лыжными палками и в спортивных костюмах в дремотном состоянии возвращаются студенты. Всё жду: когда же, наконец, проснутся «Пилигримы», слушая которых, «орущих на весь вагон» (примерно в эти же годы), Бродский чуть не выпрыгнул на ходу с электрички. Но вместо «Пилигримов» во главе с запевалой на несколько голосов выдали «сизого голубочка».
Из тамбура откатывается створка и с приготовленным компостером к нашей скамейке подчаливает контролёр.
Элен открывает сумочку и предъявляет в целлофановой корочке свой проездной. У одного из её приятелей на фотографии проездного – вылитый Толя Михайлов. И точно такая же клочковатая борода.
Какая предусмотрительная: зачем же тратить на билет лишние деньги!
Прижавшись к моему плечу, озвучивает намётки возникшего в её романтическом воображении плана.
Вообще-то она поэтесса и больше всего ей импонирует творчество её давнишней подруги Инны Кашежевой, той, что «по зову сердца» махнула (уже сейчас точно и не припомнить) кажется, в Воркуту. Но может и в Норильск. И где-то еще весной на «голубом огоньке» сам Эдуард Хиль исполнял на её слова песню.
До «опустевшей без тебя земли», конечно, ещё далековато. Но уже на полпути к опоясанному небом «солнечному кругу».
Элен (и это ни для кого не секрет) до смерти надоели все эти «подмосковные вечера». Её давнишняя мечта – найти себе настоящего друга, в объятьях которого она бы смогла себя почувствовать маленькой девочкой. И если я согласен, то она бы со мной поехала на какую-нибудь стройку. Она возьмёт с собой свою портативную пишущую машинку и, всматриваясь в Подкаменную Тунгуску, будет писать стихи, а в это время я устроюсь в порту каким-нибудь такелажником. Или, например, монтажником-высотником на стройке коммунизма.
— А у тебя, – и своим игривым пальчиком дотрагивается до моей бороды, – а у тебя какой самый любимый поэт?
— Самый любимый поэт?.. – и представляю завязанную на подбородке ушанку улыбающегося Старика, – а у меня, – говорю, – Расул Гамзатов.
А ей по душе (и это уже все знают) Анна Ахматова.
— А у тебя, – вдруг спрашивает, – на Севере нет какого-нибудь надежного человека?
Она мне сейчас всё объяснит.
И достает из сумки недопитую бутылку «Изабеллы».
Вот молодец. И протягивает кулёк с вишнёвой помадкой.
— Вообще-то, – улыбаюсь, — есть… — и сразу же вспоминаю своего магаданского товарища.
К моему возвращению в Магадан Вадик мне презентовал свою комнату под часами, а сам переехал к Тоньке и после моего не совсем удачного сватовства в ресторане «Северный» дал мне в Москву задание: купить две палки колбасы твердого копчения плюс четыре бутылки (и по возможности пятизвёздночного) армянского коньяка.
И еще вручил мне письмо и посылку своей матушке, в отсутствие своего кормильца (Вадик ей каждый месяц посылает по сотне) она воспитывает внука (Вадикиного сынишку). И я теперь (с Ярославского вокзала) должен доехать до Александрова и пересесть там на рейсовый автобус и уже на нем трястись до поселка городского типа под названием Фурманов, за который мы ещё пили, когда Генка меня познакомил с Алевтиной, и где бывшая Вадикина жена работает наладчицей на шелково-прядильном комбинате.
Наверно, мой товарищ будет не против переезда из захолустного ткацко-мануфактурного Фурманова в передовой форпост советской науки атомную Дубну. Еще бы – Волга! И под боком – златоглавая Москва.
— Он, – говорю, – строитель и работает в Стройбанке.
Задумалась – и, уже приступая к раскрутке фундамента своего «нулевого цикла» (пока еще, правда, без калькулятора), продолжает подтаскивать (если уместно так выразиться) строительный материал для своих будущих стропил.
Да и работа ему здесь тоже найдется. У них тут в Дубне имеется своё районное отделение. Но на её взгляд переводиться сюда (в смысле работы) ему пока и вовсе необязательно. Да и потом зачем? Бросит зерно – и уедет к своим оленям в Нарьян-Мар.
Вот её план: у жениха её мамы, помимо сына от первого брака, на руках престарелый дедушка, и, хотя сын жениха живёт у его прежней жены (у которой в свою очередь от другого брака растёт пятилетняя дочь) в районе завода Шарикоподшипников, в то время как родной сынуля (а ему уже скоро 15) пока все ещё прописан в Дубне; и мой товарищ (а со мной, как трезво прикинула, будучи в не совсем тверёзом состоянии, Элен после разговора с моей мамой в троллейбусе, такой номер, похоже, не пройдет), вступив с ней в фиктивный брак, тут же внесёт первый взнос в трехкомнатный кооператив (по сравнению с Москвой, здесь в Дубне с кооперативными квартирами всё гораздо проще) и в результате сложится цепочка, согласно которой сынишка маминого жениха вместе со своим престарелым дедушкой получит однокомнатную, Леночкина мама со своим новым мужем и будущим ребенком получат двухкомнатную, а самой Леночке (с учетом того, что у неё уже имеется двухкомнатная) с Вадиком (у которого тоже растет свой сынишка) светит теперь четырехкомнатная; и после блиц развода (не сошлись характерами) они её сразу же поменяют на две – и себе с дочкой она оформит двухкомнатную, а Вадику с сыном достанется однокомнатная; но всё это никак не отразится на наших с ней (меня и Элен) отношениях: мы будем с ней горбатиться на стройке коммунизма, а её мама возьмёт внучку к себе и вместе со своим новым мужем и теперь уже общим ребенком будет её воспитывать, а свою двухкомнатную квартиру Элен сразу же сдаст, и это будет нам служить дополнительным вознаграждением.
Вот это я понимаю – улов: вдобавок к коньяку с колбасой (и с молодой невестой в придачу) везу своему товарищу по Колыме и однокомнатную квартиру.
Уже на перроне договариваемся: завтра (из своего независимого источника) она возьмет нам две (и всего за 2 рубля каждая) баночки растворимого кофе, а на ближайшее будущее она еще достанет потом и денег за них мне покамест платить не надо.
Взамен возвращенного ей проездного, протягивает мне с накарябанным под цифрами именем Элен телефон своей подруги (и по этому телефону я должен ей теперь завтра ровно в два часа дня позвонить).
Отслюниваю ей четыре рубля, и, нежно меня чмокнув, машет мне на прощанье рукой.
9
— Ты, Тося, уже обнаглел! – отчитывает меня вернувшийся на кухню Володя и в качестве вещественного доказательства предъявляет мне оторванную от раскладушки пружину.
— Но ведь она же, – оправдываюсь, – вымыла всю посуду… буду, – улыбаюсь, – работать, а в это время она будет сочинять стихи… и на её слова проиллюстрирую «шагающую кавалерию»… да и у Вадика теперь будут хоромы…
— Всё продолжаешь паясничать… ну, объясни ему, Старик…
И, отдавая должное триумфу нашего легендарного «будёновца», Валя даёт мне окончательную директиву:
Не испытывай женщин – не выдержишь!
10
— Что, – спрашивает, – летим? – она уже приготовила нам студенческие.
А я даже и не знаю, чем теперь мне её порадовать.
— Пойдём, – говорю, – в Жигули, – и предлагаю ей возглавить наш союз писателей, – и почитаю тебе свою прозу…
Молчание.
И вместо ответа – короткие гудки…
И так мне вдруг её тогда сделалось жалко: ведь это (как потом окажется) будет единственная в моей жизни женщина, рискнувшая со мной рвануть хоть на край света.
11
И мама потом все ещё тоже её вспоминала. Как эта «стрекоза» рассказывала ей про свою девочку.
— Такие вот, – показывает, – маленькие ножки… – и, умиляясь, складывает в жменю свои в голубоватых жилочках ладони.
Но, положа руку на сердце, мама ей «бесконечно признательна: ведь только благодаря этой ветреной девушке наш непутёвый писун все ещё остается москвичом».
