ОЛЬГА ЗЛОТНИКОВА. Родом из детства

Дом

Место моё на земле – дом,
тихая улица в сентябре,

всегда одна и та же,
как бы мы её
ни называли.

О своём о женском,
об Адамовом помню
белом ребре,

листья лишь тронуты
желтизной,
а травы уже завяли.

— Забывай, забывай.… Забыла? –
заунывно басит фагот,

значит, ветер поднялся –
люди от памяти отрекутся.

Время остановилось,
и двор в сентябре –
покинутый грот,

в котором берёзы старые
по-детски друг к другу
жмутся.

*
Всё это дом,
и сентябрь не случайно
остаётся со мной,

будто сейчас, после лета,
мы начинаем ходить в школу:

выходим пораньше,
дышим прохладой утра
и тишиной,

и память меня, мой сентябрь,
калёной иглою не колет

куда-то под рёбра слева,
туда, где детство моё стучит

всегда с перебоями, с замиранием,
как любовь – гулко.

Здесь, в сентябре, уставшая мама
с зажаркою варит щи,

а я, еще девочка, глажу
дворовую кошку Мурку.

*
Память не выкорчуешь,
как дерево,
я её не отдам,

останется на щеке моей
от маминых губ – помада.

Я родом из детства,
я из ребра твоего,
милый Адам,

Мальчик смешной
с пронзительным
грустным
взглядом.

***
Однажды это может произойти:
проснусь и пойму, что больше уже – ни строчки.
так падают ниц в самом конце пути
и просыпаются в ужасе среди ночи.

Оглянусь вокруг: вроде бы день, как день,
город с привычной своей беготнёй и шумом –
это тебе не лес, где живёт олень
и ветер по веткам бьёт, как по вещим струнам.
Это тебе не мир, в котором строка
дышит тем же воздухом, что весною поле,
а после растрёпанные облака
летают над головой твоей прямо в доме.

И мир строкою больше не оправдать:
он подытожен какою-то жирной точкой.
Что ему вера моя и благодать –
подшит, подкроен, по всем сторонам прострочен.

Однажды это может произойти:
стрекозы исчезнут, станут обманом зренья –
я тоже уйду, чтобы строкой взойти,
чтоб прорасти в четвёртое измерение.

***
Если вовсе меня не станет
(Не отыщешь меня нигде),
Значит, я разошлась кругами
По воде…

***
Такие тихие стихи,
такие тихие,
как мыши, тихие стихи,
а мы – голодные.

Стихи, как всполохи, стихи,
стихи, как вывихи,
стихи, как реки, как гудочки
пароходные.

Как руки слабые, стихи,
как руки – тонкие,
такие глупые стихи,
такие звонкие.

Как детство вещее моё,
стишочки-камушки,
как безусловная любовь
в глазах у бабушки.

Воркуют голуби, стихи,
воруют горлумы,
такие голые стихи,
сыта по горло я.

Смотрю, а в зеркале с утра –
смешная рожица,
как некрасивая девчонка-
бесприданница.

Я умалюсь, я отойду –
стихи умножатся,
я исчезаю в темноте –
стихи
останутся.

***
зимой я рожу тебе дочь
я назову ее верой
буду любить больше жизни
на слабых руках качая
эту любовь не измеришь
ты человеческой мерой
ибо любовь рождается
из глубины молчания

Провинциальный блюз

«Осторожно, окрашено!» — Сядешь.
И ругнешься – беспомощно, коротко.
Из-под шапки – две пегие пряди,
Холодок, ветерочек – за воротом.

Теребишь сигарету дешёвую.
Скоро Пасха, а нынче-то – вербное.
И судьбу свою, тоже грошовую,
Проклинаешь заочно, наверное.

А под окнами – хилые грядки,
Под ногами – скорлупки, окурочки.
Убежала бы без оглядки,
Но останешься, верная дурочка.

И два мальчика в шапках с ушами
Рядом режутся в крестики-нолики.
В тихом провинциальном ашраме
Свои гуру – друзья – алкоголики.

Где-то в центре на площади – Ленин,
Расточает дары, не иначе,
И бабуля встаёт на колени
Перед ним, и как девочка – плачет.

***
что ты молчишь: я ведь здесь, я живая,
память моя, как младенец, — чиста.
полдень, жара, не дождаться трамвая,
хочется – в речку, с разбегу, с моста.
я не умру, даже если однажды
ты зачеркнешь меня – наискосок,
вот и теперь, изнывая от жажды,
я от себя не зароюсь в песок.

***
я беру у тебя взаймы
эту жизнь с ее ухабами,
с ее узкоколейкой и
ее перекати-полем.
с ее полупрозрачным «мы»
и дерущими горло бабами,
с опустевшей скамейкой и
привилегией слыть голым
королем посреди толпы,
оболгать, осмеять мечтающей,
пробиваться среди былья
со своей персональной болью,
но, дай Бог, не угаснет пыл,
и ухабов не замечающей
черноглазой девчонкой я
пробегу босиком поле.

***
Расскажи, как своих били,
А потом на весь мир врали,
Расскажи или спой или…
Оправдаешься едва ли.

Улыбнусь, рассмеюсь, крикну:
«А неплохо ведь, ей-богу!
Вам пора написать книгу
Или преподавать йогу!»

А душа? А душа… Дудки!
Где же, где же её носит?
Глянь: сидит, как щенок в будке,
Влажный носик – цепной пёсик…

***
Дело – труба, дружок,
невыносима ноша.
Мелкий скупой снежок
улицу подытожил.

Больно душе, темно,
боязно, предрассветно.
Правда ли – всё одно –
сердце, тряпица, ветошь?

Если и мы – снежок,
мелкий и беспокойный,
сколько еще дорог
нам заметать мукою?

***
Всё, что я от себя оставила –
Куча мусора, ерунда,
Только искренностью приправила,
Чтоб не мучится от стыда,

Чтоб не стариться от забвения,
Не беситься от нищеты:
Только душу и дерзновение,
И улыбку – для красоты.

***

Не об этом ли плачет облако,
Не об этом ли стонет ночь,
Что душа, как церковный колокол,
Отзвенела
и вышла
прочь.

***
Я ухожу в последний путь:
Не в смерть, но в бедность и разруху,
И если тронет кто-нибудь
Худую, выпитую грудь –
Одернет руку.

Я бестелесна в теле сем,
Оно болтается, пустое,
Словно тряпица на постое
У остова моих костей.

Кто я: усталый жар в костях
Или взбесившаяся искра,
Или у тела – василиска
В плену – невинное дитя?

Освободи, разоружи,
Или разрушь меня – как хочешь,
Но душу, что над всем хохочет,
Бездомную –
Не сторожи!

***
Полночный поезд, как же ты грохочешь,
и темнота вмещает только звук.
Гремящий выводок крадешь у ночи
колес, вагонов,
словно ног
и
рук.
Здесь все из тьмы родится и кричит:
младенцы,
и стихи,
и поезда.
Но если кто на поезд опоздал,
тот слушает,
бессонный,
и молчит.

***
Далекий лес с поляною – альковом,
Холстина поля в красных каплях маков,
И человек в веночке васильковом,
И верный друг – лохматая собака –

Вы лишь мираж в больничном коридоре.
И всех проблем – не путаться в таблетках,
Когда кругом
лишь горе,
горе,
горе…
И васильки на вышитых салфетках.

И если я поранилась до крови,
Не открывай, когда придут врачи.
Я в сердце леса, в ягодном алькове –
Не отдавай меня и не лечи!