ДАВИД ДАР. Кузьминскому.
10 февраля 1980 г. Иерусалим.
Дорогой Костя!
Получил Ваше письмо от 10 января. Не знал, что ответить, т.к. Вы грозите публиковать всю ту ерунду, которую я пишу Вам и другим моим корреспондентам. Для чего? Чтобы перлы моего остроумия, которых даже Вы не способны оценить в полной мере, читали всякие Малкины-Палкины-Залкины, Бетаки, Иверни, Боковы, Сергеевы, Шаховские /епископы Сан-Францисские/ и другие инженерно-религиозно-диссидентские деятели? Мне это совершенно не нужно, т.к. я скоро умру и… на всех старых пердунов мне абсолютно наплевать…
Однако с нетерпением жду Вашу Голубую Лужу и считаю, что имею право получить ее бесплатно, не только потому, что у меня нет денег на приобретение книг и журналов, но еще и потому, что я болтался в этой голубой луже много лет и, пожалуй, являюсь единственным свидетелем той небывалой эпидемии гениальности, которая впервые в истории мировой литературы, разразилась в Ленинграде в конце пятидесятых годов нынешнего столетия.
Еще задолго до Вашего появления на свет /литературный/, микробы гениальности занес в Ленинград, кажется, Володя Уфлянд, и с тех пор началось: гении плодились и множились с невероятной быстротой и в невероятном количестве, пока не вытеснили из Ленинграда всех других поэтов, так что в разгаре этой эпидемической гениальности, в гениях ходил уже даже Шмоткин /Юпп-Таранов-Смоткин. – ККК/. Так что Ваша Голубая Лужа, явившаяся бассейном, где плодились и множились бациллы гениальности, безусловно, должна быть сохранена для человечества.
Когда я пишу об эпидемии гениальности, я не совсем шучу. Основной и главный признак гениальности, это, на мой взгляд, ощущение себя гением. Других признаков гениальности я не знаю. Ведь не могу же я считать признаком гениальности признание современников и потомков, т.к. современники и потомки признают только ту продукцию, которая разжевана, смочена слюной, переварена и извергнута из задниц /диссертации и монографий старых пердунов, именующихся литературоведами, профессорами, докторами, кандидатами и аспирантами/. Но не могу же я всерьез считать гениальностью то, что является отходами чьих-то организмов? /экскременты!/
Ленинградская эпидемия гениальности, на мой взгляд, имела грандиозное значение для русской поэзии, т.к. почти столетие, до этой эпидемии, все литературные дегустаторы и вся русская литературная лженаука, руководствуясь ремесленными критериями искусств, противопоставляла некие, будто бы объективные, параметры /искусства/ субъективным. Это столетие было постепеннымубийством искусства. Настоящие художники /девятнадцатого и начала двадцатого столетия/ еще сопротивлялись этим белинско-чернышевско-хомяковско-фричевско-храпченско-переверзевско-луначарским критериям, но, с торжеством советско-мещанско-кустарной эстетики, субъективный, т.е. единственно подлинный подход к искусству, был совершенно подавлен, и поэтому, когда в Ленинграде появились сначала Хармс и Введенский, а потом Уфлянд и Еремин /похожий на ободранного петушка/ и все последовавшие за ним поэты, искренне убежденные в своей гениальности, это стало освобождением русской поэзии от мнения говнюков-читателей и говнюков-профессоров, это стало восстановлением ЛИЧНОСТИ в поэзии, именно личности во всем прихотливо-самовлюбленно-артистическом ее значении.
Вы, например, как и все остальное стадо наших ленинградских гениев, так искренне верили в свою гениальность, так ощущали всем своим существом, всей своей кожей, всей своей чувственностью свою гениальность, что, конечно, я имел больше оснований верить Вам, чем тем приват-доцентам, вроде Владимира Орлова и Александра Дымшица, которыеничего не чувствовали, а только знали то, чему их научили в университете. Вот почему я убежден, что и Ваша самооценка, и Виктора Кривулина, и Олега Охапкина, и Иосифа Бродского и всех Лен Игнатовых, более соответствует какой-то высшей истине, чем оценка профессоров и дегустаторов.
Не желая приуменьшать значения ленинградской эпидемии гениальности, я все же должен признаться, что не поклонник никакой стадности. И даже гениальность, если она стадная, несколько меркнет в моих глазах. …
Большинство ленинградских гениев бросилось на легчайший и уже проверенный до них другими гениями жанр – поэзию. Но, если поэзия это океан /бурный/, то поэт /гениальный, и даже не очень/ это не молекула воды, которые составляют океан, а корабль. Чтобы его было видно с берега /читателю/, он должен быть заметен и отличаться от всех других кораблей.
Бродский сразу спустил на воду броненосец /сейчас? В современном океане, который бороздят авианосцы – броненосец?/. Его видно издали. Виктор Кривулин построил корабль какой-то совершенно необычайной формы, может быть круглый, или многоугольник, или вообще это не столько корабль, сколько «звучание подводных сфер» /простите мой дурной вкус/. Олег Охапкин много лет сооружал свою посудину и ничего у него не получалось, пока он не использовал старых досок, лоскутьев парусов, мортир петровского времени и еще бог знает какой дряни – получилось что-то старинное и музейное. Другой такой посудины в океане не видно.
Но поэзия, на мой взгляд, это не только сама сумма стихотворений – это стихи, окрашенные всем образом жизни поэта, его личностью, характером, умом, глупостью и в первую очередь чувственностью. Геннадий Трифонов снабдил свою лодочку великолепными педерастическими формами и на флагштоке развевается знамя его мечты и притязаний – прелестный фаллос. Попробуй, не заметь? Костя Кузьминский всю свою поэтическую баржу /баркас/ изваял в эксгибиционистском вдохновении, украсил своими фотографиями – голый в пожарной каске, изображения своего члена и ягодиц на стенах своей комнаты, гарем у своей постели, со страстной любовью к самому себе, такой же высокой и чистой любовью, как любовь Ромео к Джульетте или Данте к Беатриче.
Большинство других ленинградских гениев времен эпидемии гениальности не нашли своего жанра и поэтому похожи друг на друга, и разглядеть их в океане поэзии можно только через бинокль или подзорную трубу.
Наверное, я не прав в отношении многих. Наверное, я не сумел разглядеть своеобразия и исключительности ЛИЧНОСТИ /а это и есть ПОЭТ/ некоторых других. Ну, что ж, пусть Бог и Кузьминский мне это простят. /Впрочем, я разглядел и других, просто мне сейчас лень обо всех писать – подождите пока о них напишет Илья Левин, когда он станет профессором русской литературы, а они – горсточками пепла в урнах/.
Не подумайте, что это письмо для потомков и публикации в Вашей Голубой Лагуне. /Очень даже подумаю – не ждать же, когда Илья Левин напишет?! – ККК/. С потомками мне разговаривать скучно. Ведь они никогда не поймут потрясающей чистоты Геннадия, не увидят Ваших сияющих глаз толстого бородатого сатира…
Жду приглашения на какой-нибудь симпозиум в США! /Жди, Дед – на хуй мы им тут нужны, достоевсковедам и импотентам – меня тоже уже года три никуда не приглашают, а жрать и делать эту антологию – приходится за счет жены, на ее 500 в месяц за мытье сортиров. Приглашают Орловых и Дымшицев – если б хоть Лотмана! – ККК/
С уважением и дружеской симпатией, Ваш Давид Дар.
* * *
11 марта 1980 г. Иерусалим
Эпиграф: «Потомков в жопу!»
Давид Дар. «Завещание»
ДДД* ККК!
/* – дорогой, дорогой, дорогой/
Только что получил Ваше очень интересное, серьезное и талантливое письмо о себе и своем альманахе. Меня совершенно покорило Ваше справедливое утверждение, что «Голубая Лагуна» это Ваше изображение, Ваше проявление себя в искусстве и мире. Я восхищен Вашим флоберовским признанием, что «Еремин это я, и Уфлянд это я, и Чейгин это я, и Куприянов это я». Я понял, что Ваша художественно-эксгибиционистская деятельность в Ленинграде, как и альманах «Голубая Лагуна» это совершенно новый жанр, именно новый жанр поэтического творчества. Этот жанр еще не имеет названия, но он создан Вами и благодаря Вам существует и будет существовать в литературе. Я, так же как Вы, не чужд эксгибиционизму и уже давно догадался, что эксгибиционизм лежит в основе всякого подлинного искусства. Без обнажения, без чрезмерной откровенности, без этой противоестественной – с точки зрения инженера, зубного врача, профессора литературы и других парикмахеров – ПОТРЕБНОСТИ РАССКАЗАТЬ О СЕБЕ И О СВОЕМ ОТНОШЕНИИ К МИРУ то, что другие люди рассказать не решаются, искусства вообще не существует.
Я опасаюсь, что большинство Ваших сверстников, счастливых жертв ленинградской эпидемии гениальности, не смотря на свою гениальность не оставят заметного следа в литературе только по той причине, что они проявили и проявляют себя в давно существующих жанрах, некоторые из этих жанров уже почти изжили себя или переживают явную девальвацию. Жанр романа, лирического стихотворения, сонета стерт, как… /сравнение найдите сами/. Обновить этот жанр безумно трудно. Жанр романа обновляется на наших глазах /Пруст, Дос-Пассос, Лапенков, – примеры подобраны наспех и безответственно/. Жанр рассказа обновил Хармс – отказался от сюжета, традиционной композиции и проч. Некоторые московские поэты Вашего поколения пытаются обновить стихотворные жанры.
Совершенно новые жанры искусства создаются в живописи и музыке. В живописи – поп-арт, кинетическое искусство, в музыке – конкретная музыка. Это изменение не стиля, а именно жанра – ИСПОЛЬЗОВАНИЕ НОВЫХ СРЕДСТВ И СПОСОБОВ, к которым раньше искусство не прибегало.
Ваша яркая и мощная творческая личность не уместилась в существующие жанры искусства и потребовала создания какого-то нового, небывалого. И Вы его создали. Может быть, для одного себя и никто не повторит Вашего жанра, потому что он присущ только Вашей художественной натуре, Вашему эксгибиционистско-сексуально-чувственному отношению к миру.
Я не знаю, как этот жанр назвать – он еще не имеет названия. Характерный признак этого жанра – ВБИРАТЕЛЬСТВО в себя своих самых ярких сверстников. Один художник – вбирает в себя звуки, другой – краски и формы, третий – реалии жизни. Вы вбираете в себя своих ярких сверстников. Вы пожираете их и внутри своего творческого чрева кормите какими-то весьма полезными и чудодейственными выделениями своего творческого организма /ферментами (?), но не экскрементами/, так что через некоторое время эти сожранные Вами сверстники вылезают из Вас, как вылез Иона из чрева Левиафана, и продолжают жить еще более уверенные в себе, чем прежде, но уже принадлежа не только миру и самим себе, но, в то же время, еще и Вам, и становясь не просто Ереминым, Уфляндом, Куприяновым, Любегиным /один из самых своеобразных и обещающих Ваших учеников/, но и героями замечательной эпопеи «Кузьминский и его чрево».
В Ленинграде я Вас еще не понимал. Я иронически относился к тому, что Вы почти всех своих сверстников считали своими учениками. Да и к Вашей «звуковой школе» я относился иронически. Оказывается, Вы и сами себя не понимали. У ВАС БЫЛА НЕ ШКОЛА, А ЧРЕВО. ВЫ НЕ УЧИЛИ СВЕРСТНИКОВ, А ВСКАРМЛИВАЛИ ИХ, И ЭТО БЫЛ ПРОЦЕСС ЧИСТО ТВОРЧЕСКИЙ, ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ, ИБО – ЧУВСТВЕННЫЙ…
