АНАТОЛИЙ МИХАЙЛОВ. Свинарка и пастух.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

1

   Я думал, завалинка – это такое бревно и верхом на метле сидит Баба-Яга. А это, оказывается, крыльцо и верхом на табуретке читает газету дядя Павлик. У дяди Павлика румяные щеки и покрытые волосами мясистые пальцы. И, если их потрогать, то так и хочется сложить из них фигу.

   Дядя Павлик – папа Наташи Мартыновой. Считается, что я в Наташу влюблен, и, когда играли в «бояре», Наташа меня выбрала себе в женихи.

   Я перешел во второй класс, а Наташа пойдет уже в четвертый. У Наташи золотистые локоны и голубые с отогнутыми ресницами глаза. Точно у куклы Мальвины из спектакля про деревянного мальчика. Я еще спектакль не смотрел, но уже знаю, что деревянного мальчика зовут Буратино.

   Так за приличный «паяльник» прозвали в нашем классе Анешина.

— Ну, как, Егорыч, дела? – останавливает меня дядя Павлик и, отложив газету, шутливо толкает кулаком в живот. Мы теперь с дядей Павликом друзья.

2

А когда еще только познакомились, то через тринадцать лет (после свадьбы я уже переехал на Фрунзенскую) он мне напомнит папу Милкиной подруги Лерочки. Мы пришли к Лерочке в гости, а ее папа лежит на кровати.

   Мы вошли чуть ли не на цыпочках, но Лерочкин папа открывает один глаз. Лерочка говорит, что дядя Митя чувствует неприятеля как немецкая овчарка. Такой у дяди Мити нюх.

– Фамилия?! – с какой-то угрожающей хрипотцой ворочается дядя Митя и, тут же проснувшись, открывает еще один глаз.

– Да не волнуйся… Михайлов… – успокаивает своего папу Лерочка, и мы с Милкой проходим в Лерочкину комнату.

Лерочкин папа – генерал-лейтенант государственной безопасности.

3

   До дяди Мити дяде Павлику, конечно, еще далеко. Но он считает, что моя фамилия мне совсем не к лицу. Да и отчество, пожалуй, тоже.

     – Ну, брат, – смеется, – ты меня и огорчил…

   Но Наташа с ним не согласна.

   – Ну, чем тебе, – заступается, – не нравится имя Гриша?

   – Ну, что ты, Паша, к нему пристал? – приходит мне на помощь и тетя Рая, – ну, разве человек виноват?

   Тетя Рая – Наташина мама.

   – Конечно, не виноват, – соглашается с тетей Раей дядя Павлик и поворачивается ко мне, – ну, что повесил нос?

   – У меня, – говорю, – мама… Вера Ивановна… Вера Ивановна Михайлова…

   – Вот это, – улыбается, – уже совсем другое дело! А то что это за фамилия… Киновер… Вот, – продолжает, – сравни… – и, вскочив с табуретки, надувает свои румяные щеки, – Герррой Советского Союза… Анатолий… Егорыч… Михайлов!!! Ну, как… – хохочет, – звучит?

– Звучит, звучит… – успокаивает дядю Павлика тетя Рая.

4

   Я раскачиваюсь в гамаке, и напротив меня в другом гамаке раскачивается Наташа. Все девочки бегают без маек, а у Наташи на плечах завязанные бантиком бретельки.

   Только что прошел дождик, и на фоне застекленной веранды из водосточной трубы в бочку стекает вода. Еще погромыхивает, и никто не должен знать, что я боюсь грозы.

   Я смотрю на Наташу и, сам не знаю, зачем, отгибаю у себя на трусах резинку… Все дальше и дальше… и как-то вдруг неожиданно показываю свои «глупости»…

   Наташа понимающе улыбается и в какой-то задумчивости продолжает раскачиваться.

МЕНЯ ОСТАВИЛИ С НОСОМ

На заднем дворе, там, где на газоне вытоптана трава, у каждого свое государство.

У Бабона – Америка. У Двор Иваныча – Аргентина. У Кольки Лахтикова – Африка. И даже у маленького Петушка – целый Китай.

А у меня – ничего. Потому что мой папа – еврей.

– Ну, что, Израиль, – улыбается мне Колька Лахтиков, – не принимают?

И я молчу и все смотрю на перочинный нож. Его передает Бабону Двор Иваныч.

Бабон прицеливается и вонзается острием в Аргентину. Проводит черту и присоединяет часть Аргентины к Америке. Очередь за Петушком.

У Петушка неудача: ножик сначала воткнулся, но потом не удержался и свалился.

Бабушка Лиза говорит, что у моей сестры Наташки папа совсем даже и не папа. И хотя он тоже дядя Гриша, но он все равно русский. Потому что его фамилия Башкиров. А моя фамилия Киновер.

Я говорю Кольке Лахтикову:

– А знаешь, какая моя настоящая фамилия?

Колька смеется:

– Знаю. Твоя настоящая фамилия Перельман. И зовут тебя Моисей Самуилович.

Моисей Самуилович живет на втором этаже, и ему разбили на кухне стекло.

Я говорю:

– М…к. Моя настоящая фамилия Башкиров.

Ну, все. Сейчас мне что-нибудь отрежут. Какую-нибудь Австралию. Или Испанию. Я даже согласен на Люксембург. И потом я оттяпаю у Петушка часть Китая.

Бабон ко мне поворачивается:

– Иди, сука, сюда!

Я подхожу. Выкатив на меня подбородок, Бабон сощуривается и, как будто я Красная Шапочка, клацает в раззявленной пасти клыками. Такой смешной. А у самого в руке нож.

– Ну, хочешь?! – и так отрывисто замахивается.

Я смотрю на Бабона и молча от него пячусь.

– Ну, хочешь? – опять повторяет Бабон и начинает водить ножом у меня перед носом. – Ну, хочешь, б..дь, отрежу!!!

Я опускаю голову и продолжаю молчать.

– Иди, гнида, гуляй… – сжаливается надо мной Бабон и, так ничего мне и не отрезав, оставляет меня с носом.

РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА

Из подъезда распахивается дверь и, следом за кудрявой болонкой, укорачивая поводок, выскакивает Моисей Самуилович.

– Смотгите, Мойша!.. – передразнивая Моисея Самуиловича, пискляво картавит Колька Лахтиков, и сорвавшийся с лавочки Бабон выволакивает из подвала огромного черного кобеля.

Смуглолицый Ромео пристраивается к белокурой Джульетте, и та начинает панически визжать. Обступив любовную пару, собирается толпа карапузов. Стоят и смотрят…

– Мегзавцы… какие мегзавцы… – теперь поднимает визг и Моисей Самуилович и под улюлюканье «Мойша! Мойша!» натягивает поводок.

ГОЛУБИ МИРА

1

– Драки-драки-дракочи… – врывается в класс ватага «неутомимых мстителей» и, навалившись на щуплого Ициксона, молотит по нему кулаками. – Налетели палачи! Кто на драку не придет – тому хуже попадет. Выбирай из трех одно: дуб, орех, пшено?

На Ициксоне пришитые к распашонке и пропущенные через трусы с металлическими дужками резинки. После урока физкультуры он пристегивает к ним чулки.

– Орех… – шепчет на смерть перепуганный Ициксон.

– На кого грех? – и, заломив ему за спину руку, выворачивают ее ладонью вверх еще дальше…

Ициксон затравленно озирается и на свое спасение замечает вернувшегося из буфета рыхлого Гернера. У Гернера больное сердце, и он от физкультуры освобожден.

– На Гернера… – снова лепечет Ициксон и с виноватой улыбкой опускает глаза.

Отмолотив Ициксона, ребята набрасываются на Гернера…

2

Нам устроили перекличку: классная руководительница прочесывает алфавит, и каждый, услышав свою фамилию, обязан встать и отчеканить имя-отчество своих родителей.

– Киновер, – добирается до моей фамилии Анна Алексеевна, и, откинув перед собой крышку парты, я поднимаюсь. Сначала надо назвать маму.

– Вера Ивановна! – выпаливаю с гордостью я и с видом победителя смотрю на своих товарищей. Пускай все слышат, что моего дедушку зовут Иван.

А теперь надо назвать папу. Но моего другого дедушку зовут совсем не Иван. Что делать?

– Григорий… – неуверенно мямлю я и запинаюсь, – Григорий… Макарович…

– Зачем же ты, Толя, говоришь нам неправду? – обиженно меня стыдит Анна Алексеевна и, оторвавшись от журнала, смотрит мне прямо в глаза, – ведь тут же все записано. Не Макарович, а Маркович…

Товарищи покатываются со смеху, и маму вызывают к директору. И в журнале вместо фамилии Киновер появляется фамилия Михайлов. А фамилия Киновер превращается в кличку.

3

Мы мастерим голубей – делаем их из бумаги и пускаем во двор. Один подумал и на крыле написал: БЕЙ ЖИДОВ – СПАСАЙ РОССИЮ!

Из нашего класса вылетают голуби мира.

ВЕРОЧКИН ВУНДЕРКИНД

 

1

Бабушке Груне позвонила Екатерина Давыдовна и поинтересовалась: а как там поживает «Верочкин вундеркинд»?

Екатерина Давыдовна жена Климента Ефремовича, и они с бабушкой Груней подружки.

2

…На правах автора Гимна Советского Союза исполняя обязанности «первой скрипки», «дядя Степа» поднимает первый тост за товарища Сталина…

А после обеда меня подводят к товарищу Ворошилову, и тот, что возле Климента Ефремовича, спрашивает:

— День рождения Анастаса Ивановича Микояна?

И я, не моргнув глазом, называю день и месяц рождения товарища Микояна.

А теперь можно и обозначить именинников рангом пониже, например, Шкирятова или Суслова (этих, правда, уже без имени-отчества), и под аплодисменты зрителей я опять демонстрирую свое мастерство.

Исполняющий обязанности ординарца приносит перекидной календарь и, в подтверждение моих способностей, меня вызывают на бис. И растроганный Климент Ефремович, пообещав, что «этот мальчуган» обязательно станет академиком, гладит меня по голове.

3

И я до сих пор помню, что у товарища Молотова день рождения 9-го марта, и, когда Иосифа Виссарионовича хоронили, то Вячеслав Михайлович очень заикался.

Но больше всего всем понравилась речь Лаврентия Павловича.

   СВИНАРКА И ПАСТУХ

1

   Я смотрю на абажур и, вспоминая связанные с ним события тридцатилетней давности, слушаю историю маминой дружбы.

   Мама рассказывает мне про свою старинную подругу Галю Настюкову, а папа откладывает в сторону газету и, включив телевизор, снова усаживается в шезлонг.

   На столе стоит корзина с красной смородиной и, опустошая очередную кисточку, я склевываю на ней ягодку за ягодкой.

   Со стороны может показаться, что папа уже давно клюет носом, но на самом деле это далеко не так, и, несмотря на свои 78 лет, папа даже и не думает дремать. А на экране, подогревая нахлынувшую волну ностальгии, по многочисленным заявкам трудящихся трансляция замечательной советской комедии СВИНАРКА и ПАСТУХ.

   На весь экран – расширенные от счастья глаза простой советской труженицы из далекого северного колхоза: ну, вот, наконец-то, и сбывается самая сокровенная мечта – еевызывают в Москву на Выставку достижений народного хозяйства!

   Свинарку зовут Глашей и перед ней на фоне бесконечных вольеров и клеток на весь экран красочный стенд с портретом знатного пастуха-овцевода из далекого южного аула.

   И крупным планом – поросята, поросята… миллион поросят… и над розовыми пятачками – олицетворяя Родину-мать – огромная свиноматка по имени ЛАСТОЧКА.

   В кружащихся блестках конфетти – всё девчата, девчата, девчата… и все бегут, и поют, и радостно улыбаются… И вместе с ними – бежит и яростно хохочет счастливая Глаша – и снова на весь экран ее расширенные от счастья глаза.

   Опять на весь экран – теперь уже похожий на юного Джугашвили горный орел – и окрыленная СВИНАРКА со слезами на глазах зачитывает ему свои социалистические обязательства.

   И ей в ответ сошедший с красочного стенда ПАСТУХ делится самым сокровенным – по сколько килограмм шерсти он планирует настричь с каждой овцы.

   Под музыку Лебедева-Кумача – величественная кантата о дружбе, рожденной в самом сердце нашей великой Родины – в златоглавой Москве. И после дуэта о величавой столице СВИНАРКА и ПАСТУХ дают друг другу клятву верности.

   Она уезжает на Север – к своим любимым свиньям. И всюду – свиньи… свиньи… свиньи… и сверкающие в рубиновом свете звезд белоснежные ковры… на фоне провисших попонами ветвей сказочных исполинов дубов и встроенных в сугробы с резными петушками светящихся изб…

     А он уезжает на Юг – к своим любимым овцам. И всюду овцы… овцы… овцы… миллионы пасущихся овец… на фоне необозримых горных пиков и глубоких ущелий…

 

     2

   Я смотрю на ползущую по абажуру гусеницу и слушаю мамин рассказ о своей боевой подруге.

   До революции Галочкин папа был владельцем самой крупной в России ткацкой фабрики, но в годы военного коммунизма, показывая личный пример, из стана эксплуататоров переметнулся на сторону своего классового врага и, засучив рукава, вместе с ивановскими ткачихами встал за ткацкий станок. И маленькая Галя еще со школьной скамьи очень переживала, что ее пролетарское происхождение подвергается сомнению. Правда, совсем недавно в газете «Неделя» о Галином родителе был опубликован целый разворот. Среди мануфактурщиков города Иванова уже в советское время он получил первый патент за изобретение. Он изобрел защитную одежду «хаки».

   Еще до этого изобретения юная безбожница жила, если уместно это выражение, как у Христа за пазухой. Она была очень смазливая, и все молодые люди, охмуренные ее красотой, сразу же в нее влюблялись. Как, впрочем, и в маму, но с той оговоркой, что они с Галей почти никогда не соперничали. Мама брала своей выдержанностью и собранностью, а у Гали, по мнению мамы, был просто испорченный вкус. При этом недостатке Галя еще и злоупотребляла выпивкой, в то время как маме такой образ жизни претил.

   Уже вступил в свои права и был в самом разгаре НЭП, и неразборчивая Галя меняла своих ухажеров, как перчатки, и среди ее воздыхателей больше всех преуспел Адольф.

   В ту пору Гитлер считался еще борцом за рабочее дело, и имя Адольф в нашей стране даже пользовалось уважением и популярностью.

   Адольф тоже «работал над фюзеляжем», но прельстил он Галю совсем не этим. Он прекрасно играл на рояле и на любой вкус мог подобрать изысканную мелодию. Он был по природе импровизатор и заводила всех молодежных компаний. Но маму туда, в эти бездумные посиделки, никогда не тянуло. Маму больше привлекало организовывать комсомол и прокладывать колею идущим за передовым отрядом молодежи пионерским ячейкам. И маминым пионером был известный потом детский писатель Анатолий Рыбаков, автор прогремевшего на всю страну знаменитого «Кортика». И Анатолия Наумовича мама всегда называла просто Толей, и он, в свою очередь, с ее мнением всегда очень считался. И мама и теперь уверена, что дала будущему автору легендарного романа «Дети Арбата» путевку в жизнь и в свое время даже подкинула ему несколько самых острых сюжетов.

   3

   За вычетом «возмутительно отобранного» Днепромихайловска, дедушке, учитывая его боевые заслуги, дали квартиру на улице Грановского, и, будучи наркомом тяжелого машиностроения, сам бывший слесарь высокой квалификации, он привил маме дух пролетарского интернационализма, а в это время ветреная Галя на очередной вечеринке спуталась с Цфасманом, и уже тогда это был известный на всю страну композитор легкого жанра и такой же крутой импровизатор, как и его самый близкий ему по духу товарищ. И в результате Галя от него заразилась гонореей, и, обеспокоенная состоянием здоровья своей подруги, мама ее от этой не совсем красивой болезни вылечила.

   Я удивился:

   — Ты… вылечила тетю Галю от гонореи?

   Но мама мне потом все объяснила.

   Конечно, не она сама, а врачи. Просто Галя тогда вдруг стала очень серьезно болеть, и не только одной гонореей, и благодаря бабушкиному воздыхателю товарищу Буденному (который жил на нашей лестничной клетке и когда дедушка уезжал за границу, то приходил к бабушке в гости и, сидя на табуретке, успокаивал ее свой игрой на баяне), а также дедушкиному соратнику по борьбе товарищу Ворошилову (с чьей женой Екатериной Давыдовной бабушка была очень дружна), у мамы наладились тесные связи с Кремлевской больницей, тем более, что эта больница находилась у нас под боком, на той же улице Грановского, где жили только одни члены правительства, и во дворе каждого дома возле полосатой будки стоял милиционер, а в каждом подъезде в качестве вахтера дежурил с кобурой на боку неразговорчивый офицер.

   Обескураженный Галиным недомоганием, Адольф, конечно, очень переживал и, выясняя отношения, они с Цфасманом даже чуть не подрались, но по своей натуре Адольф был очень отходчивый и все Гале простил, и не совсем благородная Галя даже после выписки из больницы все продолжала вести свой разгульный образ жизни, но, невзирая на все Галины закидоны, Адольф все равно ее любил, и по его настоянию (у Адольфа была отдельная квартира) они с Галей, в конце концов, зарегистрировались. А потом Адольф в чем-то проштрафился и в качестве профилактической меры его куда-то посылают на перековку, тогда ведь еще не совсем сажали, а отправляли в глухую провинцию поднимать производство, и Адольф иногда к Гале из глубинки приезжал и чуть ли не каждую неделю присылал ей продукты питания, хотя она тогда практически ни в чем не нуждалась, так как была уже таким же специалистом по прочности, как и мама. Но, «сколько волка ни корми, он все равно смотрит в лес» — и, возобновив свои «пагубные привычки», Галя, в отсутствии Адольфа, стала от него снова погуливать.

   4

   Наступает 37-й год, и побывки Адольфа неожиданно сходят на нет, а в свою очередь Галя, как под копирку с мамы, получает точно такую же директиву, и теперь она должна от своего Адика письменно отказаться; для достижения этой цели ее все в том же скоростном лифте увозят в подземный кабинет, где, аннулировав паспорт, выдают ей, как и в случае с мамой, очередной следующий, и она, точно так же (во время дружественной беседы) в поддержку своему суженому передает ему в камеру предварительного заключения всю их историю любви, запечатленную в письмах и фотографиях.

   Отвлекаясь от экрана, папа настораживается и, поднимаясь из шезлонга, прежде чем идти готовить маме лекарство, успевает заметить, что уже и тогда, в «старые добрые времена», Галя была «настоящая тварь» – и для убедительности повторяет эту свою оценку еще раз.

     — Да. Это была тварь. Самая настоящая тварь. Да и сейчас, — все с той же настойчивостью невесело добавляет папа, — да и сейчас «эта нечистоплотная потаскуха» еще нам с тобой, Верка, покажет!

   5

   Ну, а потом, со скорбной гримасой чуть изменив тон повествования, продолжает свой рассказ мама (расстроенная даже не репликой папы, а не совсем красивым поведением своей подруги), наступает черед и самой Гали и ее тоже отправляют в ссылку, точнее даже не в ссылку, а без отрыва от коллектива ЦАГИ (как тогда говорили, в составе «шараги») дислоцируют на «вольное поселение», и задним числом теперь принято «навешивать всех собак» на знаменитого тогда Гришку Кутепова, но мама считает, что Гришка был вообще-то парень неплохой, по крайней мере, в «шараге» многие сослуживцы его уважали и, наверно, не зря в свое время его даже выбрали комсоргом, но папа тут же встрял и возразил, что этот Гришка был на самом деле «настоящая сволочь», «ведь ты же, Вера, сама, помнишь, рассказывала». И уже на поселении Галя снюхивается с молодым военпредом и живет с ним, как «обычная вольнонаемная», и только ходит отмечаться в комендатуру, и этот военпред в Галю «по уши втюхался», и когда мама   в лице Климента Ефремовича пустила в ход тяжелую кавалерию и, в конце концов, все-таки выхлопотала Галино возвращение в Москву, то «этот мальчишка» чуть не сошел с ума и по свидетельству очевидцев, не пережив разлуки, прямо в своем кабинете выстрелил себе в висок.

   6

   А еще перед самой ссылкой Галя влюбилась в ЦАГовского светилу Остославского (которого за организаторские способности в свое время ценил сам товарищ Орджоникидзе), и в производственных интересах, оставив на переподготовку в Москве, его даже не отправили вместе с «шарагой» на поселение, и уже в министерстве, как и ожидалось, он пошел на повышение, и, вернувшись в Москву, Галя его вдруг застукивает со своей родной сестрой, и чтобы Галя не переживала, мама знакомит ее с Сенечкой Вигдорчиком – уже имеющим опыт работы пионервожатым и проверенном в деле еще до маминой работы в ЦАГИ, но Остославский потом Галину сестру бросает, нет, кажется, наоборот, она его бросает сама и отбивает от жены знаменитого хирурга из военного госпиталя в Серебряном переулке на Арбате, сейчас мама, правда, уже не помнит его фамилию, а Галина сестра хоть и считалась «форменная дура», но была очень красивая, даже красивее самой Гали, и еще у Гали был брат, и тоже очень красивый и в качестве полпреда уже дослужился до чина подполковника, но потом оказался троцкистом и, когда вышел инвалидом из заключения, то, будучи еще совсем молодым, спился и умер.

   7

   И с помощью Климента Ефремовича мама выхлопатывает для Гали возврат ее квартиры, полученной Адольфом еще до знакомства с Сенечкой, и Гале даже возвращают всю ее мебель, включая и знаменитый рояль, и в память о своем возлюбленном Галя рояль все-таки оставляет себе, а стулья решает продать маме, те самые, что теперь стоят у нас на веранде, – всего шесть штук – и все с черными коленкоровыми спинками и точно такими же сидениями, а сами – темно-фисташкового оттенка, сейчас, они, правда, уже давно обтрепались – ведь шутка ли – прошло уже почти полвека; хотя тогда и гляделись, как с иголочки, но Гале они были совсем не нужны: ну, зачем ей эти стулья, когда с ней уже нет ее любимого Адика, а маме, наоборот, позарез понадобились: Наташеньке исполнилось пять лет, и мама тогда с Башкировым уже развелась, но с папой они еще не встретились, и значит был (задумывается) как раз 37-й и стулья маме понадобились в квартиру Ивана Петровича, и еще спасибо, что бабушка успела их потом с первого захода вывезти из Ленинграда в Москву.

   8

   И мама до сих пор не может Гале простить, что за эти «несчастные стулья» ей пришлось еще и платить. А ведь могла бы и подарить – за все, что мама ей тогда сделала: и вылечила от гонореи, и вызволила из ссылки, и выхлопотала уже совсем было уплывшую квартиру; да плюс ко всему еще и познакомила с Сенечкой.

   Да и вдобавок еще сорвала с мамы какую-то «баснословную сумму», по крайней мере, по тем временам, а ведь самой Гале эти стулья достались фактически бесплатно да еще и по маминой протекции.

   Но мама зла не помнит (ведь и сама она, чего греха таить, тоже не сахар!), и даже «эту вопиющую низость» своей лучшей подруги готова теперь «безвозмездно проглотить».

   9

   А с Сенечкой у Гали тоже как-то не заладилось, потому что Сенечка оказался импотент, и у него ничего с Галей не получалось. Да и вообще он был «такой развратный, что ему всегда нужно было сразу много баб».

   И я опять удивляюсь:

   — Импотент и нужно много баб?

   (И, отвлекаясь от экрана, папа опять настороженно хмурится, а мама как-то беспомощно улыбается.)

   По правде сказать, она и сама не может этого понять, но ей все-таки кажется, что Галя от нее что-то утаивает. Но мама твердо уверена, что в этих делах Сенечка был не совсем порядочный, и по этому поводу Галя очень страдала.

   10

   А потом неожиданно в Галину квартиру возвращается Адольф – в отличие от расстрелянного Ивана Петровича, Адольфа чекистская пуля не берет. И возвращается не один, а со своей новоиспеченной невестой – ведь Галя же сама от него отказалась – и вот Адольф нашел себе молодую подругу. И это Галю сначала просто взбесило и она поставила перед собой цель – вернуть себе Адольфа во что бы то ни стало. И вспомнив все ее прелести, Адольф на эту приманку клюнул. И Гале   Адольф показался ужасно жалким, а над его новой подругой она откровенно поиздевалась. Адольф к ней приехал на грузовике за своим роялем, и Галя его, оставив у себя, сначала соблазнила и, добившись своего, потом вероломно выгнала. А его молодуху спустила с лестницы. И просто убитый таким поворотом событий Адольф, конечно, очень переживал и все ей звонил и звонил, и Галя иногда его до себя опять допускала, но, неожиданно приблизив, тут же его снова прогоняла. И это ей (она маме не раз признавалась) даже нравилось, хотя сама она уже давно крутила шуры-муры с Сенечкой. А Сенечка, хотя и оказался импотентом, но так на ней в результате и не женился, и Галя ему потом этого так и не простила.

   11

   А когда еще в 39-м году мама женихалась с папой, то Галя маму, игнорируя мамин выбор, в этом вопросе очень отговаривала.

   Кто-кто, но мама могла бы себе найти кого-нибудь посолиднее. Ну, что такое папа – тьфу и растереть – ни чина – папа был старшим лейтенантом, ни научных трудов. И папа Галю сразу как-то не очень взлюбил. Потом, правда, пришлось ее, стиснув зубы, терпеть – ведь как-никак, а самая близкая мамина подруга, и когда Галя приезжала к нам на дачу, то папа тут же отправлялся за продуктами в Москву или садился на велосипед и укатывал на кладбище в Малаховку посидеть над могилой бабушки и дедушки.

   12

   Но иногда Галя гостила у нас по несколько недель и даже ничего с собой не привозила, а аппетит у нее был (по мнению папы) ну, просто зверский (и, отвлекаясь от экрана, папа показывает, во что сейчас превратилась мамина любимица: такая вот харя – изображая размер Галиных щек, папа надувает свои и для наглядности еще и обхватывает их пальцами, и такой вот бюст – изображая размер Галиного бюста, папа прикладывает растопыренные пальцы к своей груди и для наглядности еще и выдвигает их чуть ли не на полметра вперед, ну, а глаза – прямо вылитый Мао Цзедун – изображая щелочки Галиных глаз, папа, поморщившись, дурашливо прищуривается и для изящности, все продолжая кривляться, даже как-то аппетитно зажмуривается).

   Я хохочу, и, обидевшись за свою подругу, мама плаксиво, но как-то все равно понарошку, надувается и, не согласная с мнением папы, утверждает, что по ее мнению «тетя Галя до сих пор сохранила следы былой красоты».

   «Ты, Толюн, папку не слушай. Ведь папка же у нас артист!»

   13

   А вот ко мне тетя Галя относилась с большой симпатией. И, по мнению тети Гали, «девок вообще всегда нужно только портить!»

   И ей очень по душе, что у меня уже четвертая официальная жена, и ничего в этом нет зазорного, что перед самым бракосочетанием моя невеста (рассказывая ей про мои достоинства, мама имела в виду мою магаданскую Зою) поставила мне прямым попаданием фингал и в результате в загсе Гагаринского района города Москвы марш Мендельсона мне пришлось слушать в темных очках, и по этой же причине мама даже не пожелала встретиться с Зоей у бабушки Груни и, ссылаясь на свое неважное самочувствие, вообще не приехала, а папа хоть и приехал, но, когда одетую в подвенечное платье я подвел к нему свою новую избранницу, то так и не пожелал пожать моей возлюбленной руку.

   14

   Но в особенности тетю Галю порадовал жалобный мамин рассказ о «моих проститутках» и в частности о том, как еще в 68-м она (мама) выуживала меня чуть ли не из борделя и с «пьяной девкой» тоже «совершенно пьяного» везла в троллейбусе оформлять на улицу 25-го октября бронь, и я, хоть и был под мухой, но в скверике напротив Большого театра все-таки обратил внимание, как прямо на голове у памятника Карлу Марксу устроила себе наблюдательный пункт ворона.

   15

   А вот какая история приключилась ровно 30 лет назад, после которой мама с тетей Галей насмерть поругались, правда, потом все равно помирились, но после нее (этой не совсем красивой истории) мама теперь с тетей Галей всегда начеку, и я уж не говорю о папе.

   И все из-за этого абажура, по которому сейчас ползают увесистые гусеницы и на оранжевый свет, как на огонь любви, летит и бьется насмерть самая красивая бабочка по имени опель-адмирал.

   Он до сих пор еще не увял – весь этот в рюшечках и в оборочках оранжевый пенсионер-красавец – висит себе как ни в чем не бывало, и мама его до сих пор чуть ли не каждый день протирает специальной щеточкой, а папа, пока эту щеточку нашел, то объездил, наверно, пол Москвы, правда, купил ее все равно у нас в Удельной в отделе уцененных товаров Маленковского универмага.

   16

   А когда-то этот абажур висел на Покровском бульваре и было это в 55-м году как раз перед самой Наташенькиной свадьбой.

   И вот примерно за неделю до свадьбы тетя Галя была у нас в гостях и ей «смертельно понравился» наш абажур, она уже, наверно, несколько лет к нему тайно присматривалась, а маме как раз были срочно нужны деньги. И они с тетей Галей поторговались и, хотя маме тоже было «смертельно жаль» с ним расставаться, в результате она его тете Гале уступила за 200 рублей (сейчас двадцатка, но тогда на эту сумму можно было купить как теперь на тысячу; но и этого, конечно, было мало за такую «чудесную вещь»). И тетя Галя, страшно торопясь (а вдруг мама передумает!) его увезла, а мама (время поджимало) тут же купила Наташеньке на свадьбу постельное белье и плюшевые занавески, а на фарфоровый сервиз и на тумбочку под телевизор все-таки не хватало (у нас уже тогда был КВН еще, правда, без линзы). Так что пришлось еще и занимать у бабушки Лизы.

   17

   А за два дня до свадьбы к нам вдруг в квартиру звонок – и, точно спущенная с цепи, с абажуром наперевес врывается разгневанная тетя Галя и требует вернуть ей обратно эти «несчастные 200 рублей». И маму это настолько возмутило («ведь только подумать, какое все-таки варварство!»), что папа ее (тетю Галю) с «совершенно спокойной совестью» вместе с ее «вонючим абажуром» выставил за дверь. И в результате ее (тетю Галю) даже не пригласили на свадьбу, и своими постоянными звонками она попыталась всю нашу праздничность омрачить, и чтобы не портить маме нервы, папа, в сохранение спокойствия, на время торжеств даже отключил телефон.

   18

   И тетя Галя еще, наверно, целый месяц нам названивала и иногда даже по ночам, а потом все-таки не выдержала и в местный комитет ЦАГИ (где мама уже тысячу лет не работала, но где ее все, как облупленную, знали) написала на маму заявление, где очень подробно перечислила все нюансы этой «сомнительной сделки», и подчеркнула, что абажур уже старый еще времен попа Гапона и чуть ли не весь в клопах, и красная цена такому «сокровищу» не больше ста рублей, пускай не ста, ну ста пятидесяти или даже ста сорока. Но уж никак не двухсот. А 200 рублей – это, по мнению тети Гали, «самая настоящая спекуляция». И параллельно «этому пасквилю» прислала к маме на переговоры двух «низкопробных» подружек, которые тоже знали маму, как облупленную, еще по довоенным делам и, как и следовало ожидать, очень маме завидовали. А «эти склочницы» опять врываются в нашу квартиру со своим «вонючим абажуром» (и маме даже показалось, что они его нарочно чем-то измазали) и, бросив его папе под ноги, тут же поспешно сбегают, и папа потом очень жалел, что это была не сама Галя, а так папа надел бы этот «шутовской колпак» на ее голову. И мама сейчас тоже очень жалеет, что не смогла ей «швырнуть прямо в морду» «эту несчастную двадцатку».

   19

   И тут же следом на кафедру начертательной геометрии Галя посылает еще одну бумагу, обкатанную теперь уже в ЦАГИ и подписанную тамошним председателем месткома, где обнародует все свои «отвратительные пакости», и в результате эта бумага ложится на стол самому начальнику академии имени Жуковского генерал-лейтенанту Волкову (и со словами «очень гнусный был человек» папа опять отвлекается от экрана). И все, конечно, понимали, что всё это – «шитые белыми нитками происки», но каково было маме, одной из двенадцати женщин-полковников на весь Советский Союз!

   20

   И мама до сих пор хранит в своем «секретном архиве» квитанцию, где зафиксировано, что она послала «этой неблагодарной сквалыжнице» на ее домашний адрес «эти несчастные копейки», и с тех пор дружба прошедших огонь и воду пламенных подруг хоть и не совсем свернулась, но пошла как-то наперекосяк, и, как всегда, мама потом ей, конечно, все простила, «ведь сердце-то не камень», но что-то «самое хорошее и святое» оборвалось навеки, и теперь, пожалуй, уже и не склеить.

   Зато папа тете Гале не только ничего не простил, но до сих пор очень доволен, что «эта подлая тварь так себя проявила».

1986

     МЕДАЛЬ ЗА ГОРОД БУДАПЕШТ

 

     В сопровождении бегущих титров хор имени Пятницкого завершает кантату о Родине,   и, предваряя   передачу «Спокойной ночи, малыши»,   на экране появляется тетя Валя.

     Папа выключает телевизор и, выйдя на крыльцо, запирает   веранду на ключ. Спускается по ступенькам в сад и, растворившись в темноте, исчезает… Побренчав   колотушкой под висящим у летней кухни рукомойником, возвращается уже из коридора и, повесив ключ на гвоздь, готовит маме лекарство. Папа вытаскивает из облатки таблетку и, разрезав на блюдце заранее приготовленный персик, подносит его четвертушку к маминым губам. Перед принятием лекарства сначала надо что-нибудь съесть.

   Мама выплевывает косточку   на   салфетку и,   проглотив   таблетку,   запивает   ее   из протянутого папой стакана. Поперхнувшись, заходится в кашле, и, постучав маму по спине, папа уходит на кухню.

     Папа приносит горсть грецких орехов и придвигает еще времен Покровского бульвара миниатюрный сверлильный станок.

— Давай, Толюн-писун… налетай! – подмигивает мне папа и скармливает маме еще один ломтик.

— Все, Вера, все! – хлопает в ладоши папа. – Пора, Верунчик, спать…

     Папа берет маму за локоть и бережно приподнимает. Но мама сопротивляется: когда еще доведется так пооткровенничать с сынулей!

     Я закручиваю крантик, и похожий на штопор хоботок вонзается в расщелину лежащего в лунке ореха. Орех с треском раскалывается и, обнажив извилистые внутренности, разваливается на две половины.

   Мама дожевывает персик и продолжает свой рассказ про орден ВЕНГЕРСКОЙ СВОБОДЫ.

   …Климент Ефремович поручает маме произвести аграрную реформу, и этот хамелеон Ференц Надь для притупления бдительности вручает маме орден, а когда попытался сбежать, то его тут же поймали, но, вместо того, чтобы сразу же обезвредить, проявили халатность, и между его сторонниками и сторонниками Матиуса Ракоши опять разгорается спор; и Климент Ефремович сначала был на стороне Надя и дал маме задание составить списки голосующих за национализацию земельных участков, но когда речь зашла об ответственности, то все сразу же засомневались и уклонились, и оставшейся в одиночестве маме пришлось за всех отдуваться и все подписывать самой, так ей велел этот мерзавец Надь, а сам, прежде чем еще раз сбежать, все свои полномочия передал бывшему партизану из местных крестьянских вожаков, одному из тех предателей, кто переметнулся в стан врага и выступил против национализации; а потом Надя поймали уже окончательно и расстреляли. И теперь мама понимает, почему после подавления путча, уже при вышедшем из тюрьмы Януше Кадаре (после доноса мстительного Ракоши) ни ее, ни Климента Ефремовича (какое все-таки варварство!) даже не пригласили на юбилейные торжества, посвященные десятилетию Венгерской народной республики.

   А потом нам надо было лететь в США, но я почему-то заупрямился и лететь в Америку категорически не захотел.

   Я маму перебиваю:

   — Кто, я?.. я не захотел лететь в Америку?

   Мама на меня смотрит и с какой-то печальной укоризной качает головой:

— Ты что забыл, тебя еще вызывали к Лёвушкину…

   Я говорю:

— Мамуля, мне же тогда было только шесть лет…

   Мама на меня смотрит и молчит.

   Тут вмешивается папа.

   Он смотрит на маму и говорит:

     — Ты что, Вера, того? Зачем ты впутываешь Толю! – и, повернувшись ко мне, крутит у себя возле виска указательным пальцем.

     — Все, Толька, — строго замечает мне папа, — видишь, мама уже устала… Пойдем, Верунчик, пойдем попурлептикаем…

   Попурлептикать (от французского пур ле пти) это значит сходить в туалет по-маленькому. В отличие от всех остальных маме разрешается ходить в утепленный туалет, куда из бака при помощи мотора качается горячая вода.

   Но мама опять сопротивляется:

— Ну, как же… я еще ходила к Микояну… и все просила… ты, что, Гриша, забыл?..

   И оказалось, что мама все перепутала. И к генералу Лёвушкину вызывали совсем не меня, а папу, и дело происходило совсем не в Будапеште, а в Тегеране, где состоялась легендарная конференция, когда товарищ Сталин дал исторический шелабан сначала мордастому Черчиллю, ну, а потом и этому несчастному Рузвельту; а мне тогда было всего три года и, чтобы я не вываливался, меня привязывали к сидению «виллиса» и вместе с папой возили по воинским частям, где папа был военным переводчиком, а мама продолжала свою работу над фюзеляжем; и потом папу перекинули в Иорданию, а после Иордании в Багдад, и папа там сопровождал концертную агитбригаду, и в Константинополе начальник колонны попросил папу купить отрез бостона, бостон тогда был в моде и папа купил целый рулон, но в последний момент начальника колонны успевает перехватить представитель агитбригады.

   Руководитель ансамбля песни и пляски берет папу за лацкан и так это скептически ему улыбается:

— Ну, что ты, — прищуривается, — мечешь бисерперед этой свиньей? Дай лучше, Григорий,   красивую тряпочку бедному артисту!

   И папа немного подумал и дал: ведь папка-то наш, как любит повторять мамуля, тожеартист.

   И начальник колонны потом папе и пригрозил:

     — Ну, Киновер, смотри, ты еще об этом пожалеешь!

   И когда на папу затребовали в США личное дело, то этот шоферюга все потом папе припомнил и в характеристике указал его самые низменные черты – что папа лентяй, неисполнителен и вообще ненадежен. И в результате нас в США так и не послали: ни маму, ни папу, ни меня и ни Наташеньку.

   Но папа об этом совсем не жалеет.

   Вместо нашей семьи в Америку послали наших конкурентов. И всех членов семейства, включая и приставленную домработницу, оказавшихся, как потом выяснилось, врагами народа, в результате расстреляли.

   А мама под крылышком Климента Ефремовича успешно завершила национализацию, и в 47-м году мы благополучно вернулись в Москву.

В АМЕРИКУ НА ЭЛЕКТРИЧКЕ

К нам на дачу приехал дядя Саша. Дядя Саша американец. Он папин брат. Папа с ним не виделся тридцать два года.

Дядя Саша привез барахлишко: несколько отрезов шевиота, пару шерстяных безрукавок, часы…

Но, узнав, что мне поменяли фамилию и я уже больше не Киновер, дядя Саша во мне разочаровался. И еще подлила масла в огонь бабушка Лиза.

Бабушка пожаловалась дяде Саше на маму и рассказала ему про случай с пионами, когда мама ее чуть не пристукнула, и дядя Саша все маме высказал, что он о ней думает. Мама не осталась в долгу и, назвав бабушку склочницей, выскочила из-за стола, а дядя Саша и папа отправились в бабушкину халупу выяснять отношения.

Но не успели они войти, как на пороге нарисовалась мама и бросила эти несчастные отрезы дяде Саше под ноги.

Бабушка и братья ругались между собой по-еврейски, а мама кричала по-русски. И ночью дядя Саша уехал, и папа его даже не провожал.

Мама выкатила из сарая тачку, и Дуняша, погрузив на нее дядисашин саквояж, покатила его на последнюю электричку.

КАК ЭТО ДЕЛАЛОСЬ В ОДЕССЕ

Папа рассказывает про детство: маленький Гриша нашел на даче клад. Играл с мальчиками в «орлянку», и под конуру закатилась бита. Папа за ней – и вдруг натыкается на коробочку…

Мальчики ушли домой, и папа – снова под конуру. Вытащил и принес бабушке с дедушкой. И оказалось золото. Монет пятьдесят. Наверно, домовладельца.

Бабушка задумалась, но дедушка велел отнести на место – мало ли что? А дядя Саша все слышал.

Папа отнес и на следующий день пожалел: надо, думает, взять, хотя бы монетку.

Полез – а под конурой пусто.

НО ПАСАРАН!

 

1

   Я сижу на диване и смотрю на папин кадык. По шее моего папы уже давно плачет подрамник. Папа рассказывает о своей молодости.

   Я приехал из Ленинграда и меня на верхней полке просифонило. И теперь больно глотать, а на губе, мешая мне сосредоточиться, наклевывается лихорадка.

В этом году папе исполнилось семьдесят пять, а мне еще только сорок два. Папа меня зачал в возрасте Иисуса Христа.

Будучи атеистом, папа относится ко мне по-божески, и я, в свою очередь, чувствуя себя как у Христа за пазухой, отвечаю папе той же монетой.

   Двенадцать лет тому назад, когда я прилетел из Магадана в Москву, мама хотела мне дать ключи. Но папа заупрямился. Папа не любит, когда ключи от его квартиры попадают в чужие руки.

   (Наверно, все никак не может забыть того случая: мне нужна была хата, а дача на зиму заколочена.

   Сначала пили на лавочке, и после второй бутылки я все-таки решился. Возле сарая стояла метла.

   Я схватил метлу и, немного подумав, развернул ее тыльной стороной. Потом разбежался и ударил по раме.

А утром соседи позвонили в Москву. Скорее всего, услышали звон разбитого стекла. А может, и видели, как я со своей возлюбленной вылезал из окна.

Обеспокоенный полученным сигналом, папа рванул на электричку и, прежде чем вызывать милицию, произвел вещественный досмотр. И по почерку зафиксированного преступления узнал своего сынишку.

Во избежание рецидива мама сделала в двух проекциях чертежи, и папа заказал складные решетки. И когда все на даче, то решетки по всему периметру дома раздвинуты. А когда уезжать, то снова сдвигаются – и на каждом окне висит замок. И теперь, если опять собраться зимой на дачу, то нужно с собой прихватить клещи.)

И хотя папа был против, мама настояла на своем.

— Гриша, — сказала она папе, — дай Толе ключи. Только, Толюн, не поздно…

Мама сказала, что я даже могу на кухне покушать, она мне оставит. Ну, кто еще, кроме матери, позаботится?

Мама и папа ложатся ровно в одиннадцать. У них режим. А я пришел в пятнадцать минут четвертого и даже не стал есть. Прошмыгнул на цыпочках в комнату и юркнул под одеяло. Лежу и никак не могу заснуть. Все еще не верится, что я в Москве.

И вдруг я слышу папин голос. Папа решил, что меня нет.

— Опять этот сволочуга не пришел…

Мы не виделись с папой целый год. А на следующий день я снова уехал. Года на полтора.

Когда я появился на свет, то папа сначала обрадовался. Но потом как-то сник. Папа не совсем уверен, что я от него. Хоть я, как утверждают в один голос все родственники, и «вылитый папочка».

2

   Для своих семидесяти пяти папа держится молодцом. Все еще широкий в кости и каждое утро, как и тридцать лет назад, занимается гимнастикой. У папы прекрасная осанка и живой проницательный взгляд. Я смотрю на папу и, думая о папиной молодости, слушаю его не очень внимательно. Витая в облаках, я представляю в нашей беседке на даче старый папин альбом и вспоминаю к нему папины комментарии.

У папы есть фотография, где он стоит на стуле, а рядом с ним бабушка Лиза. У бабушки Лизы замысловатым шиньоном пышная прическа и царственный шлейф, а у папы до плеч кудри. Папа похож на девочку.

Фотокарточка дедушки. Перед отъездом в Константинополь дедушка с закрученными усами и в бабочке.

И снова папа. Папа и дядя Саша. У папы за спиной ранец. Папа гимназист.

Дача «Зант». Одесса. Еврейские керосинки. Сухая полынь. Солнечное марево. Пыль. Черное море. Креветки. «Шаланды полные кефали…»   (Этих диковинных слов я все никак не мог в детстве понять.) Утренний молочник. «Молоко! Молоко!» Медузы. Дядя Саша весь в мускулах. Летит ласточкой с вышки. Набил антисемиту морду. Папа за ручку с прадедушкой. Прадедушка слепой и, когда молится, то на лбу на такой ленточке кубик. Купил маленькому Грише леденец. Дедушка уплыл в Константинополь. Константинопольская халва. На дедушкин пароход напали враги революции. Бабушка уже без шлейфа. Дедушкин брат Моня, которого расстрелял красноармеец. Дедушка сторож. Прадедушка умер. Дядя Саша свалил в Южную Америку. Папа изучает испанский. Бабушка с дедушкой готовят чемоданы. Мама считает, что хотели тоже свалить, а дядя Саша поехал в разведку. Но папа не подтверждает. Дядя Саша присылает папе шифскарту.

Я поднимаю голову:

— Шифскарту?

Папа говорит:

— Да. Шифскарту. Это известное слово. Ты что, не слышал?

Я говорю:

— Да что-то не приходилось. Подожди, не рассказывай. Я сейчас.

Папа прерывается, а я поднимаюсь с дивана и плетусь в ванную. Зажимая поочередно каждую ноздрю, я в несколько приемов высмаркиваюсь и, потрогав в зеркале набухающую лихорадку, возвращаюсь. Мама сидит в кресле и внимательно перелистывает журнал. Кажется, «Новый мир». Папа в очках за столом. Протягивает мне листок, на котором изречения мыслителей. О хорошем настроении. Папа их выписал из журнала «Здоровье». Красным карандашом.

Я читаю:

НАСТРОЕНИЕ

 

Поддерживать положительные эмоции. Ровный настрой – спокойный. Доброжелательных и уважительных взаимоотношений (гасить вспышки раздражительности)

 

   Папа спрашивает:

   — Ну, и как?

   Я киваю:

   — Угу.

   Папа засовывает листок под стекло и продолжает рассказывать дальше. Все в той же позе мама внимательно разглядывает журнал. Немного скособочившись, мамины губы все так же слегка приоткрыты.

   Надо запоминать, но все никак не сосредоточиться. Но, даже если, пересилив недомогание, взять себя в руки, папа все равно не расколется.

3

   Папа приехал на поезде в Москву. Он очень легко одет: заправленная в штаны вельветовая рубашка, евпаторийская тюбетейка. Стоптанные сандалии прямо на босу ногу.

   Шифскарта это заверенный печатями документ, где указаны все виды транспорта и стоянки на пути следования из Москвы в Монтевидео. (Дядя Саша уже давно в Уругвае.) И, кроме оплаченного проезда, еще и оплаченное питание.

   Первый маршрут Москва-Рига с Виндавского вокзала (так назывался Рижский вокзал в середине 20-х), и к евреям из Москвы чуть не на каждой станции присоединяются евреи из Белоруссии, а Латвия – уже другое государство.

   Папа запомнил, что, когда въехали в Латвию, то сразу же стало чище. И проводники сделались посолиднее. Не такие жлобы, как в Белоруссии. Раньше были кто в чем, а теперь в специальной форме.

   Больше всего папе понравилась Рига. Своей аккуратностью и сплошными торговыми рядами. Например, целая улица – и одни обувные товары. Другая улица – и теперь одни костюмы. Все очень дешево, и все бросились мести все подряд, но папа ничего покупать не стал. Дешево-то дешево, но лучше дотерпеть до Франции.

   Остановились в общежитии. На подоконниках горшочки с цветами, и аккуратным столикам, как будто в чистом поле, не видно конца. На каждом столике из штофа торчит салфетка, и кормят вполне прилично, во всяком случае, намного вкуснее, чем в Евпатории.

   Несколько дней оформляли на пароход багаж, и к евреям, приехавшим на поезде, присоединились евреи посолиднее. И пароход оказался тоже огромный, с тремя внушительными трубами, и эмигрантов поместили в четвертый класс, и это значит в трюм – в угрюмый просторный зал, где штук пятьсот, а может и тысяча коек, в три яруса, и папа досталась середина, и ночью папа с непривычки очень страдает: кто прямо в нос храпит или сопит, и некоторые портят воздух, а утром приходит капитан и все по-хозяйски осматривает, и все поднимаются на палубу, а полати посыпаются хлоркой, как во время дезинфекции в общественном туалете.

   И на палубе больше всего папу поражает первый класс, в особенности путешественники с гувернантками, а некоторые даже с собачками, и у каждой собачки, как на лошади в цирке, игрушечная попона и у некоторых – даже комбинезон, и папа первый раз в жизни увидел иностранную валюту, правда, менять на нее можно только 10 рублей, и один добрый человек предложил папе поменять за него, и папа подумал и согласился, и сразу же заработал 25 центов, а может, и целый доллар.

   Папа уже точно не помнит: ведь прошло – шутка ли – пятьдесят четыре года.

   Я говорю:

   — Пап, но ведь могли бы и попросить человек 20, правда? И каждый бы дал по доллару…

   И папа меня сразу же понимает и, напрягая на лбу складки кожи, как-то азартно оскалившись, морщится.

   Оказывается, не могли: ведь если бы папа пошел менять по новой, то в обменном пункте его бы сразу же попутали.

   Папа смотрит на меня через очки, а мама тревожно прислушивается. И, успокоившись, продолжает разглядывать журнал.

   Я улыбаюсь:

   — Ясно.

   Про свое саднящее горло я уже как-то и позабыл.

   — А помнишь… — вспоминает вдруг папа, — помнишь у бабушки чемодан?

   Я уточняю:

   — Тот, что на чердаке… в котором вместе с шарами лежали молотки для крокета…

   — И я его, — оживляется папа, — привез, когда ты уезжал… на Фрунзенскую…

   — А потом, — улыбаюсь я папе и, в ностальгическом порыве, представляю уже покрытый ржавчиной кованый рыдван, — а потом его протирали керосином и сушили на балконе…

   (Еще бы не запомнить – мой первый колымский чемодан, и в последний момент мама   в него запихнула аптечку со списком лекарств и с луком от цинги, в полотняном мешочке, в котором я когда-то сдавал в гардероб галоши, и еще папины с начесом кальсоны, папа в них сражался в Каталонии, по-моему, в Бильбао, но, в Красноярске, когда стрелка на весах стала зашкаливать за 32 килограмма, лук вместе с лекарствами пришлось высыпать в урну, а кальсоны с начесом – оставить под Магаданом Пете, наверно, до сих пор так и работает в них на пилораме, если еще не протерлись и не оторвались тесемки, а в чемодан, чтобы не ругалась коридорная, складывали пустые бутылки.)

4

   Папа говорит:

   — Я его купил в Гавре вместе с костюмом.

   И папа оказался прав: в Гавре костюм еще дешевле, чем в Риге, и вдобавок намного добротнее. Папа купил себе самый красивый и сразу его в этот чемодан и спрятал, а все ехали дальше в костюмах, и если у всех, костюм, мало того, что рижский и к концу пути похож на тряпку, то у папы – настоящий французский да еще и вдобавок лиловый – как с иголочки. Вместе с костюмом папа купил две поплиновые рубашки и несколько шелковых галстуков и тоже запихнул в чемодан, и даже хватило на соевый шоколад, и после Гавра его, правда, пронесло: слишком много, улыбается, съел.

   А следующая остановка была в Лиссабоне с пересадкой на пароход, курсирующий из Лиссабона в Рио-де-Жанейро, и к эмигрантам теперь присоединяются сезонники – пастухи, и эти — в основном были в заломленных набок беретах. (А когда приедут в Уругвай, то оденут с широкими и загнутыми полями шляпы.) И в Лиссабоне все обращают на папину тюбетейку внимание. Все эмигранты в пиджаках и в костюмах, а папа – в закатанных до колен штанах.

   И в честь посланников из Советского Союза устроили прямо на пароходе вечер, и португальцы папу покорили своими песнями. Он до сих пор не слышал ничего подобного. Ах, как они пели! Помимо песен, были еще и танцы, и папа первый раз в жизни услышал фокстрот.

   И еще папа запомнил одного русского. Такой здоровенный, как шкаф. И весь в татуировках. Наверно, еще с Гражданской войны. И папа его потом встретил в Уругвае.

   (И уже на плантации под Монтевидео папа его сразу же узнал.

   — Ну, здорово, — говорит, — Иван!

   И в свою очередь Иван папе тоже очень обрадовался.

   — Ну, здорово, — говорит, — Хрыхорый!

   Так папа имитирует родную речь простого русского человека. И Иван, вспоминает папа, так и остался потом в Уругвае. В должности конюха.)

   Лиссабон папе понравился, и в особенности папе пришелся по душе лиссабонский рынок. Сплошная зелень, и все опять поют и танцуют

     И папа посылает дяде Саше в Уругвай телеграмму, что он уже в Португалии. И когда просовывает телеграмму в окошко, то девушка-португалка папе ослепительно улыбается.

5

   Сначала шли на запад, а потом через экватор на юг. И где-то на острове Мадейра очередная остановка. На остров не пустили, но к пароходу подчаливают шхуны или обычные лодки с местными рыбаками. И сверху можно спустить веревку и, поторговавшись, бросить им несколько монеток. И к веревке тогда прикрутят бутылку высшего сорта «Мадеры». Но почти никто не берет. Слишком дорого.

   А Рио-де-Жанейро папу просто ошеломил. Какая там еще Москва! И даже Ленинград – и тот против Рио – щенок. А что за народ! И никаких трущоб. Папа в восторге.

6

   Но в Монтевидео дядя Саша почему-то папу не встретил. Он уехал в командировку и поручил своему товарищу, который встречал одну еврейскую семью, встретить и папу. И папу это удивило. Они не виделись с братом три года.

   И дядисашин товарищ познакомил папу с семейством Баев. Баи уехали из Одессы еще при царе. Считались «босяками», а теперь их шоколадная фабрика выпускает фигурные шоколадки «Казак» известные на весь Уругвай. Бай уже миллионер. Но в Евпатории у него осталась родственница, которая в 13-м году с ним не поехала и кто-то из семейства Баев ее сын. Она не видела сына 15 лет, и послала ему через папу (которого знала еще мальчишкой) письмецо и несколько сушеных кефалей.

   Баи были папе очень рады, и он у них прокантовался несколько дней. А когда вернулся дядя Саша, то братья, не успели еще расцеловаться, как сразу же поссорились. Дядя Саша дал папе какое-то задание, и папа все сделал, но не совсем так, как велел дядя Саша. И дядя Саша на него наорал. Папа говорит, что дядя Саша был очень несдержанный, и, если положить руку на сердце, то даже какой-то склочный. Нахамит, а потом сам извиняется. И папе это не понравилось. Но, несмотря ни на что, после их встречи осталась такая фотокарточка: папе 21 год, а дяде Саше – 24, и оба в шляпах и с тросточками, и на папе тот самый лиловый костюм, который он купил в Гавре, но что костюм лиловый, правда, не видно, фотокарточка черно-белая.

   Дядя Саша уже завел свое дело и стал держать папу на побегушках. И опять ему нахамил. И тогда папа в ответ вспылил и, обидевшись на брательника, подался на вольные хлеба. И сначала его взяли на стажировку вагоновожатым, но папа, не выдержав напряжения, с непривычки задумался – и вдруг на рельсах старуха; еще хорошо, что не задавил. Тогда папу понизили в должности, и он примерно полгода проработал кондуктором.

   Папа становится на табуретку и из настенного шкафа достает потрепанный чемоданчик. Этому чемоданчику уже пятьдесят с лишним лет. И в нем, в этом укромном чемоданчике, поместилась вся папина тревожная молодость.

7

   Папа роется в бумагах и показывает мне учетную карточку кондуктора. На ней папина фотография и отпечаток папиного пальца. И никаких паспортных данных, только в графе «национальность» красуется единственное слово – «русский».

   Вот это, я понимаю, фокус. Ведь у папы – и дедушка, и бабушка, и прабабушка – все чистокровные евреи.

   Но, оказывается, все очень просто: национальность ставят по стране, откуда эмигрант приехал.

   И еще отмеченные черным карандашом цифры. 11-45 – 16-30 – и роспись. 16-30 – 21-15 – и снова роспись. И так – весь испещренный цифрами листок.

   Я удивился: ну, надо же, как помалу работали. Вот тебе и гидра капитализма

   Платили, правда, неважно, и папа решил опять сходить к Баю. Бай встретил его опять очень дружелюбно и сказал, что он возьмет папу своим подручным, а жить папа будет в комнате одного из его племянников, в этом же доме, и повел папу на второй этаж. Но племяннику папа чем-то не приглянулся (наверно, решил, конкурент), и жить с ним в одной комнате он наотрез отказался. Угостив папу своей фирменной шоколадкой, старый одессит стал папе пудрить мозги, что он его вообще-то берет, но пускай папа сначала найдет себе жилье.

   Папе опять не понравилось, но он все-таки продолжал приходить к Баям в гости, снимал форму кондуктора и надевал свой лиловый костюм. И ему, как работнику трамвайного парка, выправили койку в общежитии.

8

   И как-то к нему в трамвай вдруг садится заплаканная девушка, и папа сначала подумал, что у нее просто не хватает на проезд. Но девушка рассказала папе свою историю. Она еще моложе папы, и родственники (оказывается, тоже из Советского Союза) привезли ее насильно «с Одессы» и, совсем еще, можно сказать, ребенка, хотят теперь отдать в публичный дом. И сначала она даже попыталась утопиться, но папа ее чуть ли не силком вытащил из фонтана. И она к папе сразу же потянулась. Папа в фуражке кондуктора и с сумкой для билетов на боку сидит с ней в обнимку на скамейке, и под небом чужбины их окружают экзотические кипарисы. Но это не помогает: ведь не вести же эту наивную девочку в папину каморку. И скрепя сердце папа был вынужден с ней расстаться. И бедную еврейскую «золушку» определили в публичный дом, и папино «еврейское счастье» обошло его стороной. Но дядя Саша, когда об этом потом узнал, то похвалил брата за бдительность и даже над ним посмеялся: «какой же, ты, Гриша, дурачок». Неужели папа так и не понял, что это была самая обычная шлюха. И, папа с ним, подумав, согласился.

   Зато у Бая, вспоминает папа, была красавица дочь, и она в папу с первого взгляда влюбилась. И папа в нее влюбился тоже. (Папа вообще, как и мама, в молодости был ужасно влюбчивый.) Они друг другу улыбались и вежливо раскланивались, но, к сожалению, дальше реверансов дело так и не пошло. В конце концов папе это надоело, и он махнул на Баев рукой.

9

   Отработав смену, папа возвращается к себе в общежитие. И вдруг на проволоке вывеска – СОВЕТ ТРУДЯЩИХСЯ при уругвайской коммунистической партии. И рядом приклеенное к столбу объявление. Производится набор в СЕКЦИЮ БОКСА. В нерешительности папа чешет затылок и, потоптавшись, входит в открытую дверь. И папе тут же дают испытательный срок.

   Папа заслуживает боксерские перчатки, и после изнурительных тренировок с «грушей», освежившись в кабинке душа, он выполняет мелкие партийные поручения.

   Я оживляюсь:

   — А че за поручения?

   Папа на меня внимательно смотрит и нахмуривается.

   Он уже и не помнит.

   — Да что-то, — говорит, — переписывал… куда-то что-то носил…

   Я говорю:

   — Понятно…

   Мама откладывает «Новый мир» и, уперевшись в подлокотники, пробует подняться. Отрывается от кресла и семенит к тумбочке. Ей нужно принять лекарство. Мама качается над стулом и, долго прицеливаясь, плюхается. Папа замолкает и, посмотрев на будильник, поднимается маме на помощь. Вытаскивает из футляра пипетку и накапывает лекарство в стакан. У мамы – болезнь Паркинсона, и папа теперь за мамой ухаживает. «В тяжелую минуту жизни» папа тянет ее на буксире.

   10

   Я говорю:

   — Пап, а покажи свой партийный билет…

   Папа ко мне поворачивается:

   — Какой еще партийный билет?

   Я говорю:

   — Уругвайский.

   Папа снова роется у себя в чемоданчике. Наконец, достает.

   Я читаю:

   Удостоверение взамен партийного билета Уругвайской коммунистической партии за номером таким-то для обмена на партийный билет ВКПб.

 

   Я спрашиваю:

   — А где же сам билет?

   И папа мне объясняет.

   Оказывается, сам билет папа уже на Родине сдал. И папин партийный билет теперь в архиве.

   Я чуть ли ни ерзаю узнать про папин архив, но, обуздав свой азарт, больше ничего у него про архив не спрашиваю. А то еще возьмет и замолчит.

   Я говорю:

   — А потом?

   А потом папе вдруг подвернулся компаньон старика Бая. И целую неделю все водил папу по карнавалам. В Уругвае (как и в Бразилии и в Аргентине) два раза в году никто целую неделю не работает.   А только поют и пляшут. Как на пароходе в Португалии. И старик Бай даже подыскал для папы   комнатенку. Но папа на этот раз не клюнул.

   Папа снимает фуражку и, сдав вместе с боксерскими перчатками форму кондуктора на склад, идет на пирс. И перед его глазами качаются огни пароходов.

   11

   Месяц тому назад у моей дочери родился сын, и уже почти два года, как из жизни ушла моя мама. Мы приехали с папой в Евпаторию.

   …Я стою с приготовленным полотенцем, и возле меня, деловито орудуя совком, строит подземный туннель в нахлобученной панамке малыш. Рядом с малышом на резиновой уточке плещется девочка. Я смотрю на папину спину.

   Папа делает шаг и, зачерпнув море в пригоршни, похлопывает себя под мышками и по животу. Папины икры перевиты старческими венами. Вот он делает еще один шаг, и теперь ему уже и море по колено. Откатываясь обратно, прибой оставляет на синеватом узоре папиных вен налипшую зелень болотного цвета водорослей.

   12

   И папа вдруг понял – он теперь нужен Родине. И потом он разыскал уже давно приглянувший ему пароход Монтевидео-Ленинград. И пароход почему-то оказался с овцами. И папа на него устроился подметать помет и таскать, обеспечивая необходимый моцион, овцам жратву.

   Сюда папа плыл в трюме, а теперь его повысили на палубу. Овцы лежали в клетках, а клетки стояли на лесах. И эти леса были построены из полатей. И папа их сразу же узнал. Те самые полати, на которых папа не мог заснуть, когда еще выходили из Риги.

   Сначала папе было муторно: замучила морская болезнь. Но дней через 10 папа привык. Он разделся до трусов и от тропического солнца сделался совсем папуас, и если бы не папина тюбетейка, то его вполне можно было принять за мексиканского матадора.

   И папа даже вел полевой дневник. Записывал свои наблюдения.

   — Дневник… — я даже чуть не поперхнулся, — ты — ы вел дневник?!

   А вообще-то чего я удивляюсь? Человек возвращается на Родину и в порыве вдохновения хочет излить свою радость на бумагу.

13

   Я смотрю на заветный чемоданчик и спрашиваю:

   — Пап, а где сейчас этот дневник? (Вот бы почитать…)

   Но, оказывается, папа его сдал вместе с партийным билетом. Папин дневник тоже теперь в архиве.

   И уже в Ленинграде капитан предложил:

   — Ребята, кто хочет заработать? Плачу полторы тыщи!

   Нужно было разобрать на палубе леса. И сразу же нашлись добровольцы. Человек десять, в том числе и папа. Шутка ли – сто пятьдесят рублей. По теперешним временам – тысячи по две баксов.

   Папа говорит, что работали день и ночь и почти не спали. Поработают, потом поедят — и снова за работу. А ребята в основном были почему-то русские. Закаленные. И не совсем понятно. Ведь туда же ехали одни евреи.

   Папа отмантулил два дня и сломался. И чувствует, что уже больше не может. И ребята доделали без него. Правда, папе все равно перепало. Рублей 50. Но и то хлеб.

   И вот, наконец, папа на Родине, и когда папа ступил на родную землю, то он даже чуть не заплакал.

   Папа надел свой лиловый костюм и «с корабля на бал» намылился в Красный уголок, где, кружась в «белом танце», познакомился с синеокой «комсомольской богиней» – и она папе призналась, что «первый раз в жизни видит настоящего одессита».

   И на вечеринке папа первый раз в жизни крепко выпил – стакан за стаканом – и   наутро проснулся без денег и с тяжелой головой. И ему дали какой-то драный армяк, и папа в нем свернулся калачиком. И это был для него поучительный урок. (После своего путешествия в «джунгли чистогана» папа снял напряжение и раз и навсегда понял, что так жить нельзя.)

   14

   Истекает последний месяц НЭПа, и комсомольские активисты порекомендовали папу в самый тяжелый и самый низкооплачиваемый цех кораблестроительной верфи. Но папа все равно счастлив. Папа никак не может привыкнуть, что он под родимым небом. Помнится холод, грязный неряшливый двор, а папа возит на самом примитивном автокаре какие-то опоки для литья.

   И это было первое утро пятилетки – 1-е ноября 1929-го года.

   15

   Но так и осталось «военной тайной», кто же все-таки прав: мама, которая считала, что следом за папой хотели «рвать когти» и бабушка с дедушкой, или дядя Саша, который в одном из своих последних писем (уже перед самой смертью), папа рассказывает, признался, что, если бы он захотел, то мог бы папиному возвращению в Советский Союз воспрепятствовать, и для этого ему (дяде Саше) было достаточно пойти к начальнику Торгпредства (и папа даже запомнил) по фамилии Пахомов и «поставить его в известность», что папа уже успел связаться с уругвайскими сионистами, и тогда бы папу на пароход с овцами тормознули и он бы навсегда остался на чужбине, и там бы его, по всей вероятности, остригли, но дядя Саша почему-то этого не сделал, и папа ему в ответ признался, что если бы он не уехал тогда на Родину, то бабушка с дедушкой в Крыму попали бы в плен, и дело бы закончилось неминуемой газовой камерой и горсточкой пепла («и ты бы тогда, Толька», улыбается мне папа, «вообще бы не родился») а мама, вспоминая дядисашины выкрутасы, когда его провожала на электричку Дуняша, все потом папе и высказала: ну, что это за миллионер, который не оставил своему нищему братишке ни копейки и все свое богатство завещал еврейской общине в ФРГ (дядя Саша скончался в Западном Берлине) в помощь голодающим студентам израильского университета, кажется, в Яффе, вообще-то можно было туда и сгонять и подать на эту общину в суд и что-нибудь тогда бы, гляшишь, и обломилось, но все это писано вилами на воде, и еще неизвестно, перекрыли бы эти крохи папины расходы на поездку, но потом как-то вдруг проговорилась, что на самом деле папа получил задание еще в Москве, и «за бугром» его держали под колпаком и, поручив «изобразить дневник», удостоверились, что папа им – своей наблюдательностью и четкостью, но самое главное – отсутствием всяких лирических отступлений – подходит; и об этом же свидетельствует и такой дополнительный факт: оказывается, после возвращения из «логова врага» папа почему-то «ютился» в Смольном и к нему на стажировку тут же был вызван его бывший товарищ по Евпатории, с которым они когда-то ставили ловушки на крабов, а через 14 лет встретились в Тегеране на конференции, где, утерев Черчиллю с Рузвельтом сопли, выступил товарищ Сталин.

   16

   По телевизору в рубрике «Ими гордится страна» идет передача о народных мстителях, и новоявленный Левитан рассказывает, как расстреливали врага народа – «английского шпиона» Берия.

   Всем суют пистолет, и, хотя Лаврентий Павлович с завязанными глазами и в наручниках, всё равно все дрожат. А под сапогами дрожащего Климента Ефремовича лужа.

   И только один генерал армии Батищев не испугался и всадил несколько пуль Лаврентию Павловичу в лоб. И теперь этот отважный воин – Герой Советского Союза.

   17

   Папа вдруг оживляется:

   — А я, Толька, этого генерала знал…

   И дело было в Испании, он тогда, правда, был еще не генерал, а подполковник. А может, и полковник, папа уже точно не помнит. И у этого Батищева имелся свой личный шофер, кажется, Николай. И они с папой были «не разлей вода».

   И вдруг, уже в Москве, папа его где-то на Трубной площади встречает. И со словами «Но пасаран!» папа сгребает этого Николая в объятья в надежде, что, вскинув кулак, и Николай его, в свою очередь, тоже обнимет. Но вместо объятий, Николай очень невежливо от папы отстраняется и что-то ему, даже не по-испански, а почему-то по-английски, лопочет.

   — Ай эм, — шипит, — сори… — мол, че те, сука, от меня надо…

   Папа ему:

   — Да ты чего… Николай… — и все его, не выпуская, дружески трясет, — да ты, — повторяет, — Коля, чего… не узнаешь своих?..

   А он все никак не может из папиных объятий вырваться – и морда такая недовольная – мол, че ты ко мне, козел нерусский, пристал… — ай эм – и все долдонит и долдонит, — сори…

   И уже стали останавливаться прохожие. И даже подошел милиционер.

   Я улыбаюсь:

   — А дальше?

   А дальше поведение «коморадоса» Николая показалось папе подозрительным, и он тут же об этом, куда надо, сообщил.

   — Но ведь он же тебе, — смеюсь, — ничего такого и не сделал…

   И папа сначала нахмуривается, но потом постепенно успокаивается.

   — Такое, — улыбается папа, — было время.

   18

   Кто первым успел добежать – тот и прав.

   19

   А дальше папа поступил в институт военных переводчиков. При министерстве иностранных дел. На испанское отделение. И это ему в 36-м году пригодилось в героической Испании. А бабушку с дедушкой вызвал из Евпатории в Ленинград.

   — Привезли, — рассказывает папа, — мебель. И нужна машина. Был у них такой один жлоб. Язык – ни бум-бум. Бывший начальник колонны.

   Папа ему говорит:

   — Василий, ты не устроишь мне машину?

   И Василий папе отвечает.

   — Конечно, — говорит, — Хрыхорый… какой разговор…

   Ну, и пошли.

   Выходят они с папой на Лиговку, и Василий тормозит грузовик. Шофер из кабины высовывается, и Василий ему все объясняет. Мебель уже на Полтавской, и шофер открывает дверцу.

   …Вот и перевезли. И шофер даже помогал тащить. А потом Василий шоферу и говорит.

   — А теперь, — говорит, — гуляй… теперь, — уточняет, — уматывай… — и подталкивает его обратно в кабину.

   Шофер не понимает: ну, как же так — ведь они же договаривались, так же нельзя!

   Но Василий как на него заорет.

   — А, ну, — кричит, — проваливай… ишь ты, левак проклятый… я до тебя еще… — и грозит ему кулаком, — доберусь…

   — И так и не заплатил? – спрашиваю я у папы и улыбаюсь.

   — Так, — смеется папа, — и не заплатил.

   20

   Передо мной «Красная звезда» за 1942-й год. В газете – список награжденных. И в этом списке – фамилия моего папы:

   КИНОВЕР Г.М. Награжден медалью «ЗА БОЕВЫЕ ЗАСЛУГИ».

 

   И еще – похожая на почетную грамоту с вензелями открытка. Под Кремлевскими башнями почерком ювелира – золотистые буквы:

   Младшему лейтенанту КИНОВЕРУ ГРИГОРИЮ МАРКОВИЧУ

   А дальше – типографский оттиск:

   КЛИМЕНТ ЕФРЕМОВИЧ ВОРОШИЛОВ имеет честь пригласить Вас на празднование 30-й годовщины Великой Октябрьской революции.

Будапешт. Гостиница Британия 1947 г.

21

   Я сижу на диване и смотрю на папу. Конечно, папа в душе коммунист. Но членом Коммунистической партии Советского Союза папа так и не стал.

   И, так и не расколовшись супостату, подмигивает мне с фотографии у меня над столом.

1982 – 2009

 

ПО СТОПАМ ДЕДУШКИ

Это Клим Ворошилов

даровал нам свободу…

Вл. Высоцкий

1

Мы набрали «анютиных глазок» и дружным семейством входим в ворота монастыря. Мы приехали навестить дедушку.

Двадцать пять лет своей жизни дедушка провел в подполье. А потом написал про это книжку. Бабушка ее переиздает.

Мой дедушка был товарищем по борьбе Климента Ефремовича Ворошилова – они боролись за советскую власть: Климент Ефремович сражался на Луганщине, а дедушка – под Екатеринославом. А потом дедушку обделили – всем давали города, а дедушке не досталось даже паршивой деревни. Екатеринослав так было уже и назвали – Днепромихайловск, но потом почему-то раздумали. Его назвали Днепропетровск, хотя бабушка говорит, что Петровским там и не пахло.

А сейчас дедушка уже давно умер – он лежит на Новодевичьем кладбище – у нас тут семейный склеп. И в этом склепе нас всех когда-нибудь похоронят – и бабушку, и маму. И мою сестренку…

И я надеюсь, что для меня здесь тоже забито местечко.

     2

   Мы на даче у Клима Ворошилова. За столом человек пятьдесят. Расселись и поглядываем.

Только что прокричали «ура» — и зачавкали…

   Мама уплетает лососину – кусок за куском. И не останавливается. Если бы это было у нас дома, то мама сошла бы с ума.

И папа тоже не отстает – что-то, не прекращая жевать, раздирает… И с подбородка у него течет.

Папа накапал на скатерть, а мама даже не обратила внимания. А дома бы уже был скандал.

3

   Через всю стену бильярдной – картина: Климент Ефремович и Иосиф Виссарионович, оба в шинелях, прогуливаются по Кремлевской набережной.

Тот, что крутится возле, натер мелом кий и подскакивает. Все стоят и смотрят.

Климент Ефремович прицеливается и бьет. Климент Ефремович промахнулся. Теперь очередь за мной.

— Подставь, подставь… — шепчет мне папа и подмигивает.

Но я папу не послушался. Я прицелился и с треском «положил шара» в лузу.

4

   Мы уезжаем, и вокруг Климента Ефремовича толпа. И мама все норовит чмокнуть Климента Ефремовича в щеку. А те, что возле Климента Ефремовича, все норовят маму оттереть.

   Мы увозим с собой продукты: рыбу, икру, телятину… До следующего приезда хватит.

5

   Мой дедушка – старый большевик – вспоминая свою жизнь, написал «Четверть века подпольщика».

   Я пошел по стопам дедушки.

   ЗА МНОЙ!!!

 

   1

   Площадь Пушкина пронеслись галопом, а возле Моссовета сгрудились так, что ребра грудной клетки, подобно прутьям тюремной решетки, готовы были разорваться.

   Я этого не выдержал и, выбравшись из толпы, пошел против движения.

   2

   Я подошел к постаменту и, задрав голову, уставился на макушку памятника.

   — Смотрите, — заорал я, — ворона!

   Все вокруг возмутились:

   — Ты, давай, тут не каркай! Не узнает голубя мира!

   Я протер глаза и снова увидел ворону.

   Странно. Неужели никто не видит?

   3

   Тот, кто меня совсем не знает, может подумать, что я – враг народа.

   Но на самом деле все наоборот.

   4

   — За мной!!!

   За мной… следят.

   В НЕВОЛЕ

 

   Ну, хорошо. Голову мне отрубят. Но пускай, сколько шагов я сделаю без головы, столько моих товарищей отпустят на волю.

   Но когда мне отрубили голову, я все позабыл. Потоптался на месте и упал.

   А мои товарищи так и остались в неволе.

   МОЗГ ТОВАРИЩА СТАЛИНА

 

   Товарищ Сталин дал приказ – исследовать мозг Владимира Ильича и доказать его гениальность.

   Вот приходят к нему ученые и, водя по извилинам указкой, читают ему доклад.

   Товарищ Сталин сначала их наградил, но, сообразив, что при сравнении может обнаружиться неравенство, законопатил открытие в сейф. А самих авторов доклада на всякий случай расстрелял.

   БАЛАНДА О СТАЛИНЕ

 

   Собрались однажды Рузвельт и Черчилль и ждут они Сталина. А Сталина все нет. И вот, наконец, идет.

   Рузвельт сразу вскочил, глаза выпучил, руки по швам и не шевелится. Уж больно он Сталина уважал. А Черчилль, сука, сидит. Попыхивает сигарой и ни с места.

   Сталин только на него посмотрел – Черчилль и обосрался. Тоже вскочил, весь трясется и тоже руки по швам.

   С тех пор, подлюка, так и ходил по струночке.

   ВЕЧНО ЖИВОЙ

 

   Товарищ Сталин подошел к плите и, оторвав у мухи крыло, зажег под сковородкой конфорку. Муха пошевелила еще не оторванными лапами и поползла. Товарищ Сталин прикурил трубку.

   Здесь все, как у Льва Николаевича: не было ни плиты, ни мухи, ни сковородки. Но, в отличие от Анны Карениной, которой тоже никогда не было, товарищ Сталин – ВЕЧНО ЖИВОЙ.

В ТЯЖЕЛУЮ МИНУТУ ЖИЗНИ

1

На пожелтевшей фотокарточке в кругу нашей семьи запечатлен Клим Ворошилов. Моей дочери исполнилось две недели, и Климента Ефремовича пригласили почетным гостем к нам на дачу. Так что теперь он ей вроде крестного.

Правда, уже со слуховым аппаратом и трясет головой. А когда «поднимали тост», то, пригубив рюмашку, все, шамкая, приговаривал: «цэ нам дали, цэ нам нет». Значит «Цинандали». Такой шутник. И все ему радостно аплодировали. Но совсем не так, как бывало в старое доброе время.

Раньше, когда он приезжал на дачу к бабушке, то сразу на трех машинах. И все три шофера вместе с домработницей обедали на кухне. А сейчас, когда приехал к нам, то шофер был уже всего один. И его пригласили к столу.

Мама говорит, что Климент Ефремович спас нашего дедушку от крупных неприятностей. Я думал, во время Гражданской войны. Но, оказывается, в годы мирного строительства. (Под нами тогда жили Кагановичи, а выше этажом – Калинины. А когда дедушка уезжал за границу, то из соседней квартиры приходил Буденный и играл на гармошке. Все обхаживал бабушку.)

Дедушка бабушке рассказал по секрету, а бабушка – маме. А папа говорит, что на дедушкином примере тогда закручивали гайки. В такой специальной камере. Дедушка сам привез для ее оборудования чертежи. Когда возвратился из Германии. Его туда посылали в командировку. В порядке обмена опытом.

А после испытаний дедушку осматривали врачи. И потом поставили диагноз. И если бы не Климент Ефремович, то дело бы, наверно, закончилось печально. А так только ограничилось параличом. И я дедушку помню уже в инвалидной коляске. В поселке старых большевиков.

А папа, наоборот, сразу же ушел добровольцем. В психиатрическую клинику. Уже после войны. И там его тоже лечили. Пока не вмешался Климент Ефремович.

В тяжелую минуту жизни эта фотокарточка иногда согревает и меня. Во время дружеской беседы я ее показывал на Колыме в Комитете государственной безопасности.

Я смотрю на темно-матовые грозди и под стук сыплющейся на дно корзины смородины слушаю историю маминой любви.

2

В ноябре 1934-го года для расширения кругозора в нашу квартиру подселяют дальнюю родственницу Сергея Мироновича Кирова.

1 декабря на Сергея Мироновича совершается покушение, и советская страна погружается в траур.

Родственницу Сергея Мироновича из нашей квартиры выселяют, а дедушку перебрасывают за рубеж. Ему дают задание – произвести чистку в рядах братских коммунистических партий.

Дедушка производит чистку через ячейки Интернационала, а бабушку вместе с мамой направляют в Крым.

3

В Крыму бабушка снимает комнату, а мама надевает купальник. На пляже санатория ЦК она сбрасывает платье и ложится на топчан. Мамино тело стройное и нежное.

После мертвого часа – экскурсия, и мама вместе с бабушкой прохаживаются возле автобуса. На маме полупрозрачная пелеринка, а бабушка в строгом декольте. Обе обмахиваются веерами.

К маме подходят молодые люди и предлагают ей составить компанию. Но мама не обращает на них внимания. Зачем ей эти расхлябанные молокососы? Ее привлекает вон тот, уже в летах. И с безукоризненной выправкой. Мама его приметила еще на пляже. Он тоже едет на экскурсию.

Интересно, кто это такой?

4

Мама поднимается в автобус и садится возле окна. Рядом с ней свободное место.

Молодые люди все еще пытаются маму закадрить. Но мама их всех отшивает. Это место уже давно занято.

И вдруг тот, кто маме приглянулся, садится с ней рядом и нечаянно дотрагивается до ее колена. И мама не возражает. Мамин сосед оказывается правой рукой и любимцем Сергея Мироновича Кирова – Иваном Петровичем Светиковым.

Автобус трогается, и мама из окна высовывается. Она машет бабушке платком. Бабушка посылает ей в ответ воздушный поцелуй.

5

А Иван Петрович сразу же в маму влюбляется. И в этом нет ничего удивительного: мама говорит, что когда она была молодая, то в нее все влюблялись.

И маме он тоже по душе. Такой обходительный. И еще совсем не старый. Ивану Петровичу всего тридцать восемь лет. У него безупречная биография и приличная пятикомнатная квартира. В Ленинграде.

Правда, там еще жена и двенадцатилетний сын. Но разве для любви существуют преграды!

6

Иван Петрович предлагает маме руку и сердце, и мама скромно опускает глаза. Она, конечно, все понимает. Семья это самое святое. И потом простит ли Ивану Петровичу сын?

Но Ивану Петровичу уже ничего с собой не поделать – он не может без мамы жить. Сын его когда-нибудь поймет.

Конечно, все не так-то просто – ведь он же коммунист. Какой же он покажет пример! И, к тому же, его жена тоже член партии. Ивану Петровичу могут припаять моральное разложение.

Но он уже все решил – он со своей женой разведется и женится на маме.

Иван Петрович и мама дают друг другу клятву верности, и мама возвращается в Москву, а Иван Петрович – в Ленинград.

7

В Москве мама заказывает пропуск в Кремль и идет на прием. Ей надо еще посоветоваться с Климентом Ефремовичем.

Перед мамой две большие дороги: разведка или контрразведка?

И Климент Ефремович советует маме разведку. Он говорит, что в контрразведке одна сволочь.

8

Выполнив задание партии, из-за границы приезжает дедушка. Дедушка был в Норвегии, и бабушка очень волновалась: прошел слушок, с дедушкой флиртанула Коллонтаиха.

Обычно Коллонтаихе кавалеры целуют руку.

– А я бы ничего не имела против, – улыбается дедушке Коллонтаиха, – если бы вы меня поцеловали в губы…

9

Маму приглашают в Разведуправление и предлагают ей на выбор Америку или Англию.

В Америке маме дадут ателье, и мама станет портнихой. А в Англии работа нелегальная. В Англии мама будет специалистом по прочности фюзеляжа.

Конечно, в Америке опасно, но зато интересно. Больше самостоятельности. А может все-таки в Англию?

И мама снова идет на прием, и Климент Ефремович ей советует в Англию. В Америке можно погореть.

Мама улетает в Англию, а Иван Петрович остается в Ленинграде.

10

В Ливерпуле она знакомится с представителями фирмы «Фэрри» и со знаменитым французом Лябэлем.

Мамина кличка – Джон, а мамин начальник – Миша Вайнштейн по фамилии Соколов.

11

На английской земле появляется «Як», и из истребителя вылезает сам генеральный конструктор.

И не успел он спуститься по трапу, как тут же приударил за мамой. (Но она ему не далась – мама любит одного Ивана Петровича.)

А после своего легендарного разговора с товарищем Сталиным все над ней подтрунивал:

– Ну, что, Верка, небось теперь жалеешь…

12

Для конспирации мама начинает переезжать с места на место, и Миша Вайнштейн все никак за ней не уследит.

Тогда мама снимает комнату у белоэмигрантов, а Мишей заинтересовывается контрразведка.

Через несколько дней Мишу из Лондона отзывают и приглашают на ковер. И через несколько часов расстреливают.

13

Мама возвращается в Москву и тут же едет в Ленинград. Она привезла Ивану Петровичу подарок: «Майн кампф» Гитлера и «Биографию Муссолини».

Правда, сразу не показывает. Мама хочет преподнести сюрприз.

14

Пока мама бороздила небо чужбины, Иван Петрович уже успел подготовить на Родине почву. И его бывшая жена уступает своего кормильца по собственному желанию.

Влюбленные расписываются, и Иван Петрович покупает в салоне для новобрачных свадебный гарнитур.

У мамы и у Ивана Петровича медовый месяц.

15

Советский народ принимает Конституцию и в феврале 1937-го года опять погружается в траур: скончался Серго Орджоникидзе.

Проносится слушок, что товарищ Орджоникидзе застрелился.

16

И вдруг Иван Петрович возвращается с работы и признается, что у него неприятности.

Ни с того ни с сего забрали Абрамова, а Абрамов – его первый заместитель. Правда, у Абрамова жена немка, но у нас же с Германией мир. Иван Петрович просто ничего не понимает.

Но мама его успокаивает. Ведь Абрамов это еще не Иван Петрович. И вообще все это недоразумение, и скоро Абрамова отпустят.

17

Но Абрамова не отпускают, и у Ивана Петровича опять неприятности – уже поснимали всех его заместителей. Ивана Петровича оставляют в одиночестве и вызывают наверх.

Его вызывают наверх после заседания тройки.

18

Мама бросается к Клименту Ефремовичу и, Климент Ефремович объясняет, что тройка во главе с товарищем Ждановым все выяснила. Да, товарищ Светиков смалодушничал: он не проявил бдительности.

И мама возвращается от Климента Ефремовича вся в слезах.

19

Иван Петрович пробует ее успокоить, но мама ничего не желает слушать.

Мерзавцы! Какое они имеют право! У Ивана Петровича такая безупречная биография!

Да. Это все она, сволочная немка, жена Абрамова. Это ее рук дело!

20

«Рассказать… – колеблется Иван Петрович, – или не рассказывать…» – и Иван Петрович решается. Он рассказывает маме про «восьмерку».

После заседания президиума мнения выступающих разделились, и большинство проголосовало «против». В том числе и Иван Петрович.

Но это какая-то ерунда! Не может быть! Все восемь человек – прекрасные, преданные делу революции коммунисты. Иван Петрович знает каждого из них лично. Нет. Этого просто не может быть!

21

Мама слушает «Ивана Сусанина», и в антракте к ней подходит Чесноков.

Чесноков – ординарец Климента Ефремовича, и он Клименту Ефремовичу очень предан. Даже слишком. И когда перестал давать исчерпывающие сведения, то его тут же убрали. Сразу же после войны, когда Климента Ефремовича посылали наводить порядок в Венгрию.

Мама помнит такой случай: Климент Ефремович садится в эшелон, и к нему подводят его любимого ординарца. Но Климент Ефремович его не узнает. Оказывается, Чеснокова уже заменили однофамильцем, и теперь вместе с Климентом Ефремовичем едет совсем не Чесноков, но тоже Чесноков. Чесноков протягивает Клименту Ефремовичу удостоверение, и Климент Ефремович читает: Чесноков. Климент Ефремович возвращает удостоверение Чеснокову и успокаивается.

Чесноков отзывает маму в сторону и докладывает, что ее вызывают в Кремль.

У мамы опускается сердце – это насчет Ванечки. Она уже чувствует. Может, Ванечка и не виноват…

Ах, что ей сейчас скажет Климент Ефремович?..

22

Нет, нет. Только не это. Не надо, не надо этого произносить! Но Климент Ефремович непреклонен.

Он, конечно, все понимает, но он обязан сказать маме правду. И мама должна крепиться.

Да, мама в Иване Петровиче ошиблась. Иван Петрович – враг народа.

23

Мама закрывает лицо руками и выбегает из Кремлевских ворот. Скорее, скорее на Комсомольскую площадь и в «Красную стрелу»… Застать, хотя бы застать…

Иван Петрович маме открывает и греет ее на своей груди. Он чувствует – ему уже нет спасения.

Но он-то, ладно… Он же все-таки мужчина. А вот она… Что же теперь будет с ней?

24

Наступает их последняя ночь, и они ни минуты не спят. И она все на него смотрит, все смотрит. И плачет. Она его хочет запомнить. Навсегда.

25

А утром Иван Петрович уходит и больше уже не приходит. И тут же появляются с обыском.

И вдруг обнаруживают «Майн Кампф» Гитлера и «Биографию Муссолини».

Мама потрясена.

26

Дотронувшись до диска телефона, мама выходит из оцепенения и набирает номер. Она должна, должна им все высказать. И ее обязаны выслушать!

За мамой приезжает машина, и маму увозят. Она сидит в кабинете на Литейном, и ее выслушивают. Мамины показания записывают.

27

Но почему же эти люди ей не верят? Ведь он же ни в чем не виноват! Он хороший, он очень хороший. Может, он просто оступился… И она… – к маминому горлу подступает комок, и ей предлагают стакан воды, но мама твердым движением его отстраняет, – она к нему приедет… пусть эти люди ему передадут… – мама берет стакан и, сделав глоток, судорожно переводит дыхание, – она к нему приедет в ссылку…

Мама роется в сумочке и достает все их фотографии и письма. Это история их любви. Мама просит все это передать ему. И тогда ему станет легче. Он будет знать, что она к нему приедет. Он должен это знать. И это придаст ему силы.

28

Переполненная надеждами, мама возвращается в пятикомнатную квартиру и, не находя себе места, ложится на тахту. На окне колышется занавеска, и мама смотрит на люстру.

Из Москвы приезжает бабушка. Мама бросается бабушке на шею, и обе садятся на диван и, прижавшись друг к другу, рыдают.

Бедный Иван Петрович… Бедный, бедный Ванечка.

29

Бабушка вытирает дочери слезы и снимает со стола скатерть. Уже пора собираться.

Мама не может здесь больше оставаться – ведь все тут напоминает о нем. И когда ей приходит в голову, что кто-то может эти святыни осквернить, то ее начинают душить спазмы.

Да. Надо взять. Надо все-все взять!

30

К подъезду подкатывает грузовик, и его нагружают мебелью. Но все не влезает, и бабушка с мамой уезжают. А через неделю мама возвращается за остатками, но квартира уже пустая.

Ничтожества, жалкие ничтожества! И как они только посмели переступить через самое святое!

31

Мама бросается в комиссионный и застывает. Она так и знала: их кресло, их любимое кресло, на котором мама сидела на коленях у Ванечки столько часов, теперь уже здесь!

«Подлые! Подлые! – У мамы мутится в глазах, – и как они только смогли…»

Но мама его покупать не станет. Ведь покупать – это уже осквернить. Это кресло бесценное.

32

Возвратившись в Москву, мама решает повеситься. Зачем ей жить, когда с нею нет ее Ванечки? Мама умрет, и они с Ванечкой встретятся. И снова будут вместе. Навсегда.

От Ванечки у нее остался шарф, и мама придумает приспособление. Ведь она инженер. И Ванечка будет доволен.

33

Но маму спасает дедушка. Дедушка видит, как она страдает, и не отходит от нее ни на шаг.

Он объясняет ситуацию: сейчас нужна бдительность, бдительность и еще раз бдительность!

Лес рубят – щепки летят.

34

Дедушка привозит маму на дачу к своему товарищу Любимову. (Любимов — нарком торговли, и его потом тоже расстреляют.) В саду у товарища Любимова весь цвет молодежи, и Верочке надо развеяться.

С букетом тюльпанов подходит Бельский. Его родители из Польши, и он давно мечтает с мамой познакомиться.

Он пробует с ней заговорить, но мама вспоминает Венечку и закрывает лицо руками.

Через несколько дней Бельского забирают и увозят в товарном вагоне на Восток. Правда, через восемнадцать лет выпускают, и он уезжает на Запад.

А недавно мама разговаривала по телефону с друзьями из Разведуправления, и они ей сообщили, что во время последних событий в Польше Бельский покончил с собой.

35

И тогда мама уходит в лес и любуется сомкнутыми рядами стволов. Потом выходит на опушку и смотрит на облетающие листья. И такой простор, простор… И все листья, листья, листья…

И мама решает жить. Она собирает листья осени 1937 года…

36

И вдруг мама открывает «Правду» и читает всю правду. А там разоблачается та самая восьмерка предателей, про которую ей рассказывал Ванечка. И из этой «Правды» мама узнает, что Ванечка ей сказал неправду.

Как!? Она просто не может этому поверить… Оказывается, он тогда голосовал не «против», а «за»… И как же это он, Ванечка, мог? Ведь она же совсем ничего не знала. Почему он ей потом так и не признался? Глупый, глупый Ванечка…

Но нет… Наверно, он хотел, как лучше… Милый, милый Ванечка…

37

Маму вызывают на Лубянку и предлагают ей заменить ее паспорт. Она должна от Ивана Петровича отказаться.

У мамы изымают ее очередной паспорт и выдают ей следующий. И с ней теперь ничего не случится.

Да и Ванечке тоже будет спокойнее: ведь если с мамой что-нибудь случится, то Ванечка этого не перенесет. Он же сам ей говорил.

38

И теперь маму приглашают уже в контрразведку и посылают во Францию. И перед самой поездкой ее опять вызывает Климент Ефремович.

Климент Ефремович ею доволен: мама не посрамила дедушку.

– А Иван Петрович… – Климент Ефремович смахивает с подбородка слезу, – а Ивана Петровича больше нет.

39

А после войны, когда вместе с Климентом Ефремовичем мама наводила в Восточной Европе порядок, ей вручили такой документ:

ГОСПОЖЕ ИНЖЕНЕР-ПОДПОЛКОВНИКУ

МИХАЙЛОВОЙ ВЕРЕ ИВАНОВНЕ

 

По случаю 2-й годовщины освобождения Венгрии президент Венгерской республики присваивает Вам своим президенциальным решением от 11.4 сего г. орден «Венгерской свободы» серебряной степени в признание Ваших выдающихся заслуг, приобретенных в связи с освобождением нашей страны.

1947 г.

Ференц Надь

(впоследствии тоже расстрелянный и тоже как враг народа.)

 

40

Уже почти полгода как прах моей мамы покоится в нашем семейном склепе на Новодевичьем кладбище.

А на поминках после возвращения из крематория, когда родные и близкие сидели за столом и каждый что-нибудь о маме говорил, я тоже поднял руку и встал.

И я сказал:

– Я всегда был в нашей семье белой вороной и приносил своей маме одни неприятности. И если бы я не был воспитан атеистами, то я бы сейчас обратился к Богу. И я бы сказал ему: Господи, отпусти мне этот мой грех.

И грехи моей мамы.

1971, 1989

   ТРИПТИХ

 

   1

   С портфелем и в шляпе папа командует пыхтящими со ступеньки на ступеньку грузчиками. На плече у каждого лямка, и, окорачиваемый на поворотах, перепоясанный, мотается шкаф.

   — Робятки, осторожней… — обещающе подмигивает папа, — за мной магарыч…

   На четвертом этаже протиснули в дверь и возле перил, настойчиво нахмурившись, грузчики напоминают:

   — Хозяин! А где же магарыч?..

   — Давай-давай, робятки… — подталкивает их папа обратно к ступенькам, — все, робятки, все! Бог, робятки, подаст…

   2

   Мама осталась в гробу, а мы с папой вышли на улицу. Встречать катафалк.

   Папа хотел вернуться и закрыть на второй ключ. Но потом передумал.

   — Попробуют сунуться, — объяснил свое решение папа. — Откроют – а на столе мама.

   3

   Наперекор примете (затянет вместе с гробом в могилу) мне выпало подставить плечо… Папин лоб холодный и каменный.

     « — Не бейте, не бейте моего папочку…» — заплакал у Федора Михайловича маленький Илюша («Братья Карамазовы»).

   А мне так никогда и не заплакать.

1998