ВАЛЕРИЯ ОЛЮНИНА. Небо, синий лисам

27.07.2015

Небо, синий лисам

«Между нами и небом
не было никаких преград…»

Муаммар Каддафи

Раньше она приползала ко мне каждую ночь и ложилась на сердце. Сейчас я чувствовала, что она лежит у меня на лице, точнее, на губах и не даёт мне говорить. Язык распух, но хотелось шептать, звать твоё имя с тех пор, как ты ушёл в ту сторону, откуда доносился до меня запах палёной овечьей шерсти с Агадесского рынка.
Подступала новая стылая ночь, по закатному небу потекли багровые верблюды, сладко и невыносимо пахнущие финиками и молоком. Она шевельнулась, чуть задевая мои потрескавшиеся чёрные губы хрустящей чешуей: видимо, запах верблюжьего молока тоже понравился ей. Потом снова стало все спокойно. И может быть, она уснула, или ждала, когда усну я и перестану звать тебя молча. Мне кажется, она и приползла сегодня для того, чтобы я из-за страха быть ужаленной, замолчала. Я, наверное, очень долго лежала на спине, я не помню, что произошло, я только помню, что ты ушёл, прежде освободив моё лицо, плечи от песка. Кто ты был, я не знаю. Я только знаю, что ты ушёл. Наверное, позвать на помощь… Или…ушёл, потому что возиться со мной было бесполезно…или… ушёл, потому что тебе нужно было идти… Днём это небо было, как больничная белая стена, на нём только судорожно дрожали, как ручки новорождённого, тянулись ко мне ветки самого одинокого дерева на земле, ветки акации, которой давно не было здесь, потому что пьяный ливиец сбил её сорок лет назад.
Скажи мне, кто ты был!? Отчего палёная овечья шерсть так напоминает мне запах моего дома, которого быть, может, и не было никогда. Отчего сбитая акация доживала одна? Кто были те пьяные водители, которые сбили тот лес, тот дивный лес, который не дал бы мне сейчас захлебнуться змеиной влагой, захлебнуться песком, если она все же уползет от меня? Где корни, которые поили бы меня молоком, где финики?
Нет, это губы мои были влажны, живы твоим именем. Эта змея приползала ко мне, сухая, несчастная какая-то змея, пила эту влагу, потом… потом… она высохла от моих чёрных губ. Это мои губы царапают её тело, мучают её… Зачем я мучаю её? Она должна уйти от меня, ползти в сторону Агадесского рынка…
Нет, это я должна ползти на Агадесский рынок… Змея должна оставаться здесь. Она должна здесь лежать — вдруг ты вернешься, и когда увидишь змею, ты поймешь, что я выжила, что я ела финики и пила верблюжье молоко, потому что я люблю тебя. Язык распух. Отчего я мучаю твое имя распухшим языком, отчего я жалю твое имя бесконечно? Наверное, поэтому ты ушел на Агадесский рынок… Ты просто не выдержал. Если бы ты остался, я бы смотрела на тебя всё время и просила освободить мои губы от песка, я не знаю, отчего все время распухает песок у меня во рту…
… Как долго разматывается это длинное зыбучее небо, синий лисам, километрами шелестящий чешуйчатым полотном, бесконечный, гладящий моё лицо, ласкающий грудь… я пахну овечьей шерстью палёной… нет, я пахну финиковым молоком… лисам пах тобой… Агадесский рынок мог стать моим домом… куда уползла моя змея, где она найдёт тебя…

Золотая пыль

«Ты весь в золотой пыли»

Марина Цветаева

Я доползла. Села за стол, поставила перед собой фужер и тарелку, хотя знала, что есть не буду. Поставила фужер, тарелку и перед тобой так сидела, наверное, долго, скользя по очень мягкому тёмному коридору, которым мне всегда казался наш город. Придушенно шипели на меня мозаичные ангорские кошки с разноцветными глазами, под мостом, цветущими ветками врывалась в память сирень, в кровь царапая… Синие огни иллюминации горели на переходах, как на рождественских ёлках, а ты всё не приходил. Я плеснула себе в фужер давнишнего крымского вина, тебе налила, выпила несколько таблеток, и стала ждать тебя.
Кошки вдруг отскочили, словно их кто-то сдёрнул с меня за хвосты, и мимо полетели в ночи, одна за другой, как стая птиц, мечети… и кызылайские чистильщики обуви теперь бросили работу и ждали тебя вместе со мной… К нам подошли даже те грустные бородачи, что жарят каштаны у остановки в Кентпарк, тоже, похоже, были с кошками и сиренью заодно…
Но ты всё опаздывал…
Вдруг откуда-то сверху посыпалась золотая пыль, её блески падали мне и тебе в фужеры, и я вспомнила, как сто лет назад мы на Новый год писали записки, сжигали их и пили шампанское с пеплом. Стало до ужаса душно, я открыла настежь окно: тысячи огромных китайских фонариков взмыли в небо, мешаясь с шлемообразными куполами минаретов. И тут я почувствовала спиной твой взгляд. Взвизгнул как будто металл по шёлку — что-то зажглось под лопаткой, и я поняла, что алое платье моё получило за меня свой стигмат, ведь оно и вправду надрезано.
Ты молчал. Странно, ведь раньше ты любил поболтать… Тогда заговорила я:
– А знаешь, как было в одном кино? Влюблённый парень заглатывал рыболовный крючок. Он прав, любовь – искусство заглатывать… И кто бы знал той бишкекской ночью, когда я сказала: «Нельзя брать чужое», а ты ответил: «Тогда возьми своё», что этот крючок, обрастая новым мясом жизни, когда-нибудь захочет пойти обратно. Смешно, правда?
Губы твои, припухшие от чужих поцелуев, были крепко сжаты. Ты спросил глазами: зачем ты врёшь сейчас? Ты сама прогнала меня. Ты прогоняла меня четырежды, и теперь я не вернусь ни за что!
Я рассмеялась: Боже, какой ты идиот! Куда ты не вернешься, если ты не уходил никуда?! Я сама этого не знала, но теперь знаю. Я не выпущу тебя из себя, ведь живут люди даже с ножницами, забытыми хирургом… Точно, это в двадцать лет наши потери отскакивают как горох. В сорок уже застревают как пули…
Ты лишь криво усмехнулся: пули, ножницы, боже, какой текст! Но так и не посмотрел мне в глаза.
Тогда я попросила: посмотри на мои руки – они сейчас в золотой пыли… Видишь, пыль забила мне царапины, что оставили твои кошки? Волосы мои тоже блестят – теперь никто не видит, что я без тебя уже старая девочка с сединой. Платье на мне алое… Но внутри я сухая! Я теперь насухую живу, бесслёзно. Когда же сломается это рвущее зубчатое колесо внутри меня? Мне больно, научи меня напоследок плакать!
И ты зашептал мне глухо, придушенно: плакать научить нельзя. Надо было прежде плакать научиться, а потом любить. Так-то лучше, милая, ты мне нутро своими нежными любимыми руками рвала, теперь сама поживи-ка с этой моей болью, которую я отрезал.
Я сказала: так ты хочешь моей боли? За что?? За то, что я пыталась спасти тебя?!! Тогда порежь меня сам, порежь своим взглядом острым, как бритва, так я чувствовала всегда твой взгляд сквозь сон… Этот твой взгляд, он словно разрезал мой сон, вынимал оттуда меня живую, переспевшую, ту, которой я боялась всю жизнь… Дай же мне коснуться твоего лица!
Ты отшатнулся и вдруг с шёпота перешел на крик: ты знаешь его хорошо и на ощупь! Ты, наверное, вслепую могла бы вылепить мою посмертную маску. Я ухожу! И возвращаться не намерен!
Я только и успела тебе промолчать: Мир – это начало твоего имени… с губ не спускаю… прилипло к губам твоё имя… Я теперь не смогу… без этой золотой пыли, Мир! Я завтра жду тебя, и послезавтра… До тех пор буду звать, пока твой шрам под животом, которую тебе нанес, тебя же спасая, в последние часы жизни хирург – пока ящерка эта не сползёт с твоего тела. Только тогда я поверю, что шрамы могут растворяться во времени! Что я буду жить сама. Без тебя. И без шрамов.
Я ведь бросила тебя для тебя… Я хотела спасти тебя от себя… Но продолжаю любить. Теперь за любовь, которая не нужна, хочу попросить прощения. Я прошу прощения и у себя за то, что несчастна без тебя, за свои сухие обезвоженные губы, которые никого не хотят… Бог наказал меня: он отнял уши, глаза и губы того, кого я люблю. Знаю, что не нужно, но сердце продолжает ждать тебя… глупое сердце, почему у тебя нет мозгов? Почему ты, Мирбек, пишешь… писал в письмах «подцелуй»? Целовать от цело-чело… когда люди целуются, они касаются челом…
Но ты уже не слышал меня…
***
И вот я сажусь в нестерпимо алом платье в электричку… И говорит какая-то дева в микрофон: «Уважаемые пассажиры! Мы проезжаем уникальный природно-климатический комплекс Подмосковье! Каждый из нас может сделать очень много для сохранения дикой природы, не затратив на это почти никакого времени».
В липком окне, будто намертво залитом суперклеем или прогорклым майонезом, забегали родные берёзы. По соседству женщина вела бесперебойный монолог – о лечении геморроя до выбранного всенародно царя Бориса Годунова. Я побеждённо закрыла глаза. И сказала себе – он сегодня придет на ужин, только бы не забыть: курица, чёрный хлеб и майонез.
Но голос дикторши не унимался: «Участвуйте в митингах, различных акциях, праздниках. Поддержите тех людей, кто борется за охрану природы. Как минимум, это покажет чиновникам и предпринимателям, что народ сегодня требует не только «хлеба и зрелищ».
Я еще раз повторила: да, чёрного хлеба. Непременно чёрного хлеба. Он в моей тюрьме. Для турков, кажется, самым страшным наказанием в русских тюрьмах был как раз чёрный хлеб. Вновь открыла глаза. Зашел парень и присел рядом с девушкой. Молча. Как будто просто присел. Потом что-то ей сказал, оказалось, они – пара. Мы сорок минут ехали молча. И лишь голос нам был: посадите дерево или куст, повесьте синичник или кормушку, уберите мусор, и наши дворы, сады и парки будут радовать вас зеленью и пением птиц.
Да, точно… надо чёрную курицу… не забыть…
Этот парень и девушка… оба так и не взглянули друг на друга. Так и не сказали больше ничего, уткнувшись в мобильники и что-то там набирая. Если они писали друг другу смски – это единственное, что оправдывало их вымученную близость.
Я вышла из трейна, идущего в свою инфинити. Подбирая полы алого платья, я зашагала по раскисшей родной земле, и твердила, чтобы не забыть: чёрный майонез… надо купить…

 Save as PDF
0 Проголосуйте за этого автора как участника конкурса КвадригиГолосовать

Написать ответ

Маленький оркестрик Леонида Пуховского

Поделись в соцсетях

Узнай свой IP-адрес

Узнай свой IP адрес

Постоянная ссылка на результаты проверки сайта на вирусы: http://antivirus-alarm.ru/proverka/?url=quadriga.name%2F